В стране русских патриотов до сих пор ведутся споры о путях политико-экономического развития России. Один из старейших (еще со времен СССР) участников русского движения предлагает великолепно разработанную модель православного и национального социализма

Часть первая

Выйти из нынешнего идейного кризиса без добросовестного разговора о том, каким должно быть истинное христианское общество, думается, невозможно. В частности, нужен разговор на тему «христианство и социализм», который не получается пока по многим причинам. Некоторые из них, на мой взгляд, в следующем.

Во-первых, слово «социализм» стало для большинства христиан, похоже, синонимом марксизма и марксистской практики переустройства жизни. Поэтому они не в состоянии понять, как это можно тратить время на выяснение и без того понятного предмета. Огромный вклад в формирование этой слепящей «ясности» внес И.Р.Шафаревич своей книгой о социализме как стремлении к смерти. Немалую роль сыграли в этом деле и популярные в православно-патриотических кругах митрополит Иоанн (Снычев) с И.А. Ильиным. Отмечу также и то немаловажное обстоятельство, что могучие силы современного мира, связанные с капитализмом, несомненно заинтересованы в том, чтобы закрепить в русских головах исключительно негативное представление о социализме. Ведь марксизм как раз и был создан этими силами для того, чтобы дезориентировать людей в социальном вопросе (об этом чуть подробнее в моей статье, см. журнал «Молодая гвардия» № 4, 1996г.). Дезориентировать посредством соединения антикапиталистической идеи с самыми разрушительными идеями – отрицанием христианства, отрицанием государства, отрицанием нации и семьи. В такой связке идея социальной справедливости и разумного устроения общества должна была приобрести монструозный характер и породить на практике бесчисленные преступления. Т.е. дискредитировать в глазах близоруких людей идею разумной альтернативы капитализму. Который получал в ходе этой операции время для маскировки своих подлинных черт посредством социальной косметики и приобретал как бы человеческие черты. Становился «капитализмом с человеческим лицом». Но об этой стороне дела ни Ильин, ни Шафаревич, ни митрополит Иоанн не написали.

Во-вторых, в течение последних трех веков нас, русских православных христиан, воспитывали в том убеждении, что религия есть дело личное и не имеющее отношения ни к экономике, ни к социальной проблематике. Поэтому-де ее влияние на общество сказывается лишь через нравственное состояние его членов. А если так, то и размышлять о социально-экономических устоях общества значило бы сходить с магистрального религиозного пути на мирскую обочину. А то и блудить в дебрях социальных мечтаний. Думать об обществе, – внушалось, — подобает не всем, а только тем, кому дана власть и позволено от начальства. Прочим же следует заниматься посильными для себя делами. Иначе, высокоумничая, увязнут в спорах о том, каким надо быть обществу. Докатятся до того, что объединятся против властей предержащих как главной помехи в поисках и осуществлении добра. А затем, упразднив законную власть, начнут разборки между собою. И, ожесточаясь от несогласий, перейдут от доводов нравственных и логических к физическим аргументам. Самые талантливые демагоги и патологические насильники объединятся и подомнут под себя остальных, провозгласят свою правду доказанной, а несогласных с нею объявят преступниками. И под покровом новейших форм деспотизма воцарится полная идейная анархия, которую очередные освободители одобрят и назовут плюрализмом.

Это предупреждение об опасности социальных мечтаний и спасительности доверия к начальству оказалось, однако, бессильным предотвратить российскую катастрофу. Как и позднейшее, родственное по духу, предупреждение советской пропаганды об опасности буржуазных идей и спасительности народного единства с партией. Но… легкомысленные умники не вняли этим предупреждениям, а потом стали кусать себе локти. Не вняли же потому, что слишком перегруженными оказались эти предупреждения фальшивой начинкой. А фальшь была в том, что далеко не всякая мысль, отклоняющаяся от мыслей начальства, пагубна для общества. Фальшь была в том, что человеку, этому образу Божию, наделенному разумом и совестью, назначалась роль простого винтика в государственном механизме. Вместо того, чтобы обеспечивать соборное осмысление общих дел, правители присвоили только себе самим право думать об обществе и погрузили тем самым народ в социальное безмыслие. Лишили его иммунной силы против тех самых зол, о которых сами же и предупреждали. Самих же себя лишили народной критики, без которой государственная мысль вырождается. А в результате оказались под обстрелом критики исключительно инородной, от которой и стали зависеть чем дальше тем больше. Пока, наконец, не рухнули перед ней на колени.

Но в установке, удерживавшей подданных от социальной критики, была частичная правда. Она была в том, что далеко не всем по силам охватить своим пониманием такой сложный организм, как общество. Тем более на ранних стадиях его созревания, когда оно еще только начинало сознавать себя. Кроме того, люди видят обычно лишь те стороны общества, которые ближе к ним и непосредственно связаны с частными их интересами. А поскольку их положение в обществе различно, то результатом стало бы ожесточенное разномыслие. И чем многочисленнее общество, чем оно разнороднее, чем завистливее и невежественнее его члены, чем пространнее и разнообразнее занимаемая им территория, тем труднее достижение единства. Без которого общество бессильно и фактически обществом не является. Вот почему при возникновении государств на месте родоплеменных обществ требовалось сознательное или принудительное подчинение всех немногим. Или даже, в критических ситуациях, одному лицу. А поскольку история народов едва ли не вся целиком состояла из таких критических ситуаций, т.е. войн и подготовок к ним, то в этом обстоятельстве мы и находим объяснение того, почему в свое время монархическая власть, при всех ее минусах, стала самым эффективным типом власти. И была им до тех пор, пока в обществе не вызрели под покровом самой же монархической власти тайные паразитические силы, окружившие эту власть и подчинившие ее себе. Или попросту заменившие ее другими механизмами власти, более удобными для закулисного управления ими.

Вот на этой-то доле истины – на эффективности монархий в домасонский период истории – и споткнулись монархические умы, принявшие эту долю правды за полную правду. До которой нам, при нынешнем состоянии умов, думается, еще далеко. Если такую очевидную вещь, как неспособность монархий защищать законные интересы Церкви и народов, приходится доказывать, то, значит, монархическая слепота стала не меньшим препятствием для возрождения русского народа, чем западнические иллюзии нашей пустоголовой интеллигенции. Культивировать эту слепоту – не что иное, как служить на деле той самой криптократии, против которой на словах нынешние монархисты так усердно выступают.

Но вернемся к той установке, согласно которой фюрер думает за нас, каким надо быть обществу. В ней верно то, что прежде, чем судить об обществе, надо праведно организовать себя. Т.е. в полном соответствии с религиозными истинами о человеке. Но, начинаясь с религиозной организации человека, организация общества не заканчивается на ней, потому что общество имеет собственную природу. Да и сам человек не заканчивается на себе, он неполон без общества, в котором его начало и продолжение. Поэтому завершением самоорганизации человека является его участие в жизни общества. Которое невозможно без понимания природы общества, его устройства и своей роли в нем. И, разумеется, невозможно без отчетливого понимания того, что не только общество зависит от человека, но и сам человек зависит от общества. А особенно молодой человек. И тем более ребенок. Не заботясь об обществе, в котором будут жить дети наших детей, мы их предаем. Не спасаем их от уродств, которые они приобретут в уродливом обществе. Вот что стоит за позицией тех христиан, которые думают лишь о собственном спасении. Предательство своих братьев и сестер. Предательство своих потомков.

Казалось бы, эти азбучные истины о человеке и обществе должны быть уже давно раскрыты в ходе христианской истории. И не только раскрыты, но развиты в стройное учение о соборности человека и о подлинной природе созданных Богом общественных организмов. Таких, как брак и семья, община, народ, государство. И, разумеется, сама Церковь. Но… где же оно, это православное учение? И почему в то время, когда русский народ, утративший привычные ориентиры, катится в бездну, Церковь наша не вразумляет нас своим социальным учением? Если оно у нее есть, то скрывать его от русских людей в такое время было бы чудовищным преступлением. А если его нет, то не честнее ли было бы сказать об этом прямо, чтобы никто не питал иллюзий на этот счет?

Похоже на то, что за две тысячи лет христианской истории были раскрыты и утверждены лишь фундаментальные истины по этой части. Но далее фундамента дело не пошло или пошло как-то вкривь и вкось. А в результате мы имеем на сегодняшний день не социальное, но лишь политическое учение, возникшее в Византии и получившее известность под именем «симфонии двух властей». Это учение, не будучи учением церковным, приобрело, однако, видимость церковного учения, оно подменило собою и учение Церкви о самой себе, и ее социальное учение. И надолго закрыло эти темы. Если бы Церковь успела выработать на Вселенских соборах достаточно полное и понятное для своих членов учение хотя бы только о самой себе, то, думается, был бы невозможен такой силы раскол, какой оторвал от нее всех римо-католиков. А в дальнейшем были бы невозможны такие грандиозные скандалы, как признание почти всеми византийскими иерархами Флорентийской унии или признание почти всеми российскими иерархами (с одобрения восточных Церквей) антицерковных Петровских «реформ»… В подтверждение этой мысли сошлюсь на тот факт, что арианство исчезло после того, как было раскрыто в полной мере учение Церкви о Богочеловеке, а ересь иконоборчества исчезла после того, как был раскрыт достаточно полно смысл почитания иконы.

По логике раскрытия церковного учения о Боге и человеке, христологическая и тринитарная темы должны предшествовать теме экклезиологической, а следующей за ней должна быть уже социальная тема. Ибо общество внецерковное или только отчасти воцерковлённое не может быть правильно понято без правильного представления о Церкви. Нет полноценного учения о Церкви – и, как результат, расколы и споры о нормах церковной жизни. Нет полноценного учения о Церкви – нет и надежных ориентиров для суждений о жизни общественной. А свято место пустым не бывает. Оно заполняется псевдоцерковными, нецерковными и антицерковными учениями об обществе.

Не в этой ли неразвитости православного учения о Церкви причина того, что некогда победный христианский мир стал утрачивать свои христианские черты и превратился, наконец, в мир современный?

Известный славянофил И.С.Аксаков писал в 1856 году: «Я вообще того убеждения, что не воскреснет ни русский, ни славянский мир, не обретет цельности и свободы, пока Церковь наша будет пребывать в такой мертвенности, которая не есть дело случая, а законный плод какого-нибудь органического недостатка» («Письма к родным», 1994, с.453). Но что имел в виду под «органическим недостатком»? То же ли самое, что и Достоевский, писавший: «Церковь наша в параличе с Петра Великого» (ПСС, т.27, с.49)? Или Аксаков связывал болезнь Церкви не только с «реформами» Петра? Т.е. имел в виду какие-то более глубокие причины, без которых были бы невозможны эти «реформы»?

Удивительный факт: при всем изобилии христианских мыслителей мы не находим у них объяснения причин дехристианизации мира. Хотя это вопрос вопросов. Случайно ли это?.. И только в качестве видимости такого объяснения имеем учение об АПОСТАСИИ (это слово переводится на русский язык, как ОТСТУПЛЕНИЕ, но иностранное его звучание придает ему оттенок таинственности и делает его как бы недоступным для простых умов. Подобным же образом у нас набрасывался флер значительности на безбожие, которое стало не просто безбожием, но атеизмом, к тому же сияющим своей научностью. Нищие стали пролетариями и т.д.). Вникая в характер этого учения (как оно изложено, например, у М.В. Назарова в его книге «Тайна России», М.1999г.) обнаруживаем не желание выявить действительные причины отступления от христианства, а, наоборот, по возможности замаскировать их и свести в конечном итоге к предательству народами своих монархов. Это русский народ, по Назарову, а не российские императоры, виноват в том, что безбожие победило в нашей стране. О том, что полнота власти невозможна без полноты ответственности, у Назарова нет ни слова. О том, что нужен куда более совершенный механизм власти, чем тот, который сделал возможным и Петровскую революцию в России, и последующие за ней революции, — об этом тоже ни слова. Из чего следует, что не столько судьба Православия и русского народа интересует нынешних монархистов, сколько судьба монархии прежнего образца, ради которой они и мистифицируют историю.

Второй способ оболванивания русских христиан связан с первым и заключается в замыкании всей социальной проблематики на грядущем царе. Будет у нас православный царь – будет и решение всех проблем. В нем вся наша социальная программа. А других программ нам не надо. Все наши силы – на подготовку пришествия грядущего Царя!..

Если бы я работал в ЦРУ и заведовал русскими делами, то не стал бы менять ничего в этой установке. Более того, утвердил бы такую схему: Пусть марксисты не избавляются от разрушительных идей в своей идеологии, а, маскируя их, воспылают любовью к социально бессильному Православию. Русское же Православие, в свою очередь, пусть воспылает любовью к монархии, некогда сдавшей его вместе с русским народом их общим врагам. Пусть русские люди закрепят таким образом свое социальное безмыслие в культе российских царей. В этом случае огромная потенциальная энергия русского народа будет канализирована в «бесконечный тупик».

В противоположность этой схеме следовало бы, на мой взгляд, не бояться мыслить о том, о чем наши мыслители не мыслили никогда. Выяснять по-хозяйски, почему Православная Церковь и русский народ при столь несомненных их достоинствах в столь беспомощном состоянии. Лучшим способом исцеления русских умов от спячки и сновидений были б публичные дискуссии по ключевым для нас темам. Чтобы не ворожить келейно над этими темами, а выявлять соборно здравые идеи, освобождая их от исторических аберраций. Открытое и добросовестное обсуждение русскими православными людьми важных для общества тем было бы лучшей апологией православной веры в глазах тех, кто не дорос до способности судить о ней по ее внутренним достоинствам. Угробить такие дискуссии превращением их в подобие балагана, конечно, можно. Но угробить можно всё на свете своим неразумием. Опасности есть во всём, но главная наша опасность это безмыслие.

Имеет ли сказанное выше какое-то отношение к теме «христианство и социализм»?.. Я думаю, что имеет. Оно показывает, почему так трудно в нынешней атмосфере обсуждать эту тему. И что в наших православных интересах не разоблачать в очередной раз заблуждения безбожных социалистов, а выяснить, почему идея социальной справедливости и разумного устройства общества оказалась вне Церкви и приобрела антицерковный характер.

Начать это выяснение можно, пожалуй, с констатации того факта, что святые отцы Православной Церкви единодушно отрицали священный характер частной собственности. Так, например, вселенский святитель Иоанн Златоуст говорил: «Невозможно разбогатеть тому, кто не делает неправды… Но что скажешь ты, если кто-нибудь от отца получил наследство? Он получил собранное неправдою… Можешь ли, восходя через длинный ряд поколений, доказать таким образом, что имущество это законно приобретено? Никак не можешь этого сделать. Напротив, начало и корень его непременно должны скрываться в какой-нибудь несправедливости (сказано за пятнадцать столетий до Прудона, — Г.Ш.). Почему так? Потому, что Бог не сделал одного богатым, а другого бедным». И еще слова Златоуста: «Только тогда ты оправдаешься, когда ничего не будешь иметь… а пока ты что-нибудь имеешь, то хотя бы ты дал тысячам людей, а остаются еще другие алчущие, нет тебе никакого оправдания». Другой вселенский святитель, Василий Великий, писал: «Кто любит ближнего как самого себя, тот ничего не имеет у себя излишнего перед ближним… Чем больше у тебя богатства, тем меньше у тебя любви». В статье Н.В. Сомина «Любовь не ищет своего» (журнал «Православная беседа» № 2, 1999г.), из которой я заимствовал эти прекрасные слова Учителей нашей Церкви, приведены аналогичные по смыслу высказывания других святых отцов. При этом автор статьи отметил, что размеры журнальной статьи не позволяют вместить в ней все богатство святоотеческих текстов подобного рода. Текстов. Имеющих корень в Евангелии: «НЕ МОЖЕТЕ СЛУЖИТЬ БОГУ И МАММОНЕ» (Мф.6,24) и «УДОБНЕЕ ВЕРБЛЮДУ ПРОЙТИ СКВОЗЬ ИГОЛЬНЫЕ УШИ, НЕЖЕЛИ БОГАТОМУ ВОЙТИ В ЦАРСТВО БОЖИЕ» (Мф.19,24).

Нет, думают христианские противники социализма. Можно и богатому пройти сквозь игольные уши. Надо только делиться с Богом своими доходами. Что за нелепость – жить совсем без собственности… Святые отцы имели в виду каких-то идеальных святых. А мы лишь рядовые христиане. Для нас и нормы должны быть другими. Ведь даже в христианских царствах люди никогда не жили по нормам святых отцов…

Но не за это ли и наказал Бог христиан, сделав их данниками иудеев? Современные христиане очень не любят задумываться о таких вещах.

В свое время американцы, тоже исходя из здравого смысла, понятого ими по-американски, приватизировали религию, т.е. изъяли ее из общих дел и сделали частным делом. Общество в результате обезбожилось, а сама их религиозность, поначалу истовая, под влиянием гниющего общества выдохлась и приобрела декоративный характер. О том, что приватизация собственности тоже обезбоживает общество с этой его стороны, православные противники социализма не думают. А если бы думали, то обратили б внимание на тот факт, что и на Западе, и у нас загнивание общества началось не после свержения монархий, а еще при монархическом образе правления. Поняли бы, что созидая христианское общество, нельзя ограничиваться милостыней в пользу нищих и содержания своих церквей. Христианское общество невозможно без христианских социальных устоев. Если прежние устои оказались гнилыми, то, значит, они не были христианскими. И в этом причина краха прежнего христианского мира.

Показывая отличие двух противоположных по своему смыслу социальных принципов, Ф.В.Карелин писал в начале 80-х годов: «…мы предлагаем нашим читателям проделать следующий мысленный эксперимент. Допустим, что все население Советского Союза с одной стороны и Соединенных Штатов с другой – возымело бы твердое намерение жить в строгом соответствии с Евангелием, при этом не в кальвинистском, а именно в Православном его понимании. Что произошло бы с социальными системами в той и другой стране? Совершенно очевидно, что в силу прекращения конкурентной борьбы и классовой эксплуатации, а также полного падения спроса в таких отраслях производства, как «индустрия наслаждений», индустрия роскоши, военное производство, капиталистическая система немедленно прекратила бы свое существование. Что же касается социализма, то столь же очевидно, что в случае всеобщей нравственной Евангелизации социалистическая система достигла бы величайшего расцвета, ибо все стали бы добросовестно работать, справедливо распределять и умеренно потреблять. Ясно, что это привело бы к невиданному росту общественного богатства. Основное НРАВСТВЕННОЕ различие между капитализмом и социализмом как раз в том и состоит, что капиталистический способ производства ЭКОНОМИЧЕСКИ нуждается в грехе (алчности предпринимателей и развращенности потребителей), а социалистический способ производства ЭКОНОМИЧЕСКИ нуждается в добродетели (честность, бескорыстие, справедливость). В принципе, капиталистический способ производства ставит ставку на самые тёмные стороны человеческой природы, социалистический – на самые светлые» (Ф.В. Карелин «С нами Бог», самиздат, Москва, 1990г., с.256-257).

Итак, социализм мог раскрыть свои подлинные возможности в нашей стране лишь при условии христианизации русского народа и других народов, связанных исторически с христианством. К этому можно добавить, что в исламе социалистические потенции тоже значительны. О том, чем такая метаморфоза СССР грозила всей мировой криптократии, догадаться не трудно. И почему был ликвидирован СССР.

Август-сентябрь 1999г.

Примечания.

«Слово «коммунизм» служит теперь пугалом для всех; я не думаю его оправдывать, но коммунизм есть только карикатура мысли прекрасной и плодотворной» (Ю.Ф.САМАРИН «Статьи. Воспоминания. Письма», Москва, 1997 г., с. 178).

«Христос учил истинному социализму, создав церковь, т.е. ОБЩЕСТВО людей, любящих друг друга и свободно служащих друг другу. Большевики подсовывают вместо этого ложный социализм… Боюсь только, что истинный храм церкви – Шеклиах, храм сердца, — разрушен не большевиками, а самим бесчувственным и бездарным духовенством… семинария, увенчанная академией, размагнитили духовенство, и за ним религиозно размагнитился и народ» (М.О. МЕНЬШИКОВ. Смотри «РОССИЙСКИЙ АРХИВ», том 4, Москва, 1993 г., с.57).

Часть вторая

Чтобы думать о жизни и праведно жить, человеку нужно немногое. Избыток собственности опьяняет ум и лишает его зоркости. А ослепление ума это причина того, что другие болезни входят в незащищенную душу. Богатые, за редкими исключениями, беззащитнее небогатых перед соблазнами греха. Им доступно недоступное для других, и это преимущество они используют, как правило, не для служения Богу и людям, а для услаждения собственных чувств и возвеличивания себя. Этим они распространяют вокруг себя духовную заразу. Распространяют болезнь, которая выглядит цветущим здоровьем и которая тем опаснее, что люди редко догадываются о том, что это болезнь.

Богатство создает иллюзию богоподобия человека. Богатый свободен, он светится и благоухает. От него, как от солнца, исходит тепло, которое привлекает людей. Богатый благотворит. Но он значителен и без благодеяний. Богатство делает человека сильным, красивым, мудрым и непорочным. Его пороки, как пятна на солнце, тонут в его свете.

Пороки же бедных людей выставлены всем напоказ. Их нечем прикрыть или как-то приукрасить. Крайняя степень нищеты сходна с большим богатством в том отношении, что она тоже подталкивает к преступлениям. Но, в отличие от богатства, нищета не маскирует пороки и преступления, а показывает их как бы через увеличительное стекло. Бедные поневоле скупы и связаны в лучших своих движениях. Об этом свидетельствуют даже их позы, походка и мимика. Бедных окружает какое-то затхлое пространство, находиться в котором противно. От них стараются быть подальше. Это существа низшего порядка. На них даже добрые люди смотрят как-то невольно сверху вниз. Бедных не уважают даже собаки.

А богатые это почти небожители, вкушающие амброзию и нектар. Их слова и поступки, даже предосудительные, полны величия и поэзии. Они завораживают бедных, которые смотрят на этих почти богов снизу вверх и глотают при этом слюни. Богатые живут истинной жизнью, а бедные, как говорится, лишь существуют.

Богатым завидуют, а зависть рождает мечты о собственном богатстве и планы разбогатеть. Практические предприятия. Но в силу того, что трудами праведными нажить богатство не так-то легко, то предприятия эти почти незаметно при обретают ущербный в нравственном отношении характер. А то и совсем криминальный. И чем насыщеннее общество контрастами роскоши и нищеты, тем насыщеннее оно завистью и соперничеством по части приобретения богатств. И тем больше в нем преступлений самого разного рода, от потаенных предательств своих близких до махинаций в международных масштабах. Чем ярче в обществе культ золотого тельца, тем непонятнее в нем Бог и нелепее добрые люди.

Чтобы думать о жизни и праведно жить, человеку нужно немногое. Но… лишь при одном условии, что он один и никому ничего не должен. А для этого надо, как минимум, отказаться от брака и семьи, которые автоматически включают его в гонку за материальным успехом. Или смотри спокойно на страдания жены и детей, не имеющих того, что имеют другие, или включайся в эту гонку. Которая, приобретая всеобщий характер, изматывает всех. В ней лишь для того, чтобы не отстать от других, надо выкладываться полностью. И особенно в том случае, если начинаешь с нуля – и по части стартового капитала, и по части опыта, и по части полезных связей. Выкладываться каждый день с утра до вечера, после чего тебя хватает лишь на немногое. Для большинства – лишь на созерцание голубого экрана за бутылкой вина. Или чего-то подобного. А как же иначе?.. Маммоне нельзя служить кое-как или только частью души, оставляя другую часть для высоких занятий. Маммона требует всю душу.

Если ты стремишься к действительному успеху, а не просто хочешь кормиться от своих трудов, то должен думать о нем всегда и в полную силу. Думать о нем не только наяву, но и во сне. Иначе ты не настоящий делец, и тебя обойдут настоящие. И тогда тебя тайно или открыто будут презирать и жена, и дети. Или, любя, переживать за твои неудачи.

Мужчина и в древности, особенно языческой, пользовался уважением, если был грозен для соседей и приносил в дом богатую добычу. Аналогом этого добычливого воина стал в наше время преуспевающий коммерсант. Независимо от того, в каком виде коммерции он воинствует – политическом или научном, религиозном или художественном. Можно, конечно, и хлеб выращивать, и стоять у станка, но это уже не коммерция. Теперь только самые недалекие люди занимаются этим делом. Их заменят со временем умные машины. А хлебопашцы и простые рабочие вымрут, как вымерли в свое время мамонты. И на Земле останутся лишь думающие о том, как перехитрить других в борьбе за лучшее место под солнцем.

Но чем больше в этой гонке за счастьем напрягаешься ты, тем труднее твоим конкурентам. А чем больше напрягаются они, тем труднее тебе. По существу вы душите друг друга, но не своими руками, а своими делами. И этот опосредованный характер взаимного удушения хорошо маскирует суть дела. Как и то обстоятельство, что в этой борьбе всех против всех люди объединяются в стаи, члены которых не душат друг друга, но помогают друг другу. Хотя, конечно, и здесь тоже возможна и нередко бывает скрытная внутренняя борьба.

Вот как ловко придумано. И как просто. Вместо того, чтобы всем сообща заботиться о всех и каждом, уподобляясь тем самым промышляющему обо всех Богу, — думай лишь о себе и ближайшем своем окружении. Думай только о временном богатстве и забывай о самом главном. А в результате получишь то, о чем сказано: суета сует и томление духа. И погружение после краткого юношеского цветения в болезни и смерть с пустыми от добрых дел руками.

В разумном обществе на самых видных местах появятся, может быть, со временем такие предупреждения: «СТРЕМИТЕСЬ К ЛИЧНОМУ УСПЕХУ – И ВЫ БУДЕТЕ НЕ В СОСТОЯНИИ ДУМАТЬ О БОГЕ И МИРЕ. СТРЕМИТЕСЬ К ЛИЧНОМУ УСПЕХУ – И В ОБЩЕСТВЕ НЕ ОСТАНЕТСЯ ДОБРЫХ ЛЮДЕЙ, ДУМАЮЩИХ ОБ ОБЩЕСТВЕ. О НЕМ БУДУТ ДУМАТЬ ТОЛЬКО ПРЕСТУПНИКИ. А В РЕЗУЛЬТАТЕ ВЕЗДЕ ВОЦАРЯТСЯ ДЬЯВОЛЫ, КОТОРЫЕ ОПРЕДЕЛЯТ СУДЬБУ ВАШИХ ДЕТЕЙ».

Погоня за личным и семейным богатством гасит в людях высшие их способности и вынуждает смотреть потребительски на всех, кроме самых близких. А то и на близких. Конкуренция демонизирует людей, делая их проницательными по части слабостей друг друга и умеющими на этих слабостях играть. Как, впрочем, и на добрых их качествах. В этой гонке за призраком счастья добросовестные люди уже заранее обречены на отставание. И не только потому, что их возможности ограничены нравственными преградами, которых нет для их антиподов. И не только потому, что добрая совесть делает человека зрячим к мыслям и движениям души совсем иного порядка, чем те, которые требуются для «дела» (и потому мешают сосредоточиться на нем). Но, главным образом, потому, что исход конкурентной борьбы зависит не столько от деловых качеств конкурентов, сколько от их готовности продать свою душу дьяволу. Правда, сказанное относится не к рядовым и средним коммерсантам, а к тем, которые находятся уже на подступах к коммерческой элите.

Дело в том, что т.н. рыночная экономика имеет на самом деле только отчасти рыночный характер, а по большому счету она управляема. И правят в ней те, кто располагает реальной властью. Эти господа положения стараются закрепить и расширить свое господство. Причем не только в сфере чисто хозяйственной, а во всех жизненно важных сферах. Чтобы, в конечном итоге, им принадлежал весь мир. Так для них будет удобнее и безопаснее. Поэтому они и навязывают нужные им цены, моды, характер потребностей, характер государственности, характер образования и культуры. Навязывают нужные им идеи и нормы жизни. И пополняют состав своего клана не только самыми талантливыми людьми, но и самыми преданными этому клану. И зависящими от него полностью. Этот клан кооптирует нужных ему людей из средних и даже мелких дельцов, а опасных для себя дельцов разоряет или нейтрализует как-то иначе.

Включаясь в гонку за материальным успехом, ты не подписываешь своей кровью договор с дьяволом. Такое предложение могло бы озадачить и насторожить все общество. Поэтому оно и не делается ни начинающим коммерсантам, ни, вообще, подавляющему их большинству. Нет, пусть они не догадываются о том, на какой путь вступают. Пусть предварительно втянутся в эту гонку и заразятся ее духом. Пусть покажут, на что способны. Пусть почувствуют сладость богатства и незаметно для себя ослабеют от этой сладости. Пусть израсходуют лучшие свои силы на достижение успеха и обрастут связывающими их отношениями и обязательствами. Вот когда им будет намного труднее думать о жизни здраво и намного легче принять условия договора. Подбадривая себя словами: «Такова жизнь!». Условия договора, черты которого проступают не сразу, а постепенно – по мере приближения к сильным мира сего. С которыми надо уметь ладить, чтобы не стать их жертвой. Если хочешь приблизиться к ним и стать им подобным – угадывай их желания и преданно им служи. А если не хочешь этого – прячься от них, если сумеешь. Вот какою ценою расплачиваются опытные дельцы за свой опыт и свои успехи.

