|
23.09.2015 г. НА ОСЕННЕМ ЗАКАТЕ – Поедем через Кононово! – говорит Валентин Романович, объясняя мне решительный сворот с тракта. И потом, когда «уазик» мягко вписывается в разъезженные колеи просёлка, словно бы извиняясь, добавляет: – Люблю эту дорогу… Валентин Романович – инженер райсельхозуправления, человек сугубо деловой, отнюдь не склонный к сантиментам, но сегодня в нём явно проснулся поэт. Осенью во всех нас просыпаются поэты. Разве не дрогнет даже самое чёрствое сердце перед этой величавой красотой увядания? Перед этими светлыми, златовласыми берёзами, полными осенней «грусти и радости»; перед этим пожаром осин, пылающим в отлогой лощине; перед этими рубиново-красными гроздьями рябин, развешанными, точно ёлочные игрушки, по сельским палисадникам; перед каравеллами низких облаков, бегущих на всех парусах по блеклому осеннему небу. – Вчера я наблюдал пролёт гусей-гуменников, – говорит Валентин Романович с некоторой торжественностью. – Вон оттуда тянули под вечер. Появились из-за леса так внезапно и так низко, что я невольно остановил машину и выключил мотор. Я видел даже, как они вытягивали шеи, высматривали что-то на земле, должно быть, искали поуютней место для ночлега. А мне всё хотелось подобрать подходящее сравнение для их непередаваемых кликов, каких-то вроде бы нездешних, светло-печальных и неуловимо древних. То звончато-мелодичных и прозрачных, как гусли, а то гулких и резких, будто тележный скрип… – Во-во! Поздравляю с открытием! – засмеялся я. – Почти так же определил «музыку» гусиной стаи ещё автор «Слова о полку Игореве», неизвестный доныне. Только он употребил обратное сравнение: «И скрипят их старые телеги, голосят, как лебеди в испуге». Это в одном из поэтических переводов, а в оригинале примерно так: «Крычат телегы полунощи, рци, лебеди роспущени…» И заметьте, в старину «Слово» не просто читалось, а пелось речитативом, под те самые гусли. – Хорошо! Как хорошо! – трясёт головой размягчённый Валентин Романович. – А язык! Не зря доныне на подобном общаемся с Богом… Замелькали меднолатые сосны чистого бора. Их густого подлеска, зеленеющего в подножии хвойных великанов, вышли две девочки в белых платках, в ярких ветровках. В руках у них покачиваются корзины, полные с верхом грибов. – Да это же рыжики! – воскликнул Валентин Романович. Невероятно. Ведь уже были заморозки. Девчонки, у вас рыжики, что ли? – Нет, больше опята. Но есть и рыжики, и волнушки, и даже несколько груздей. Мокрых! – Вас подвезти? – Спасибо, нам недалёко. Вон наша деревня! Бор кончился, и на закате блеснул кольчугой Енисей, открывшийся взору. Вода его была синевато-стальной, холодной даже на вид. Холодными были и лиловые облака, несмотря на тёпло-золотистые разводы осеннего заката. Явно холодно было и одинокой берёзе на лысоватом островке. Она ёжилась под ветром, осыпая листву. Утром наверняка будет заморозок. С инеем. И уже с глянцевитым ледком на лужах. «Унылая пора… Очей очарованье…» Как это созвучно русскому сердцу! Не случайно почти все поэты наши, начиная с Пушкина, отдавая дань «пейзажной лирике», особенно много и проникновенно писали именно об осени. Присутствуют, конечно, «осенние мотивы» и в поэтическом хозяйстве вашего покорного слуги. Взять хотя бы вот эту давнюю-давнюю (ещё из студенческих тетрадей) «Музыку осени»: Небес просторных выцветшая просинь, В пылающей осиновой куртине А вдалеке за лесом, за долиной
«А ОН РУБАШКУ ПОПРАВЛЯЕТ…» Среди многочисленных воспоминаний о Василии Сурикове заметно выделяются те, которые оставил поэт Максимилиан Волошин. Кто их читал, помнит, что они написаны от лица самого «героя», то есть в форме монолога великого художника, притом с уважительным и бережным сохранением особенностей его речи. А речь Василия Ивановича была весьма оригинальной: немногословной, почти «телеграфной», однако образной и колоритной. Хочется сказать, по-сибирски колоритной, как и сама тогдашняя сибирская действительность, во многом сформировавшая будущего исторического живописца мирового масштаба. Ведь подумать только, Суриков, родившийся в середине 19 века, успел «захватить» времена публичных казней, бытовавших в нашем Красноярске. Он вспоминает, к примеру, как при большом стечении любопытствующих обывателей казнили некоего ссыльно-каторжного поляка Флерковского за то, что «он во время переклички ножом офицера пырнул». «Мы, мальчишки, – подробно запомнил впечатлительный казачонок Вася, – за телегой бежали. Его далеко за город везли. Он бледный вышел. Всё кричал: «Делайте то же, что я сделал!». Рубашку поправил. Ему умирать, а