|
24.01.2016 г. БИЛЕТ ДО СУРИКОВА В нынешнем марте грядёт 100-летие памяти великого исторического живописца-сибиряка. А в сегодняшние «крещенские морозы» земляки традиционно отмечают светлый день его рождения.
…Как, наверное, и многих красноярцев, меня в кануны того «круглого» (160-летнего) юбилея нашего самого великого земляка Василия Ивановича Сурикова порадовал резко оживившийся интерес к нему. О нём вдруг заговорили все медийные «трубы». А ко дню его рождения (24 января), помнится, даже стала выходить специальная «суриковская» газета и состоялся большой праздничный вечер в выставочном центре. С музыкой, речами, вернисажем, с чествованием лучших меценатов города и края. Разумеется, не без застолья. И я там был, мёд-пиво пил и по усам текло… И когда меня как одного из руководителей краевой писательской организации пригласили к микрофону, я от души сказал самые добрые слова в адрес «хозяйки» и активистов Благотворительного Фонда Людмилы Пимашковой (тогдашней «первой леди» города, к сожалению, ныне покойной), которые организовали этот праздник и первыми подали идею – объявить грядущий юбилейный год (2008-й) суриковским, и вообще достойно отметить юбилей знаменитого художника-сибиряка. Вслед за тем действительно прокатилась волна разных мероприятий (простите, за казённое словцо) – по библиотекам, музеям, школам, посвященных Сурикову… Однако вскоре она пошла на спад. А жаль. И даже очень жаль… Знаете, ещё со студенческой поры, когда мне в Красноярске впервые довелось познакомиться с оригиналами неподражаемых творений Василия Сурикова, побывать под крышей его дома, где витает, кажется, родственный нам дух сибирского мастера, я многие годы жил с ощущением, что мы явно недодали ему. И недодаём. Не воздаём по заслугам. Именно мы, его земляки-красноярцы. Видимо, исподволь следуя старой библейской истине, что в своём отечестве пророков не бывает. Да, есть у нас в городе суриковские дом-музей и художественный музей, училище, улица имени великого художника, сквер с его бюстом… Но этого мало, этого явно недостаточно, и мы в долгу перед ним. Между прочим, лет этак тридцать назад вашему покорному слуге уже доводилось высказывать подобную мысль за общим «круглым столом» наших художников и писателей. Многие поддержали её. И тогда, поверите ли, что-то сдвинулось. Наверное, уже сама эта идея носилась в воздухе – приближалась 140-я годовщина Сурикова. Вскоре она была отмечена с невиданным дотоле размахом. Нахлынули к нам именитые гости из столицы (включая, скажем, одного из братьев Ткачёвых, прославленных академиков живописи). В наших палестинах открылись филиал Академии художеств, художественный музей, выставочный зал в Красноярске, народная картинная галерея в Малой Минусе и другие центры. Но потом многое из этого как-то потускнело, поутихло, а то и вовсе заглохло.