А теперь сравним с этой ситуацией положение человека в СССР в последние десятилетия перед катастрофой. Что положение это было неоднозначным, это бесспорно. Но в том-то как раз и было громадное преимущество советского человека по сравнению с человеком западным, однозначно зомбированным куда более тонкой и лукавой пропагандой, нежели пропаганда советская. Западный человек практически обречён участвовать в хороводах вокруг золотого тельца, вырваться из которых он может, лишь став аутсайдером. При этом напитанность западного общества материальными и технологическими богатствами, похищенными у других народов, усиливает его авторитет в глазах корыстных или просто невежественных людей, т.е. усиливает их зомбированность. Если бы эти последние догадались сравнить положение в США и Европе с положением в Индии и Бразилии, экономика которых основана на тех же капиталистических принципах, а конституции которых попросту переписаны с американской конституции, то их уверенность в преимуществах «правового» общества существенно полиняла бы.

Советский человек, при всей его обокраденности во многих отношениях и при всем его бесправии политическом, был свободнее тех, кто имел полное право выбора из нескольких политических партий и мог свободно клеймить каждую из них самыми последними словами. Но в каком отношении он был свободнее?

Советская идеология и пропаганда, повторю это ещё раз, были так примитивны по сравнению с идеологией и пропагандой «свободного мира» и так явно противоречили действительности, что проникнуть в сознание глубоко и подчинить его себе полностью не могли. В силу только этого одного обстоятельства советские люди были свободнее западных людей, по крайней мере, в идеологическом отношении. Парадокс заключался в том, что их умы были, при всей идеологизированности и политизированности советского общества, менее зашорены господствующей идеологией, чем умы западных людей, заглатывавших уже с юности лукавую идеологию «правового» общества и в дальнейшем уже не нуждавшихся в том, чтобы шевелить мозгами по части высоких материй. И, разумеется, не имевших на это сил, потому что погоня за личным успехом поглощала все их силы.

А вот советская идеология, выставленная перед всеми напоказ со всеми ее нелепостями и не столько насиловавшая сознание людей, сколько имитировавшая такое насилие, возбуждала внимание к себе и тем самым внимание к вопросам мировоззренческим. Она дразнила всех, способных думать не только о хлебе насущном, и провоцировала думать о жизни по большому счету. Так ее антирелигиозная направленность оборачивалась совершенно неожиданной стороною. Диалектический материализм помогал человеку приблизиться к самой большой свободе – свободе его самоопределения по отношению к Богу. И если далеко не все воспользовались этой помощью, то на то она и свобода. Не хочешь думать о смысле бытия – принимай эту советскую идеологию, как принимают пейзаж или погоду, не считаться с которыми нельзя, но подчиняться которым полностью тоже как-то нелепо. Так ее, к сожалению, и принимало огромное большинство людей. Не выступай публично против официальных идей, а в частной обстановке, среди своих, говори что угодно. Не хочешь быть транслятором официальных идей – не поступай на соответствующую работу. Только-то и всего. Не хочешь думать о смысле бытия – делай карьеру или ищи приятные переживания. Советская жизнь не давала человеку многого, но она давала ему главное: она разгружала его душу от сминающей ее тяжести обязательной для всех погони за материальным успехом. Она давала ему свободу гнаться за этим успехом или не гнаться за ним.

Вот почему, при всех советских болезнях, именно в нашей стране начался процесс обратный тому, который происходил и происходит на Западе. Процесс медленного, но неуклонного обращения людей к Богу. В связи с чем известный французский писатель Франсуа Мориак (формально католик, но по своему духу близкий к православному пониманию Христианства) сказал незадолго до своей смерти (он умер в 1970г.), что единственная светлая точка в нем светится из России.

Этому возвращению русских людей к Богу способствовало не только их православное прошлое, запечатлевшееся в глубинах их сознания, но в значительной степени также и то обстоятельство, что в советской идеологии, кроме ее примитивности и ее обращенности к метафизическим основам бытия, был еще один важный момент, без которого понять советскую жизнь невозможно. В советской идеологии был НРАВСТВЕННЫЙ ИДЕАЛИЗМ, делавший ее внутренне противоречивой. Идея достоинства человека, никак не обоснованная в марксизме логически, была тем не менее прописана в нем как направляющая в общественной жизни. Именно она-то и привлекала людей к марксизму или помогала им как-то мириться с ним. И эта идея была в советской жизни подкреплена материально правом человека на труд и жилище, правом на бесплатную медицинскую помощь и защиту от преступников, правом на досуг и образование, не говоря уж о праве на какой-то разумный минимум пищи и одежды. Сочетание разрушительных идей с созидательными уродовало эти последние, но не упраздняло их. Гарантированный минимум благ, необходимых для жизни, спасал человека от панического страха за судьбу своих близких, особенно детей, и обеспечивал тем самым его свободой с этой очень существенной стороны. А с другой стороны, как уже говорилось выше, свобода обеспечивалась тем, что материальному преуспеванию у нас не придавали такого решающего значения, как на Западе.

Если западный человек, как рассказывают наблюдатели, теряет работу, то пособие по безработице (превосходящее намного наш минимум заработной платы) не спасает его, как правило, от состояния, близкого к нервному срыву – так велико его чувство собственной неполноценности и так он измеряет, следовательно, свою и чужую значимость. Размерами получаемых доходов. И его можно понять, если учесть, что такими же глазами смотрят на него все окружающие.

Эта духовная болезнь у нас никогда не принимала характера эпидемии. У нас человек, как правило, обладал внутренним достоинством и признавал его за всеми людьми. Советское общество при всех противоречиях, ему свойственных, было куда аскетичнее и целомудреннее общества западного. Любые грехи по этой части у нас оценивались, в конечном итоге, как грехи, а не как нечто должное и законное. В этом отношении советская нравственность была суррогатом подлинной христианской нравственности, но никак не противоположностью ей, каковой она обнаруживается на Западе чем дальше тем больше. Дух своекорыстия и погоня за личным успехом, естественно, никогда не исчезал в советском обществе (как и в любом другом), но он не был никогда легализован в нем, как это произошло на Западе, и проявлялся тайком или, по крайней мере, с оглядкой на господствующий нравственный тонус. И только в последние десятилетия этот дух своекорыстия стал нарастать, не достигая, однако, тех гигантских размеров, которые неизбежны при капитализме.

Зримый образ дегенерации людей в денежном мире дал человек, от которого, казалось бы, невозможно было ожидать этого. Не русофил и не консерватор, не христианин и не противник капиталистической системы. Наоборот, махровейший антикоммунист, отдавший себя всего целиком борьбе с советской системой. Изведавший и советскую психушку, и советскую тюрьму, а затем вышвырнутый Советской властью на Запад в обмен на главу Коммунистической партии Чили Корвалана. Вот что он говорит:

«…я не люблю Америку, невзлюбил ее с самой первой минуты, как там оказался. Достаточно было мне на первом же своем выступлении в одном из университетов, в феврале 1977г., увидеть эти вечно открытые (или жующие) рты, эти незамутненные никакой мыслью, сияющие идиотским энтузиазмом глаза, как я понял, что объяснить этим людям мне никогда ничего не удастся. Да и не только мне, но, видимо, и никому, кто будет аппеллировать к логике, разуму, рассудку – словом, к отделам мозга, расположенным выше мозжечка. Впоследствии, проживши там несколько лет, я лишь уточнил и дополнил это свое первое наблюдение, но не опроверг. Напротив, уезжая из Америки, я объяснял знакомым, что постоянно чувствовал себя весьма поднаторевшим в здешней жизни. А это, как ни странно, создает дополнительную нагрузку на нервы, как если бы вам пришлось жить в интернате для умственно отсталых подростков. Как ни странно, видимо, надо пожить там, чтобы почувствовать Европу, европейскую культуру как некую отдельную и единую сущность. Обыкновенно, живя в Европе, мы этого не ощущаем, не замечаем ничего общего между французами и англичанами, итальянцами и немцами; оказавшись же в Америке – и китайцу рад, и с японцем находишь больше общего, чем с местным продуктом. И дело тут вовсе не в в том, что, как принято говорить, американцы – молодая нация, не накопившая еще своей культуры: думаю, они ее не накопят и через тысячу лет. Ибо заняты отнюдь не этим, а тем, что определено в их конституции странным выражением «pursuit of happiness». Даже перевести адекватно это выражение я не берусь. Во всяком случае, по-русски «погоня за счастьем» звучит слишком издевательски, предполагая полную тщету такого занятия, и уж никак не годится для конституционного права. Точно так же можно было бы торжественно записать в конституции священное право человека считать себя чайником. Между тем, именно этой бессмысленной «погоней» за призраком счастья и занята вечно молодая американская нация… Средняя американская семья живет на одном месте не более пяти лет. Какое уж там «накопление культуры», если прошлое в Америке – это две недели назад, а пять лет назад – уже древность. Каждые пять лет Америка заново открывает мир, жизнь, пол, религию – все это без малейшей связи с минувшими открытиями утекших пятилетий. Это зачарованная страна, где жизнь трехмерна, а о четвертом измерении не ведают, пребывая в состоянии перманентной амнезии. Такое ощущение, будто наши шаги не вызывают эха, а тело не отбрасывает тени. И даже при неимоверном старании вы не можете ничего изменить или хотя бы оставить за собой след, словно всю жизнь шли по песку в полосе прибоя. А коль скоро единственная цель жизни – погоня за счастьем, за успехом сейчас и любой ценой, то не может быть у человека никаких принципов или концепций: ведь все это существует только во времени. В самом деле, что есть РЕПУТАЦИЯ, если человек каждый день заново родится? Что есть КОНЦЕПЦИЯ, если каждые пять лет мир изобретается заново? На человека, толкующего о концепциях и принципах, смотрят как на сумасшедшего. Нормально, хорошо, УСПЕШНО быть «прагматиком", оппортунистом, конформистом. Это и впрямь страна крайнего конформизма, даже стадности… Не знаю, быть может в начале века Америка и была «страной свободы», но слушать сегодня эти слова без смеха невозможно. Трудно представить себе нацию, более порабощенную любой, самой идиотской модой, любой горсткой ничтожнейших шарлатанов, эту моду придумавших. В конечном итоге – своей погоней за успехом. Да ведь и успех, понимаемый столь трехмерно, вневременно, может быть лишь сугубо материальным… Американские масс-медиа, рассчитанные на самую низкопробную толпу, на чернь, сначала искусственно создают знаменитостей, раздувая их из ничего, а потом столь же искусственно их ниспровергают, раздувая – опять же из ничего – скандал. Все фальшиво, поддельно, пусто, зыбко, как мираж в пустыне, и ничего реального, подлинного, незыблемого, что осталось бы существовать, даже если на минуту закрыть глаза. Или выключить телевизор. Удивляться ли, что при всей этой погоне за счастьем американцы в массе своей – люди глубоко несчастные, не удовлетворенные своей судьбой, часто осажденные проблемами, которые они сами же и создают, бесконечно «ищущие самих себя» и ничего не находящие. Отсюда и процветание всяческих «гуру», психоаналитиков, сект и прочих спасителей людей от самих себя, без которых не может обойтись, кажется, добрая треть американского населения. Порою создается впечатление, что американцы, будучи неспособны вынести бремя свободы, просто ищут, кому бы отдаться в рабство. Словом. Это антикультура, обезьянья цивилизация, которую никакая эволюция, никакое «накопление» в куль туру не превратят… Думаю, коммунистическая идеология никогда не смогла бы покорить США – просто потому, что она слишком сложна, слишком концептуальна и предполагает хотя бы какое-то знание истории» (Владимир Буковский «Московский процесс», Париж-Москва. 1996, с.261-264).

Вот такие дела. После «Архипелагов ГУЛАГов» и эшелонов прочей обличительной литературы слова Буковского напоминают чем-то рассол, употребляемый после большой пьянки. Что и говорить, преступления советской истории грандиозны. Но разве Запад не несет никакой ответственности за эти преступления? Кто породил эту безбожную чуму и распространил ее на Россию? И разве можно свести всю советскую историю к одним преступлениям? Меня, однако, занимает сейчас такой вопрос: Если оплотом и квинт-эссенцией всего «свободного мира» оказалась действительно «обезьянья цивилизация» (а свидетельств в пользу этого достаточно, причем свидетельств авторитетных), то стоило ли помогать этому «свободному миру» в его борьбе с СССР? В свое время Буковский не захотел задуматься об этом, а теперь, скорее всего, отгоняет эту мысль от себя обеими руками. Чтобы спасти свою героическую деятельность от развенчания, он противопоставляет плохой Америке хорошую Европу и ставит на этом точку. Но вопросы, от которых он отмахивается, не исчезают. Например, вопрос о том, свалилась ли эта Америка с Луны или была порождена хорошей Европой. А если порождена, то как это получилось, что от хорошего родилось что-то плохое. И почему Европа с ее старой культурой и развитым интеллектом ее представителей так беспомощна перед американскими болванами, еще не доросшими ни до какой культуры? Ведь прогрессирующая американизация Европы это не выдумка, а исторический факт. Из которого следует, что американцы отнюдь не лишены интеллекта. Просто их интеллект эгоизирован в большей степени, чем у европейцев. И в силу этого он не обессиливается ни памятью о прошлом, ни другими отвлекающими от дел соображениями. Он более организован для достижения успеха.

Но… не хочется думать Буковскому ни об этих «мелочах», ни о такой «мелочи», как господство в современном мире еврейско-масонской закулисы. Господство, которое означает призрачность всех «прав человека». Буковский свободно жмурит глаза на самое главное обстоятельство. И это отличительная родовая черта всех наших западников: говоря о свободе и прославляя ее, они подсовывают нам ее видимость, а от подлинной свободы шарахаются, как черти от ладана.

Май 2000г.

Часть третья

<…>

Часть четвертая

Социализм, по своей сути, есть идея общей собственности. Общая собственность предполагает ведение общего хозяйства в общих интересах всех членов общества – таков объективный ее смысл. А как этот объективный смысл будет осознан членами общества и как будет осуществлен на практике – зависит уже от нравственного и интеллектуального состояния членов общества. Т.е., главным образом, от той или иной господствующей в обществе идеологии.

Из чего следует, что разновидностей социализма может быть не три, как думал священник Сергий Булгаков (атеистический, безрелигиозный и христианский, см. статью Н.В.Сомина «Христианский социализм» С.Н.Булгакова»), а столько, сколько в мире народов с их представлениями о ценностях и способах организации жизни.

Общая собственность есть логическое и практическое следствие идейного и нравственного единства членов общества, а также символ и гарантия нерасторжимости их интересов. У эгоистов и людей чуждых друг другу общей собственности быть не может. У них возможна лишь складчина личных собственностей, на основе которой возникают акционерные и кооперативные общества. А нераздельной собственности, принадлежащей всему коллективу (семейному, общинному и национальному, у них нет.

Всякий плод выявляет свои качества в зависимости не только от его собственной «идеи», но также и от того, кто ухаживает за плодовым деревом и в каких условиях оно произрастает. Так и общая собственность выявляет свою «идею» в зависимости от того, кто и как ее понимает. Дурная идеология и дурное состояние членов общества дадут дурной социализм, а хорошая идеология и хорошее состояние членов общества дадут хороший социализм, в котором и выявится истинная природа социализма. Поэтому ссылки на дурные разновидности социализма не раскрывают подлинной природы последнего, но лишь сбивают с толку. Как нельзя судить о вкусе хороших садовых яблок по кислым плодам лесных дичков, так и о социализме нельзя судить по уродливым его формам. Это было бы то же самое, как в споре о природе Церкви напирать на грехи христиан и оторванность их идей от реальной жизни – и не признавать в Церкви ничего сверх этого.

В спорах о социализме старания его противников направлены к тому, чтобы уйти от определения предмета спора и доказать две вещи: неэффективность общих хозяйств и фатальную их связанность с плохими идеологиями. А когда им указывают на тот факт, что общая собственность была связана в истории не только с плохими идеологиями, но и с хорошими (первохристианская община в Иерусалиме, монашеские общежития, крестьянские общины в Византии и на Руси), то они отражают этот аргумент простым заявлением о том, что ни первые христиане, ни монахи, ни православные крестьяне социалистами, конечно же, не были… Чем демонстрируют свое непонимание предмета спора или даже нежелание его понять. Они показывают, что зачисляют в социалистический штат по своему произволу – то по характеру собственности, то по мировоззренческому признаку. Когда как им выгоднее для успеха в споре.

Чтобы понять, хотя бы отчасти, значение общей собственности, прислушаемся к словам Ю.Ф. Самарина в защиту крестьянской общины, которая была, при всех ее несовершенствах, социализмом в миниатюре. Община не признавала частной собственности на землю и, кроме того, строилась на круговой поруке: один за всех и все за одного. В этом была ее сила. Когда у Самарина возник спор с нашими западниками, отрицавшими, во имя частной собственности, разумность общинного права, то Юрий Федорович воспроизвел внутреннюю логику польских помещиков (речь в данном случае шла именно о них) в следующих словах: «Пусть дают каждому крестьянину, порознь взятому, какие угодно права, это еще не беда, только бы он стоял один, лицом к лицу против помещика; только бы не вздумали подбить эти права плотною подкладкою общинного права; только бы не сводились разрозненные личные интересы в один общественный интерес, и только бы громада (община, — Г.Ш.) не имела повода вступаться в дело, когда мы поведем речь с каждым из ее членов». Вот что было на уме у противников общинного землевладения из Западного края и что они держали про себя» («Статьи. Воспоминания. Письма». М. 1997, с. 103).

После этих слов как не вспомнить рассказ Л. Толстого об отце, который предложил детям сломать веник, а когда они не сумели этого сделать, то развязал его и дал им переломать его по прутику…

Атомизировать народ, разложить его на «независимые» прутики с тем, чтобы затем подчинить разрозненных и потому бессильных его представителей своей организованной силе, — вот что стоит за масонской идеей «прав человека» (оторванных от права его народа на самоорганизацию и противопоставленных этому праву). Частная собственность, понятая как некое господствующее и «священное» право, есть неотъемлемая часть этой масонской идеологии, скрытная цель которой существенно отличается от рекламируемой публично. «РАЗДЕЛЯЙ – И ВЛАСТВУЙ!» – вот что скрывается за красивыми и убедительными для близоруких людей словами.

Принцип частной собственности соблазнителен для человека не менее, чем в свое время было соблазнительно яблоко для наших прародителей, разрекламированное дьяволом. Принцип частного права дает человеку иллюзию его экономической независимости и как бы гарантию того, что никто не вмешается в его хозяйственную деятельность и не ограбит его. И действительность эту иллюзию оправдывает. Но… лишь при одном условии. Если не видеть эту действительность панорамно, если не видеть ее исторически и социально, т.е. намного шире и объемнее, чем ее видит вцепившийся своим умом в свою собственность человек. А при панорамном ее обозрении открывается вся иллюзорность веры человека в прочность обладания им своей собственностью. Если его еще не разорили, то это не значит, что он и не может быть разорен. Просто до него еще не дошла очередь. А когда дойдет, ему предложат условия, на которых он может ее сохранить, или просто отымут без всяких условий. В мире частной собственности разорить можно любого, если он не принадлежит к масонской номенклатуре. И разорить без какого-либо заметного нарушения действующих законов. Хотя и нарушить закон, если понадобится, для сильных мира сего не проблема.

Но главное даже не в этом. А в том, что господство частной собственности есть господство разрушающих человека и общество начал. Здесь не сразу, а постепенно и неуклонно, берут верх разрушительные процессы. И человек становится их пленником. Они зомбируют если не его самого (лично человек может сопротивляться им), то его детей и внуков. Которые в детстве и юности не могут осознать происходящего в мире и потому принимают навязанные нормы за нечто естественное. Вот о чем не способны думать люди, вцепившиеся своими умами в свою частную собственность.

К сказанному можно добавить такой штрих. В том, что большое крестьянское хозяйство прочнее и успешнее мелкосемейного, не сомневались в свое время ни сами крестьяне, ни помещики, ни ученые в России. Поэтому владельцы сел нередко попросту запрещали семейные разделы крестьян без чрезвычайных на то причин. Запрещали, чтобы не допустить их разорения. И тем не менее эти разделы совершались вопреки прямой экономической выгоде делившихся. Значит, действовали в данном случае не экономические соображения, а морально-нравственные: личные антагонизмы в большой семье взрывали большие семейные хозяйства, эти, своего рода, мини-колхозы. Значит, большое общее хозяйство требует более высокой нравственной и идейной организации его участников, нежели мелкое. Вот о чем, стало быть, должна идти речь. Какой именно организации требует большое хозяйство и как ее создать. А не о том, как лучше пятиться от уродливых форм общего хозяйства к мелким частным хозяйствам. Или к большим частным хозяйствам.

Заботясь только о себе и своем ближайшем окружении, человек становится слепым по отношению к остальному Божьему миру. Или даже сознательным хищником. Т.е. уподобляется дьяволу. Заботясь же о всех, человек не иллюзорно, а действительно делается богоподобным. Он уподобляется промышляющему о всех Богу. Он раскрывает лучшие силы своего ума и всей своей души.

Но в наличном своем состоянии он не может заботиться по-настоящему обо всех. Забота о всех это слишком большое дело, предполагающее и разумную постепенность в своем осуществлении, и разумный выбор ближайшей задачи. Забота о всех, начинаясь с заботы о своей семье и ближайшем ее окружении, продолжается в заботе о своем народе. Ибо здоровая семья невозможна в больном народе. Она заражается его болезнями и разрушается. Поэтому замыкание человека на самом себе или на замкнутой на себя семье неразумно. Подлинный интерес человека и его семьи – жить в здоровом обществе. А для этого надо его создать. И создать поначалу не во всемирном масштабе (это задача-максимум, до которой мы еще не доросли, хотя и не должны забывать о ней), а в масштабе своего народа. Потому что свой народ это естественная среда жизни человека и его семьи. В безнациональной среде люди превращаются в американцев.

Стало быть, разумное социальное строительство невозможно иначе, как созидание, в первую очередь, здоровой семьи и здоровой нации. Вот то требование жизни, мимо которого прошли как асоциальные христиане, так и социалисты-космополиты.

Общая собственность есть отголосок некого высшего состояния людей, которое именуется на русском языке словом «соборность». Это состояние, в силу его возвышенности, труднее понять, нежели заботу о собственных интересах. Поэтому понимание соборности дается не всем и не сразу. Да и то лишь отчасти: соборность есть не столько данность этого мира, сколько его заданность. Это идея познания Бога и исцеления, в меру этого познания, от эгоистической слепоты и связанной с нею тяжести и окаменелости. Это идея все большего внутреннего единства членов общества при все большем раскрытии особенностей каждого из них.

В своем нынешнем виде мы не знаем по-настоящему ни Бога, ни себя, ни, тем более, друг друга. Мы страшно далеки друг от друга при всей внешней близости. Мы обладаем лишь начатками познания и видим других, в лучшем случае, в полутьме. Как и себя. Но!.. всею семьею, когда она верит в Бога, мы видим Его лучше и тверже, чем в одиночку. Как и самих себя. А всей общиной и всем народом будем видеть еще лучше. Этот путь познания как раз и является истинным. Его-то и обошел Кант в своей гносеологии. Заведший европейскую мысль в дебри схоластики. Подлинный путь познания дан только в Евангелии: истинное познание начинается с духоподъёмной веры в Христа и станет полным тогда, когда мы будем верить в Него не только всем человеческим родом, но вместе с животными, птицами и деревьями. Вместе со всей нашей землей и хорами окружающих ее звезд.

Идея соборности подразумевает не просто коллективизм, но, прежде всего, высокую связь с Богом. Соборность начинается не с горизонтали, а с вертикали. Нужен Бог и познание Его человеком, чтобы стала раскрываться богообразная природа человека. Без раскрытия которой невозможно становление общества. Которое превращается из ложного подобия общества в общество истинное лишь в меру одоления в нем эгоистических отношений. А в той мере, в какой они сохраняются, оказывается обществом лишь по своей внешности.

Альтернативой обществу эгоистов было бы такое общество, члены которого сознательно ограничивали бы свои личные и семейные материальные потребности действительно необходимым и думали бы не столько о себе, сколько о Боге и Божьем мире. В этом случае они были бы открыты не к химерам быстротекущей жизни, а к ее подлинным глубинам и вечным ее ценностям. И потому были бы здоровее духовно и телесно. И благоуханнее. В таком обществе людям было бы стыдно обладать внешними преимуществами перед другими людьми – и более вкусной пищей, и более дорогой одеждой, и более богатыми домами, и всякими иными удобствами. В том обществе ценились бы не частные богатства и умение их нажить, а добрые дела и добровольная нищета, этот знак сокрушения о совершенных грехах. В таком обществе чрезмерная частная собственность воспринималась бы не просто лишней, а столь же вредной, как антисанитарное состояние воды, почвы и воздуха. Она воспринималась бы как болезнь, каковою она и является. Частная собственность это порождение первородного греха.

Чтобы думать о жизни и праведно жить (а это высшая ценность в жизни), человеку нужно немногое. И это немногое должно быть обеспечено каждому человеку и каждой семье. Обеспечено вместе с духовно здоровой атмосферой общества, открывающей перед всеми пути совершенствования. В этом был бы истинный гуманизм, в отличие от безбожного лже-гуманизма, дезориентирующего людей и развязывающего в них низшие инстинкты. Не плодить нищих, унижаемых необходимостью выпрашивать себе подачки на жизнь, а дать им условия для достойной жизни. Вот что было бы истинным благом для них, которого не хотят им дать предпочитающие плодить нищих, чтобы затем создавать видимость своей заботы о них. И выглядеть добрыми христианами.

Но не утопия ли такое разумное общество, о котором идет речь?.. Наблюдая современную жизнь, можно поверить тому, что эгоистическая озабоченность это нормальное состояние людей. И что предлагать им нравственное устройство общества это то же самое, что предлагать хищникам питаться травою.

Люди, однако, на самом деле не таковы, какими их делает современное устройство общества. Они лучше и богаче духовно, чем мы их видим своими больными глазами. Как правило, они хотели бы жить в высоком обществе и дышать его здоровым воздухом. Но их вера в него подавлена, а потому их поступки не соответствуют их глубинным желаниям. Не говоря уж о том, что современное общество попросту навязывает им расчеловечивающий образ жизни. Они живут не так, как им хотелось бы, а как вынуждают их обстоятельства и гипнотизирующий пример других. Высокое отношение к жизни невозможно лишь для сознательных служителей зла. Рожденных, подобно плесени. В подземельях. И потому не выносящих солнечного света. Но подавляющее большинство нынешних эгоистов сознательными служителями зла не являются. Это эгоисты поневоле или, лучше сказать, по своей слабости. Это люди, в которых родители, школа и их окружение не пробудили подлинной человечности, т.е. искания правды и мужественного отношения к злу. И сами они не выработали в себе ни того, ни другого.

Эгоистически ориентированное общество гипертрофирует в своих членах худшие их черты и подавляет лучшие. Или уродует их. Здесь каждый провоцирует другого на эгоистические движения. И каждый становится их жертвой. Одолеть эту инерцию зла невозможно, если не противостоять ей сознательно. Но вовлеченность в гонку за материальным успехом (или даже за принятым стандартом, умышленно завышенном в материальном отношении) как раз и парализует высшие способности человека и делает такое сознательное противостояние невозможным.

Альтернативой обществу эгоистов было бы такое общество, которое не ограничивалось бы порицанием эгоизма и паллиативными мерами против него, а положило бы в само свое основание принцип, прямо противоположный эгоизму. Не заботу каждого о самом себе и своих ближних (которая хороша лишь как основание семьи и микрообществ, но не более того), а заботу всех членов общества об обществе в целом и каждом его представителе. И, воплощая этот нравственный принцип в праве, признало бы основные богатства страны (природные, хозяйственные и культурные) общим достоянием всех членов общества. Или, вернее, собственностью всех поколений, которым жить в этой стране.

Что никакое общественное устройство, даже самое совершенное, не упразднит до конца эгоизма в нашей пораженной грехом человеческой природе, это верно. Но спекулировать на этом обстоятельстве нехорошо. Доброе общество не панацея от наших грехов, но существенное их одоление.

Что осуществить нравственный принцип в жизни общества намного труднее, чем принцип эгоистический, это тоже верно. Но кто сказал, что мы можем летать на Луну и совершать другие трудные в техническом отношении дела, а в социальном строительстве обречены повторять то, что было сделано когда-то до нас?

В современном российском обществе (русского общества у нас пока еще нет) стало правилом либо равняться на «цивилизованный» Запад, либо пятиться раком к принятым за образец обществам прошлого. О наших западниках говорить нечего: это люди ущербные в умственном отношении, если не просто пройдохи. Но, увы, недалеко от них ушли и наши патриотические оппозиционеры. Они едва ли не все консерваторы, чем очень гордятся. Вся разница между ними лишь в том, что одни из них пятятся в близкую к нам по времени брежневскую или сталинскую эпоху, другие в романовскую, третьи еще дальше, а некоторые аж до самых языческих времен. Все они видят свой идеал в прошлом, хотя на самом деле оно не было никогда идеальным. В нём были только более или менее удачные попытки приблизиться к идеалу или, чаще, просто дать ответы на нужды своего времени.

Социализм, в идеале, есть Царство Небесное на земле, увиденное мутными глазами пораженных грехом людей и спроецированное на грехопадные условия жизни. Социализм это суррогат Царства Небесного, но не альтернатива ему. Альтернативой его делает лишь враждующая с Богом идеология. В Царстве Небесном действительно все будет принадлежать всем, и самая малая тварь будет обладать всем миром. Частная собственность в Царстве Небесном невозможна. Она есть порождение разделяющего всех греха. Но преодоление частной собственности начинается уже здесь, на этой больной земле. Оно начинается с той любви, которая «не ищет своего» и которая не торгуется, а дарит и дарит, не требуя ничего взамен. Это преодоление эгоизма в наших слабых сердцах начинается робко и с уродливыми возвратами на круги своя. Оно похоже, как и проекты социалистов, на рисунки ребенка, который учится рисовать.