он рубашку поправляет. У меня прямо земля под ногами поплыла, как залп дали»… Так вот, когда я впервые читал эти воспоминания, у меня «земля под ногами поплыла» ещё прежде того, «как залп дали», а именно – на словах рассказчика: «Ему умирать, а он рубашку поправляет». Настолько это по-человечески горько, по-художнически наглядно и по-философски глубоко, многозначно подмечено и сказано Суриковым, что вот уже более полувека преследует меня эта фраза! Всякий раз непроизвольно всплывает в памяти при мыслях о суете сует, в которой мы живём, забывая, что смертны и временны на сей земле. Приходит на ум в минуты озарения, когда вдруг осознаешь, что все мы то и дело, подобно тому несчастному ссыльному каторжанину, «рубашки поправляем». Противоестественно, глупо, и в самые, казалось бы, неподходящие моменты. Не в смысле – «охорашиваемся», а в смысле – совершаем бездумные поступки, творим абсолютно ненужные и пустые дела с таким видом, будто мы вечны и бесконечны в этом мире и все ничтожные по сути занятия, стремления и условности, принятые «здесь», должны иметь для нас какое-то значение. Хотя, пожалуй, правы те, кто утверждает, что далеко не все думают и поступают так. Приходилось читать у философов, у глубоко мыслящих писателей (скажем, у Ивана Бунина), что людей вообще можно разделить на две категории. На тех, кто живёт, не думая о смерти, как трава, деревья или «братья наши меньшие» – зверьё, с чувством вечности своей (а таких большинство!), и на тех, кто словно бы рождён «под знаком смерти», кто постоянно помнит, думает о ней и ясно осознаёт свою неизбежную «конечность». Известное латинское выражение «memento mori» (помни о смерти!) для них не просто крылатая фраза, а глубинное внутреннее ощущение. Оно им, разумеется, в немалой степени отравляет иные, так называемые, «радости жизни», но в то же время и спасает их от множества соблазнов, удерживает от дурных поступков, смиряет страсти и таким образом помогает оставаться людьми и даёт силы двигаться к единственно стоящей цели жизни – к спасению души, к «освобождению» от смерти. О, если бы все люди рождались под «знаком смерти» и постоянно держали в уме эту древнюю заповедь! Они были бы совершенно другими, да и вся жизнь наша на этом свете была бы совершенно другой. Более справедливой и светлой, очищенной как от мелочных споров-раздоров между индивидами из-за какого-нибудь косого взгляда, неосторожного слова или «забытого» обещания, так и от тяжких общественных распрей, рождаемых массовыми пороками, вроде любостяжания, гордыни, эгоизма. К месту будет напомнить, что выражение «memento mori», ставшее идиомой, пришло из Древнего Рима, где оно произносилось во время триумфального шествия полководцев, возвращавшихся с победой. При этом за спиною триумфатора ставили раба, который постоянно напоминал ему, что он, несмотря на нынешние торжества и почести, остаётся смертным человеком. Со всеми вытекающими, как говорится. А позднее, в 17 веке, «напоминание» древних стало приветствием, которым при встрече обменивались монахи ордена траппистов, дабы не впадать в соблазны мира сего. Хотя, понятное дело, «в миру» такое «пожелание» трудновыполнимо для большинства людей, и они продолжают «поправлять рубашки», остаются в плену самых нелепых обычаев и привычек. Наподобие подмеченной зорким глазом юного Сурикова: «Ему умирать, а он рубашку…». По крайней мере, мне это бросается в глаза постоянно. Положим, выходя из дому, в очередной раз обнаруживаю полумрак в подъезде и невольно думаю: опять какой-то пакостник погасил светильники, вывернув лампочки. Не то из копеечной корысти, не то из мелкой мести кому-то, а скорее просто из дурости и куража, дабы потешить свою тёмную душонку сотворённой гадостью людям. Ну, разве стал бы он делать это, опускаться до подобной низости, если бы помнил о собственной смерти? Иду далее через сквер (имени Сурикова, между прочим) и вижу стайку подростков, облепивших сдвинутые в круг скамейки. Они курят, грязно матерятся, что-то тянут из бутылок, запрокидывая почему-то (по моде?) лысые, точно облезлые, головы. Одеты минимально и словно в униформу: болтающиеся шорты до колен (похожие в наше время иронично именовали «семейными трусами»), майки до пупов, шлёпанцы. Явно красуются один перед другим. И уж, конечно, не задумываются о неизбежном жизненном финале. Захожу в книжный магазин, расположенный неподалёку. С ближних полок бьют по глазам «лидеры продаж» в ядовито-ярких обложках: «Убийство по заказу», «Как соблазнить мужчину», «Секс в большой политике». Далее – примерно в том же