Напомню, что ныне известная каждому картина эта не сразу была понята и принята в наших столицах, её критиковал даже такой знаток и ценитель искусств, как Владимир Стасов, за «мелкотемье» и «бытовизм». Но она триумфально завоевала Париж, будучи представленной там на выставке. Знаменитые французские импрессионисты, поклонники «пленера», стояли перед ней на коленях, ползали на животах, считая оттенки «нашего» снега. И, насчитав их около семидесяти (70!), восклицали в восторге: «Это мог написать только художник, выросший среди снегов!» Возможно, не зная даже, что Василий был Суриков родом сибиряк, из городка Красноярска на Енисее… Многие грады и веси мира подлунного ознаменованы великими именами своих сыновей, притом не обязательно владык и «воевод», но нередко и служителей муз. И всё там живёт и дышит ими. Скажем, в Риме, вечном городе, главный аэропорт называется Леонардо да Винчи, в городах Украины – всюду имя Тараса Шевченко, в соседнем российском Тобольске, в Ишиме – многое осенено «брендом» уроженца этих мест сказочника Петра Ершова, существует Международная литературная премия его имени, лауреатом которой имею честь быть и я, грешный. Да, автор неповторимого «Конька-горбунка» великий сказочник… Но ведь всё же наша-то «знаковая фигура» несопоставима с ним. Как уже сказано, это фигура мировая. Нам, красноярцам, сам Бог велел жить «под знаком» гениального художника Василия Сурикова. И соответственно себя, как ныне говорят, «позиционировать» в стране и мире. С чего начать? А почему бы не с «ворот города», с аэропорта? Пусть простят меня жители благословенного селения Емельяново, но для непосвященного человека название нашей воздушной гавани, согласитесь, непонятно и странновато. К тому же оно и не слишком благозвучно, ибо ассоциируется не столько со старинным селом-«семивёрсткой» или с вождём крестьянского восстания 18 века, сколько с «неоднозначным» сказочным персонажем, любителем печки и «халявы»… Так, может, нам поразмыслить да в преддверии ближайшего юбилея Сурикова назвать его именем наши воздушные ворота? А что? Неплохо бы звучало: «билет до Суриково», «посадка в Суриково»… На въезде же в город с севера-запада, на 9-й версте по Енисейскому тракту, когда-то определившей судьбу будущего художника (оттуда мальчишку Васю, пытавшегося однажды сбежать из красноярского приходского училища к своим родным в село Сухобузимо, мать к учёбе возвернула) «поставить» бронзового Сурикова или хотя бы знак. И подобный проект, кажется, у кого-то из мастеров существует. А над «Красным яром», на Покровской горе, как Василия Шукшина на Пикете в его Сростках, «усадить» нашего знаменитого земляка с кистью и мольбертом (он там действительно нередко сиживал, запечатлевая в красках панораму родного города, был случай – даже в момент солнечного затмения). Вот тогда Красноярск будет впрямь ознаменован, осенён именем Василия Сурикова, и заживем под его знаком. Впрочем, лично я давно живу под таковым. И, помню, свою речь на том январском празднике, в день рождения Василия Ивановича, закончил таким полуэкспромтом: Отвечаю, где бы ни спросили,
КАК ПУШКИН С БЕЛИНСКИМ Давно уж это было. Кажется, даже в иной жизни. Но вот припомнилось вдруг – и мои губы невольно скривились в горьковатой усмешке… Я тогда учился в классе, наверное, шестом или седьмом. Был заядлым книгочеем, пробовал сам сочинять стишки. И водил особую дружбу с таким же любителем чтения Володькой Макаровым, хотя он был старше меня, шёл на класс впереди и жил в другом конце села. Володька выделялся высоким ростом среди наших школьников, и его, конечно, называли и Каланчой, и Дядей Стёпой, но чаще всего Кюхлей, потому как при своей долговязости и худобе он был ещё и неуклюж, нескладен, вроде чудаковатого пушкинского однокашника по лицею. Володька на эти прозвища, по своему добродушию, не обижался, а сравнение с другом самого Пушкина, по-моему, даже нравилось ему, книжной душе. Мы частенько обменивались с ним прочитанными книжками, делились впечатлениями и вообще вели разные «литературные» разговоры. Но однажды на перемене, столкнувшись со мною в школьном коридоре, Володька заговорил не о книжках, а пригласил меня сходить после уроков за грибами на «свои места», к урочищу Штаны, которое располагалось неподалёку от его дома, замыкавшего последний околоток. Польщённый доверием «старшего» приятеля, я охотно согласился составить ему компанию. Тем более что корзину белянок он гарантировал. Да и окрестные леса, облитые прощальным сентябрьским солнышком, удивительно ярким, манили в свои «сени» с «широкошумной» листвой и сверкающей паутинкой. Весёлых