«Князья народов, — говорит Христос, — господствуют над ними, и вельможи властвуют ими; но между вами да не будет так: а кто хочет между вами быть большим, да будет вам слугою» (Мф. 20, 25-26). Здесь дан принцип жизни, диаметрально противоположный господствующему в падшем мире. Здесь дана норма жизни Царства Небесного. «Иисус… встал с вечери, снял с Себя верхнюю одежду и, взяв полотенце, препоясался; Потом влил воды в умывальницу и начал умывать ноги ученикам и отирать их полотенцем… Когда же умыл им ноги и надел одежду Свою, то, возлегши опять, сказал им: знаете ли, что Я сделал вам? Вы называете Меня Учителем и Господом, и правильно говорите, ибо Я точно то. Итак, если Я, Господь и Учитель, умыл ноги вам, то и вы должны умывать ноги друг другу: Ибо Я дал вам пример, чтоб и вы делали то же, что Я сделал вам» (Иоан. 13, 3 – 15).

Если сравнить эту евангельскую норму жизни с теми нормами, которые провозглашаются социалистами, то придется сказать, что социалистические нормы куда менее утопичны. Я, во всяком случае, еще не видел ни одного священника, который умывал бы ноги своим прихожанам. И тем не менее упрек в «утопизме» это один из самых распространенных и самых «сильных» доводов асоциальных христиан против социализма. В связи с чем уместно напомнить такие слова: «Неодинаковые весы, неодинаковая мера, то и другое – мерзость пред Господом» (Книга Притчей, 20, 21).

Но что такое «утопия»? Утопия есть нечто желанное, которого нет и не может быть при существующих условиях жизни. В утопии есть идеал, который воплотить на этой земле еще никому не удавалось. И не удастся. Но без тяги к нему и без ориентации на него человек перестает быть человеком. Лишь стремясь к «невозможному», которое истинно и прекрасно, люди остаются людьми и народы народами. Т.е. живут подобающей им высшей жизнью. Вне которой их жизнь становится подобием скотской. А жить высшей жизнью значит осмысленно переделывать себя и окружающий мир в нечто лучшее.

Для христиан таким идеалом является Царство Небесное на земле. Но что стоит за этими словами?.. Мир высокой любви, лишь слабые отголоски которой звучат в нашем падшем мире. Да и то не во всех сердцах.

Жить по-настоящему можно лишь в Царстве Небесном на земле или в борьбе за него. Все остальное не стоит того, чтобы о нем думать. Все остальное приобретает реальность и смысл лишь в связи с высшим миром, для которого мы созданы. И свидетельством тому – сама душа человека, О ней хорошо сказал Паскаль, что она есть бездна, наполнить которую не может ничто из вещей этого мира. Наполнить которую может лишь другая бездна – Бог и Его замысел о мире. Даже бессмертие, в котором нет упраздняющей время любви, было бы адом. Было бы бессмертием неутоленных душ, заживо погребенных в бессмысленном мире.

Внехристианский социализм есть выродившаяся идея Царства Небесного на земле. Или, иначе, выродившаяся идея соборности. Забывшая о своем высоком происхождении и утратившая свою глубину. Хуже того: впитавшая в себя отраву безбожия. Поэтому безбожный социализм имеет двойную природу и два истока. Жажда более высокого мира, нежели мир наличный, идет не от безбожия социалистов, а от их богообразной природы. А непонимание того, каким этот высокий мир должен быть идет действительно от их безбожия. Отсюда и внутренняя противоречивость безбожных социалистов: это религиозные безбожники, жертвы обмана и самообмана, свято верующие в царство правды, возводимое бывшими обезьянами. И способные ради этого царства на подвиги, сопоставимые по своей жертвенности с подвигами первых христиан. Но этот религиозный энтузиазм безбожных социалистов обречен на бесплодие и последующее исчезновение в ходе уничтожения ими христианских основ жизни.

Когда смотришь на запечатленные на фотографиях лица комсомольцев двадцатых-тридцатых годов, то чувствуешь по контрасту с поколением, «выбравшим пепси», как много в них было еще целомудрия и неподдельного духовного подъема. Но за кем они шли и в каких делах участвовали? Кого они воспитали и кого воспитали их дети?.. Глядя на эти фотографии, думаешь о цветах, срезанных и собранных в букет. Они благоухают и чаруют. Но они не дадут плода. Они высохнут и будут выброшены на помойку.

Однако ставить в пример этим обманутым юношам и девушкам асоциальных христиан было бы как-то нелепо. Это ж они, асоциальные христиане, воспитали детей, ставших легкой добычей ученых волков в овечьих шкурах. Это они, асоциальные христиане, допустили безбожный капитализм в своей собственной стране со всеми вытекающими отсюда последствиями. Правда асоциальных христиан это половинчатая правда, которой не утолить жажду ищущих полной правды. Насколько она возможна здесь, на этой земле. Правда асоциальных христиан сопряжена с их социальной неправдой, которая питает религиозную неправду безбожных социалистов. Так две полуправды поддерживают друг друга и питают противостояние русских людей друг другу.

23 октября 2000г.

Часть пятая

Каковы же причины того, что христианство приобрело асоциальный характер?

Я не знаю, сумею ли праведно разобраться в этом вопросе. Но кто-то должен начать отвечать на него. Думаю, что даже неудачная попытка ответа будет полезна тем, что понудит более зорких выявить изъяны в нём и положит тем самым хоть какое-то начало в этом деле.

Проповедь христианских овец языческим волкам об истинном Боге происходила на фоне идейного и нравственного кризиса языческого мира, лучшие представители которого искали неведомую истину. Вот почему число христиан росло, хотя приобщение к христианской религии, поставленной в Римской империи вне закона, не давало бывшим язычникам ничего, кроме внутреннего удовлетворения. Или, точнее, давало им, вместе с этим чувством, возможность пострадать за свою веру. И пострадать по-крупному, т.е. заплатить за неё не только своей смертью, но и страшными предсмертными страданиями.

В этой готовности на страдания ради истины обнаружился знак высокого происхождения человеческой природы. Знак того, что не полностью истреблён в ней первородным грехом образ создавшего её Творца. И созерцание этого образа в исповедниках новой веры пробуждало в людях уснувшие их глубины и высокую память о Боге.

Не будь этого чуда истории (а постоянное, на протяжении трёх веков, умножение христиан в таких условиях это действительно самое большое чудо истории), не было бы и вопроса об изменении государственной религии в империи. Умножение христиан и высокие их нравственные качества, открывавшиеся перед народом по мере его знакомства с ними, заставили римских правителей задуматься о христианстве более серьёзно, чем раньше. И, наконец, принять его в качестве государственной религии. Потому что в богов языческой мифологии люди уже не могли верить по-настоящему и верили лишь по традиции, ради сохранения идейных устоев общества. А построения языческих философов так противоречили друг другу и были так далеки от фундаментальных нужд общества, что годились только в качестве умственной гимнастики. А не в качестве мировоззренческой основы для общеимперской идеологии. Идейный плюрализм, как и нравственное ничтожество народных богов, разрушали империю. И никакая языческая религия, никакая языческая философия спасти положение не могли.

Дать новую жизнь империи могла только новая религия, число сторонников которой росло постоянно. И чтобы помочь осознать это обстоятельство, Бог явил императору Константину в 312 году знак его силы, ненасильно понудив его начать новую религиозную политику. Империя, чтобы не рассыпаться на враждующие составные, должна была принять в качестве единящей всех основы жизнеспособную религию, которая отвечала глубинным чаяниям людей и давала им новый идейный язык, позволивший им жить согласованно и взаимосочувственно. Хотя, разумеется, освоение этого языка лишь начиналось и потому внутреннее единство достигалось лишь на фундаментальном уровне. Который позволил империи обрести второе дыхание и прожить ещё более тысячи лет. И не просто прожить, а создать культуру нового типа, более высокого, чем все предшествующие и последующие культуры.

Оболганная множеством историков Византия напоминала в некоторых отношениях СССР, хотя отличалась от него в лучшую сторону тоже во многом. О чём свидетельствуют сроки жизни обеих систем. Она напоминала СССР не только экстремальными условиями жизни, в которых находилась почти постоянно. И не только сходством, в некоторых отношениях, своих императоров с советскими вождями (например, Юстиниан Великий и Сталин). Гораздо важнее другое обстоятелоьство, на которое мало обращают внимание. Пока империя удерживала в себе соборные начала (крестьянские общины, включавшие в себя большинство населения; жёсткое регулирование ростовщической деятельности, торговли и даже производств государством; огромные государственные имущества и промышленные предприятия, служившие экономической базой государства; признание императорской власти «общим достоянием всех граждан», в силу чего империя была не вотчиной царей, как в России, а – хотя бы юридически, как в СССР, — общенародным государством, которое возглавлялось нередко выходцами из простого народа. Так, например, Юстиниан — самое значительное лицо в истории Византии — был крестьянином по своему происхождению), т.е. пока она держала в узде частную собственность и не позволяла ей господствовать, она была жизнеспособна. А как только в её жизни возобладали частные интересы – стала внутренне разрушаться и оказалась в сетях тогдашнего западного капитала. Который высосал её и превратил в труп.

Но вернёмся ко времени религиозного переворота в жизни Римской империи. Чем стало для неё христианство – уже сказано. А как смотрели сами христиане, современники этого переворота, на христианизацию империи? И были ли они к ней готовы?

Думается, они не были готовы к этому. Они ждали конца истории, а получили нечто такое, о чём не могли раньше даже помыслить. Но мало того. Триста лет гонений не прошли для Церкви бесследно. Они задержали раскрытие её вероучения. Ибо в условиях подполья идеи не столько осмысливаются и раскрываются во всё большей глубине, сколько прячутся и цепенеют. Уничтожение лучших христиан (а жертвами гонений были, как правило, руководители общин, т.е. носители христианской мудрости по преимуществу) давало не только положительный эффект («на крови мучеников растёт Церковь»). Умножаясь количественно, Церковь теряла, по-видимому, что-то качественно. Или, во всяком случае, по мере своего количественного роста, географического распространения, изменения национального и социального состава, как и по мере изменения окружающей жизни, приобретала новые черты, не успевая их осмыслить. Новые явления требовали развития церковной мысли, этого развития требовала сама её природа, но... невозможность собраться на общецерковный Собор это развитие блокировала. Без регулярных Вселенских соборов церковная мысль не могла развиваться правильно. Она утрачивала центростремительное начало, сдерживавшее центробежные силы, которыми создававлась всё более богатая почва для ересей и расколов. Взрывоподобное умножение этих последних, начавшееся с ослаблением гонений, вынудило в дальнейшем императоров применять насильственные меры в борьбе с ними. А насильственные меры в делах веры подобны займам под очень большие проценты. Они дают временный эффект, расплачиваться за который предстоит в будущем. И эта расплата бывает, как правило, катастрофичной.

Триста лет гонений откликнулись на всём будущем Церкви. Они продолжились в новой форме, уже не похожей на прежнюю.

Победное шествие христианства по миру, которым сменилось прежнее угнетённое его состояние, не способствовало, как и гонение, зоркости церковной мысли. В каких-то отношениях мысль стала более зоркой, в других – деградировала. В головокружении от успехов таилась опасность не меньшая, чем связанная с гонениями. В опьянении от успехов, которые были действительно огромными, не замечались побочные явления, которые стали в давльнейшем причиной того, что победное шествие превратилоось однажды в топтание на одном месте. А затем последовал фактический откат назад при сохранении видимости прежних завоеваний. А затем и видимость стала таять.

Но какие же это были побочные явления?

Не понимать того, что новую эру в своих отношениях с государством Церковь встретила не подготовленной ни канонически, ни догматически, не могли ни церковные иерархи, ни императоры. Но если первые могли надеяться на постепенное выздоровление Церкви в условиях свободы (в этом случае христианизация народов совершалась бы медленнее, но была бы зато более основательной), то императорам медлить было нельзя. Они смотрели на религию, как императоры, с государственной точки зрения. И понимали, что, приняв раздиравшееся ересями христианство, государство мало что выиграет. Лишённое прочной и авторитетной системы религиозных идей, централизующих империю, оно может рухнуть. А потому должны были взять курс не на постепеное выздоровление Церкви, а на форсирование её внутреннего и внешнего «обустройства». Которое было, конечно, невозможно без их, императоров, руководящей роли. Поэтому они и должны были взять на себя эту роль, оказавшуюся очень похожей на ту, которую они играли в недавнем языческом прошлом, когда были верховными жрецами государственной религии.

Отказаться от этой роли они не могли и по той ещё причине, что унизили бы таким отказом сан императора в глазах народа, остававшегося по своим традициям ещё языческим (как пишут историки, ко времени Миланского эдикта, прекратившего гонение на Церковь, христиане составляли не более седьмой или даже десятой части от общего населения империи). Отказаться от этой роли значило бы не только подорвать своё личное право на этот сан в глазах большинства народа, но и скомпрометировать новую религию, лишив её знака традиционной легитимности. Вот, стало быть, какими непростыми были обстоятельства рождения новой государственной религии.

И эту сложность церковные иерархи, конечно, понимали тоже. А если так, то как же они должны были себя повести в столь непривычной и скользкой ситуации? Должны ли они были согласиться с этой ролью императоров в Церкви как с наименьшим злом? И даже, как они могли надеяться, со злом преходящим, которое упразднится по мере всё большего наполнения империи христианским смыслом. Или они, ради чистоты веры, должны были воспротивиться этой роли, пренебрегши опасностью спровоцировать своим противлением возвращение государства на прежние языческие позиции? Или, что вероятнее, спровоцировать своей неуступчивостью союз государства с какой-либо христианской ересью. Что повлекло бы за собою, по логике государственной жизни, новый погром Церкви. И, скорее всего, ещё небывалый по своим масштабам.

Вот тут и думай. Это теперь легко судить о том, какой курс следовало взять тогда Церковному Кораблю. Да и теперь – легко ли? Если даже по сей день не утихают споры о происшедшем, то насколько же труднее было думать тем, кто не знал, как пойдёт дальше история. Или, может быть, догадывался о том, что любой путь предполагает катастрофу в том или ином отношении. Как в русской сказке: направо пойдёшь – коня потеряешь, налево – лишишься жизни. А если прямо, то будет тебе горе. Но у Ивана-царевича было хоть время подумать. А тут и думать некогда. Эх, поедем направо.

В то время господствующим умонастроением как раз и навязывался такой правый путь – третий вариант отношения к императорской власти в Церкви. Путь куда более простой и удобный, нежели первые два. Если торжество христианства связано напрямую с императорской властью, то не стала ли она, начиная с Константина Святого, инструментом Божественной воли? Конечно, стала. А потому идти против неё то же самое, что против Бога. Эта мысль должна была нравиться не только огромному большинству новых христиан, примкнувших к Церкви после провозглашения её веры господствующей. Эта мысль должна была нравиться и самим императорам. И не потому только, что льстила их самолюбию и наделяла их огромной властью в Церкви. Эта мысль укрепляла Государство. Она способствовала общему сплочению вокруг императора. И, вместе с тем, способствовала христианизации империи. Ибо христианство входило в языческий мир тем успешнее, чем сильнее окрашивалось в языческие тона. Или даже проникалось его началами.

Эта мысль должна была проникать постепенно и в сознание епископата. Ибо чем больше проникался ею какой-либо епископ, тем предпочтительнее он был, при прочих равных условиях, в глазах императора. А император утверждал – или не утверждал – руководителей Церкви. Вот почему эта мысль, при всей её новизне для Церкви, должна была восторжествовать на Востоке и встречать большее или меньшее сопротивление в местах, недоступных для императорской власти. Например, в христианском Риме, где в противовес императорскому культу стал постепенно складываться культ местных пап. К которым должны были волей-неволей апеллировать все защитники независимости Церкви из восточной её половины и все борцы с ересями, одолевавшими время от времени Константинополь.

Казалось бы, чего проще: созвать Вселенский собор, на котором и обсудить роль императоров и римских пап в Церкви. Вынести соборное суждение, обязательное для всех. А заодно и другие решения, которые сплачивали бы Церковь в одно целое. Но... такой Собор, при всей его важности, так и не был созван. А почему?.. Напрашивается объяснение: ни римские папы, ни восточные императоры не были в нём заинтересованы. Видимо, они понимали, что их претензии на таком Соборе столкнулись бы, и ни одна из сторон победить не могла. А если так, то зачем же его созывать? Хуже того: на таком Соборе могли выявиться какие-то иные подходы к раскрытию темы. Не императорские и не папистские, но действительно соборные. Вот в чём была опасность. Вот почему и восточные императоры, и римские папы сошлись на нежелательности такого Собора.

Кроме того, такой Собор спровоцировал бы новые ереси и расколы. Как будто мало было хлопот со старыми. Если даже такие, казалось бы, далёкие от политики темы, как христологическая и тринитарная, вызвали такой обвал ересей в христианском мире, то можно представить себе, что началось бы, если бы Церковь принялась обсуждать вопрос о своей собственной природе и своей собственной организации. Даже подумать страшно. Нет, только не это. Нет, только не теперь. Нет, когда-нибудь потом, в более спокойные и благополучные времена.

Вот почему как-то не поворачивается язык сказать без оговорок, что римские папы и восточные императоры были прямо заинтересованы в расколе Церкви. В расколе, который снял бы опасную для них тему с повестки дня и обеспечил им прочный статус в их собственных владениях. Но, при всех смягчающих обстоятельствах, разве не ясно было, к чему идёт дело? Альтернативой Вселенскому собору, о котором идёт речь, мог быть только окончательный раскол Церкви, который должен был обессилить Церковь и обеспечить её скольжение к нынешнему положению. Для окончательного раскола требовался лишь благовидный предлог (т.е. достаточный по своей догматической важности), чтобы замаскировать им, хотя бы отчасти, подлинную его причину. И этот предлог нашли.

Если гонения (при всём ущербе, нанесённом ими Церкви) спасали её от смешения с внешним миром, то её торжество разрушило границы между ними, и обмирщение Церкви стало новой её болезнью. Если раньше она блюла качество своих членов (например, для крещения требовалась, как минимум, трёхлетняя подготовка, а нормы жизни были такими, что христиан как-то невольно уважали даже самые лютые их гонители), то теперь, привязанная к государственной политике, она была вынуждена смотреть сквозь пальцы на их состояние. Государству требовалось загнать как можно быстрее всё население в стены Церкви, т.е. подменить естественный её рост его фальсификацией, и оно это делало. А в результате Церковь приобретала не только добросовестных новообращённых. Она приобретала вместе с ними массу конформистов, в которой тонули истинные её чада. И, главное, она приобретала тех, кого подпускать к Церкви было нельзя даже на пушечный выстрел. Она приобретала волков в овечьих шкурах. А эта публика пострашнее еретиков. Ибо ереси вынуждают думать о правой вере и совершенствовать, ради борьбы с ними, свои мысли и свою жизнь. Корыстные же интересы, облачённые в правоверие, сбивают с толку и, в конечном итоге, усыпляют мысль. При этом нормы жизни утрачивают свою важность, а мысль нечувствительно погружается в сновидения наяву, в которых даже православные люди становятся идолопоклонниками нового типа – православными по своей внешности и своим намерениям, но язычниками по образу понимания жизни.

Подмена естественного роста Церкви его фальсификацией должна была породить скрытный хаос в области церковного права, который соседствовал с твёрдыми каноническими основаниями и обуздывался лишь силой мирской власти, приобретшей видимость власти священной. Это сочетание канонического хаоса с твёрдыми каноническими основаниями сохранилось и в последующем церковном законодательстве.

Вот почему побеждённое язычество, наблюдая происходящее в Церкви, должно было рано или поздно понять, что оно вовсе не побеждено; что оно потерпело лишь внешнее поражение (может быть, даже спасительное для него); что оно может взять реванш, если будет действовать не открыто, как оно действовало раньше, а скрытно, не пренебрегая ни масками, ни иными формами лицемерия. Такой должна была стать позиция тех язычников, которые не смирились с торжеством христианства и были вынуждены уйти в подполье. Уйдя же в него, стали приобретать черты…

…А теперь вернёмся, как говорится, к нашим баранам. С понижением качества паствы утрачивалась еёспособность участвовать в выборе своего священства. Ибо

невежды и развращённые не могут судить о свойствах истинных пастырей. Следствием стало вытеснение из христианской практики принципа выборности священства принципом кооптации. Пастыри перестали доверять своей пастве и стали смотреть на неё как на сырой материал, подлежащий обработке. Стали смотреть на пасомых как на действительных овец, отличающихся, как известно, по своей природе от пастырей. Официально так думать было нельзя (этому препятствовало Евангелие), но практически получалось нечто подобное. Если у пасомых бараньи головы, то как прикажете к ним относиться?

Затухание обратных связей в Церкви стало причиной того, что, выражаясь образно, голова стала советоваться лишь сама с собою, а не со всем телом церковным. И смотреть на болезни тела как на неизбежное зло, бороться с которым надо, но без надежды на излечение. Пастыри стали пасти по преимуществу самих себя. Голова заболела, не догадываясь об этом или не желая догадываться. Потому что она бывает здоровой только тогда, когда болеет за всё тело и слышит каждую его страдающую клеточку. И спешит ей на помощь. А как спешить, если всем всё равно не поможешь? Если нет на это никаких сил? Тут поневоле сосредоточишься лишь на помощи наиболее важным органам Церкви. Т.е. тем же пастярям или будущим пастырям. Но от этой естественной немощи лишь незаметная грань отделяет от служения кастовым интересам. Или уже не отделяет. И тогда забывается та простая истина, что единственным Пастырем и Учителем, в полном смысле этого слова, является лишь Господь Иисус Христос, по отношению к Которому все пастыри и учителя лишь более или менее разумные овцы.

Затухание обратных связей в Церкви стало следствием её обмирщения и, в свою очередь, причиной дальнейшего её обмирщения, о котором свидетельствовали самые авторитетные Учителя самой же Церкви. Так, например, Григорий Богослов писал: «Было время, когда сие великое тело Христово было народом совершенным, а что ныне – смешно то видеть. Всем отверст вход в незапертую дверь... Приходите сюда утучневшие, винопийцы, одевающиеся пышно, обидчики, снедающие народ, льстецы перед сильными, двоедушные, рабы переменчивого времени – приходите смело: для всех широкий престол». Или вот слова Иоанна Златоуста: «Если бы кто со стороны пришёл к нам и хорошо узнал и заповеди Христовы и расстройство нашей жизни, то не знаю, каких бы ещё мог он представить себе других врагов Христа хуже нас; потому что мы идём такой дорогою, как будто решились идти против заповедей Его!» (обе цитаты из книги «Крестный путь Иоанна Златоуста», сост. О.В.Орлова, М. 1996, с. 3 и 5).

Эти слова были сказаны задолго до Лютера, Вольтера и Маркса. Но привлечь к ним внимание Церкви, чтобы осмыслить их сообща и сделать должные из них выводы, не сумел ни один из последующих пастырей Церкви.

Оказёнивание Церкви и обуздание её духа языческими стихиями стало обратной стороной её торжества в истории. Однако публично высвечивалась лишь победная сторона, действительно важная, а обратная сторона утаивалась и поэтому отдавалась врагам Церкви, которые спекулировали на ней и закрывали ею подлинную жизнь Церкви. Сохранявшуюся в её вере и догматическом учении, в её таинствах и в её святых. Эта подлинная жизнь Церкви отражалась на жизни всего народа, в котором пересекались языческие начала и свет Христов. Эта подлинная жизнь Церкви не одолевала окружавшей её тьмы, но и сама не угасала. Однако утаение церковным начальством этой обратной стороны было причиной того, что болезнь Церкви не осмысливалась церковно и потому сохранялась, то ослабляясь разными обстоятельствами, то заново усиливаясь.

А в результате энергия и мысль законопослушных чад Церкви обтекали эту больную тему и устремлялись по путям испытанным и одобренным от начальства. Люди совершенствовались лично, творили добрые дела, строили храмы и умножали знания. Или уходили в пустыни и монастыри ради приобщения к Богу. Нередко становились светильниками для мира. Умалять значение этих добрых дел было бы странно: только ими держалось и держится, с человеческой стороны, всё лучшее в мире. Но и переоценивать эти добрые дела тоже нельзя. Об их недостаточности свидетельствует нынешнее состояние мира.

Если бы люди наполняли водою резервуар с разрушенным дном, то скоро заметили бы, что вода уходит, сколько ни наливай. После чего принялись бы за починку дна. Общество в нравственном отношении подобно такому резервуару. Оно либо хранит добрые вклады, либо утрачивает. А если утрачивает, то, значит, в его основании порча.

Как бы подытоживая первоначальный опыт союзнических отношений Церкви и Государства и возводя этот опыт в норму, император Юстиниан создал теорию «симфонии» двух властей, церковной и государственной, смысл которой, в основном, понятен из сказанного выше. Поскольку, размышлял он, Церковь и Государство имеют своим источником Бога и, кроме того, преследуют, каждая в своей области, общую цель – наилучшее служение Богу, то что может быть естественнее полной гармонии между ними? Эта теория, как признавали едва ли не все последующие богословы и православные историки Церкви, дала идеальный тип отношений Церкви и Государства, который, в силу его идеальности, не мог быть полностью осуществлён на практике, но зато правильно ориентировал и Церковь и Государство.

Но в самом ли деле он правильно их ориентировал?

«В одну телегу впрячь не можно коня и трепетную лань». У Церкви и Государства разные природы. Поэтому слишком большая близость и слишклм жёсткая связь между ними опасны для каждой из них. У них разное устройство глаз и разное устройство ума. Церковь, в её неискажённом виде, есть начаток Царства Небесного на земле. Церковь связана с иным типом отношений, нежели господствующие в этом мире. По этой причине она видит лучше вечные ценности, которые в мире этом её ослепляют. Так бывает, когда человек, привыкший к яркому свету солнца, оказывается в полутёмном подвале. Он слепнет, пока глаза не перестроятся на тусклое освещение. По этой же причине добрые люди так часто бывают беспомощны в практической жизни, а хищники и паразиты в ней зорки и умелы. «Сыны века сего догадливее сынов света в своём роде», – сказано в Евангелии (Лк. 16, 8).

Государство обладает не столько дневным, сколько ночным зрением. Оно создано для века сего, оно невозможно в Царстве Небесном. Его стихия – этот грешный мир, в котором оно подавляет буйство греха насилием, т.е. силой, в данном случае, неоднозначной. Святой по своей цели, но, вместе с тем, родственной греху по способу борьбы с ним. Поэтому в полицейских и ворах, этих крайних воплощения Закона и греха, при полной противоположности их ролей в обществе, есть нечто общее, позволяющее бывшим преступникам-профессионалам быть искусными полицейскими, а полиции – умело включаться в преступные дела.

Государство подобно зверю, который лишён высших способностей человека, но обладает способностями, которых нет у человека. Вот почему между Государством и Церковью неизбежны противоречия даже при самом благожелательном их отношении друг к другу. Эти противоречия – результат не только греховности тех или иных правителей (на которую сторонники «симфонии» хотели бы списать всю скандальную какофонию в отношениях Церкви и Государства), но принипиального несоответствия их природ друг другу.

Из чего следует, что раскрыть эти противоречия во всей их полноте и возможных формах было бы делом огромной важности. Это позволило бы обеим сторонам обдуманнее и взвешеннее относиться друг к другу. Это позволило бы заранее заключить эти противоречия в разуные рамки и свести их тем самым к минимуму. А игнорировать их значило бы оказывать Церкви и Государству медвежью услугу.

Теория «симфонии» содержала в себе не только оговорки насчёт разграничения функций Церкви и Государства, но и заведомую неясность насчёт конкретных границ их компетенции. Заведомую неясность, устранить которую не спешила ни та, ни другая сторона. А почему? Не потому ли, что понимала всю взрывоопасность этого дела?.. Как быть, если одна сторона вторгнется в чужую для неё область? Ни законных ответных мер, ни механизма, предназначенного для фиксации факта этого вторжения и устранения конфликта, эта теория не предусматривала. Это второй её порок.

Для кого эта неясность была выгодна, объяснять не надо. Хотя в дальнейшем были случаи, когда патриарх столицы возвышался над императором, они были только исключением из правила. Правилом же было торжество материальной власти императора над духовной власттью Церкви.

Эту фактическую суть дела теория «симфонии» вуалировала и тем самым оправдывала. И, что самое главное, она вуалировалав зависимость Церкви от Государства в области самой важной – в области мысли или, точнее, в области мысли экклезиологической и социальной. А мысль это начало всему. Вот где исток последующей исторрической катастрофы христианства.

А что же западная половина Церкви? Она, как дают нам понять католики, была свободна от светской власти. Но если так, то именно здесь Церковь должна была явить всю свою правду и силу. И католическая пропаганда действительно создаёт очень привлекательную картину упорства римских пап в их борьбе за независимость Церкви. Картину, напоминающую чем-то «Краткий курс истории ВКП/б».

