05.06.2015 г.

ДЕЛО СЕДЫХ

Это был у меня в пору газетной молодости один коллега-приятель с весьма забавной склонностью к цветистой, заковыристой фразе. А поскольку строгая и суховатая советская журналистика не давала ему возможности отразить свои фразёрские замашки на бумаге, то он частенько проявлял их в устной речи. К примеру, подходя к кружку беседующих людей, обычно изрекал с показной серьёзностью:  «Разрешите вплести маленький прутик в большую корзину вашего разговора?». И вплетал в схожем стиле… Вот и я, значит, видя, что на соседних кнопках нет-нет да с новой силой разгорается дискуссия о поэзии, начатая уважаемым советом СП по этому жанру, решил, если позволите, вплести прутик в общую корзину разговора. Но, правда, на своей авторской страничке, поскольку коснусь темы, находящейся за гранью предлагаемых советом вопросов.

…Помню, я немало удивился, когда впервые встретил в опубликованном письме Варлама Шаламова к Борису Пастернаку такие слова: «Поэзия – дело седых, не мальчиков, а мужчин…» Тотчас невольно пришли на ум строки другого российского пиита советских времён, умершего, правда, в Израиле: «До тридцати поэтам быть почётно, и срам кромешный – после тридцати…».
И ведь, кажется, он был намного ближе к истине. Поэзия  привычно сочетается в нашем сердце со светом, молодостью, с мечтами и надеждами, и с любовью, конечно. Ведь именно в юности, молодости почти все поголовно увлекаются поэзией, заучивают наизусть, переписывают в заветные тетрадки  полюбившиеся строки из поэтических томиков и сами тайно или явно сочиняют стихи.

Да и наши первостатейные поэты, по крайней мере, большинство из них, были молодыми и красивыми, а многие таковыми остались навек – от Пушкина и Лермонтова до Есенина и Маяковского, Павла Васильева и Николая Рубцова. Рано уходя, они словно бы уже этим фактом подчёркивали, что поэзия –   исключительное состояние и достояние молодости. И если молодость увядает, уходит, то незачем жить и творцу поэтических строк.

Да, всё вроде бы так. Но в чём-то важном всё-таки более правым подспудно чувствуется Варлам Шаламов. В чём же? А послушайте, что он далее пишет в том же письме: «Для меня никогда стихи не были игрой и забавой. Я считал стихи беседой человека с миром. На каком-то третьем языке, хорошо понятном и человеку, и миру, хотя родные-то языки у них разные...».
Вот в этом-то и суть дела.  Конечно, далеко не все «молодые» стихи являются игрой и забавой, но всё-таки в них, рождаемых «пламенем уст», заведомо превалируют «буйство глаз и половодье чувств». И не случайно это «половодье» по созвучию исподволь перекликается, простите, с «половое». Это если грубо и приземлено. А если возвышенно – то сердечное, страстное, нежное…

Большинство «молодых» поэтических строк пишется о любви. И среди них немало достойных, высоких по духу и мысли, многое говорящих и уму и сердцу и не страдающих недостатком выразительного авторского мастерства.  Более того,  любовь была, пожалуй, главной темой поэзии всех времён и народов и остаётся таковой до сего дня. И творцами «любовной лирики» выступают преимущественно молодые поэты, как водилось всегда. Исключения редки. Наподобие, скажем, 74-летнего Гёте с его «Мариенбадской элегией», полной «страсти нежной», или Петрарки с его посланиями возлюбленной Лауре,  которую он пылко воспевал до конца своих дней, далеко не юношеских. Правда, образ её всё же представляется нереалистичным, романтически условным и чрезмерно опоэтизированным. Особенно в наши прагматические времена.

Впрочем, не только в наши. Старческая песнь любви и прежде, пожалуй, воспринималась как немножко оксюморон и жаркий холодок. Не зря когда-то Лев Толстой подшучивал над Афанасием Фетом, седобородым лириком,  который такие сентиментальные стихи, как «Шёпот, робкое дыханье, трели сословья», написал на… керосиновом счёте. Яснополянский мудрец явно намекал своему старшему другу и соседу по поместью, что почтенный возраст требует иных слов и чувств, более «серьёзных» тем и размышлений. Года всех «к суровой  прозе клонят», включая тех, кто продолжает говорить  на «третьем языке», таинственном, но всем «понятном». Должны клонить…

Варлам Шаламов называет подобные «поздние» стихи «беседой с миром». Но я бы дерзнул на первое место поставить «беседу» с Богом, с Небом, а уж потом –  с миром дольним. Конечно, и здесь найдутся исключения. Первым на память приходит уже помянутый Михаил Лермонтов, уловивший и передавший в своём, по сути, юношеском возрасте, как «пустыня внемлет Богу» и «звезда с звездою говорит». Но чаще всё-таки «беседа» с Богом и миром слышится в стихах поэтов, убелённых сединами. Тут примеры бесчисленны и бесконечны. От, положим, Гаврилы Державина, автора хрестоматийной оды «Бог», до нашего современника  Юрия Кузнецов с его поэмою «Путь Христа» и неоконченным «Раем». Но мне хочется напомнить строки, может быть, не самые известные, однако весьма характерные тем, что они были написаны если не последними, то одними из последних глубоко «седым» поэтом – Иваном Буниным, одиноко доживавшим свои дни  на чужбине, в Приморских Альпах, в тихом французском  городке Грассе: 

НОЧЬ
Ледяная ночь, мистраль
(Он ещё не стих).
Вижу в окнах блеск и даль
Гор, холмов нагих.
Золотой недвижный свет
До постели лёг.
Никого на свете нет,
Только я да Бог.
Знает только Он мою
Мёртвую печаль,
Ту, что я от всех таю…
Холод. Блеск. Мистраль.

И уж такой вот «разговор», такая поэзия в её «неслыханной простоте» и обнажённой правде есть действительно «дело седых, не мальчиков, а мужчин», чьи виски посыпаны  порошею прожитых лет и солью нажитого опыта, мучительных поисков и размышлений, которые зовутся мудростью.

Красноярск