белянок в молодых березниках «на Штанах» действительно оказалось полным-полно. Они росли не поодиночке, а целыми колониями, «мостами», так что мы быстренько наполнили «под ручку» свои корзины. И вот когда возвращались домой, то у подножия косогора возле поскотины решили передохнуть. Поставили корзинки и легли на траву, уже суховато шуршавшую, но ещё по-летнему густую и мягкую. И, глядя в небо, на плывущие облака, повели неспешный разговор о том, о сём, но более всего, конечно, о последних прочитанных книжках, о любимых писателях и поэтах. И, помнится, Володька доверительным тоном, как бы между прочим спросил меня: – А ты кем хочешь быть? Немного помолчав, я сглотнул слюну и полушёпотом признался: – Поэтом…. – Как Пушкин? – уже хитровато прищурился Володька. – Ну, не Пушкин, а вроде того…– пробормотал я смущённо и добавил: – Да ведь и ты, небось, мечтаешь о том же. – Не-е-е, – протянул Володька, – я пойду дальше. Вот начитаюсь побольше книжек разных и стану критиком… – ...как Белинский, – подсказал я. – А чо? И как Белинский. Чтоб разбирать и без оглядки оценивать все ваши писания… Володька слыл шутником среди нашего брата, однако на этот раз он говорил вполне серьёзно. Это чувствовалось и по голосу, и по лицу, на которое покосился я поверх стебельков травы с невольным удивлением и даже некоторым страхом. «Подумать только: как «неистовый Виссарион!» Дело было в том, что по нашим тогдашним представлениям, возможно, и отчасти вынесенным из школьных уроков, критик стоял куда выше поэтов и писателей, ибо выступал в роли их непререкаемого судьи и наставника. Однако не суждено было Володьке Макарову стать литературным критиком. Хотя сначала дело шло вроде бы к тому. После окончания нашей сельской семилетки он в числе немногих поехал «учиться дальше» – в районную среднюю школу, успешно закончил восьмой класс, но из девятого вдруг взял да, к удивлению многих учителей и школьников, сбежал домой. Об истинной причине его бегства не знал и я. Хотя у меня были свои догадки. Незадолго перед тем Володька крепко поругался с одноклассником Гришкой Алёшиным, с которым я жил на одной квартире – у солдатской вдовы Устиньи, медсестры районной больницы. Предмет их ссоры мне казался мелким, даже немного смешным, как у тех комичных гоголевских персонажей. Однажды Гришка при всём классе обозвал Володьку не Каланчой и не Кюхлей, а Гусаком. И ещё ядовито добавил, употребив единственное в русском языке слово с тремя «е» подряд: «длинношеее пернатое». Все очевидцы события дружно рассмеялись, включая Володькину соседку по парте. Такого унижения Володька не вынес и вызвал Гришку… на дуэль. Меня он попросил быть его секундантом. За неимением пистолетов и шпаг, драться решили на кулаках. Местом ристалища избрали нашу квартиру. Сошлись там после уроков, когда тётя Устинья была в больнице на дежурстве. Гришка от секунданта отказался и тоже доверил «судейство» мне. Мы условились, что драка будет продолжаться, пока я вслух сосчитаю до ста. Дуэлянты приняли бойцовские стойки, я начал счёт. Сперва – размеренно, не спеша: «один, два, три, четыре…» Потом, когда от пустого петушиного прыганья друг перед другом бойцы перешли к взаимным тычкам, тумакам и затрещинам, я ускорил темп счёта. Особенно после того, как обнаружился явный Гришкин перевес в силах, и у Володьки под носом показалась красная влага. А уж когда он совершенно потерял способность отбиваться и лишь нелепо замахал перед своим окровавленным лицом длинными костлявыми руками, я вскочил с судейской табуретки и, торопливо бормоча «семьдесят пять, семь-шесть, семь-восемь», бросился досрочно разнимать дерущихся приятелей. Мне удалось оттащить Кюхлю в сторону и подвести к умывальнику. С подбитым глазом, с распухшими губами, он молча вздрагивал и плакал от бессилия и обиды. На второй день Володька не пришёл в школу. На третий – тоже… Вернувшись домой, он какое-то время поработал в колхозе. А потом, по модной в те годы вербовке на «севера», собрался и улетел в Норильск. Там, говорили в селе, пошёл на шахту, вкалывал под землёй, на глубине полтора километра. А по вечерам учился в горном техникуме. Получил диплом, стал специалистом по горному оборудованию, вышел в мастера цеха… Но в критики, «как Белинский», всё же не вышел. Остался рядовым книгочеем-любителем «в свободное от работы время». Увы, не стал «как Пушкин» и его давний собеседник, дерзко мечтавший в минуты блаженного отдыха на травке у сельской околицы. Правда, пера не бросил доныне и ещё не потерял надежды сохраниться в читательской памяти хотя бы просто неплохим автором со скромным, но своим именем.