Правда, эта картина оказывается убедительной лишь для доверчивых невежд. Сопоставление с действительной историей обнаруживает в ней разительные умолчания и подмалёвки. Потребовались бы страницы для описания кричащих пороков католической жизни, связанных не только с личными грехами римского клира, но, что гораздо важнее, с самим институтом католической церкви. Пороков, по сравнению с которыми пороки Церкви на востоке выглядят почти скромно. Убийства и пытки инакомыслящих, узаконенные римскими папами от имени Христа, открытая торговля грехами и священным саном, — лишь наиболее известные из них. А вот зависимость римских пап от восточных императоров и, в дальнейшем, от западных королей не так известна. На протяжении многих веков императоры и короли утверждали римских пап в их звании, а то и попросту сажали их на «место Христа» или сгоняли с него. Католическая пропаганда умалчивает о том, что лишь впоследствии, включившись в борьбу светских государей за власть, папы вышли из неё победителями на короткое время. Но – какою ценою? Ценою такой внутренней разрухи, какой не знала никогда Православная Церковь. Римские папы превратили Церковь в подобие абсолютистского государства. Они исказили идею Церкви в гораздо большей степени, чем это сделали восточные иерархи. Внешнее насилие над Церковью, осуществлённое под знаком «симфонии», изуродовало её практику и недогматические части её учения, но не коснулось её глубин – её веры и догматов. Папизм же догматизировал себя и тем упразднил себя как Церковь ортодоксальную.

Стремление усилить авторитет римского папы ценою упразднения в Церкви её соборности, выразившееся в закабалении церковному самодержцу клира, а закабалённому клиру – его паствы, спровоцировало восстание низшего священства и паствы против самой идеи церковной иерархии. Восстание, закончившееся, как известно, полным отделением всей северной половины Европы от папского Рима.

Но мало того. Даже в оставшейся верной римскому престолу Европе папы стали калифами только на несколько веков. А затем – беспомощными свидетелями торжества антихристианских сил в подвластном им мире. И, наконец, подчинились сами торжествующему масонству и антихристианскому еврейству. Этот финал надо всегда иметь в виду, когда речь заходит о католиках. Их опыт учит тому, что недостаточно иметь одну лишь внешнюю свободу от светской власти. Что нужна также — и прежде всего — внутренняя свобода от стихий падшего мира.

Христианизация мира, при всей её неполноте и связанных с этой неполнотою извращениях, раскрепостила человечество в самом важном отношении. Она явила ему образ истинного Бога, и потому была совсем не напрасной. Но, вследствии этой неполноты, не осмысленной и не разъяснённой церковно, загнала человеческую мысль в новый тупик.

Мир стал христианским не столько по своему устройству, сколько по забрезжившей в нём идее, получившей в христианские века официальное признание. А по своему устройству остался почти прежним языческим миром с его явной и скрытной болрьбою за власть и богатство, за престиж и привилегии всякого рода. Сказанное относится по преимуществу к западной половине христианского мира, где контраст между христианским идеалом и фактическим состоянием был особенно шокирующим. Этим контрастом как раз и объясняется то обстоятельство, что социалистические утопии возникали именно там, а не на востоке христианского мира. Но и на Востоке, при несомненно большей его христианизации, угнетение бедных христиан богатыми христианами имело место. Оно не было столь кричащим, как на Западе, оно вуалировалось, как в Советском Союзе, но оно было.

Однако это угнетение выглядело в христианских глазах уже иначе, чем в прошлом, когда христианство было гонимо. Тогда это угнетение одних другими оценивалось христианами как характерная черта не знающих истинного Бога язычников. Теперь, после провозглашения общества христианским, его пороки стали списывать с его устройства на самую отдалённую причину всякого зла – на извечную греховность самой человеческой природы. Обходя при этом причину ближайшую и не замечая её, чтобы не бросить тени на сильных мира сего, ставших теперь важными христианами. Чтобы не вызвать их гнева.

Христианская социальная мысль оказалась в ловушке, выбраться из которой ей не удаётся и поныне. Этому препятствовали в своё время не только сильные мира сего, оказавшиеся верховодами в христианском мире. Этому препятствовала вся система византийского миропонимания, в которой все составные были плотно подогнаны друг к другу и увязаны с языческой идеей единства Церкви и Государства. Эта идея получила христианскую окраску, но её суть не изменилась. Кроме того, эта система византийского миропонимания, что не менее важно, была системой миропонимания не только верхов общества, но и всего народа. Вследствие чего все, кому было плохо, кляли свою судьбу, но не могли представить себе более совершенной социальной системы. И потому старались в рамках существующей системы улучшить своё положение.

Из чего следует, что изжить эту систему можно было лишь в историческом опыте, который является как бы увеличительным стеклом, помогающим понять то, что без него понять невозможно. Или почти невозможно.

Христианизация мира, в силу сказанного, не могла быть простым поступательным движением вперёд, от одной победы к другой. Она и была, и остаётся делом трудным и невозможнывм без кризисов, завершающих отдельные её этапы. Она невозможна без поражений, вынуждающих осмысливать более глубоко то, что казалось поначалу простым и понятным.

Господь Иисус Христос, говоря о Царстве Небесном, сказал, что оно не приходит приметным образом. Он уподобил его зерну, брошенному в землю, и закваске, положенной в муку для вскисания. Что подразумевает р а з в и т и е , а не данную раз и навсегда форму. Если Церковь – начаток Царства Небесного на земле, то сказанное относится, конечно, и к ней, которая в истории действительно развивается, хотя и не всегда понятным для нас образом. Что и естественно, если это развитие совершается по плану Того, Чьи мысли выше мыслей наших.

В истории действительно нечто творится, но смысл совершающегося мы постигаем, в лучшем случае, только отчасти. Несоизмеримость человеческих масштабов с замыслом Творца делает нас малочувствительными или даже вообще нечувствительными к смыслу происходящего. Мы понимаем великолепно лишь привычное или близкое к нему, а в остальном делаем поначалу грубейшие ошибки. Мы понимаем очень многое задним умом. И даже в личной своей жизни догадываемся о многом лишь ближе к могиле. А в исторической жизни понять смысл происходящего не легче.

Разве думали, например, создатели Римской империи о том, что создают наилучшие условия для последующего распространения христианства по миру? При замкнутости племён в собственных их границах и постоянных их войнах друг с другом это распространение было невозможно. Из чего следует, что зло имперского насилия было злом наименьшим, смирявшим зло наибольшее. Или – разве думали древние греческие философы о том, что, размышляя о таинствах мира и создавая новый язык для изъяснения своих умозрений, они подготавливают тем самым инструмент для чеканки важнейших догматов Церкви? Занятые своим делом, они едва ли думали о том, что подтачивают народную мифологию, подготавливая и с этой стороны почву для последующего посева свыше. Но сказанным, конечно, не ограничивались разумные процессы, происходившие и происходящие в истории. Когда-нибудь мы увидим их в их полноте, а пока смотрим на эту полноту почти слепыми глазами и ругаем Бога за то, что нет в Его мире смысла.

Скажут: Если мир восточного христианства превосходил религиозно и нравственно мир западный, то почему же победил всё-таки Запад? Этот вопрос уместно отнести и к противостоянию СССР с западным миром.

При всём несходстве внешних обстоятельств гибели двух полусоциалистических держав, Византийской империи и СССР, слабость их была обусловлена одной глубинной причиной. Социалистические начала в них не были ни осмыслены, ни осуществлены должным образом. Поэтому они сталкивались с началами эгоистическими и ослабляли взаимно друг друга. А в результате ни те, ни другие не получали развития. В то время как на Западе эгоистические начала превосходили намного начала соборные и потому перемалывали их или, подчиняя их себе, использовали в своих интересах. На Западе (при всех противоречиях, имевшихся там) эгоизм совершенствовался и становился всё более расчётливым и организованным. Он приобретал кооперативную форму и выстраивался в единую могучую систему, которая, исчерпав возможности, имевшиеся у неё дома, устремилась затем во-вне, на завоевание разрозненных и менее организованных народов. На их подчинение с целью эксплуатации, которая продолжается и поныне. Запад создал всемирную паучью систему, известную некогда под именем колониальной, а ныне известную порд именем «нового мирового порядка».

На Западе эгоизм становился высокоорганизованным эгоизмом, а на Востоке нерасчётливое «добротолюбие» буксовало в ловушке «симфонии». На Западе эгоизм приобретал умное и привлекательное для многих лицо, драпировался завораживающими идейными нарядами и создавал видимость постоянного движения к истине и добру, которую стали именовать «прогрессом». А на Востоке даже добрые начала, ставшие жертвами общего застоя системы, приобретали видимость неразумия или даже порока.

Западная мысль развивалась по ложному пути, но она развивалась и соблазняла наружными своими достоинствами. Она была связана напрямую с очень понятными для всех частными интересами и получала от них могучую подпитку. А на Востоке мысль стала приобретать музейный характер или такое движение, которое подобно бегу белки в беличьем колесе.

Но то же самое происходило и в хозяйственной жизни. На Западе побеждал принцип частного интереса, этот стимулятор изобретательности и всякой инициативы, этот мотор всей капиталистической системы. А на Востоке он упразднялся государством, которое следило за тем, чтобы одни не разорились вконец, а другие не обогатились чрезмерно. Кроме того, на хозяйственную жизнь Востока влияло пагубно ещё одно обстоятельство, которого не знал Запад. Византия, как и древняя Русь, была щитом, прикрывавшим Европу от натиска южных и восточных народов. Поэтому здесь государство изнемогало под бременем военных расходов. И это была вторая причина, почему оно изымало в свою пользу (понимаемую как общую для всех) плоды всякой личной инициативы и всякой изобретательности в хозяйстве. Настроенное на консервативный лад, государство не задумывалось о том, что блокирует этот могучий стимул развития, не предлагая взамен ничего. И вот результат: уже с Х11 века европейские товары начинают превосходить византийские как по своему качеству, так и по дешевизне.

На этот застой византийского хозяйства накладывалось ещё одно обстоятельство, вконец разорительное, на фоне которого империя медленно умирала. Оно обнаружилось во всём его безобразии лишь в последние века её жизни, но истоки его были в самой природе византийского общества. В котором (как и в советском) не богатство давало власть, а обладание властью было связано с богатством и престижем. Поэтому здесь эгоистический интерес смещался, как правило, в сферу административную и политическую. Он проявлялся в карьеризме. Здесь вырабатывался в качестве господствующего отрицательного типа не феодальный разбойник и вытеснявший его постепенно коммерсант, как на Западе, а ушлый администратор, тот «хитрый грек», который служил на деле не столько государственным интересам, сколько своим личным и клановым. Здесь вырабатывался поначалу робкий, а затем всё более наглый «приватизатор», использовавший своё служебное положение и свои связи для скрытной торговли интересами страны. В поздней Византии (с большим опозданием по сравнению с Европой) началась феодализация страны – росли латифундии, владельцы которых чувствовали себя независимыми государями на своей территории. До империи им уже не было дела. В такой атмосфере иностранные коммерсанты без труда захватывали ключевые позиции в хозяйстве страны и высасывали из неё богатства. Возмущение местного населения господством итальянских купцов было, похоже, не меньшим, чем возмущение ограбленных россиян господством иностранных и инородческих коммерсантов в российском постсоветском хозяйстве. Но протесты без понимания глубинных причин происходящего и без здравой положительной программы обречены на бессилие и постепенное затухание. А такой программы не было. Поэтому народное сопротивление разбою вязло в собственной неорганизованности и безмыслии, которое маскировалось общей приверженностью к официальной идеологии. Сами императоры не знали, что делать. Они оказались в плену у окружавших их сановников, способных сменить любого неугодного им императора. Вот почему империя хирела, сжималась и, наконец, исчезла.

В СССР, при Сталине, в хозяйственную жизнь был введён принцип, аналогичный по своей эффективности принципу частного интереса в капиталистическом хозяйстве. Это был суррогат высокой сознательности всех членов общества. Высокой сознательности, которой пока ещё не было. В план предприятия закладывался процент снижения себестоимости продукта при сохранении его качества – и этот процент заставлял руководителей (и в какой-то мере весь коллектив) думать о совершенствовании своего производства. Благодаря чему сталинская экономика совершенствовалась, возможно, успешнее капиталистической. Что не могло, конечно, не пугать руководителей Запада. Поэтому после таинственной смерти Сталина этот принцип был заботливо отменён организаторами застоя.

Но вот что интересно. О важности этого принципа знали все хозяйственники в СССР. Да и не только они. Т.е. миллионы и миллионы людей. Но практически никто не выступил против его отмены. Этот пример показывает, что советские люди, воспитанные в марксизме даже лучшего – сталинского – типа, оказались ничуть не выше по своим нравственным и умственным качествам асоциальных христиан прошлого и настоящего времени. И последующее пассивное отношение советских людей к ликвидации всей социалистической системы лишь подтверждает сказанное.

Апрель 2001г.

Какие же выводы будут из сказанного?

Первый вывод будет, конечно, в том, что НЕЗАВИСИМОСТЬ ЦЕРКВИ ОТ МИРА, в духовном смысле, ЕСТЬ УСЛОВИЕ ЕЁ ЗДОРОВЬЯ. Никакой симфонии, кроме симфонии с её Основателем и Главою, не может и не должно быть. Никакой симфонии с более низкими началами, нежели она сама. Ни с государством, ни с надгосударственными учреждениями, ни с народом, ни со всем человечеством. Ни, тем более, с т.н. «общечеловеческими ценностями», изобретёнными масонством. Потому что подлинные общечеловеческие ценности есть лишь в самой Православной Церкви.

Церковь не может и не должна навязывать обществу, ещё не доросшему до неё, свои идеи и нормы жизни. А внецерковное или отчасти воцерковлённое общество не должно навязывать Церкви свои идеи и нормы. Если же оно навязывает, то Церковь должна отвечать на эти попытки сопротивлением и подвигами исповедничества. И – точно так же – общество должно сопротивляться попыткам представителей Церкви (если они забудут, какого они духа) навязать ему её идеи и нормы, не соответствующие его интересам.

Иными словами, между Церковью и миром должна быть дистанция, обеспечивающая обеим сторонам свободу в их собственных границах. Наличие этой дистанции и чётко обозначенных границ позволит Церкви осуществлять свою веру в неискажённом виде, а миру столь же свободно проявлять себя и столь же свободно убеждаться в том, что все эти проявления имеют смысл лишь при стремлении к идеалу, хранимому Церковью

Такова, думается, норма, правильно ориентирующая обе стороны. Отсутствие этих границ и этой дистанции стало причиной обмирщения Церкви и прекращения развития её мысли. А с её обмирщением поблек или даже исчез в слабых человеческих глазах истинный образ совершенного общества. С угасанием которого возникли и стали приобретать власть над людьми ложные социальные идеалы и соответствующие им методы созидания лучшего общества.

Но нужна, разумеется, не формальная только независимость Церкви, которая может маскировать её фактическую порабощённость мирскими интересами, а независимость подлинная, т.е. дающая ей силу отличать своё от чужого и не позволять чужому проникать в себя. Дающая ей силу раскрывать своё вероучение и осуществлять его в жизни в полном соответствии со словами и духом её Основателя. Творить христианскую жизнь не только в Таинствах Церкви и личном благочестии её чад, но и в таких взаимных отношениях, которые были завещаны Господом на Тайной Вечере.

Но... как легко сказать, что Церковь должна быть независима от мира, и как трудно осуществить эту независимость на практике. Да и можно ли?.. Как ей быть независимой, если она живёт не на облаках, а в том же самом греховном мире, который корчится от похотей и соблазнов? Если она зависит от мира не только материально, но и юридически, научно-технически и даже в каком-то смысле нравственно? Как можно жить в помойной яме и не пропитываться её миазмами? Но мир становится у всех на глазах всё более зловонной помойной ямой. А с ухудшением его состояния (которое зависит напрямую от проводимой государством политики) его пороки сказываются и на членах Церкви. Причём, в первую очередь, на их детях, растлеваемых обществом и потому отторгаемых от неё.

Как бы ни старалась Церковь замкнуться от мира, она не может замкнуться от него полностью. Когда-то, при менее организованных общественных системах, это было возможно. Да и то лишь ценою конфликта Церкви с миром и жёстких церковных законов, создававших своего рода «железный занавес». А ныне и нормы церковные уже не те, и сама Церковь включена в могучую социальную систему на условиях, диктуемых не ею. Поэтому аполитичность Церкви подразумевает всё большее её подчинение «миру сему». Хотя, быть может, не слишком явное, хотя, быть может, не окончательное, но так или иначе нарастающее.

Вот почему напрашивается вывод, прямо противоположный сделанному выше. ЦЕРКОВЬ НЕ ДОЛЖНА ЗАМЫКАТЬСЯ ОТ МИРА, в тщетной надежде сохранить таким образом свою независимость, НО ВОЗДЕЙСТВОВАТЬ НА МИР МЕЧОМ ДУХОВНЫМ. А если к этому духовному мечу добавится ещё и меч физический, то и того лучше. Церковь должна воздействовать не только на культурную, но и на политическую жизнь, потому что политика есть концентрация духовного состояния мира. Иначе, вбирая в себя лучшие элементы общества и социально нейтрализуя их в себе, Церковь станет не светом миру, а чёрной для него дырою. Свидетельствуя об Истине, будет фактически работать на врагов Христа.

И что же получается в итоге? Два тезиса, одинаково правильных, но полностью отрицающих друг друга. Какая-то ерунда. И втягивание Церкви в политику погибельно для неё, и невтягивание Церкви в политику погибельно для неё. Куда ни кинь – всё клин. Втягиваясь в политику, Церковь превравщается в подобие политической партии, её свет мутнеет, а её члены обмирщаются. Её идеал заслоняется более актуальным, но менее высоким мирским идеалом. И это в лучшем случае. Потому что политические страсти, как правило, ослепляют и опускают в нравственные низины. А если Церковь отказывается от участия в политике и даже не ориентирует общество относительно его социального устройства, то оказывается для него действительно антисоциальным учреждением. Чем-то вроде наркотика. Она дискредитирует себя в глазах жертв неправедного общества и в глазах всех неравнодушных к его устройству.

Можно, конечно, лавировать, стараясь держаться где-то посередине между двумя полюсами. Или, в зависимости от обстоятельств, приближаться то к одному из них, то к другому. Так, вероятно, и вели Церковный Корабль его кормчие в эру, названную Константиновой. А что из этого вышло – у нас перед глазами.

Но, может быть, в наши рассуждения вкралась ошибка?

Уверенность в том, что аполитичная Церковь есть какая-то чёрная дыра, втягивающая в себя лучших людей мира и не воздающая ему ничем за их утрату, логична лишь при условии, что Бога нет или Он глух к человеческим мольбам. Т.е. не является христианским Богом. В этом случае молитвы Церкви о мире действительно бесплодны. Но если небеса пусты, то много ли значит всё остальное? Благонамеренные безбожники не понимают того, что пустота небес это такая катастрофа, которая обессмысливает не только молитвы Церкви, но и саму человеческую жизнь. И, следовательно, все социальные проблемы.

Когда-то Паскаль писал, что есть только два рода людей, которых можно признать разумными. Это, во-первых, те, которые, не имея Бога, ищут Его всем сердцем и всем разумением. И, во-вторых, те, которые, обретя Его, служат Ему всем своим сердцем и всем разумением.

Эти разумные люди, высвеченные Паскалем, подобны проточной воде, стремящейся к морю. Проточная вода покидает родные места, но ею пользуются живущие в окрестностях родников и по берегам рек. Достигнув же моря, она возносится к небесам и возвращается облаками в родные места, орошает их и питает источники. Этот круговорот воды в природе очищает воду от нечистот и спасает от протухания. Но если природный мир устроен так премудро, то неужели мир человеческий устроен иным творцом? ещё не доросшим до тех высот, до которых уже поднялись не знающие Бога мыслители? Если же оба мира созданы одними руками, то, значит, есть и в устройстве человеческого мира, при всей его повреждённости грехами, нечто подобное круговороту воды в природе. Значит, в обществе не бесплодны ни ищущие Бога люди, ни работающие на Него. И, следовательно, молитвы людей, обращённые к Богу (и, тем более, молитвы Церкви «о мире всего мира»), спасают мир, с человеческой стороны, от окончательного духовного протухания. Хотя духовно близорукие люди понять этого не могут. Они, «видя, не видят» и потому превратно толкуют видимое.

Так-то оно так, — думаю я. Всё это вроде бы правильно. Но если так, то почему же молитвы Церкви не очищают современный мир от его скверн? И почему само христианство сегодня подобно стоячим водам? Да и не только сегодня. Почему оно так бессильно перед торжествующим злом?

Святитель Игнатий Брянчанинов, живший в девятнадцатом веке, писал так: «Наше время походит на последнее. С о л ь о б у е в а е т . В высших пастырях Церкви осталось слабое, тёмное, сбивчивое, неправильное понимание по букве, убивающей духовную жизнь в христианском обществе, уничтожающей христианство, которое есть д е л о , а не буква. Тяжело видеть, к о м у вверены, или к о м у попались в руки овцы Христовы, кому предоставлено их руководство и спасение! Волки, облачённые в овечью кожу, являются и познаются от д е л и плодов своих. Но это – попущение Божие...». И ещё: «Не от кого ожидать возстановления христианства. Сосуды Святого Духа изсякли окончательно, повсюду, даже в монастырях, этих сокровищницах благочестия и благодати...» (журнал «Русское самосознание», США, 1993 г. № 1, с. 4).

Эти слова были сказаны, вероятно, лет 150 назад. Однако, вопреки им, сколько жизни явило после них, казалось бы, уже окончательно иссякшее христианство. Да и в годы святителя разве всё было так мёртво, как он думал? Святитель Игнатий был не прав в своём окончательном пессимизме. Когда-то давно, ещё в 1Х веке до Р.Х., Илья-пророк говорил нечто подобное. Он жаловался Богу на то, что все верные убиты, что он остался один, но и его душу ищут, чтобы отнять её. А что ответил ему Бог? Он сказал, что сохранил ещё семь тысяч верных, не преклонивших колена перед Ваалом. И дальнейшая история показала, какие невероятные для пророка возможности она таила в себе. В таком контексте, на мой взгляд, и следует понимать слова святого Игнатия Брянчанинова.

Но если он сам дошёл до такого уныния, то, значит, было от чего дойти. Не на пустом же месте выросли его скорбные слова, страшного смысла которых не понимать он не мог. Значит, болезнь Церкви, о которой писали И.С.Аксаков и Ф.М.Достоевский (а позднее А.В.Карташёв и другие), была не измышлена ими. Она – реальность, объясняюшая малоплодность её молитв.

Как вера без дел мертва, так и молитвы без соответствующих им дел бессильны и малоплодны. А какие нужны дела?.. Делом, заслуживающим обильной помощи свыше, было бы, думается, изменение безбожных устоев современной общественной жизни на более соответствующие соборному духу Церкви. Но если христиане не хотят думать об этом, если они вязнут в заботах о личных, семейных и, в лучшем случае, политических делах, то разве заслуживают они чего-то большего, чем то, что имеют?

Бог даёт и недостойным Его даров, но усвоение их зависит от состояния людей. А поскольку оно, как правило, бессоборное или малособорное, то и не усваивают они этой помощи свыше, с которой могли бы одолеть могучие тёмные силы, действующие в мире. Поэтому и возникает у них ощущение, что «Бог умер». Или помогает только в мелких личных делах, а по большому счёту не помогает. Оставил их наедине с превосходящими всякие человеческие силы мировыми процессами, которые направляются, в конечном итоге, дьяволом и его сынами.

Безвыходное положение Церкви, о котором речь была выше, потому и безвыходно, что она, находясь во враждебном ей окружении, старается приспособиться к нему, а не наращивать вокруг себя родственную ей МИРСКУЮ среду. Если бы Русская Православная Церковь находилась в окружении организованного и потому сильного русского наррода, то это была бы самая благоприятная для неё среда. Потому что православная вера есть вера русского наролда, без которой он может лишь разрушаться. В то время как большинству других народов эта вера чужда. Больше того: эта вера занимает то духовное пространство, которое они хотели бы занять своими собственными верами. Из чего следует, что симбиоз РПЦ и русского народа это необходимое услоовие общего их существования. Общего их спасения.

Какая это простая мысль. Казалось бы, самоочевидная. Но почему же тогда в Русской Православной Церкви не слышно ни слова о русском народе? О происходящем его уничтожении? Почему в Русской Православной Церкви нет ни одной храмовой молитвы о спасении и возрождении русского народа? Такая молитва, помимо её прямого и главного назначения, правильно ориентировала бы русских мирян. Напоминала бы им, что они русские и что у них есть своё русское дело в миру. Соединяла бы их в начаток возрождённого русского народа. И привлекала бы в РПЦ ныне рассеянных русских людей, разрозненных и дезориентированных именно по той причине, что нет в ней молитвы о русском народе. Нет в ней слова и мысли о русском народе. Ведь это же факт, что нет и не может быть у русского народа иного объединяющего духовного центра, кроме Русской Православной Церкви. А она не объединяет его и не хочет о нём молиться.

Но, может быть, РПЦ, будучи окружённой враждебными ей силами, боится молиться о русском народе? отступилась от него, видя его травлю и уничтожение? и надеется на то, что до неё очередь не дойдёт?.. В этом случае она лицемерит, говоря о своей свободе после крушения Советской власти. И её заявления подобного рода не более, чем повторение в новых условиях известной декларации митрополита Сергия.

А если она свободна, но равнодушна к судьбе русского народа, то в чём же тогда причина этого равнодушия? Или есть какие-нибудь догматические и канонические причины, не позволяющие ей выделять тот или иной народ и молиться о нём особенно?

Но было бы странно не замечать, что наша Церковь молится не только о всём человечестве. Она молится и о своей стране, и о её властях, и о её воинстве, выделяя их, стало быть, из всех других стран, властей и воинств. Молится она и о церковном начальстве, о монашеском чине, о прихожанах того или иного храма. О плавающих, путешествующих и т.д. На этом фоне исключение из её храмовых молитв молитвы о русском народе, с которым она связана всем своим существованием и именем которого называет себя, необъяснимо иначе, как политической причиной.

Хотя, справедливости ради, надо сказать, что эта политическая причина возникла не десять лет назад, и не восемьдесят, и не триста, а много раньше. Но в наше время она обнажилась настолько, что не замечать её нельзя.

В истории Церкви национальный принцип не исчезал никогда полностью, но и не выступал, подобно принципу государственному, на первый план. В силу того, что имперские интересы далеко не всегда совпадали с инетересами отдельных народов, входивших в империю, национальные их интересы подвёрстывались под имперские. Церковь же Православная следовала в фарватере государственной политики и потому тоже подчёркивала важность государственного начала и затушёвывала начало национальное. И лишь в критических случаях взывала к национальному началу. В войнах с Гитлером, Наполеоном, лже-Дмитриями и Мамаем.

В этом обстоятельстве мы как раз и находим объяснение того, почему национальный вопрос (как и социальный) игнорировался нашими богословами. Он не был раскрыт ни в Византии, ни в Российской империи. А позднейшие богословы оказались в зависимости от могучей традиции и своего церковного начальства. И не касались темы, ставшей по существу запретной.

Руководители Византии, дабы представить свою политику отвечающей интересам всех народов, входивших в её состав, допускали в правящий слой их представителей, чем создавали иллюзию благополучного решения национального вопроса. Хотя на самом деле это была политика космополитизации правящего слоя со всеми вытекавшими из неё разрушительными последствиями. Ибо правящий слой служит примером для остальных и распространяет на них свой дух. Этот космополитический дух сыграл свою роль в разрушении империи (не меньшую, чем социальное безмыслие византийцев). Агония Византии, длившаяся несколько столетий, свидетельствовала не только о значительности разрушавших её обстоятельств, но и о могуществе положительных начал, которые ей держали. Но при заблокированности её социальной и национальной мысли позорный финал был закономерен. Как и вызванный теми же самыми причинами позорный финал Российской империи. А затем и Советской. Идейно и морально обессиленные, эти империи были в конце концов брошены их гражданами, не понимавшими происходящего и потому не способными помочь своему государству. А в лице худшей их части, спешившими обеспечить шкурные свои интересы.

Но здесь важно отметить, что космополитическую политику христианские императоры придумали не сами. Они переняли её по наследству от языческих императоров.

Древние римляне, как известно, смешивались постепенно с завоёванными народами, следствием чего стала религиозная, нравственная и социально-политическая катастрофа средиземноморского языческого мира. Римская империя росла, а мысль, положенная в её основание, не поспевала за этим ростом. Чем больше империя распространялась вширь, тем большей духовной пустыней оказывалась для всё большего числа людей. Имперское начало рассасывало начало этническое, а вместе с ним религиозное и нравственное.

В доимперских этносах, при всех их пороках, человек был своим и окружённым своими, которые его понимали и берегли. Берегли хотя бы из соображений корыстных, потому что он увеличивал общую силу племени. И он сам тоже понимал своих, сочувствовал им и помогал, т.к. без них был ничто. Пока эти племенные и народные сообщества противостояли чужому миру, они были крепки внутренней силой, а их члены чувствовали себя комфортно в нравственном отношении (насколько это возможно в мире идолов). Но как только эти этносы оказались в пределах Империи, не угрожавшей, казалось, их существованию и лишь навязавшей им мир и приоритет её собственных норм жизни, так стали более или менее медленно растворяться в общем плавильном котле. Древние римляне стали превращаться вместе с завоёванными ими народами в прообраз современных американцев…

…Как дом, лишённый хотя бы одной своей части (стены или крыши, даже оконных рам), неотвратимо приходит в негодность, так и народ, лишённый хотя бы одной из важнейших своих функций (например, права суда над его членами), неотвратимо вырождается и умирает. Медленно или быстро, в зависимости от обстоятельств.

В Римской империи по мере её расширения внутриэтнические связи слабели, а выпадавшие из ослабевших этносов люди оказывались в огромном чужом мире, где становились жертвами чужих эгоизмов и быстро эгоизировались сами. Здесь родились слова: «Человек человеку волк». Это внутреннее одичание было обратной стороной внешних успехов Империи – её прославленного правопорядка, высокой материальной и художественной культуры, громадного роста знаний и интеллекта.