духе. Первая мысль: и ведь «крутые» авторы их не стыдятся выставлять имена свои над такими заголовками! Хотя наверняка осознают, что выпустили в свет не просто пошлые, но зловредные, даже разрушительные «изделия». Зачем, если эти авторы, как и все люди, – смертны? Поневоле снова вспомнишь умного отрока Васю: «Им помирать, а они…» Да и о читателях подобных книг подумаешь то же… Или просто шагаю по городской улице, на которой всегда полно народу, в основном – молодого и, кажется, праздного. К этому заключению склоняют не столько сами эти прогулочные шатания среди бела дня, сколько обрывки разговоров, долетающих до моих ушей. Острое всего, конечно, режут слух те же пошлости и матерки, изобилующие в них, но не менее удручает и явное «мелкотемье». Похоже, сии «хомо сапиенсы» никогда не задумывались о «бренности земного бытия», не переживали своего «арзамасского ужаса» или хотя бы подобия его, очнувшись вдруг «от сна жизни»… Да-да, казалось бы, мимолётное замечание зоркого Сурикова о неуместно поправляемой рубашке обречённым на смерть бедолагой, по-моему, вполне сопоставимо с пронзительным определением Львом Толстым того ужасного чувства, однажды пережитого им, которое перевернуло его душу и всю последующую жизнь. Напомню, что Лев Николаевич в сентябре 1869 года (ему чуть за сорок, он в расцвете сил, богат, счастливо женат, окружён детьми, только что закончил «Войну и мир», стяжав широкую писательскую славу и выручив солидные деньги) надумал купить поместье в Пензенской губернии по выгодной цене и поехал туда со своим слугой Сергеем Арбузовым. До Нижнего Новгорода они добрались поездом, а далее поколесили в повозке. Ехали весело, много шутили. Прибыв за полночь в Арзамас, решили переночевать в тамошней гостинице. Гостиничный служитель со «зловещим» родимым пятном на щеке отвёл Толстому квадратную комнатку с белыми стенами и тёмной дверью «цвета запёкшейся крови». Помещение показалась ему тёсным, душным, неприятным, но он всё же заснул, устав с дороги. Однако вскоре проснулся. Резко, внезапно. С острым чувством тоски и ужаса. «Беспричинный, животный, глубинный» страх, объявший его, усугублялся ощущением тесноты, темнотой вокруг и запахом погашенных свечей, вызывая мрачные ассоциации. Толстой упал на колени, стал горячо молиться, но ужас и тоска не отступали. Чтоб освободиться, «убежать» от них, он растолкал слугу и велел (ночью!) закладывать лошадей. Позднее о пережитом написал так: «Да что это за глупость? – сказал я себе. – Чего я тоскую, чего боюсь?». – «Меня, – неслышно отвечал голос смерти. – Я тут». Мороз подрал меня по коже. Да, смерти. Она придёт, она вот она, а её не должно быть...». В те минуты Толстому, по его словам, показались бессмысленными и ничтожными все его заботы – покупка имения, семья, писательство: «Зачем я сюда заехал? Куда везу себя?... Ни пензенское, ни какое имение ничего не прибавит и не убавит мне»… Как известно, того «выгодного» имения Лев Николаевич не купил и домой вернулся совершенно другим человеком. Он отказался от гонораров за свои новые произведения, от «роскоши» в быту, в одежде, «опростился», стал больше прежнего трудиться руками, «обслуживая сам себя» и помогая другим, открыл школу для крестьянских ребятишек… Вот если бы наши нынешние «графья»-олигархи, чиновные и думные «дьяки», наши художники слова, кисти и сцены были способны внезапно проснуться однажды и пережить личный «арзамасский ужас»! Или хотя бы удивиться, как чуткий душою Вася Суриков: «Ему умирать, а он рубашку поправляет». Разве стали бы они жадно присваивать общественные богатства, набивать карманы «зеленью» за счёт миллионов доверчивых собратьев, живущих впроголодь; принимать законы и устанавливать порядки, обирающие и унижающие трудовой народ, создавать книги, полотна, фильмы, спектакли, духовно оскопляющие его? Но в том-то и дело, что в большинстве своём они, похоже, рождены под другим «знаком». Они искренне убеждены, что навсегда пришли на этот «шарик» и будут вечно пребывать на нём, теша свою утробу и холя обожаемую плоть… Впрочем, многие из них скорее всё же догадываются о мирской «суете сует и томлении духа», но продолжают делать вид непосвящённых. Я даже когда-то написал об этом строки, которыми и закончу размышления на столь печальную тему: Живёшь, испытывая страх, Виден, как бы вы ни «поправляли рубашки», маскируя его. А на истинный путь спасения от «ужаса» указывает нам Господь, призывая брать крест свой и следовать за Ним. То есть искоренять пороки и грехи, начиная со смертных – гордыни, алчности, лени, уныния… Красноярск |
|