МАЛАЯ ТУМНА – ВЕЛИКАЯ ТУМНА… Кто бывал со мною в дальних поездках по главным дорогам нашего необъятного Красноярья – хоть в енисейском, хоть в ачинском, хоть в канском или минусинском направлениях (но особенно – в последнем, южном), – подтвердят, что я люблю в пути вспоминать о разных событиях, о людях и примечательных фактах, связанных с теми или иными местами, мелькающими за окнами автомобиля. А этих воспоминаний в моей памяти хранится уйма с гаком, ибо, как уже отмечал не однажды, поездить мне на веку довелось немало. И в силу «подвижной» профессии, и просто по природной «охоте к перемене мест», выражаясь словами поэта… Положим, на пути из Красноярска в Абакан, когда за спуском к Балахте остаётся позади старинная автозаправка, в прежние времена бывшая единственной на этом перегоне, то слева за нею, в глубине пологого склона, показывается на минутку деревня Малая Тумна. Так вот, проезжая мимо неё, я обычно запеваю собственную песню, состоящую всего из одной строчки: «Малая Тумна – великая Тумна…» На мотив широко известной когда-то не песни даже, а этакой торжественной кантаты «Малая Земля – великая земля…», созданной в брежневскую эпоху с явным намёком на участие самого генсека в героической защите той земли от фашистских захватчиков. И далее, в ответ на вопросительные взгляды спутников, рассказываю историю, имеющую прямое отношение к этой самой деревеньке, что промелькнула слева от магистрали. Историю, может, и незатейливую, но почему-то запавшую в душу и живо памятную до сей поры… Однажды поздней осенью, уже по снежку, по «белотропу», как говорят охотники, возвращались мы с боевым шофёром «известинского» корпункта Валей Михаревым из командировки в наши любимые южные районы – Минусинский, Курагинский, Каратузский… И когда, пересекая балахтинскую холмистую лесостепь, проехали сворот на Приморск и покатили под горку к Малой Тумне, вдруг впереди нас из придорожного леса вынырнул небольшенький мужичок в шапке, в чернёном полушубке, в синих штанах, заправленных в катанки, и проворно, с перебежками, затрусил вниз по обочине. При этом он то и дело оглядывался и как-то странно держал на отлёте левую руку, словно бы «голосовал» перед попутками. Но попутки эти, в основном легковые машины, обгонявшие нас, проскакивали и мимо странного пешехода. А когда мы на своём не слишком расторопном «уазике» нагнали его, то я разглядел, что под мужской ушанкой была женщина, притом весьма немолодая: из-под шапки выбивались седые пряди, обрамляя худые ввалившиеся щёки. А вся кисть её руки, вытянутой в сторону, была бордовой от запёкшейся крови. По моей отмашке шофёр подрулил к бабке поближе и притормозил. Я открыл дверцу, обращённую к ней, и крикнул: – Что-то случилось? Нужна помощь? Бабка шагнула к машине и, покачав окровавленной рукой, певуче заговорила, почти запричитала: – Ох, милые мои, стряслось такое, что не дай Бог! Пошла я, старая галоша, в энтот лес, думала хворосту нарубить вязанку-другую на растопку, да так секанула, аж до самой кости, по руке топором, что бросила его прямо у валежины. И вот бегу домой… Поди, ещё фершалку застану на месте… Вишь, кровишша-то хлещет… Может, подбросите до своротка к нашей Тумне, а? С кончиков пальцев и впрямь капала кровь, метя снег красными пятнами. – Подбросим, но сперва