Но это внутреннее одичание (как и нынешнее, вызванное американизацией жизни) не было всеобщим и равномерным. Наряду с теми, кто легко приспосабливался к новым порядкам и чувствовал себя в них, как рыба в воде, множилось число неприспособленных и не желавших приспосабливаться. Множилось число тех, кто искал какую-то неведомую правду, которой не было ни в прежних доимперских этносах, ни в современной им имперской действительности. Так подготавливалась почва для будущего посева семян Евангелия.

А теперь вернёмся к той истине, что спасение Русской Православной Церкви в возрождении русского народа. При всей её очевидности, трудно представить себе, каким образом наша Церковь, в теперешнем её состоянии, могла бы помочь этому делу. Разве что молитвами, если не явными, то тайными, о спасении русского народа.

В будущем её богословы, возможно, выявят и значение нации в этом мире, и социальные ориентиры, помогающие народам строить их национальные дома. Но сегодня они к этому явно не готовы. О чём свидетельствуют, помимо многого другого, т.н. «Основы социальной концепции РПЦ», выработанные за последние годы и утверждённые на Архиерейском соборе в августе 2000г. Об этих «основах» достаточно сказать, что русский народ в них даже не упомянут, а по отношению к капитализму и социализму выказано одинаково благодушное безразличие. Вот тебе и ориентиры.

Но главное даже не в этом. Главное в том, что требовать от священства не соответствующего его призванию дела – то же самое, что запрягать соловья в телегу. В трудные времена и соловьи рвутся помочь общему делу. Но если даже такая птица из чувства долга перестроится и потянет в конце концов телегу, она перестанет быть соловьём и станет лошадью. А соловьи тоже нужны.

Как уже говорилось в предыдущей части этой работы, у добросовестных священников и подлинных богословов иной тип зрения, чем тот, который требуется для успеха в мирских делах. Иной образ жизни и, следовательно, иные навыки. Они связаны с иным типом жизни. А национальное дело это мирское по преимуществу дело, неотделимое от политики. А где политика – там война, явная или скрытная, с её хитростями и жестокостями. Втягивать священство в политику нехорошо. Это значило бы гасить в наших глазах тот высокий образ жизни, ради которого мы воинствуем в нашем низшем мире.

Народ не может ни поступаться своими земными заботами, ни утопать в них, забывая о конечной их цели. Нация подобна дереву, которое живо лишь тогда, когда связано и с небом, и с землёю. Корни дерева уходят в землю, а ветви тянутся к небу. Дерево разнонаправленно по своим интересам, но сопрягает их в себе. Так должно быть и в народе.

Но то же самое верно и относительно Церкви. Она есть начаток Царства Небесного на ЗЕМЛЕ. И потому сопрягает в себе то и другое. В этом отношении между Церковью и народом, даже нехристианским, есть подобие. Всякий народ есть подготовительное училище любви. Любви и духовного понимания жизни.

Опасно забывать не только о высшем мире. Опасно помнить только о нём и забывать о мире низшем. Опасно иметь о нём смутное или превратное представление. Церковь должна обладать всеохватывающим зрением, позволяющим видеть оба мира. И видеть их зорко. А потому должна СОЧЕТАТЬ в себе два разных типа зрения, чтобы один дополнял другой, но не накладывался на другой и не искажал его. Как это происходило в истории Византии и России. И как это происходит сейчас, когда руководство Церкви прокладывает политический курс, а остальные её члены послушно следуют ему.

Если бы все члены Церкви обладали стереоскопическим зрением и универсальными способностями, одинаковыми у всех, то, может быть, не было бы особой нужды в разных её органах, имеющих разные функции. Но поскольку люди различны по своему развитию и по своим дарованиям, то специализация их в жизни Церкви совершенно естественна. Священство есть орган Церкви, связывающий её по преимуществу с миром горним, миряне же – её орган, связывающий её по преимуществу с миром низшим.

Из чего следует, что миряне не могут и не должны быть тенями священников, послушно следующими за ними. У них есть своё собственное дело, не похожее на священническое, которое они должны знать и делать лучше священства. И не впутывать его в свои дела. Как корни дерева не впутывают в свою работу его крону. Мирское дело должно делаться в миру, но делаться для Церкви. Миряне должны не только обеспечивать свои семьи и храмы, но ОВЛАДЕВАТЬ СОЦИАЛЬНЫМ ПРОСТРАНСТВОМ ВОКРУГ ЦЕРКВИ И БЫТЬ ЛИЧНО ОТВЕТСТВЕННЫМИ ПЕРЕД БОГОМ ЗА ЕГО БЛАГОПОЛУЧИЕ.

А что происходит теперь? Священники (в силу того, что они не могут правильно ориентировать мирян в их мирской жизни) воспитывают их по собственному образу и подобию, делая при этом скидку на богословское их невежество и занятость добыванием хлеба насущного. А в результате отпугивают одних, не способных или не желающих усваивать священнический образ мысли и жизни, и уродуют других, превращая их в пожизненных семинаристов, смотрящих в рот своим наставникам и требующих у них благословения чуть ли не на каждый свой вдох и выдох. Их уродство в их безответственности за состояние мира, в котором они живут. Усваивая по примеру священства и под его влиянием пассивную роль в миру, они отдают его нехристианским и антихристианским силам. Но предпочитают об этом не думать, потому что священство не учит их думать о мире.

А как оно будет учить, если не знает, что и как надо в миру делать? Этому его не учили ни в семинариях, ни в академиях духовных. Благословлять мирян на деятельность, связанную с политикой, оно не может, не втягиваясь в политику и не принимая ответственности на себя за результаты этой деятельности. А невозможность благословить её воспринимается мирянами как неодобрение её, что равносильно её запрещению.

Будучи отрешённым от политики как своим положением в Церкви, так и светским законодательством, священство передаёт эту свою неспособность внимающим ему мирянам, а политическая пассивность последних вынуждает священство участвовать в политике невольно, потому что ею пронизан весь мир и от неё некуда деться. Но участвовать, не имея на то необходимых сил и будучи связанным путами, от которых миряне свободны. Этот заколдованный круг обессиливает Церковь и зависимый от её состояния русский народ.

Этот заколдованный круг образовался не сразу. В первом периоде своего исторического существования Церковь была на нелегальном положении и не интересовалась ни социальными, ни политическими вопросами. Думать о них не было нужды, потому что вот-вот, как полагали, должен был наступить конец истории. Но затем начался второй период, окончательно завершившийся в феврале 1917 года. На протяжении столь огромной эпохи активная роль в миру принадлежала православным императорам, которые обеспечивали порядок, отвечавший интересам Церкви. Как эти интересы понимали сами императоры. В этот период пассивная роль мирян подразумевалась сама собою и была как бы естественной. А когда империя рухнула и на её месте образовалась скрытная, а затем и явная, антихристианская власть, то пассивная роль мирян в миру сохранилась по инерции, как и само пирамидальное строение Церкви, возникшее под влиянием монархической государственности и по её подобию.

РПЦ унаследовала от Константиновой эры жёсткую централизованную структуру, подобную государственной или армейской, в которой учительская и административная власть сосредоточена наверху и делегируется в расположенные ниже слои священства при условии полной их зависимости от начальства. Обратная связь по существу отсутствует, но это отсутствие маскируется привлечением на церковные соборы послушного низшего священства и послушных мирян. Такой Церковью легко управлять, но расплачиваться за эту лёгкость приходится дорогою ценою. Соборное начало в ней подавлено господством высшей иерархии, а соборная мысль подменена мыслями келейными или даже навязываемыми Церкви извне. Опасность такой структуры в том, что её верхушка не контролируется полнотою Церкви и потому способна подчиняться силам нецерковным и быть проводником их политики в отношении Церкви.

Церковь в её истинном виде есть организм веры, надежды и любви, в котором каждый его орган и каждая его клетка действуют, при полной их свободе, вполне согласованно. Потому что у них общее понимание Истины и собственной их природы.

В пирамидальном устройстве Церкви нет полноты такой внутренней согласованности, поэтому её недостаток восполняется согласованностью внешней, основанной на дисциплине. Замена свободного согласия дисциплиной – вещь неизбежная при заболевании Церкви, которое есть следствие её зависимости от внешнего мира. А эта зависимость упраздняется лишь в меру окружения Церкви родственной ей по вере мирскою средою, заинтересованной в её свободе. Т.е. в меру окружения её сильным воцерковлённым народом. Если же речь идёт о Вселенской Церкви, то – окружения Поместных Церквей сильными воцерковлёнными народами.

Как уже говорилось, Церковь в её истинном виде есть не столько пирамида, сколько живое древо, ветви и корни которого взаимосвязаны и, вместе с тем, свободны друг от друга для собственных дел. Священство должно священствовать и быть сугубым хранителем правды Христовой, её истолкователем и выразителем. Священство должно быть светом миру, не затемняющим себя ни политическими союзами с кем-дибо, ни претензиями лепить своими руками души мирян. Священство должно быть вне политики, как политики большой, так и политики миниатюрной.

Миряне же вне политики быть не могут. Хотя, будучи христианами, не могут и не должны забывать об этом. Они должны строить свою политику на служении Церкви и своему народу. И не забывать о том, что они – политики особого рода, руководимые святой целью. Именно через них, как через свой орган, наиболее удалённый от своего духовного ядра (в лице священства), Церковь может и защищать себя от действующих в мире разрушительных сил, и воздействовать на мир своей проповедью. Сохраняя, благодаря дистанции, своё священство от обмирщения, неизбежного при жёсткой зависимости от него мирян. Ибо жёсткая зависимость есть дурная взаимозависимость, сковывающая лучшие силы тех и других.

Обмирщение мирян, продиктованное здравым смыслом, естественно. Особенно в условиях войны, которая идёт против русского народа. Эта война имеет истребительный характер и направлена, в конечном итоге, против самой Церкви. Поэтому дело живущих в миру сопрягать истины Евангелия с земными реалиями и адаптировать евангельские нормы жизни к условиям войны. Миряне должны быть не только исповедниками Христа, но и воинами во всех сферах мирской жизни. Даже если они формально гражданские люди.

В условиях войны они не могут отдавать столько сил на непосредственное Богопознание и Богослужение, сколько отдают их служители алтаря. Их Богослужение по преимуществу опосредованное. Оно в работе по самоорганизации русского народа и умножению его сил.

Учитывая это обстоятельство, священство должно требовать от мирян лишь тот минимум знаний и норм жизни, без которого человек не может считаться православным христианином. Минимум, который должен быть чётко фиксирован и определяться не чьим-либо мнением, а выработанным соборно уставом для мирян – кратким, понятным и удобоисполнимым. Понуждать мирян к чему-либо большему значило бы превращать дело их совершенствования из дела их совести и свободы во внешнюю обязанность. Вызывающую, как и всякое насилие, внутреннее сопротивление. Максимализм в этом деле даёт обратный эффект. Он так же разрушителен, как и отсутствие чёткого минимума, обязательного для всех, называющих себя православными христианами.

Скажу даже более. В настоящее время, как показывают опросы населения, большинство русских людей относится сочувственно к Русской Православной Церкви. Но в силу разных причин остаётся вне её стен. Какие это причины? Думается, главных две. Это неготовность принять в полном объёме православное вероучение и неготовность принять в полном объёме существующие в РПЦ нормы жизни. В результате РПЦ не имеет от этого сочувствия русских людей практически ничего и не делает ничего для того, чтобы организовать сочувствующих в околоцерковные русские объединения по месту жительства, которые могли бы стать началом собирания русского народа, началом его самовоспитания и структуризации. Которые стали бы постоянно растущей силой. А не делает этого РПЦ потому, что священство этим делом заниматься не может, это дело мирян, которые ныне лишь наблюдают пассивно за тем, что происходит на их земле. И ворчат, когда видят, что всё идёт не так, как им хотелось бы. Как будто евреи, кавказцы и другие народы обязаны делать за них русское дело.

Ныне русские миряне, за редкими исключениями, не думают о судьбе русского народа. Они адаптируют нормы Царства Небесного не к условиям жизни русских воинов, а к условиям жизни дезертиров, спасающихся от безбожного мира в своих храмах и в своих квартирах. Они принимают условия жизни, созданные и создаваемые врагами русского народа, но для очистки совести ворчат и осуждают козни врагов. Делают вид, будто ответственность за состояние Русской земли лежит на ком-то ещё, а не на них самих. Понять и до известной степени оправдать таких «спасающих свои души» можно. Но – лишь до известной степени. Потому что слишком упорное нежелание осознать свой долг свидетельствует о чём-то большем, чем только непонимание.

Естественно, что при такой настроенности они оказываются лишь номинально русскими людьми: нельзя быть русским, не болея за свой народ и не помогая ему. Тем более – когда он в таком отчаянном положении. Такие равнодушные порочат православную веру в глазах тех, кто не дорос до её понимания, но дорос до понимания важности национального дела. Эти последние, глядя на православных космополитов, шарахаются от Христианства как от какой-то чумы. И начинают войну с ним как с главной опасностью для русского народа. И по-своему, в рамках своего ущербного понимания мира, они логичны. Но православным космополитам нет дела до того, какую смуту в русском народе они разжигают своим равнодушием к нему.

Я перешёл от проблематики социальной к церковной, а вместе с ней к исторической и, наконец, к национальной, по той причине, что эти темы взаимосвязаны. Выделить в чистом виде каждую из них нельзя, как нельзя, размышляя о человеке, выделить его из общества и истории. В том-то и сложность каждой из этих тем, что она раскрывается не одним ключом, а их связкой.

ХРИСТИАНСТВО, СОЦИАЛИЗМ И НАЦИОНАЛИЗМ. Эти идеи рождались в истории не одновременно и раскрывались в условиях, искажавших их или препятствовавших полному их раскрытию. Раскрытие этих идей было трудным и не могло быть иным. Могучие силы мира сего, нацеленные на мировое господство, должны были первыми осознать («ибо сыны века этого догадливее сынов света в своём роде», Лк.16,8) внутреннее согласие этих идей и делать всё для того, чтобы не допустить осознания этого факта народами. Должны были способствовать загрязнению этих идей и, в конечном итоге, противопоставлению их друг другу, чтобы затем играть, с выгодой для себя, на искусственных противоречиях между ними.

С этой целью христианскую идею превратили в идею космополитическую, хотя на самом деле универсализм и космополитизм это разные вещи. Христианство есть идея универсальная, т.е. истинная для каждого народа и подразумевающая, в отличие от космополитизма, не упразднение народов, а их многоцветие, подобное радуге, в чаемом их единстве в Боге и вокруг Бога. Кроме того, христианскую идею превратили в идею фактически асоциальную, т.е. бесполезную для общества и потому бессильную. Но об этом речь уже шла выше.

Подобным же образом исказили и социалистическую идею, превратив её в идею казармы. Казармы, исключающей свободу людей и связь их с Богом. Как будто разумное и справедливое общество нельзя представить себе никак иначе.

И национализм тоже втоптали в грязь, соединив его с шовинизмом и даже с «фашизмом», т.е. с идеологией и практикой гитлеризма. Хотя на самом деле национализм это всего лишь любовь к своему народу и забота о нём. Национальное сознание подобно сознанию семейному, которое тоже разделяет людей по определённому принципу, но не подразумевает при этом ни надмения одной семьи над другими семьями, ни желания их поработить. Кому понадобилось оклеветать национализм – догадаться не трудно. И для чего: чтобы выхолостить чужое национальное сознание и представить пустую его оболочку законной его нормой.

Но мало того, что социализм и национализм противопоставили христианству. Их ещё дополнительно стравили друг с другом. Хотя даже школьнику должно быть понятно, что не может быть здоровой нации при социальных противоречиях в ней, при эксплуатации в ней одних другими. Как не может быть и социальной гармонии в обществе искусственном, созданном вопреки родовой природе людей, вопреки духовному их складу, историческому опыту и выработанным в нём обычаям.

Однако, вопреки здравому смыслу, эти идеи сумели разделить и противопоставить друг другу. Сумели вырастить разные типы людей, одинаково стремящихся к обществу разумному, но видящих его с разных сторон и потому резко настроенных друг против друга. Кривые на левый глаз против кривых на правый глаз. Видящие на монете орла против видящих на ней решку. И одинаково не способные понять, что их идеи уродливы друг без друга.

Чтобы ошельмовать идею национального социализма, создали злую карикатуру на неё, которой и заслонили правду. А затем, по завершении гитлеровского «эксперимента», поставили эту идею вне закона…

…И здесь уместно сказать ещё раз, что без той совершенной вертикали, которую даёт Евангелие, ущербно любое общество и любая человеческая жизнь. Христианская идея это самая высокая идея, а потому и самая трудная. Она делает трудным как национальное дело, так и его социальную составляющую. А без неё они легки, но легковесны. И потому обречены, в конечном итоге, на катастрофы.

Христианская идея есть вертикаль, подымающая людей к Богу и раскрывающая их богоподобие. Но эта вертикаль не полна без утверждённой на ней горизонтали, открывающей правду соборности. Христианская идея сочетает в себе вертикаль с горизонталью. Она есть крест с распятым на нём Богом.

Если русские христиане не поймут этой простой истины и не избавятся от односторонней духовности, если не восстановят её полноту, то вымрут вместе с русским народом. А восстановить её полноту – значит взяться за трудную работу воцерковления национальной и социальной идей и воплощения их в жизни. В этой работе каждый русский человек, если он человек, найдёт сам своё место. И будет она, при всей её тяжести, слаще вина и любой иной отрады. Без этой работы, которой не будет конца, Христианство не обретёт своего «второго дыхания». А если обретёт, то жизнь станет благодатнее не только для русских православных христиан. Русское возрождение благодатно откликнется во всех народах.

Мне скажут, конечно, что я опоздал с этой мыслью: история фактически закончилась или вот-вот закончится. А потому надо готовиться не к новой жизни, а к смерти, достойной христианина. Надо укреплять свою душу, чтобы не дрогнуть, когда предложат печать на лоб.

Но я думаю иначе. Историю с нынешними кодами и чипами, может быть, и устроили только ради того, чтобы мы перестали думать о будущем русского народа. Чтобы смирились с мыслью о том, что всё уже кончено. Ведь инсценировать наступающий конец света не трудно. Назвать «зверем» какой-нибудь компьютер. Включить число 666 в какой-нибудь код. Пустить слух, что строительство храма в Иерусалиме уже идёт. И т.д. Сделав при этом большие глаза. А остальное сделают наши собственные ротозеи. Подхватят и устроят такую истерику, что будет любо-дорого посмотреть.

Истерика с протестами против ИНН не может быть реальным препятствием для сбора информации о каждом русском человеке хозяевами современного мира. Реальным препятствием может быть лишь возрождение русского народа и овладение им его законным правом распоряжаться на его собственной земле. Вот от какой важной работы отвлекают внимание русских людей устроители конца света.

К смерти надо быть готовым всегда. Наш «конец света» может наступить в любую минуту. Поэтому надо стараться жить так, чтобы всегда быть готовым предстать пред Господом Богом. Но жизнь своего народа при этом строить так, как будто конца света не будет никогда. Иначе, не зная действительных сроков истории (которые знает лишь Бог), мы можем стать жертвами очередной провокации. А сколько их уже было? Пора бы и поумнеть.

Единственный правильный ответ на работу сынов дьявола – самоорганизация русского народа вокруг Русской Православной Церкви.

Апрель – октябрь 2001г. (с сокращениями)

Часть седьмая

Николай Владимирович Сомин написал статью «ОСНОВНЫЕ ЦЕРКОВНЫЕ ДОКТРИНЫ О БОГАТСТВЕ И СОБСТВЕННОСТИ. ИСТОРИЯ ЭТИХ ДОКТРИН В ПРАВОСЛАВИИ, КАТОЛИЧЕСТВЕ И ПРОТЕСТАНТИЗМЕ». Этой небольшой статье предшествовала большая работа по изучению темы. Я изложу своими словами суть этой статьи, как я её понял.

В мире, называющим себя христианским, есть три основных понимания собственности. Первое понимание – евангельское и святоотеческое. Согласно ему, служение Богу несовместимо со служением маммоне, т.е. несовместимо со стяжанием личного и семейного богатства. Это понимание никогда и никем из христиан формально не отвергалось, но по причине его вопиющего радикализма («всё, что имеешь, продай и раздай нищим, и будешь иметь сокровище на небесах; и приходи, следуй за Мною», — Лк. 18, 22) сочеталось с таким его разъяснением, которое ослабляло его радикализм или даже упраздняло его фактически. Хотя сам евангельский текст оставался при этом по-прежнему авторитетным в высшей степени. Согласно этому второму пониманию оказывалось, что за Христом можно следовать и не отказываясь от своего богатства и даже наращивая его, но только при том непременном условии, что наращиваешь его законными в нравственном отношении способами и не делаешься рабом своего богатства, а распоряжаешься им так, как если бы Бог поставил тебя распоряжаться Его имуществом.

Это второе понимание собственности Н.В.Сомин называет «общепринятым» в православном и католическом мирах. Но не в мире протестантском, где материальное стяжание стало главной заботой человека и даже его религиозной добродетелью, но опять-таки при том непременном условии, что он сочетает своё стяжательство с верой в Бога и с изучением Библии в свободное от стяжаний время, с посещением собраний своих единоверцев и с отчислением в пользу своих религиозных сообществ определённого процента от своих доходов.

Заслуга Н.В.Сомина в том, что он выявил эти три основных формулы отношения к собственности, которые, как правило, теряются в хаосе современных богословских мнений по занимающему нас вопросу. Выявил – и заставил задуматься о них. О том, какие обстоятельства их породили и какая судьба ждёт их в будущем.

Кроме того, автор сделал прозрачный намёк об их судьбе, отметив, что в новейшее время католики отошли от своего традиционного «общепринятого» понимания собственности в сторону понимания протестантского. Они фактически приняли, в лице своих богословов и, прежде всего, в лице своего папы Иоанна Павла 2-го, «новый мировой порядок» со всеми вытекающими отсюда последствиями.

А теперь попробуем уяснить для себя, какие исторические обстоятельства сформировали в своё время эти выявленные Н.В. Соминым доктрины. Почему православные и католические политики реабилитировали, хотя и с существенными оговорками, личное и семейное стяжание собственности. Они это сделали, конечно, не потому, что отрицали евангельский идеал, а потому, что вынуждены были признать его практически полную несовместимость с реалиями своего времени. Полную его невозможность в качестве общей нормы. Если юноша, не имеющий семьи, ещё может отказаться от своего имения и последовать за Христом в качестве монаха или какого-нибудь дервиша, то как отказаться от имения тому, кто имеет жену и, тем более, детей? Ведь их надо кормить, одевать, обучать. А где они будут жить, если отец продаст свой дом и раздаст деньги нищим?.. И во что превратится государство, если все его граждане станут нищими? Кому будут продавать свои имения опоздавшие с этим делом, если никто не захочет иметь ничего своего? И кому эти имения будут, в конечном итоге, принадлежать?.. Ведь нельзя же оставлять их бесхозными.

Нелепость слов Христа, понятых таким образом, была очевидной. Поэтому Его толкователи, спасая Благую Весть от обнажения её нелепости, поправили своего Учителя, и сделали это очень деликатно. Они провозгласили: завещанная Господом идеальная норма осуществима в этом неидеальном мире только отчасти. Её могут вместить лишь избранные из избранных, т.е. монахи и подобные им по своему бескорыстию юроды. А остальные могут, оставаясь добрыми христианами, владеть своими имениями и даже без угрызений совести умножать их, но, разумеется, соблюдая при этом известные условия.

Вот логика адаптации евангельской нормы к тогдашним реалиям. И эта логика была по-своему очень логичной. Придумать что-либо лучшее было нельзя. Или так трудно, что сделать этого не сумели. Эта логика была неуязвимой до тех пор, пока у «общепринятой» доктрины не было серьёзных конкурентов. Пока христианская цивилизация была более или менее однородной по своему социальному коду. И пока соседние цивилизации руководствовались сходными началами в своём понимании собственности.

Но... затем обнаружилось, с большим опозданием, что вооружённые «общепринятой» и сходными с нею доктринами цивилизации отстают в своём материальном развитии от цивилизации нового типа, тоже вроде бы христианской, но куда более рациональной и практичной. А отставание в материальном отношении сказывается и на делах, имеющих смешанный, т.е. духовно-материальный характер. Они отстают в хозяйственном, техническом, научном и политическом отношении. И, следовательно, в военном. А это значит, что они обречены на завоевание этой более сильной цивилизацией. На завоевание если не внешнее, то внутреннее, т.е. культурное, хозяйственное и политическое.

Дело, стало быть, не в каких-то внешних и случайных обстоятельствах, а в особенностях социальных кодов этих цивилизаций. «Общепринятая» формула собственности, ограничивая в человеке его страсть к стяжательству известными нормами, ослабляла тем самым её, а зависимость человека и его собственности от интересов самовластного Государства ослабляла её ещё больше. Ибо нет смысла перенапрягаться в стяжательстве, что-то придумывать и затевать, если плоды твоих усилий не защищены ничем от государственного произвола. Живи, как все, проявляя себя лишь в рамках привычного. Человек, живший под знаком «общепринятой» формулы собственности (и органически связанных с нею типов государства и правосознания), не мог ни много думать о Боге и созданном Им мире, ни эффективно им служить, не причиняя тем самым ущерба своему хозяйству. Как и наоборот: он не мог погрузиться целиком в служение маммоне, не оказавшись в конфликте с обществом и его нормами. Противоположные начала в человеке обессиливали друг друга, результатом чего и стал застой в обществе. Застой как в области мысли, так и в сфере практических её приложений.

Но если «общепринятая» формула обуздывала в человеке его стремление к приобретательству и подавляла его активность в этом направлении, то протестантская формула, наоборот, освобождала их, сводя обязанности человека перед Богом и Его творением к формальности или к такому минимуму, который не влиял существенно на его жизнь и дела. Протестантская формула жизни стимулировала в людях инициативу по части личного обогащения, а эта последняя утилизировала, рано или поздно, любое изобретение, открытие и вообще всякое знание, поощряя тем самым их производство и пропаганду. Вот чем объясняется поначалу медленный их рост в католическом мире (но всё-таки намного больший, чем в православном мире, потому что именно католичество вынашивало в себе протестантизм), а затем взрывоподобный после того, как протестанты, отстояв в религиозных войнах своё право на собственную цивилизацию, начали проявлять свой истинный характер.

Кроме того, надо учесть, что протестантский мир утилизировал в значительной степени даже стремление людей к истине и добру. Плоды такого стремления сортировались самим ходом жизни общества, порождённого протестантской формулой. При этом бесполезные или вредные для него плоды обрекались на исчезновение или забвение, а другие использовались в обработанном виде для маскировки истинного лица этого общества и для придания ему самого привлекательного вида.

Развязывая в людях алчность, протестантский код жизни порождал всё большую конкуренцию между ними как по части приобретения богатств, так и по части потребления. А эта конкуренция вынуждала их снижать, чем дальше тем больше, нормы нравственности как в культурной, так и в хозяйственной жизни. Протестантская этика фактически принуждала людей к безнравственности, но делала это лицемерно, сочетая скрытное принуждение с внешним благочестием. Двойная мораль, скрытная и показная, роднила протестантов (особенно кальвинистов) с фарисеями и потомками их, тоже сочетавшими свою показную верность Моисееву Закону с тайным беззаконием Талмуда. По существу протестантизм в его крайней форме (кальвинистской) был христиански окрашенным отпрыском талмудического иудаизма, чем и объясняется их негласный союз в истории.

Вселенский омут, порождённый этими двумя родственными силами, стал затягивать в себя не только евреев и протестантов. Если не хочешь оказаться растоптанным конкурентами, откажись (не на словах, а в глубине своего сердца, в глубокой тайне от всех, даже от жены и детей) от связывающих тебя в делах нравственных и религиозных ограничений. И оправдывай себя так (если ты не еврей), как оправдывают своё стяжательство протестанты. Вот чем объясняется отмеченный Н.В. Соминым факт отречения католиков от их собственной «общепринятой» доктрины и переход их на протестантские позиции.

Но по пути, проложенному католиками, вынуждены будут пойти со временем и православные христиане, ныне ещё продолжающие формально держаться «общепринятой» теории. Вынуждены будут пойти, если не вернутся на позиции евангельские и святоотеческие, подразумевающие общество нового типа – более совершенное по сравнению с обществами традиционными и модернистскими. Отказ православных христиан об «общепринятой» теории неизбежен, и вопрос только в том, в какую сторону они двинутся от неё.

На практике они уже сегодня вынуждены ловчить, приспосабливаясь к волчьим порядкам свободного от совести предпринимательства. Как говорится: с волками жить – по-волчьи выть. К этой жестокой необходимости принуждаются не только православные дельцы, но и рядовые православные наёмники, которым надо содержать свои семьи. И эти православные наёмники вынуждены работать не там, где им хочется, а где приходится. И на условиях, выбранных не ими. При всей их формальной свободе, у них нет выбора. Поэтому им приходится сносить унижения ради хлеба насущного. Молчать, когда молчание безнравственно или даже преступно. Или даже помогать в делах нехороших. Вспомним пророческий образ Сонечки Мармеладовой.

Желание православных христиан держаться привычной «общепринятой» теории и жмуриться, отказываясь понять её порок, т.е. причину как исторической катастрофы христианства, так и своего теперешнего жалкого положения, лишь углубляет идейный кризис Православия и способствует окончательному превращению его в реликтовую религию, бессильную и бесполезную для общества.