подлечим! – отозвался Валентин. Он тут же выдернул из дверного кармана походную «аптечку», выскочил из кабины, махнул мне и подбежал к незадачливой дроворубице. Ловко (не зря отслужил недавно в пограничниках) обработал рану между указательным и большим пальцем, оказавшуюся действительно обширной и глубокой. Потом туго-натуго перевязал руку и даже подвесил на бинте, закинув ленту за шею. Я, как мог, ассистировал его в этой «полевой» операции. Мы помогли бабке подняться на заднее сиденье «уазика» и повезли её к деревне. Всю дорогу растроганная вниманием пациентка со слезами на глазах не уставала благодарить своих «спасителей». – Ой, спасибочки, родненькие! Видать, само провиденье послало вас на выручку мне, а иначе, гляди бы, истекла кровью, косорукая, или зараженье какое схватила и окочурилась до времени… Вправду, значит, сказано, что мир не без добрых людей… Храни вас Господь, сердешные… А когда Валентин, завернув в деревню, остановил машину по просьбе пассажирки, она стала настойчиво приглашать нас в гости: – Прошу от сердца: зайдите хоть на полчасика. Отведаете домашней колбаски, чайку попьёте со свежими сливками, и медок есть, и оладушек поджаристых утречком напекла. А сметанки дак и в дорогу крыночку дам… Перспектива была соблазнительной. Однако мы с Валей переглянулись, молча поняли друг друга, представив «однорукую» хозяйку хлопочущей на кухне, а ещё – лежавшие впереди горные спуски-подъёмы, петли-повороты, поблагодарили бабку за гостеприимство и приглашение отклонили. Сослались на то, что, мол, очень спешим, да и недавно перекусили в придорожном кафе над Новосёлово… – Ну и что ж за беда, коль перекусили? Это чурку на чурку положить нельзя, а обед на обед всегда можно! – не унималась бабуля. Наконец, видя нашу непреклонность, она вылезла из машины, поддерживаемая Валентином, однако, прежде чем захлопнуть дверцу, ещё раз повторила своё приглашение, а закончила его форменным наказом: – Тогда так, ребята: в любое время зимы и лета, дня и ночи, как будете в нашенских местах, обязательно заверните в Тумну. Вот моя избушка, третья по околотку. Забудете, спросите про Ильинишну, всяк покажет. Заезжайте, будто к родне. Так и знайте, что у малотумнинской тётки Ильинишны вас всегда ждёт крынка наилучшей сметаны. А не заедите – обижусь кровно… На том и расстались мы с благодарной пациенткой. И ни единожды потом не собрались подвернуть к её воротам за обещанной крынкой сметаны. Но с той поры всякий раз, когда случается проезжать мимо Малой Тумны, я для попутчиков неизменно запеваю о ней песню на «брежневский» мотив и рассказываю историю про славную знакомую крестьянку, которая живёт там в третьей избушке по околотку и постоянно держит для нас с «хирургом» Валей Михаревым целую крынку отменной домашней сметаны. Рассказываю, понятное дело, не без намёка и на нашу с ним отзывчивость, но всё же главным образом затем, чтобы лишний раз подчеркнуть добросердечие, бескорыстие и великодушие нашего народа на примере скромной бабки Ильинишны. И богохранимая её деревенька Малая Тумна с годами представляется мне всё более великой. К месту будет сказать, что ещё в 17-18 веках, по свидетельству немецких историков, среди народа Германии широко бытовало присловье: добрая, как русская крестьянка…
Красноярск |
|