Спасти Православие от нео-фарисейства и включения в систему «нового мирового порядка» может лишь признание православными христианами истинного положения вещей. Т.е. признание ими полной правды евангельских слов о невозможности служить двум господам и, как следствие, признание ими исторической ограниченности «общепринятой» доктрины, в которой правда Христова была усечена по причине неготовности христиан думать об обществе действительно христианском, в котором каждый заботился бы обо всех, а все заботились бы о каждом. В котором каждый имел бы минимум необходимых для жизни условий, освобождающий его для высшей жизни. Для дум о Боге и созданном Им мире. И для служения Богу в Его мире. Вот что такое социализм, понятый по-православному. Это, выражаясь образно, такой порядок вещей, когда человек за столом не хватает лучший кусок, а берёт худший, чтобы лучший кусок достался самому слабому или самому недогадливому. Когда человек не завидует имеющим более сладкие куски, потому что знает сладость более высокую.

Социализм невозможен при таком состоянии людей, когда они завидуют кому-то. Зависть – это не христианское чувство. Она порождается незнанием или забвением Бога. Вот почему социализм без Бога невозможен. Зависть не даст ему выстроиться и даже выстроенное разрушит. Зависть сродни гниению. Но знание Бога и формальное признание Его, даже формальное служение Ему – разные вещи. Фарисеи тоже «служили Богу». Появление зависти, как и гордыни, свидетельствует о начале перерождения знания Бога в Его незнание. Это начало внутреннего омертвления веры. Кто действительно знает Бога, тот не завидует никому. Даже святым, которые и краше его, и ближе его к Богу. Но – восхищается ими и свободно поклоняется им.

Иметь минимум материальных благ для того, чтобы приобретать максимум богатств духовных – разве в этом есть что-то новое? И разве не об этом всё Евангелие? И разве может быть у разумного человека иной смысл жизни, чем служить Богу в созданном Им мире? Думать о Боге, насколько хватит ума, и работать на Него, насколько хватит сил, — что может быть выше и лучше этого?.. И это дело не одних только святых, но каждого из нас, потому что иначе рушится человеческий мир и вместе с ним разрушаемся мы сами.

Мне говорят: Ну, хорошо. Пусть даже так. Но почему ты называешь этот порядок вещей социализмом? Нас, православных, тошнит и вывёртывает наизнанку от самого этого слова. Назови этот порядок соборностью или общинностью. А то прицепился к слову, выросшему совсем не на христианской почве.

Я думаю так: не на христианский почве выросли не только разные слова, наполнившиеся затем христианским смыслом, но и многое другое, что вошло затем в христианский круг идей. Например, не на христианской почве выросли государство, философия и разные искусства. Промысл Божий объемлет всё творение, не только мир христианский. Поэтому нет ничего страшного в том, что слово «социализм» пришло в христианский мир извне. Слово, но не идея, заключённая в этом слове, о чём уже говорилось ранее.

Но и само это слово прекрасно. И его нужно сохранить потому, что никакое иное слово не говорит так ясно и твёрдо об исторической катастрофе христианства, которую христиане предпочитают либо не замечать, либо мистифицировать, тем самым обессиливая себя. И никакое иное слово не говорит так ясно и твёрдо о причинах этой катастрофы и о способе выхода из неё. Вот почему нам нельзя отказываться от слова «социализм» при всём его принципиальном тождестве со словами «общинность» и «соборность».

Если слово «общинность» выражает идею согласия и единства сравнительно малого коллектива (причём согласия во многом первоначального, т.е. не всегда и не во всём глубокого), если слово «соборность» выражает собою идею уже окончательного и бесконечно глубокого согласия и единства всего творения Божия (или идею приближения к такой гармонии), то слово «социализм» выражает собою по преимуществу судьбу этих двух родственных идей в истории после явления в ней Спасителя. За этим словом стоит «оптимистическая трагедия» христианства.

Но ты говоришь такие вещи, о которых нет ни

слова ни в Евангелии, ни у святых отцов. О них не говорилось и на Вселенских Соборах. Ты несёшь отсебятину.

В Евангелии не было ни слова ни о святых отцах,

ни о Вселенских Соборах. Не знала их в том виде, какой они приобрели в дальнейшем, и ранняя Церковь. Но следует ли из этого, что они выросли не из неё? что они были «отсебятиной» христиан позднейших?

Так и с выводами из Евангелия о социализме. Разве похоже растение на семя, из которого оно выросло? В Евангелии не было ни слова о социализме, но сказанное в нём подразумевает общество, члены которого заботятся друг о друге и не отделяют своих интересов от общих. А потому и имеют общую собственность.

Вспомним евангельскую притчу о талантах. В ней осуждается консерватизм бездельника, хранившего полученный от Бога талант, но не прибавившего к нему ничего от своего труда. Он не пустил полученное от Бога в дело (а дело, как правило, связано не только с трудом, но и с риском). А что это значит – пустить в дело талант? Это значит получить прибыль, т.е. нечто новое и большее того, что было ранее. Вот почему пугаться всякой новизны значит быть плохим христианином. Истинное христианство отметает ложную новизну, а добрую новизну принимает. Добрую новизну, т.е. согласную во всём по своему смыслу с Евангелием и святыми отцами, и, кроме того, вызванную действительными потребностями Церкви в новых условиях, а не просто стремлением к новизне ради неё самой.

Святые отцы и участники Вселенских Соборов «пустили в дело» евангельские таланты и выработали на их основе и в их духе догматы и каноны, которых не было в столь отчеканенном виде до этого. И это была добрая новизна. Поэтому и современные христиане должны им подражать, если не хотят уподобиться евангельскому консерватору, зарывшему свой в землю полученное им от Бога. Мы обязаны развить евангельские и святоотеческие истины о собственности в полностью согласное с ними социальное учение, объясняющее причины дехристианизации мира и правильно ориентирующее всех относительно нашего настоящего и будущего.

Итак, вывод, который просится из статьи Н.В. Сомина:

«Общепринятый» код жизни обречён на окончательное поражение в ближайшем будущем, а торжество «протестантского» кода будет торжеством самых разрушительных сил в человечестве. Чтобы избежать такой перспективы, нужно принять новый код жизни и создать на его основе новый тип цивилизации, более совершенный, нежели известные нам из истории. Нужен новый или, точнее, истинный социализм, осмысленный, главным образом, с евангельских и святоотеческих позиций.

9 марта 2002 г.

Часть восьмая

Итак, если код традиционного христианского общества оказался не таким безупречным, каким виделся ранее, если его порок стал причиной поражения традиционного христианского мира, то, значит, связанные с этим кодом представления о человеке, обществе и государстве должны быть переосмыслены ради более глубокого их понимания.

КАКИМИ ЖЕ ЧЕРТАМИ ДОЛЖНО ОБЛАДАТЬ ИСТИННОЕ ХРИСТИАНСКОЕ ОБЩЕСТВО? Т.е. более высокое в нравственном и интеллектуальном отношении, нежели традиционное христианское общество? Отсутствие каких качеств в этом последнем обеспечило победу капитализма?

Выше говорилось о трёх чертах истинного христианского общества: о высокой настроенности его членов, невозможной без веры в Бога; о понимании ими общества как социального организма, имеющего семейно-родовую и, следовательно, национальную природу; и, наконец, о необходимости общей собственности народа на основные богатства страны (природные, хозяйственные и культурные). Но... достаточно ли этих трёх черт для построения истинного социализма? Или хотя бы для того, чтобы изобразить ими полноценную альтернативу «новому мировому порядку»?

Не имея такой альтернативы, его нельзя победить. Одними протестами, за которыми нет развёрнутой положительной программы (и соответствующей самоорганизщации протестующих), можно создать только видимость борьбы со злом. В крайнем случае разрушить существующий порядок вещей на какое-то время, после которого он восстановится в прежнем или ещё более грозном виде. Как это случилось у нас после советского «эксперимента». Созидание лучшего общества окажется новой катастрофой, если не будет осмыслено заранее хотя бы в главных его чертах.

Чтобы построить даже обыкновенный дом, надо предварительно обдумать его устройство и ход строительства. А общество сложнее любого дома. Вот почему следует заранее выявить фундаментальные его черты, не упустив из них ни одной. Чтобы не построить дом на песке или дом с бумажными стенами.

Духовное невежество народа и его социальная апатия, его погружённость в частные интересы – вот главная причина торжества зла в истории. Если члены общества не тверды в нравственном отношении или, при начатках доброй нравственности, интеллектуально беспомощны (а соединение нравственного чувства, т.е. стремления к добру, с мыслью это начало духовности), то попытки создать праведную социальную систему обречены на провал. ЕСЛИ НЕ БУДЕТ ОСОЗНАНА НЕОБХОДИМОСТЬ ДУХОВНОГО РАЗВИТИЯ ЛЮДЕЙ И ЕСЛИ ЭТА ЗАДАЧА НЕ БУДЕТ РЕШАТЬСЯ УСПЕШНО.

А если вожди, даже настроенные благонамеренно, не поймут важности этого дела и понадеются на то, что разберутся сами во всём и создадут без участия народного ума праведное социальное устройство, то осуществят, в конечном итоге, не лучшие возможности, заключённые в том или ином социальном проекте, а худшие, и сгниют вместе с порождённой этим проектом системой.

Без полноценной связи с управляемыми, без понимания последними должного устройства общества и существующих в нём проблем, без их поддержки и критики вожди подобны семени, брошенному в непитающую среду. Такие независимые от народа вожди окажутся в зависимости от своего окружения, тоже беспочвенного, которое будет обеспечивать свои корыстные интересы за счёт общенародных, а для сокрытия этого дела придумает теории, обманывающие всех.

Но жизнь не обманешь. Она выявит, пусть и не сразу, скрытую до времени неправду. Как большую неправду сильных мира сего, так и сравнительно малую неправду трудящихся и обременённых. Неправду «приватизации» умов и жизней тех и других. Ибо люди, не заботящиеся о творении, вышедшем из рук Творца, мало чем отличаются от уродов, не догадывающихся вообще о своём Творце.

История, вопреки популярным словам, кое-чему учит. Иначе в ней не было бы никакого смысла. Она не учит ничему только слепых. А зрячим помогает прозреть чуть больше. История помогает выявить с новой стороны смысл евангельских слов, скрытый до времени господствующими предрассудками. Сегодня, благодаря истории, только слепые не видят того, к чему привело стремление людей жить частной жизнью. К чему привело их нежелание думать о мире, созданном Богом, и заботиться о нём.

«ИТАК НЕ ЗАБОТЬТЕСЬ И НЕ ГОВОРИТЕ: ЧТО НАМ ЕСТЬ? ИЛИ: ЧТО ПИТЬ? ИЛИ: ВО ЧТО ОДЕТЬСЯ? ПОТОМУ ЧТО ВСЕГО ЭТОГО ИЩУТ ЯЗЫЧНИКИ... ИЩИТЕ ЖЕ ЦАРСТВА БОЖИЯ И ПРАВДЫ ЕГО, И ЭТО ВСЁ ПРИЛОЖИТСЯ ВАМ» (Мф., 6, 31 – 33).

Будете искать Царство Божие и воплощать его н а з е м л е (как сказано о том в молитве Господней: «Да приидет Царствие Твое, да будет воля Твоя, яко на небеси и н а з е м л и») – и не будет у вас ни голодных, ни униженных, ни развращённых. И сама жизнь ваша наполнится высшим смыслом. А не будете искать правду Божию и воплощать её на земле – сами же и породите у себя и нищету, и зависть, и другие пороки. И, как венец этого скрытного отступления от Бога, «новый мировой порядок».

Вот в чём истинная причина той «апостасии», на которую наши писатели-монархисты хотели бы спихнуть, не раскрыв её действительного смысла, все неудобные для них вопросы, связанные с историей и социальной проблематикой. Спихнуть и мистифицировать.

КАПИТАЛИЗМ, как и предшествовавшие ему грабительско-паразитические общественные системы (из которых он вырос как самое рациональное и лукавое их порождение), ЭТО РЕЗУЛЬТАТ НЕ ТОЛЬКО ДЕЯТЕЛЬНОСТИ ХИЩНИКОВ И ПАРАЗИТОВ. ЭТО, ПРЕЖДЕ ВСЕГО, РЕЗУЛЬТАТ ГЛУХОТЫ ХРИСТИАН К ЗАПОВЕДИ ХРИСТА И ФАКТИЧЕСКОГО НЕЖЕЛАНИЯ ЕЙ СЛЕДОВАТЬ. Ибо паразиты и хищники торжествуют не в любой среде. Здоровая среда их обессиливает. А в среде больной они плодятся и набирают силы, чтобы превратить затем свою власть в глобальную.

Смысл человеческой жизни в служении Богу и, следовательно, в заботе о Его творении. А поскольку ядром творения является сам человек, зависящий от порождаемой им же среды, т.е. от общества, то и служение Богу будет порочным, если будет игнорировать факт этой взаимозависимости человека и общества. Служить Богу, отдавая общество неизвестно кому или даже явным Его врагам, — это новое фарисейство, возникшее уже на христианской почве.

Подобно тому, как в браке его здоровье зависит не от одной стороны, а от совместных усилий супругов, здоровье общества зависит тоже не от одних только правителей. Оно зависит от усилий всех. Поэтому осознание каждым человеком своей личной ответственности перед Богом за состояние общества –это обязательное условие истинного социализма. Это его фундаментальная черта. Подразумевающая понимание каждым членом общества смысла и хода человеческой истории, т.е. причин современного состояния мира и способов его изменения в лучшую сторону.

Если эти простые истины (а они действительно просты, хотя при современном состоянии умов воспринимаются с трудом или не воспринимаются вовсе) станут достоянием всех, если им будут учить с детства (родители — детей, учителя — школьников, а писатели и художники, учёные и богословы — родителей и учителей), то история не только продолжится (вопреки утверждению, будто она уже закончилась), но изменится сам её характер. История начнёт превращаться из силы преимущественно спонтанной (и даже направляемой с какого-то времени организованными преступниками) в силу нравственную и разумную. Всех проблем, возникающих в грехопадном мире, она не решит никогда. История не победит ни смерти, ни болезней, ни их источника – гнездящегося в глубинах человеческой природы греха. Но в борьбе за её высокую направленность люди обретут праведный смысл жизни, более полный и глубокий, нежели при уклонении от этой борьбы. И, вместе с тем, будут осмысленно защищать своё человеческое достоинство (образ Божий в себе и в других) от неизбежного иначе его поругания. Потому что капитализм порождает безбожное общество, а безбожное общество это подобие ада и уже его начало. Это начало ада, в котором худшие насилуют лучших и затем их уничтожают.

Мне возразят (не все, но многие), что надежда на то, что люди могут что-то понять и измениться в лучшую сторону, это утопия. Что человеческую природу не переделаешь. А потому человечество обречено, в лучшем случае, на повторение в новых формах того, что уже было. Хотя скорее всего нас ждёт не повторение, а спуск по новому, техногенному, пути. Спуск, приближающий нас к аду. Впереди не новое средневековье, как думал Бердяев, а новое язычество, вооружённое наукой и техникой

Я не пророк, а потому не буду спорить о будущем. Кто его знает. Но уверен, что оно зависит от нас, в том смысле, что Бог едва ли станет помогать бездельникам. Настраивая себя на бесполезность борьбы за лучшее будущее, мы затягиваем на себе удавку и отдаём её концы врагам русского народа. Пессимизм исторический это не безобидная вещь. Он разрушает русский народ изнутри, а потому должен скрытно подпитываться в нём его врагами. Если у русского народа есть враги (а это несомненно), то, значит, есть и такая подпитка. Наряду с блокадой в нём здравых идей.

Кроме того, заметим, что быть пессимистом очень легко, а для многих очень удобно. Если лучшее будущее невозможно, то не остаётся ничего другого, как сосредоточиться на своих частных делах. Исторический пессимизм для многих – великолепное оправдание своекорыстного отношения к миру. Пессимисты и скептики ноют о жалком роде людском не потому, что сами настроены высоко, а от любви к личным удобствам. Происходящее в обществе их волнует так же, как состояние погоды за дверями их дома, или даже как волнует театралов происходящее на сцене. Поглощая новости, они развлекают себя и получают свежие темы для разговоров. Гарнир к заботам о самих себе. И как бы новые подтверждения того, что их социальная пассивность – разумна.

Их уверенность в том, что человеческая природа неизменна, это уверенность людей близоруких. На самом деле природа людей менялась в истории и продолжает меняться. Сегодня мы не приносим в жертву богам своих детей и не убиваем жён на похоронах их мужей. Сегодня мы не пьём кровь своих врагов, а это значит, что наша природа уже другая.

Когда явился Христос, то небо стало выше и, вместе с тем, приблизилось к человеку. Что было бы невозможно без изменения его природы. Кто говорит, что идеи и образы на влияют на неё, тот демонстрирует пустоту своей головы. Человеческая природа пластична, и наука не знает границ её изменчивости. Её формируют не только условия жизни, при всей их важности. В одних и тех же условиях люди ведут себя по-разному, потому что по-разному видят мир и имеют разные установки. Из чего следует, что господство лучших идей в обществе должно улучшить саму человеческую природу.

Мысль о её неизменности особенно нелепа в устах христиан. Она обессмысливает слова Христа: «Итак, будьте совершенны, как совершен Отец ваш Небесный» (Мф. 5, 48). Ведь совершенствование это изменение в лучшую сторону.

Утверждать, что Евангелие подразумевает совершенствование только индивидуальное, значит не понимать взаимозависимости человека и общества и навязывать свою слепоту зрячим. «Не обманывайтесь: худые сообщества развращают добрые нравы»,- говорит апостол (1 Коринф. 15, 33).

Итак, забота всех обо всех (а не забота только о спасении своей души) есть показатель полноты любви людей к Богу. «Потому узнают все, что вы Мои ученики, если будете иметь любовь между собою», — говорит Господь (Иоан. 13, 35). А любовь предполагает не коммерческие отношения, но дарение и самопожертвование. Любовь невозможна без заботы, которая обречена на бессилие, если в ней нет понимания природы человека и природы общества. Значит, евангельские слова предполагают необходимость возрастания м у д р о с т и в членах христианского общества («будьте мудры, как змии», — Мф. 10, 16). Не консервацию такого положения, когда вокруг праведника собираются толпы невежд, ищущих света, но преображение всех вокруг Христа. «А вы, — говорит Он, — не называйтесь учителями, ибо один у вас Учитель – Христос, все же вы – братья» (Мф. 23, 8). Из чего следует, что учительство и ученичество среди людей это никак не идеал христианской жизни. Это лишь вынужденная необходимость. Это следствие погружения людей во тьму. И только этим одним обстоятельством они оправданы. Но чем свободнее люди от помрачающего их греха, тем ближе они к евангельскому идеалу. Тем больше свободы и внутреннего равенства в их отношениях при неизбежности иерархии и неизбежном различии даров каждого.

Но как мало в проповедях нашего священства призывов совершенствовать свой разум. Их вытеснили призывы каяться неустанно. Хотя условие действенного покаяния — работа ума. Иначе оно вырождается в формалистику и оцеживание евангельских комаров. Становится подобным работе машины на холостом ходу. Высокая настроенность души, провоцирующая раскаяние в грехах, должна наполняться соответствующим ей интеллектуальным содержанием. Что невозможно без выведения ума человека из сферы частной жизни на простор всего Божьего мира. Только здесь, на этом просторе, постигается окончательно смысл жизни каждого человека и смысл созидаемых им институтов – от брака и семьи до нации и Церкви. Только здесь, думая и заботясь обо всех, разум человека становится соборным.

Развитие соборного разума в каждом члене общества это не менее важная черта социализма, чем общая собственность на основные богатства страны. Без соборного разума социализм обречён на болезни и катастрофу. Эгоистические интересы (подавленные, но не изжитые внутренне), если их заблокировать в одних направлениях, найдут выход в других. И, прежде всего, в карьеризме, а также в использовании своего служебного положения в корыстных интересах. Эти болезни разрушали советский социализм изнутри, но о них помалкивали казённые идеологи.

Размышляя о социализме, Лев Толстой отвергал его именно с этой стороны. Он писал: «Если бы и случилось то, что предсказывает Маркс, то случилось бы только то, что деспотизм переместился бы; то властвовали капиталисты, а то будут властвовать распорядители рабочих... Но положим, что вы достигнете того, что желаете: свергнете теперешнее правительство и учредите новое, овладеете всеми фабриками, заводами, землёй. Почему вы думаете, что люди, которые составят новое правительство, люди, которые будут заведовать фабриками, землёю... не найдут средств точно так же, как теперь, захватить львиную долю, оставив людям тёмным, смирным только необходимое... Извратить же человеческое устройство всегда найдутся тысячи способов у людей, руководствующихся только заботой о своём личном благосостоянии... потому что те люди... будут преследовать свои личные выгоды так же, как и прежние правители, и тем будут нарушать смысл самого того дела, к которому призваны. Скажут: выбрать таких людей – мудрых и святых. Но выбрать мудрых и святых могут только мудрые и святые» (И.И.Гарин «Неизвестный Толстой», Харьков, 1993 г., с. 161).

Вот как просто опроверг социализм Лев Толстой. Так же просто, как расправился с учением Церкви. В своих размышлениях о жизни он добрался до той истины, что назначение всякой вещи можно извратить. И это открытие так его ошеломило, что он стал анархистом. Т.е. стал отрицать даже самые необходимые формы общежития, от брака и семьи до государства. Он противопоставил им мудрость и святость как «единое на потребу». Как единственное лекарство против всех зол. Но не догадался о том, что мудрость и святость тоже могут быть извращены, как и наличные формы общества. И что тогда? Отказаться от них тоже?.. Или осмысливать их сообща, как и всё остальное?.. находить и устранять их пороки?

Скажут: Да кто же против того, чтобы общество состояло из одних святых, думающих о Боге и заботящихся о Его творении? Но... как этого достичь? Дело за малым.

И верно: всё большое начинается с малого. Поэтому начать хорошо бы с того, чтобы начать хотя бы немножко думать. А думают ли, к примеру, наши православные христиане о том, о чём они молятся?

Если они просят Бога о наступлении Его Царства на земле, но не делают при этом ничего для его наступления, то много ли значит их молитва? И не лицемерна ли она?

Когда они просят Бога о хлебе насущном, то не сидят с открытыми ртами в ожидании, что Бог положит им в рот кусок хлеба, но – трудятся, думают и не считают свои труды каким-то грехом или ересью. А когда молятся Богу о своём здравии, то опять-таки не сидят, сложив руки, в ожидании исцеления, но бегают по врачам, добывают лекарства. А вот позаботиться об исцелении общества им в голову не приходит. Так их приучили понимать своё христианство. Вот какая большая разница в их отношении к собственным молитвам. В одном случае они просят Бога всем сердцем — и потому крепят свою молитву своими делами. А в другом случае просят Бога ради красного словца, потому что уверены, что Царство Небесное на земле наступит когда-нибудь без всякого их участия, а потому и заботиться о нём нечего. Хотя Христос сказал этим глухим очень понятно, что Царство Божие надо искать прежде всего.

Каждый человек обладает огромной потенциальной силой, которая в нём спит и пробуждения которой не хватает для пробуждения силы его соседей. Вместе с которыми он мог бы свернуть горы. И даже, может быть, разбудить почти необъятные силы народа. А потому на Страшном суде каждый увидит, что он мог бы сделать в своей жизни, но не сделал, потому что смотрел на других и усыплял себя общей апатией.

Постоянные усилия в одном направлении даже самого обычного человека, если они прилагаются в течение всей его жизни, дают результат вполне сравнимый с тем или иным подвигом какого-нибудь Геракла. Вот почему нельзя скромничать, оценивая свои силы. И говорить: А что я могу?.. Или: а что мы можем?.. Без Бога мы не можем ничего, а с Ним мы можем многое. Но растрачиваем свои силы на искание суетных благ, которые истлеют вместе с нашими суетными помыслами. Мы запечатлеем себя в вечности только теми делами, которыми послужим Богу и Его миру. А для этих дел Бог даёт силы каждому, кто захочет их делать.

Какими же делами надо крепить молитву о Царстве Божием на земле? Думается, что такими же простыми, какими мы крепим наши молитвы о здравии и хлебе насущном. Надо, прежде всего, искать правильные мысли об обществе и раскрывать их по возможности полно. И эти правильные мысли распространять. А для лучшего их усвоения делать их как можно более понятными. И собирать сторонников этих идей, поскольку сообща легче превращать их в материальную силу.

Эти задачи взаимосвязаны. Они правильно организуют каждого. Поняв разумность этих задач, каждый может самостоятельно найти своё место в общем деле. Соответствующее его силам, обстоятельствам и талантам.

В общей работе по созиданию праведного русского мира будет твориться духовное родство русских людей, ныне утраченное почти полностью. Только на этом пути возможны для них подлинная ДРУЖБА, подлинные БРАКИ и подлинные РОДСТВЕННЫЕ СВЯЗИ, которые иначе пустеют изнутри и рвутся.

В общей работе как раз и будет совершенствоваться человеческая природа. Молитва и пост, внимание к себе и к своим ближним, участие в сакральной жизни Церкви – это одно крыло христианина, живущего в миру. А другое – забота об обществе. Кто отрицает это второе крыло в мирской жизни, тот помогает преступникам овладевать миром.

Выше говорилось о том, что капитализм ухудшает человеческую природу. Он стимулирует рост научных и технических знаний, вытесняя ими из человека организующие его религиозные и национальные идеи. Без научно-технических знаний человек бессилен в конкурентной борьбе, но по мере их умножения оказывается их пленником. Взрывоподобный их рост делает его обладателем всё меньшей их части, но, вместе с тем, человек тонет в этих знаниях, не имеющих отношения к смыслу его жизни.

Кроме того, капитализм развивает в человеке комбинационный тип мышления, столь характерный для племени талмудистов. Тип мышления, нацеленный не на общую пользу для всех, а лишь на свою личную или клановую выгоду. Капитализм развивает, как говорят учёные, антисистемное мышление, которое невозможно без тайномыслия и лицемерия, без тайных дел или таких дел, истинный характер которых не соответствует официально провозглашённому.

Эти отрицательные черты… соседствовали в советском социализме с чертами прямо противоположными по смыслу, переплетались с ними и маскировались ими.

В советское время русский ум, заблокированный в религиозно-национальном отношении, устремился с тем большей энергией на освоение научно-технических знаний и практическое их использование. Он вырос гигантски по сравнению с дореволюционным временем и стал посматривать свысока на разум своих предков. Но он вырос только научно-технически, а в религиозно-национальном отношении выродился ещё больше, чем это было до революции. И потому не мог осознать катастрофичности происшедшей в нём перемены. Очевидная материальная эффективность использования научно-технических знаний создавала иллюзию, будто он, русский ум, способен понимать всё и вся. Хотя на самом деле обезбоженный ум это колосс на глиняных ногах. А если ум, то, значит, и сам человек. И весь народ. Организованный внешней для него силой, русский народ стал в советское время могучим внешне и даже способным одолеть объединённую Гитлером Европу. Но, предоставленный сам себе, оказался жалким и не способным организовать себя даже на семейном и общинном уровне, на котором организуют себя многие афро-азиатские народы.

Это его состояние – оборотная сторона тех грандиозных успехов, которыми так гордятся советские патриоты. Гордятся, не понимая связи этих былых успехов с нынешним состоянием русского народа. Не понимая того, какой ценой достигались эти успехи. Ценой духовного геноцида, куда более страшного, чем геноцид физический.

Но за геноцид русского народа ответственны не только его организаторы. Есть доля вины за него (и, возможно, не малая) на самом русском народе, позволившем чужакам стать хозяевами в его собственной стране. Хотя измерить эту долю не может никто, кроме Бога. Только Ему одному известны как степень зависимости русских людей от независимых от них внешних обстоятельств, так и мера свободы, которую они сохраняли, но не использовали лучшим образом.

Сегодня судьба мира зависят от того, сумеют ли так называемые простые люди понять свою непростоту (реальность образа Божия в себе) и необходимость высшего типа жизни. Решатся ли начать думать о Боге и мире самостоятельно и вопреки всем обстоятельствам, в которые их загнали змееголовые владыки мира сего.

Но думать самостоятельно о Боге, истории и обществе для большинства людей непривычно. Их этому не учили. Их заставляли повторять чужие мысли и верить в них (или делать вид, что веришь). И подготавливали тем самым современное религиозное и социальное безмыслие. Современный идейный хаос.

Но мало того. Сегодня думать о высоких материях не только непривычно для большинства людей. Это накладно для их карманов. Высокие думы отвлекают от дел, они не дают ничего для семейных бюджетов, они разорительны. Думать о высоких материях хорошо тогда, когда семья понимает их важность, их организующую силу. А этого понимания, как правило, нет. Думать о высоких материях хорошо тогда, когда есть интеллектуальная подготовка для этого. Когда есть избыток сил. А если силы все без остатка уходят на борьбу за выживание?.. Какие уж тут думы.

Вот причина массового гражданского дезертирства. Общество гибнет, а люди думают лишь о том, как бы им выжить в ходе этой гибели.

В уклонении от пустого политиканства есть элемент здравого смысла, но он соседствует, как правило, с эгоистической настроенностью и, главное, с непониманием того обстоятельства, что все заботы о личном и семейном спасении пойдут всё-равно, в конечном итоге, прахом, если общество будет продолжать деградировать. Спасения на тонущем корабле быть не может.

Спасение общества зависит от высокой духовной организации его членов, а продвижение к этому состоянию заблокировано существующими условиями жизни. И потому остаётся, думают многие, только смириться перед правдой этого факта.

Но для смирения людей как раз и были созданы эти условия.

Как некогда бесы пугали подвижников, показывая им бесполезность их трудов, так и ныне они пугают потенциальных подвижников. Они помогают людям обманывать самих себя. Обманывать тем, будто у них нет сил ни думать об обществе, ни, тем более, работать на него.

А для того, чтобы этот обман удался, он должен содержать в себе какую-то долю правды, чтобы заслонить ею таящуюся за ней неправду. Эта доля правды заключается в том, что у современного человека действительно нет сил и времени думать о высшем мире. А почему? В этом всё дело. В правильном ответе на этот вопрос — громадное обстоятельство, о котором люди, как правило, не задумываются. От них спрятан не только ответ, но даже сам вопрос. Спрятан, потому что их внимание уже изначально сфокусировано на совсем других вопросах. И все их силы поглощены борьбой за «выживание», переходящей плавно и незаметно в борьбу за «успех» в этой жизни. А этот «успех» подобен бездонной бочке: сколько в неё ни наливай воды, всё будет мало. И сил ни на что другое уже не останется.

Воспитание людей, как в семье, так и в школе, поставлено у нас таким образом, что общий интерес либо вообще отсутствует в поле зрения юного поколения, либо присутствует в нём формально, лишь на словах, но не осмысливается по-настоящему, не сопрягается разумно с личным и семейным интересом. Зоркость людей усиливается, когда они сосредотачиваются на осмыслении какого-либо предмета. А если он исчезает из поля их зрения, то понимание его туманится. И оказывается нулевым, если даже в лучшие времена было слабым. Но именно так у нас обстояло дело с таким сложным предметом, каким является общество в его историческом развитии.

Не догадавшись об этой ловушке, в которую их загнали, людям не выбраться из неё. Не догадавшись о том, что их бессилие имеет экономическую причину лишь во вторую очередь, а в первую очередь имеет причину психологическую или, точнее, духовную. Ту самую, о которой говорил Христос. Причиной бессилия людей является их ложная настроенность – искать изначально не Царства Божия, но – во что им одеться и т.д. Если люди поймут, какие огромные последствия имеет их изначальная ориентация, то заменят, конечно, бездонную бочку, о которой у нас шла речь, бочкой добротной, имеющей крепкое дно и не пропускающей нигде воду. Т.е. ограничат служение своим личным и семейным интересам жёсткими рамками. Они не позволят им болезненно распухать и заслонять собою весь мир Божий.

Итак, сказанное выше выстраивается в такую логическую цепочку: социализм невозможен без высокого нравственного и интеллектуального уровня членов общества, а продвижение к этому уровню невозможно без их самосовершенствования, которое, в свою очередь, невозможно без их СВОБОДНОГО ВРЕМЕНИ. Свободное время — одна из высочайших ценностей человеческой жизни и, вместе с тем, фундаментальное условие социализма.

Но свободное время невозможно для загипнотизированных ложными ценностями. Если таким людям дать океан свободы (предположим, что такую свободу им даст научно-технический прогресс), то они превратят его в океан несвободы. Они разбазарят свои силы на взаимную борьбу за лучшее, как им будет казаться, место под солнцем и окажутся, в конечном итоге, ещё более усталыми, чем были до этого. Свобода возможна лишь для свободных. Для тех, кто видит Бога и служит Ему. Они занимают под солнцем самое лучшее место, о чём не догадываются остальные.

Говоря о свободе, её извратители утаивают самое важное. Они «забывают» сказать, что свобода невозможна без двух вещей: без знания человеком Бога (безумцы не могут быть свободными) и без сознательного обуздания человеком его низших, а тем более ложных, потребностей. Которые прут из него тем сильнее, чем меньше развиты его высшие силы. И чем меньше они развиты, тем меньше он сознаёт их низость. Он принимает их за «естественные» и вкладывает в них всю душу. А в результате становится их пленником.

Но погасить до конца эти низшие влечения трудно даже в самом себе, а в членах своей семьи и подавно. Потому что ближние человека, начавшего думать по-настоящему о жизни, как правило, отстают от него в этом отношении. И потому зависимы, при всём их своеволии, от ущербного воспитания и от внешнего мира, в котором эти низшие влечения господствуют.

Капитализм начинался с «раскручивания» ложных потребностей людей, и он не может их не «раскручивать». Он начинался с торговли предметами роскоши, соблазнявшими королей, которые усиливали поборы со своих подданных, чтобы покупать эти предметы. А королям подражали аристократы и дворяне. В гонку за роскошью, престижем, удобствами и наслаждениями втянулись мало-помалу все. Торговля распространилась на всё, что окружает человека и находится в нём самом. Человек стал товаром.

В ходе этой катастрофы люди приобрели громадные познания и способности. Но это был побочный эффект. А главный заключался в том, что человек отрывался всё больше от Неба и Земли, становился, при всех своих приобретениях, всё более беспомощным и всё более управляемым злыми силами. А в перспективе – управляемым полностью. Капитализм вытеснил из него ложными потребностями главную его потребность, делающую его человеком: быть образом Божиим. Быть свободным, свободно думать о Боге и свободно служить Ему и Его творению.

Если бы христиане были разумными людьми, они анафематствовали бы капитализм (мысль об анафематствовании капитализма принадлежит покойному Ф.В.Карелину). Опознав истинную природу этого расчеловечивающего строя, они стали бы осмысленно строить своё общество. И в результате имели бы не катастрофу христианского мира, но его возрождение в новой силе.

Социализм есть условие возрождения христианства. Но он сам зависит от раскрытых и ещё недостаточно раскрытых истин Евангелия. Социализм есть неосуществлённые в истории потенции Евангелия. Поэтому он не состоится, если затронутые выше темы греха и аскезы, как и связанная с ними тема Рая, не будут включены в его политэкономию. Политэкономы должны открыть Евангелие, а богословы додуматься до той простой истины, что всё происходящее в обществе имеет духовные корни. Додуматься и начать богословствовать об обществе.

Не имея правильного представления о смысле райской жизни, как и о последствиях грехопадения, нельзя правильно строить свою жизнь. И, следовательно, нельзя правильно строить экономику: хозяйство, обслуживающее потребности преп. Сергия Радонежского и его сомысленников, будет отличаться принципиально от хозяйства, обслуживающего потребности героев Рабле и реальных их прототипов.

Но тема, затронутая мною, так глубока и многогранна, что задерживаться на ней до её полного раскрытия значило бы отказаться от намерения перечислить другие фундаментальные черты социализма. А назвать их надо, чтобы начать присматриваться к ним и осмысливать их всё более зорко. Осмысливать их, а также и те черты, которые выявятся со временем в ходе более обстоятельного осмысления лучшего общества.

4 сентября 2002г.

Часть девятая

Итак, необходимость духовного РАЗВИТИЯ народа для правильной его самоорганизации и АСКЕЗА как условие такого развития – вот главная мысль предыдущей части этой работы. Эта мысль раскрыта в ней не полностью, потому что исчерпать её содержание трудно: на каждом этапе истории и в каждой конкретной ситуации идея совершенствования имеет свои особенности. Поэтому возвращаться к ней придётся ещё не раз, чтобы дополнить или уточнить сказанное.

А пока попробуем выявить другие важные черты социализма.

ПЯТАЯ ФУНДАМЕНТАЛЬНАЯ ЕГО ЧЕРТА. Ею будет ХОЗЯЙСТВЕННЫЙ НАЦИОНАЛИЗМ и, как его результат, ПОЧВЕННОЕ хозяйство. Я имею в виду под этим словом такую организацию хозяйства, которая делает его НАЦИОНАЛЬНЫМ не по имени только, а по существу. Т.е. подчиняет производство и потребление продуктов, их распределение и торговлю ими национальным интересам народа, организующего своё хозяйство. Такое хозяйство, в отличие от современного, имеющего космополитический характер, будет обогащать не коммерсантов и банкиров, но всю нацию в целом. И будет обогащать её, в первую очередь, не материально, но духовно, потому что богатство духовное важнее богатства материального.

Богатство духовное это, прежде всего, правильное представление общества о Боге и созданном Им мире. Оно является главным условием правильной организации народа и его экономики. Если народ приобретёт такое богатство, то нарастит со временем и богатство материальное, которое будет заключаться не в дорогих побрякушках, а в материальной силе нации, в её способности защищать свою независимость от любой агрессии извне. Если же народ соблазнится богатством материальным и забудет о приоритете духовной силы, то утратит со временем всё, чем обладал раньше.

Хозяйство национальное невозможно без освобождения денежной системы страны от долговой удавки международной финансовой системы, навязывающей народам разрушительные для них нормы жизни. Поэтому в социалистической стране должна быть введена монополия государства на внешнюю торговлю и запрещены как хождение иностранной валюты, так и вывоз за рубеж денег и драгоценностей. Банки должны стать государственными, а само государство должно создаваться и контролироваться нацией, быть инструментом национальной политики. Не нация для государства, а государство для нации. А не наоборот, как это было до сих пор.

Далее. Чтобы быть свободным, народ должен питаться плодами своей земли, а не привозными из-за рубежа. Одеваться в одежду, волокна которой выращены на своей земле и обработаны руками своих соплеменников. Обогреваться теплом своей земли. Строить дома из отечественных материалов. Из них же строить дороги, создавать средства передвижения и орудия производства. Отдыхать на своей земле, чтобы познавать и обогащать её, а не чужие земли.

Народ, пренебрегающий этими правилами, обречён на кабальную зависимость от враждебных ему сил, которые используют её для окончательного порабощения его или даже для его уничтожения. Поэтому каждый человек должен руководствоваться в своей жизни не прихотями и капризами, но интересами осмысленными, самая общая часть которых должна быть отчеканена в разумных правилах поведения.

Когда-то в Германии, когда она была ещё относительно свободной (это было до начала Первой мировой войны), издали брошюру, автор которой писал:

«Производя расход, хотя бы и самый малый, надлежит считаться с интересами отечества и сограждан. Не следует забывать, что, приобретая какой-либо иностранный товар, хотя бы ценою в один грош, ты уменьшаешь на этот грош состояние твоего отечества. Твои деньги должны давать выгоды и барыш только немецким торговцам и рабочим. Не оскорбляй германской земли, германского дома и германской мастерской, пользуясь привезёнными из заграницы машинами и орудиями. Не допускай того, чтобы на твоём столе появлялось заграничное мясо, сало и т.д., ибо это будет вредить германской скотопромышленности и отечественному скотоводству. Пиши всегда на немецкой бумаге немецкой ручкой, обмакивая её в немецкие чернила и пользуясь немецкой промокательной бумагой. Носи одежду исключительно из немецких материй и немецкого производства головные уборы».

Эти правила, если их не доводить до абсурда, но корректировать в соответствии с здравым смыслом (например, почему пренебрегать иностранной машиной, если она может послужить национальному делу лучше отечественной? Зачем стрелять в бандита из отечественной рогатки, если можно из иностранного автомата? Да и мысли, возникающие в чужих головах, если они правильные, почему не брать на вооружение?), надо усвоить каждому русскому человеку. И усвоить их так, как усваивают таблицу умножения. Иначе русские не дорастут до полноты своей русскости, которая, думается, не столько в прошлом, сколько в нашем будущем.

Почвенность хозяйства предполагает, кроме того, духовную связь хозяев со своей землёю. Ревнивую любовь к ней и верность ей, единственной и неповторимой. Заботу о её достоинстве, которой не может быть у людей беспочвенных.

Если хозяйство капиталистическое бездушно, то хозяйство почвенное духовно. И это естественно: каков хозяин, таково и хозяйство.

В капиталистическлм хозяйстве господствуют посредники, т.е. банкиры и коммерсанты, которые используют свою власть над производителями и потребителями для окончательного их порабощения. Хозяйство капиталистическое не знает другого отношения к земле, кроме утилитарного и технического. А потому и позволяет себе вытворять с нею всё, что захочет.

Хозяйство же почвенное содержит в себе нравственное начало, этот начаток райского отношения к созданному Богом миру. Поэтому почвенное хозяйство сложнее по своей природе хозяйства капиталистического. Здесь хозяева смотрят на свою землю не только как на работницу. Она и работница, и, вместе с тем, член нашей семьи. И малой семьи, в которой рождаются дети, и большой – национальной, — вырастающей из малой и охраняющей её. А лик всякого члена семьи священен.

Своя земля связывает нас с началами и концами жизни. В ней наши предки. На ней будут жить наши потомки.

Своя земля напоминает нам о высшем мире. Она связывает нас не только с небом, которое обнимает её, но и с Небом Всевышним, которое мы осмеливаемся называть нашим Отцом.

Своя земля – хранитель памяти личной и национальной, без которых нет ни человека, ни нации. А потому и не может быть социализма.

Русские православные христиане говорят, что земля – Божья, и это действительно так. Из чего следует условность всех человеческих прав на неё. Внутренняя их законность или незаконность в зависимости от того, соответствуют ли они воле истинного её Владельца. Воле, которая, думается, в том, чтобы земля, подобно воздуху, принадлежала всем, кто в ней нуждается.

Эта мысль об условности человеческих прав на землю важна, но раскрыта не полностью, и потому малоплодна. Земля должна быть не столько личной и семейной собственностью, сколько общенациональной. Национальная собственность приоритетнее. А почему?.. По той причине, что только нация может защищать свою землю и утверждать на ней справедливость и разумный порядок. Разрозненные же её владельцы на это не способны.

Необходимость национальной собственности на землю вытекает логически из факта творения народов Богом. «Все народы, Тобою сотворённые...»,- поёт псалмопевец (85-й псалом). Но если так, если народы действительно сотворены Богом (а не созданы преходящими историческими обстоятельствами, с исчезновением которых должны исчезнуть), то, значит, Бог дал им не только жизнь, но и, как необходимое её условие, право на свою землю, без которой они умирают. Без которой они подобны растениям, выдернутым из почвы. Ибо на ничейной земле они либо, смешиваясь, упраздняют друг друга, либо, деградируя в нравственном и религиозном отношении, превращаются в мафии, сохраняющие только наружные черты народов. Мафии, отличие которых от древних языческих племён (тоже, как правило, разбойничьих или полуразбойничьих) в том, что те были связаны со своей землёю и потому имели в себе задатки высшего развития. А здесь их уже нет.

Своя земля – это, следовательно, не только условие жизни народов. Это условие их нравственности. Это условие их связи с Богом. Это условие их высшего развития.

Так упразднились бы и малые семьи, если бы их лишили права на перегородки, отделяющие их друг от друга. Если бы их лишили права на собственное жилище и своё хозяйство.

Так упразднилась бы и всякая плоть, если бы в ней исчезли границы, отделяющие одну клетку от другой и один орган от другого.

Враги человечества сознательно обходят это фундаментальное обстоятельство. В своей пропаганде они отводят от него глаза людей и фокусируют их внимание на реалиях современной жизни, чтобы затем, пользуясь их близорукостью, скрыть от них болезненный характер этих реалий и вывести из них ложное заключение. Они говорят: «Сегодня люди разных национальностей живут на общей земле, в одних домах, на одних лестничных клетках. Они женятся по любви, которая выше всех разделений. Как религиозных, так и национальных. В смешанных браках, которых становится всё больше, рождаются дети со смешанной кровью, которую разделить уже невозможно. Из этого обстоятельства и надо исходить, потому что смешение народов естественно, ему нет альтернативы. Любая попытка разделить народы искусственно не даст ничего, кроме океана страданий и общего озверения. Она породит бесчеловечный мир, в котором человека будут оценивать не по его нравственным качествам, а по количеству в нём полноценной и неполноценной в национальном отношении крови. Вот почему проповедь разделения народов есть величайшая опасность для человечества. Вот почему она должна быть поставлена вне закона. И должна наказываться самым суровым образом».

В таких или близких по смыслу словах разрушители народов изображают спасительную для человечества идею…

…Эти господа, конечно, заинтересованы в том, чтобы не только изобразить спасительную для народов идею в самом отталкивающем виде, но и организовать (для более сильного воздействия на человеческие умы и для создания крайне необходимого для этих господ предлога) какую-нибудь провокацию в этом роде. Организовать действительную трагедию, представив её практической реализацией этой идеи. Загипнотизировать людей такой трагедией значило бы сделать их уже окончательно не способными думать здраво о самой сути дела. Ни о желательности размежевания народов, ни о том, каким образом осуществить это дело в полном согласии с нравственным чувством и здравым смыслом.

Довести до абсурда можно любую правильную идею. И это один из способов врагов народов морочить им головы. Бросать их из одной крайности в другую. А потому и надо не просто поддерживать правильные идеи, но следить, как их толкуют их сторонники.

Вот почему и в занимающем нас вопросе надо думать о том, какое размежевание между народами разумно, а какое безумно и катастрофично для них.

Разумное размежевание должно быть таким, какое бывает между семьями. Между близкими по духу семьями оно поменьше, между далёкими – побольше. А между враждующими семьями размежевание должно быть ещё большим.

Перегородки между народами не могут и не должны доходить до самого неба, но в разумных пределах они необходимы. Перегородки должны быть такими, какие нужны каждому народу, чтобы быть хозяином на своей земле и в собственном доме.

Стены крестьянской избы не только отделяют внутреннее её пространство от внешнего, но и соединяют с ним посредством дверей и окон, посредством печной трубы. Сочетание разумной закрытости с разумной открытостью – вот идея всякого дома и всякого национального дома. Летом вторые рамы выставляются, и окна, смотря по погоде, то распахиваются, то закрываются. А зимою даже форточки открываются редко. И печная заслонка, смотря по нужде, то открывается, то закрывается. Как разумно. Вот дорасти бы до такой разумности архитекторам нашей национальной жизни.

Размежевание народов, в плане теоретическом, это вполне разрешимая проблема. Неразрешимой её представляют лишь заинтересованные в её неразрешимости. Её сложность не в теоретической стороне, а исключительно в практической, т.е. в самих людях, в состоянии их умов. Сумеют ли они очнуться от эгоистического дурмана и понять, что нынешний образ жизни влечёт их по наклонной вниз? Сумеют ли изменить свою нелепую жизнь на жизнь осмысленную, которая невозможна без возрождения их религиозного и национального сознания?.. Или не сумеют?.. В этом всё дело.

Если они не сумеют очнуться от дурмана, то в их головах останутся несокрушимые доводы в пользу того, что размежевание народов и невозможно, и не нужно, и даже преступно. А если сумеют, то эти доводы растают, как тают с наступлением дня ночные призраки.

Суть дела в том, что размежевание народов действительно невозможно в том виде, в каком его подсказывают враги народов. А они умышленно изображают его как хирургическую операцию, совершаемую сошедшими с ума хирургами. Не понимающими того, что лечить посредством скальпеля духовную болезнь, каковой является утрата людьми их национального сознания, могут только безумцы. Это лечение должно быть в первую очередь духовным и лишь во вторую очередь дополняться разумным режимом, помогающим людям думать не только о хлебе насущном.

Разумное размежевание народов возможно только в виде длительного процесса, сопоставимого по своей длительности с процессом расползания людей с их исторических родин. Причин, по которым они покидали родные края, было много, но главной причиной, стоявшей за ними, была утрата представителями народа-хозяина приоритетов на его собственной земле. А эта утрата происходила, в свою очередь, от того, что корыстные интересы монархов и господствующих классов космополитизировали их сознание, а вместе с ним и саму государственную идею (и правовую мысль в целом). Следствием чего была нарастающая космополитизация жизни народов, т.е. их разрушение.

Восстановить приоритеты народа-хозяина на его собственной земле значило бы повернуть процесс обезземеливания народов в обратную сторону. И здесь важны поначалу не столько детали этого предстоящего дела, сколько ясное осознание людьми его необходимости. Будет это глубокое осознание – будет и последующая обстоятельная работа умов над тем, каким образом сделать процесс размежевания разумным и наименее болезненным для всех добросовестных людей, оказавшихся на чужих территориях. А совершенно безболезненных процессов в истории не бывает. И потому требование такой абсолютной безболезненности было бы самой обыкновенной демагогией, имеющей своей целью попросту заблокировать осуществление спасительной для людей идеи.

Преимущества представителей народа-хозяина на его земле должны стать значительными лишь на заключительном этапе размежевания, а поначалу должны быть небольшими, хотя и достаточными для того, чтобы породить постоянный медленный приток своих и постоянный медленный отток чужих. Эта незначительность преимуществ представителей народа-хозяина и замедленность на первом этапе всего процесса в целом нужны для того, чтобы создать щадящие условия для всех, оказавшихся на чужой земле. Чтобы дать им время для неспешных раздумий на столь серьёзную тему и осмысленного возвращения в родные края. Без оскорбительных подгонялок и катастрофических потерь.

Огонь – полезная вещь. Без огня наша жизнь невозможна. Но при неосторожном обращении с ним можно сгореть. А межнациональные отношения это горючий материал и даже взрывоопасный. Здесь нельзя давать волю своим чувствам. Их надо держать в узде. Они должны быть под контролем национального разума, в котором спасение и русского народа, и всех остальных народов.

Разрушители народов очень заинтересованы в

том, чтобы спалить дело их размежевания в огне межнациональной вражды. И спалить в первую очередь их национальный разум. С этой целью их ставленники действуют не только в русском национальном движении. С этой целью в российских народах закулисным влиянием этих ставленников подавляются наиболее здравомыслящие люди и выдвигаются в руководители шовинисты, опустошающие нравственно эти народы и возбуждающие их агрессию против русского народа. Цель этих закулисных сил, как догадаться не трудно, заключается в том, чтобы не только систематически грабить русских материально, но и сломить их нравственно. Одних — запугав и превратив в предателей своего народа, других – доведя унижениями до полного умственного ослепления. начужой земле.

Все добросовестные люди, как русские, так и нерусские, должны знать, что план разрушителей народов состоит в том, чтобы уничтожить в первую очередь русский народ, заблокировав его организующие силы и натравив на него по возможности все российские народы. А затем, по выполнении этой части программы, приступить к уничтожению российских народов, которым уже не на кого будет опереться в защите своего национального бытия.

О процессе размежевания народов можно было бы сказать ещё многое. И о том, что создание приоритетов на своей земле резко подняло бы уровень национального сознания всех. И о том, что этот подъём национального сознания потянул бы за собою вверх не только нравственное сознание людей, но и религиозное их сознание, потому что религиозная жизнь в безнациональной среде обречена на вырождение. Возродилось бы и творчество, которое в мире коммерции тоже обречено на вырождение. Количество смешанных браков стало бы постоянно уменьшаться. И, наконец, уместно сказать о правах человека. Они могут быть обеспечены только в полноценной национальной среде, где каждый человек ценен для всех своих и где каждый всеми оберегается. А в среде безнациональной права человека имеют только формальный характер. Здесь можно убить или изнасиловать любого, если за ним не стоит правящая мафия.

О процессе размежевания народов можно было бы сказать ещё многое. Но я не буду входить здесь в подробности, потому что их много и все они требуют внимательного к себе отношения. Я повторю лишь сказанное ранее: при желании совершить это дело разумно и человечно, оно может быть совершено в полном соответствии с этим желанием.

А теперь коснёмся ещё одного обстоятельства. Но не малого, а огромного, как небо.

Как быть малым народам? Создать на своих землях самодостаточные хозяйства им не по силам. На это способны только большие народы, да и то лишь в главных чертах, а не во всех деталях. Покупать какие-то вещи на стороне им всё-равно придётся. Доводить идею самодостаточности национальных хозяйств до ликвидации вообще всей международной торговли было бы нелепо. Поставить международную торговлю на службу народам – вот что надо. Отнять её у антинациональных посредников. Только-то и всего.

Но что же следует из сказанного?

Чем меньше народ, тем больше он зависит от внешнего мира и, в первую очередь, от своих сильных соседей. И тем важнее для него, чтобы эта зависимость имела полезный для него характер. Чтобы она защищала его, а не разрушала. Но такое возможно лишь в том случае, если интересы малого и большого народов будут совпадать. В этом случае они будут усиливать друг друга, а не ослаблять.

Я потому и начал с интересов малых народов, что на их примере понятнее потребность вообще всех народов во взаимоподдержке.

Но если их интересы будут своекорыстными, то любое согласие между ними окажется эфемерным и только временным. И эфемерной окажется их сила: рано или поздно их раздавят. Противостоять в одиночку или мелкими объединениями несметной силе своих разрушителей народы заведомо не способны.

Следовательно, в интересах всех почвенных народов, т.е. нравственных в своём основании, складывание нового человечества – не разрозненного, как это было раньше, но объединённого общей нравственной идеей. Объединённого общей решимостью входящих в него народов отстаивать своё национальное бытие совместно. Нужно, если говорить языком понятным для советских и постсоветских людей, сочетание национализма с интернационализмом.

Враги человечества прекрасно понимают, какую опасность представляет для них такое соединение национальной идеи с интернациональной. А потому и стараются развести эти понятия как можно дальше и противопоставить их друг другу. С этой целью они наполняют идею интернационализма космополитическим содержанием, а идею национализма эгоизируют и наполняют высокомерием по отношению к другим народам. Что, естественно, порождает их вражду. Они стилизуют национализм под шовинизм с целью его компрометации и последующего фактического запрещения. И дезориентируют таким образом людей.

Вот почему размежевание народов, о котором у нас идёт речь, невозможно без выведения их национального сознания на более высокий, чем это было раньше, уровень. Это размежевание невозможно без ясного понимания ими того, какие могучие силы заинтересованы в их уничтожении. И какие методы они используют ради этого. Размежевание народов невозможно без ясного понимания ими того, что оно нужно не для окончательного их отчуждения друг от друга, а для правильной их самоорганизации и последующего всё большего идейного и нравственного сближения. Сближения, которое не упразднит их особенностей, вылепленных руками Творца, но очистит их от греховных привнесений и потому выявит их в подлинном их виде. Такое сближение в Боге будет истинным сближением, без смешения и связанного с ним саморазрушения.

Какие же выводы будут из сказанного?

Я ограничусь только двумя. Первый из них: народы союзные должны торговать в первую очередь друг с другом, чтобы подпитывать союзников покупкой их товаров. И эта торговля должна иметь высоконравственный характер. А не лукавый, какой она бывает у своекорыстных посредников. Союзные народы должны заботиться не столько о том, чтобы продать свой товар повыгоднее, сколько о том, чтобы покупающая сторона знала все его качества и не была ни в чём обманута. И чтобы продаваемые ей товары были действительно ей полезны.

Такая торговля будет связываать народы крепче любых юридических документов. Она будет воспитывать чувство национального достоинства, которого нет и не может быть у паразитов и грабителей.

И вывод второй: поскольку любая торговля и любая хозяйственная деятельность неотделимы от политики (их связь может выступать на поверхность и быть очевидной для всех, но может скрываться в глубинах бытия), то объединение народов в новое человечество должно принять в конце концов какую-то разумную политическую форму.

Форм политических союзов может быть много, и это обстоятельство способно породить новые разногласия. Но я не буду входить здесь в оценку разных видов содружеств. Лишь выскажу кратко своё собственное мнение по этому вопросу. Я думаю, что лучшей формой была бы империя нового типа, ядром которой была бы не личность императора и не правящий слой вокруг него, а весь праведно организованный большой народ, мирный по своему характеру, вокруг которого собирались бы добровольно согласные с ним народы. Идея «старшего брата», высказанная в своё время Сталиным, но так и не осуществлённая им, была, на мой взгляд, правильной идеей. Империя без такого центрирующего её ядра обречена на шатания и рассогласованность её составляющих. Это было бы не столько реальное объединение, сколько фиктивное. Но и чрезмерная централизация была бы для неё вредной. Нахождение разумной меры в сочетании двух одинаково необходимых начал – объединяющего и самостоятельного – будет постоянной темой для размышлений всех заинтересованных в максимальной эффективности союза народов.

Империя нового типа должна созидаться как естественная иерархия народов, сознающих спасительность для себя этой иерархии и потому живущих не только своей сугубо национальной жизнью, но и жизнью всего собора народов. Сочетающих в себе национальное начало со сверхнациональным, как это бывает во всякой здоровой семье, живущей не только своими семейными интересами, но и общественными, т.е. национальными. Которые спасают семью от духовного загнивания. И точно так же, как безнациональная семья уродуется и слабеет духовно, народ, утративший праведную мысль о Боге и созданном Им человечестве, тоже уродуется и слабеет духовно. Его мысли и чувства мутнеют, становятся плоскими и не столько притягивают к себе искателей правды, сколько отталкивают их.

Отрыв национальной мысли от сверхнациональной это, думается, одна из причин равнодушия большинства современных русских людей к пропаганде обрезанной национальной идеи. И не только обрезанной, но ещё и обезображенной языческой свастикой, прямо противоположной по своему смыслу животворящему православному Кресту.

Мне могут сказать, что такой империи, в виде семьи народов, не только не было никогда в истории, но и не может быть. Потому что силы зла в человечестве намного превосходят силы добра. Такая империя, скажут мне, это всего лишь ЗОЛОТОЙ СОН о праведных отношениях между народами.

А я отвечу, что без золотых снов наша жизнь вообще не имеет никакого смысла. Золотые сны в человечестве это не иллюзии, а напоминания нам свыше о подлинной природе бытия. Это напоминания нам о подлинной реальности, для которой мы созданы Богом и вне которой не находим себе места в этом мире.

Праведный собор народов это не только недостижимый на этой грешной земле идеал, но и спасительный ориентир, без которого мы обречены скользить всё глубже в безумие. Без идеала не проживёшь, если хочешь жить разумно..

И в заключение этой части ещё одна мысль.

В связке национализма с социализмом национализм первичен, а социализм вторичен. Но не в смысле меньшей его ценности, а как стадия роста. В социализме завершение национальной идеи, её полнота. Хотя и на ранней стадии он тоже есть, но лишь в зачатке, в неразвитом виде.

При социализме национальная идея не изживает себя, а раскрывает свою связь с интернациональной идеей. И эта вторая связка подобна первой. Здесь национализм тоже первичен. Но правильно понятый национализм это, как уже сказано, путь к единству всего человеческого рода.

18 февраля 2003 г. (с сокращениями)

Дополнение

«Нет сомнения. Что заграничный товар отличается и дешевизною и доброкачественностью, но тем менее надежды русскому производителю одержать победу над ним. На первый взгляд – не всё ли равно, где купить сукно русскому покупателю, за границей или дома, лишь бы оно было хорошее. Но миллионы таких покупок создают судьбу народную. Если вы купите аршин сукна в Англии, вы дадите дневную работу англичанину, накормите его семью. Тот же аршин, купленный дома, накормил бы русского работника. Если русское образованное общество, состоящее из землевладельцев и чиновников, все доходы с имений и жалованья передаёт за границу, то этим оно содержит как бы неприятельскую армию, целое сословие рабочих и промышленников чужой страны. Свои же собственные рабочие, сплошною, многомиллионной массой, сидят праздно. Вы скажете – они не могут сидеть праздно, так как, чтобы уплатить помещикам и государству требуемые деньги, они должны производить то, за что дают за границей деньги, т.е. хлеб. Но я уже говорил выше, до какой степени не выгодно народу специализироваться на производстве сырых продуктов и вообще на чёрном труде. Далеко нечего ходить: сравните доходы чернорабочего со своими. Государства, не сумевшие развить в себе высшие промыслы или добровольно отказавшиеся от них, начинают играть в семье народов роль тёмных бедняков, которые всего только и умеют, что почистить трубы или натереть полы. Мы, в течение двухсот лет вывозящие только сырьё, рискуем навеки остаться в положении простонародья на всемирном рынке: от нас всегда будут требовать много работы и всегда будут бросать за это гроши» (М.О. Меньшиков «Замкнутое государство. Одиночество как сила». Цитата из сборника «РУССКАЯ НАЦИЯ И ГОСУДАРСТВО», составитель Е.С. Троицкий, Москва, 2002, с. 336).

Десятая часть

Сделанный вывод о праве народов на свою землю и своё национальное хозяйство вынуждает присмотреться внимательнее, чем это обычно принято, к альтернативе, утверждающей либо полное господство частной собственности, либо её полное упразднение. Присмотреться внимательнее приходится потому, что эта альтернатива не знает народов и, следовательно, не признаёт их права на собственность. Не знает она и Бога, Который тоже исключается из числа собственников. Вот какая это интересная альтернатива.

Авторы «Коммунистического манифеста» писали, что вся их теория может быть кратко выражена в словах: уничтожение частной собственности. Следовательно, по их мысли, в отрицании частной собственности заложено и отрицание ими Бога, и отрицание семьи, и отрицание нации и государства. Следовательно, по их мнению, религия и семья, нация и государство связаны внутренне с частной собственностью и потому порочны, как и она. Вот почему они не нужны трудящимся, которым нужна только общественная собственность. Связанная внутренне... с чем?.. с какими ценностями?.. противоположными по смыслу традиционным?.. Или с какими-то ещё?.. Но какие же могут быть ещё?.. Вот это-то и непонятно.

А потому и напрашивается вопрос: кому же служили на самом деле авторы манифеста? Трудящимся, чьи традиционные ценности насиловались капитализмом, или, под видом служения трудящимся, их угнетателям? Которые были, конечно, заинтересованы в том, чтобы изуродовать свои жертвы духовно. Изуродовать и сделать их тем самым окончательно не способными на сопротивление.

Две ложные крайности, в которые загонялись умы думающих об обществе людей (либо частная собственность, либо общественная), не только отрицали друг друга, но и, конечно, подразумевали. Они незаметно подыгрывали друг другу. Они фокусировали внимание на себе, отсекая его от реального мира, в котором человек и общество, при всех противоречиях между ними, всегда взаимосвязаны и взаимозависимы. А потому и собственности, принадлежащие им, взаимосвязаны и взаимозависимы тоже. Они предполагают и дополняют друг друга, а не исключают. И чем здоровее в нравственном отношении общество, тем очевиднее это обстоятельство. А чем общество уродливее, тем оно непонятнее.

Так, например, в здоровой семье личная собственность никогда не противоречит общесемейной собственности. Как и в крестьянской общине, пока она сохраняет свои нравственные устои, частная собственность семьи не противоречит нисколько общеобщинной собственности.

Вот по этому образцу и строить бы нам свою общенациональную жизнь, сочетая разумно оба вида собственности. Не подчиняя общее частному, как это происходит при капитализме, и не запрещая частное, как это было в СССР. А — дополняя одно другим, как это бывает в каждом здоровом организме, где всякая его часть служит целому, а целое заботится о всякой своей части. Единство общего и частного – вот против чего ополчились с разных сторон два вида безбожной мысли.

Некогда в Англии рабочие заметили, что использование машин не ослабляет их эксплуатацию, а, наоборот, усиливает её. Оно создаёт безработицу и конкуренцию между ними за рабочие места, а конкуренция позволяет владельцам заводов понижать зарплату. Рабочие догадались об этом и стали крушить машины. Они вошли в историю под именем луддитов. Но потом им объяснили учёные люди, что дело не в машинах самих по себе, а в неправедном устройстве общества, которое позволяет владельцам заводов использовать машины для усиления их угнетения. Но, выбравшись из одной ловушки, рабочие оказались в другой, куда более хитрой.

Учёные люди объяснили им, что общество устроено плохо не потому, что оно безбожно (и, следовательно, не потому, что, в силу этого обстоятельства, частная собственность приобрела в нём уродливые формы), а потому, что она, частная собственность, порочна по самой её природе. Именно в ней, а не в каком-то непонятном «первородном грехе», источник уродств современного общества. А если так, то для его исцеления надо, прежде всего, уничтожить частную собственность.

Демонизируя частную собственность, с одной стороны, и обожествляя общественную собственность, с другой, учёные люди объяснили трудящимся, что в будущем правильном обществе они будут сами управлять своими фабриками и всем обществом в целом, причём в полном согласии друг с другом. А согласие будет полным потому, что источника зла уже не будет. Останутся лишь пережитки прошлого, от которых общество освободится в исторически кратчайшие сроки. После периода очистительных классовых войн, в которых наследие прошлого будет выжжено как бы калёным железом. Будет выжжено подобно тому, как в древних евреях за годы скитаний по Синайской пустыне было выжжено их языческое прошлое.

И в самом деле. Сколько соблазнов связано с этой частной собственностью. Не будь её, не было бы ни капитализма с его уродствами, ни других несправедливых обществ. А было бы то, что уже произошло в СССР.

Ниже я отмечу ряд эффектов, связанных с отрицанием частной собственности при социализме.

Первое следствие заключается в том, что это отрицание превращает мелких и средних собственников (т.е. основную часть общества, включая крестьян), вполне способных понять разрушительный характер капитализма и необходимость национализации крупной собственности, в противников социализма и обеспечивает тем самым огромный ПЕРЕВЕС последних в политических битвах. А если огромный перевес, то, значит, и логически следующий из этого обстоятельства настрой радикальных социалистов на «революционное» подавление своих противников. Вот происхождение идеи диктатуры пролетариата, от имени которого горстка людей, не имеющих к нему никакого отношения, присваивает себе право навязывать силой народам неприемлемые для них порядки. В идее диктатуры пролетариата запрограммированы и гражданская война, и последующий за нею террор в отношении всех инакомыслящих. Постоянный террор, следствием которого должна стать идейная и нравственная деградация народа, его превращение в низкоумное и безвольное население.

Вот какая начинка заключена в высоконравственном, казалось бы, отрицании частной собственности при социализме.

Но это не всё. Вторым следствием отрицания частной собственности при социализме будет эгоизация частных интересов вместо их социализации, вместо их воспитания в высоком духе, в духе служения Богу и обществу. Дело в том, что запретить частную собственность можно, а запретить частные интересы нельзя. Гони их в дверь – они возвратятся в окна и через малейшие щели. Они родятся в глубинах самой души человека. И если не найдут соответствующих их природе законных форм проявления, то проявятся в извращённом виде, в полузаконных, а то и попросту преступных формах.

Советский опыт подтвердил, что частные интересы, в их извращённом виде, действительно вторгаются в область, признанную общественной, и устраивают здесь свой осторожный бал. А поскольку творят его по возможности скрытно, то получается, что этот бал есть, но его, вместе с тем, как бы и нет. Его нет, потому что материя его слишком тонка и, как правило, неосязаема для грубых рук закона. Хотя считается, что этот последний ограждает интересы общества достаточно надёжно, но на самом деле это не так. Не имея поддержки ни от подлинно нравственной среды, ни, тем более, от стоящих над законом и управляющих им в собственных интересах, этот всесильный по видимости закон на самом деле бессилен перед неистощимой хитростью членов больного общества.

Ты мне, я тебе. Это естественно и разумно. Это так нравственно. И сам живи, и другим давай жить. Но, конечно, не за свой собственный счёт. И не за чей-то ещё, а так, за ничей. Или, как говорится, за счёт общества, которое и создаётся для блага людей и от которого всё равно не убудет. Экое богатство кругом. Тысячу лет растаскивай – и не растащишь. А почему?.. По той причине, что люди создают куда больше, чем получают. Вот почему это пользование не воровство, а запланированная сверху компенсация. Понимаешь?

Отсутствие частной собственности (или, точнее, сведение её к размерам лично-семейного хозяйства) не мешает людям думать в первую очередь о своих частных интересах или думать только о них, оставляя заботы об обществе тем, кому они полагаются по должности. А этим последним не запретишь думать тоже в первую очередь о себе, делая вид, будто думают в первую очередь об обществе.

Если бы они действительно думали в первую очередь об интересах общества, то, конечно, не соглашались бы так угодливо со всеми идеями, которые изобретались вождями и спускались к ним сверху для воплощения в жизни. А миллионы начальствующих, за редкими исключениями, соглашались и воплощали эти идеи независимо от их правильности или неправильности. И это безмыслие, и эта безответственность перед Богом и обществом – разве не глубиннейшая причина всех катастроф?

Однако, понять людей, не утруждавших себя опасными мыслями и делами, тоже можно. Ибо какой смысл думать об обществе, если толку от этих мыслей всё равно никакого? Один убыток. Одна пустая трата времени, которого и без того не хватает. Если всё решается в высоких кабинетах Политбюро, то все твои думы такого рода окажутся в лучшем случае не наказанными. Вот почему действительно умные люди никогда не думали и не думают о том, как переставить звёзды на небе, а думают лишь о том, как устроиться самим поудобнее под этими звёздами.

Используя официальные идеи и нормы, как некогда воины использовали сабли и щиты, разумные эгоисты захватывают в таком обществе командные высоты и, сплачиваясь с подобными себе, вытесняют чужаков с подвластных им территорий. И в первую очередь выдавливают людей нравственных и потому опасных. Предварительно обнюхивая их и проверяя: свои ли? От белых ворон, не желающих стать чёрными, приходится избавляться, компрометируя их незаметно на всякий случай. А своих по духу естественно привлекать и поддерживать. Они помогут, они не выдадут чужакам на расправу. И чем больше вокруг тебя таких своих людей и чем выше их положение в обществе, тем богаче и безопаснее твоя жизнь.

Не имея возможности проявиться открыто и потому в согласии с интересами общества, частные интересы ускользают от его глаз в область, именуемую закулисной, или даже уходят в подполье, где творят уже явно преступные дела. А сами дельцы создают системы связей, которые растут и в которых вырабатываются собственные законы и способы конспирации. В их рядах оказываются не десятки и сотни, а миллионы простых и не простых людей, занимающихся в добровольно-принудительном порядке обвесом, обмером, обсчётом, приписками, спекуляцией дефицитом, вымогательством взяток и другими художествами, перечислить которые невозможно. А не будешь этими делами заниматься и платить дань вышестоящим хищникам – вышвырнут тебя с рабочего места да ещё наденут ведро с помоями на голову. Чтобы не задавался. Эта система хороша тем, что её организаторы практически неуязвимы, а попадаются и несут наказания мелкие, в основном, преступники да изредка их невысокие начальники.

Эта система многообразна, она имеет свои особенности в любой сфере общественной жизни. И в медицине, и в системе образования, и в так называемой культуре. Она подобна растущей раковой опухоли или распространяющемуся гниению. С какого-то момента она срастается с государственным аппаратом и начинает влиять на политику государства.

Чтобы справиться с этим нравственным гниением общества и его криминализацией, нужно, прежде всего, начать думать по-настоящему о духовных основах общества. Т.е. пойти на пересмотр марксистской догмы, превратившей духовное начало в производное от материи и материальных условий жизни. Надо пойти на это, но… разве позволят это сделать могучие силы, использующие марксизм как инструмент своего господства?

А если на это не пойти, то останутся только две возможности: либо согласиться с крахом социализма в стране и перестроить общество на капиталистический лад (а для спасения марксизма от разоблачения его истинной природы списать его пороки на российских его «исказителей), либо вернуться, ради торжества социализма, к террору, в котором он создавался и набирал силы. Вернуться — и наказывать египетскими казнями за малейшие отступления от его интересов. За воровство колосков с колхозного поля, за опоздание на работу, за вредную болтовню. Не говоря уж о каких-то несогласиях с вождями. Как можно не соглашаться с теми, кто воплощает в себе ум, честь и совесть нашей передовой эпохи? Без возрождения искусственного единомыслия населения с его вождями остановить нравственное разложение общества невозможно. Как невозможно остановить по весне таяние снегов.

Чтобы спасти социализм, надо восстановить ледяную атмосферу в обществе и заморозить, в первую очередь, мысль. Не техническую, а общественную и философскую мысль. Если когда-то безбожные социалисты начинали с того, что провоцировали в людях мысли об обществе, то, добравшись до власти, заканчивают тем, что запрещают думать о нём самостоятельно. А заодно запрещают и всякую самодеятельность членов общества, не отвечающую интересам высшего их руководства.

Но как возродить этот спасительный террор в новых условиях, уже не имеющих ничего общего с прежними условиями?.. Это практически невозможно. А если даже каким-то чудом воскресить этого покойника, то где гарантия, что он не набросится опять на своих создателей, как это уже было в прошлом? Где гарантия того, что он не начнёт, наученный горьким опытом прошлого, вытворять такое, о чём даже подумать страшно?

Итак, пресечь эгоизацию членов общества и последующую его самоубийственную криминализацию можно, в условиях запрета на частную собственность, только тотальным террором. И здесь мы опять, отправляясь от несколько иного обстоятельства, чем это было в первом случае, приходим к тому же, к чему пришли ранее.

А вот и третий эффект, связанный с отрицанием частной собственности при социализме. Он заключается в том, что она обеспечивает с материальной стороны, в условиях огосударствления хозяйственной жизни, свободу личности и свободу малых сообществ. Да и свободу большого сообщества тоже. Частная собственность является как бы противовесом использованию общественной собственности государственным аппаратом для навязывания им своих идей и норм населению. Лишённые альтернативных источников жизни не способны эффективно защищать своё право на самобытность и на своё понимание жизни. Вот почему отрицание частной собственности так дорого тем, кто хотел бы под видом служения обществу переделать его по своему собственному вкусу. Катастрофический крен общества в сторону его сверхцентрализации, а потому и упразднения в нём свободы его членов, есть не случайность (которую пытаются списать на духовные качества русского народа), а неизбежность, логически следующая из упразднения частной собственности при социализме.

Однако, упраздняя свободу членов общества ради торжества общественных интересов, его вожди упраздняют тем самым и само общество. Хотя это обстоятельство остаётся почти незамеченным благодаря тому, что замечать его невыгодно ни самим вождям, ни капиталистическим их противникам. Ведь общество тем и отличается от стада (а также от государства и казармы), что его члены, будучи свободными и разумными, объединяются в соответствующее их общим идеям и общим интересам согласие. А истинное развитие человечества в том и состоит, чтобы такие человеческие согласия (народы) становились по мере приближения их к Богу всё более свободными и всё более разумными. И всё более согласными между собою.

Поясняя следующее, уже четвёртое по счёту, обстоятельство, воспользуюсь сравнением общества с крестьянской семьёю. Различие функций частного и общественного хозяйств в подлинном социалистическом обществе сходно с разделением труда в крестьянском хозяйстве. Здесь муж берёт на себя физически более тяжёлую работу, оставляя жене посильные для неё дела. Но эти последние тоже необходимы, без них семейное хозяйство невозможно. И это разделение труда по половому принципу разумно.

Но хозяйственные дела в обществе тоже неодинаковы. Одни имеют государственный масштаб, и с такими делами частным хозяйствам справиться трудно. Другие, наоборот, неудобны для гигантских хозяйств, потому что зависят от местных особенностей, учитывать которые большие хозяйства не в состоянии. Здесь нужен иной масштаб зрения и совсем иные способности. Здесь нужна частная деятельность, использующая частную собственность.

Как без женского труда не было бы семейного хозяйства, так и без частного хозяйства общественное хозяйство оказывается однобоким. Оно не обеспечивает население самыми необходимыми «мелочами» и не использует возможности, таящиеся в людях и в окружающей их жизни. Доведённая до абсурда социализация даёт обратный эффект. Она порождает не рачительных хозяев, соединяющих разумно свои частные интересы с общественными интересами, а недалёких эгоистов и обывателей. Связывая людям руки по части их законной самодеятельности, она связывает одновременно их умы, делая их равнодушными к общественным интересам. Порождая пустоты всякого рода по части товаров и услуг (или, как принято у нас было говорить, «дефициты»), она провоцирует тем самым сообразительных эгоистов на заполнение этих пустот такими способами, которые капитализируют социализм изнутри.

Доведённая до абсурда социализация превращает общество в подобие казармы. А казарма хороша лишь для военного дела, для всей совокупности общественной жизни она не годится. В казарме нет ни уюта, ни разнообразия Божьего мира. Ни его глубины, ни его сложности. Казарменный образ жизни хорош, повторю, для войны и подготовки к ней, но самодостаточностью казарма не обладает. Она нужна для большего, чем она сама. При отсутствии же этого большего (и, тем более, с исчезновением образа врага) она утрачивает свой смысл и производит отталкивающее впечатление скудостью своего содержания, однообразием своей жизни и отсутствием в ней свободы. В такой казарме СКУЧНО, как скучно птице в клетке, поэтому она порождает сильнейшую тягу во-вне, в иные миры, которые расцвечиваются воображением. Так у нас в годы «застоя» создавался в воображении сказочный образ «свободного мира» и воспитывалось исподтишка презрение к собственной стране и к своему народу. Внутренней эмиграцией из советской казармы были и карьеризм, и накопительство, и пьянство, и разврат, и другие виды ухода в частные интересы, никак не связанные с интересами общества. От собирания старинных монет до собирания политических анекдотов. Лишённая смысла казарма стала причиной распространения той гнили, о которой речь была выше.

Итак, подытоживая всё сказанное выше об эффектах, связанных с отрицанием частной собственности при социализме, можно сказать, что ПЕРЕСОЛИТЬ ПО ЧАСТИ ОБЩЕСТВЕННОЙ СОБСТВЕННОСТИ ТАК ЖЕ ПЛОХО, КАК И НЕ ДОСОЛИТЬ.

Однако искусство повара не замыкается на этой формуле. Поэтому далее я попробую поговорить о некоторых других вещах, связанных с природой собственности, не забывая при этом и о своих оппонентах.

Уводя людей из реального многоцветного мира в свой чёрно-белый мир ложных абстракций, советские колдуны от идеологии учили, что частная собственность отличается от личной собственности тем, что первая используется для эксплуатации людей, а вторая использоваться не может. И, обнажая невольно истинный характер своей логики, объявили крестьян мелкой буржуазией, т.е. мелкими капиталистами, на том основании, что они СПОСОБНЫ перерождаться в кулаков-мироедов. А потому и являются-де эксплуататорами в потенции. Дай им волю – и они восстановят капитализм. Из чего следовало, что для предотвращения этой опасности общество обязано отнять у них обещанную им ранее землю и превратить их сёла в подобия исправительно-трудовых лагерей.

Оправдывая такое отношение к крестьянству, Максим Горький вещал: «Разрешите напомнить вам, что мужицкая сила – сила социально нездоровая… сила эта есть в основе своей не что иное, как инстинкт классовый, инстинкт мелкого собственника, выраженный, как мы знаем, в форме зоологического озверения» («Наш современник», 2003 г., № 3, с. 232). Но это Горький. А вот слова самого Ленина: «Мы живём в мелкокрестьянской стране, и, пока мы корней капитализма не вырвем и фундамент, основу у внутреннего врага не подорвём, для капитализма в России есть более прочная внутренняя экономическая база, чем для коммунизма» (И.Р. Шафаревич «Русский народ», М. 2003 г., с. 86-87). И ещё Ленин: «Русское общинное крестьянство – не антагонист капитализма, а, напротив, самая глубокая и самая прочная основа его» (С.Г. Кара-Мурза «Советская цивилизация», т. 1, М, 2002 г., с. 48).

Большевики обманули русских крестьян и вместе с ними весь русский народ. Когда брали власть, то помалкивали о том, что крестьянство является их внутренним врагом. Они понимали, что без опоры на многомиллионную крестьянскую толщу они не способны ни удержать свою власть в стране, ни укрепить её. Да ещё без опоры на армию, т.е. на тех же крестьян, одетых в шинели. Когда брали власть, то наобещали крестьянам и землю, и мир, и право устраиваться по-своему на своей земле. Выступая на Втором съезде советов (26 октября 1917 г.), Ленин торжественно провозглашал: «Мы верим, что крестьянство само лучше нас сумеет правильно, так, как надо, разрешить вопрос. В духе ли нашем, в духе ли эсеровской программы, — не в этом суть. Суть в том, чтобы крестьянство получило твёрдую уверенность в том, что помещиков в деревне больше нет, что пусть сами крестьяне решают все вопросы, пусть сами они устраивают свою жизнь». И эти слова были встречены громом аплодисментов.

Но, укрепив свою власть, большевики запели совсем другие песни. И чем крестьянство могло ответить на государственно организованное против него насилие? Только бегством из родных мест да разрозненными восстаниями. У крестьян не было ни военной техники, без которой победить нельзя, ни опыта самоорганизации в больших масштабах, ни полноценной национальной идеологии, которая ориентировала бы их и обеспечивала им идейное и нравственное единство.

Действительная опасность, которую крестьяне представляли для большевиков, заключалась не в их способности возродить капитализм (капитализм начинается в городе, а не в деревне, и не с крестьянского труда, а с торговли и, в особенности, с торговли деньгами), а в их способности (если бы им позволили устраиваться по-своему) вырасти в независимую от большевиков и всё более организованную силу. Опасность была в том, что они создадут свой крестьянский социализм, который перерастёт в социализм национальный и, следовательно, христианский. Вот чего боялись на самом деле идеологи большевиков и те, кто стоял за ними. Но говорить открыто об этой опасности они, естественно, не могли. А потому и создали миф о крестьянстве как угрозе социализму.

В дальнейшем, сознавая неубедительность этого мифа, они подкрепили его другим мифом, согласно которому без закрепощения крестьян страна не могла подготовиться к войне с Гитлером. Кого не достанут одной выдумкой, того ошеломят другой. Как будто индустриализация страны и коллективизация крестьян не могли быть осуществлены без искусственного голода, без организации гражданской войны в деревне и без уничтожения лучшей части крестьян.

Советский опыт был назван экспериментом не случайно. Он показал, что можно, используя логику, родственную по своему типу талмудистской, объявить потенциальными преступниками вообще всех людей (кроме отмеченных особой печатью) и превратить их, с целью предотвращения их преступлений, в подобие советских колхозников. А весь мир превратить в один большой колхоз, управляемый надёжными людьми, уже не способными, как будет считаться, на преступления.

Демонизируя частную собственность, т.е. перемещая источник греха с человека на его достояние, порождающее якобы фатально эксплуатацию человека человеком, советские идеологи помалкивали о том, что собственность общественная может тоже, как и частная, использоваться для эксплуатации людей. Хотя бы тех же самых крестьян, закрепощённых на новый лад и лишённых права выражать своё недовольство своим положением. Советские идеологи не только сами помалкивали об этом, но и другим не позволяли касаться этой темы. А потому альтернатива, противопоставляющая общественную собственность частной, при всей её ложности, закрепилась в сознании не только социалистов, но и противников социализма. Она стала как бы аксиомой и поставила людей перед «выбором», в котором не было на самом деле никакого выбора.

Если спросить человека, загипнотизированного этой «альтернативой», кому принадлежит общественная собственность, то он ответит уверенно: как это кому? Конечно же, обществу.

А что такое общество, какова его природа и где его границы, — об этом, как оказывается потом, он подумать ещё не успел. И не только он. Об этом даже в солидных научных трудах распространяться у нас не принято. Об этом либо вообще помалкивают, либо говорят так, что понять сказанное невозможно. И не случайно: это очень неудобная тема для мошенников. А потому и не стоит ломать над ней голову. Общество это и есть общество. Разве не ясно? А частник это и есть частник.

Это скрадывание вопроса о природе и границах общества позволяет скрадывающим «химичить» в т.н. общественных науках. Т.е. манипулировать сознанием бездумных и доверчивых людей, внушая им то одно представление об обществе, то другое. В зависимости от обстоятельств и задач манипулирующих. То отождествляя обществом с государством, то противопоставляя его ему. То делая выразителем его интересов один класс, то другой. То одну партию, то другую. Это скрадывание наиважнейшего вопроса позволяет выступать от имени общества кому угодно, от самых известных передовых людей до никому не известных рабочих, зачитывающих по бумажке написанные для них слова. Но…

ТОЛЬКО НЕ НАРОДАМ И НАЦИЯМ. Им сознавать себя обществами не положено. За редчайшими исключениями, когда требуется натравить маленькие народы на большой народ. В этом случае делается исключение из правила, согласно которому общество не имеет права строиться на национальной основе. Да кто они такие, эти народы и нации? Какое право имеют вмешиваться в чужие дела?

Однако, если мы не знаем, что такое общество, и, следовательно, не знаем, что есть общественная собственность, то можем ли знать, что есть собственность частная? Ведь часть это зависимая величина. Не зная целого, как можно знать его часть? Лишь в самой неопределённой степени. Но если так, то от имени какого же общества и какой его части вещают апологеты двух исключающих друг друга систем? Будто бы исключающих.

Представление о том, что собственность частная это собственность исключительно индивидуальная, пришло к нам с Запада с его культом атомизированной личности, которая утратила свою соборную природу и потому оторвала свою собственность окончательно от собственности общественной. Оторвала – и противопоставила её последней. Превратила личную собственность в священную, в начало всех начал, а собственность общественную – в простую складчину собственностей личных.

Хотя на самом деле общество это не сумма личных воль и прав, а заданная свыше величина, лишь в меру вольного приобщения к которой люди становятся такими людьми, какими замыслил их Творец.

Уже писали о том, что частная собственность это, в некотором смысле, продолжение нашего тела. Это инструмент, благодаря которому мы лучше осуществляем себя. И в то же время она, как и наше тело, препятствует нашей самореализации. О ней надо заботиться, она отнимает время. А сколько связано с ней соблазнов. Вот какая это не простая вещь.

В частной собственности есть нечто роднящее её с техникой, которая тоже порождена первородным грехом и которая тоже будет сопутствовать нам до скончания этого мира. Как и техника, частная собственность удлиняет руки её владельца и делает их сильнее.

Она увеличивает меру нашей внешней свободы, которая находится в каких-то таинственных отношениях с нашей внутренней свободой. Частная собственность создаёт неравенство между людьми по части этой внешней свободы, но она же может выравнивать их природное неравенство. Внутренняя свобода и внешняя свобода, при всех противоречиях между ними, как-то, похоже, связаны друг с другом и, вероятно, так же нуждаются друг в друге, как нуждаются друг в друге частная и общественная собственности.

В том-то и сложность вопроса о частной собственности, что это вопрос о свободе. О свободе человека по отношению к обществу и о свободе общества по отношению к человеку. Каковы правильные отношения между этими двумя свободами? Где между ними правильные границы? И могут ли эти правильные границы быть неподвижными? Вот что скрывается за прениями о частной собственности.

Но я упустил сказать, что частная собственность по своей природе сходна не только с техникой. Она родственна и государству. Более того, она его порождение, она его составная часть. А о государстве можно сказать то же самое, что говорилось выше о технике. Оно тоже увеличивает возможности падшего человека по сравнению с теми, которыми он обладал в догосударственный период. И частная собственность, и государство, и техника (и даже наши тела в их теперешнем падшем состоянии) это не вечные ценности. Это ценности быстротекущего времени. Они станут ненужными в Царстве Небесном. Но пока его торжество не настало, они могут и должны служить добру.

Так лекарства не нужны здоровым людям, но отнимать их у больных было бы нехорошо. А люди после грехопадения больны духовно, и с этим обстоятельством надо считаться. От них нельзя требовать, чтобы они ходили по водам, как ходят по сухой земле, и чтобы они сделали идеалы нормами своей жизни. Даже думать о смысле мироздания и смысле их собственной жизни нельзя заставлять их насильно, потому что это дело их личной свободы.

Больные нуждаются в щадящем режиме и в исцеляющем времени. Болячки нельзя срывать раньше времени. Они должны подсохнуть и отвалиться сами. Так и нужда в частной собственности некогда пройдёт и уступит место более высокой необходимости. А пока не созревшие для свободного отказа от своей частной собственности должны дозревать, имея её и хозяйственно её используя.

Но вопрос о частной собственности не сводится к её необходимости для больных людей. Он шире, потому что она нужна не только больным людям, она нужна и больному обществу. А забывать о том, что общество, при всех его относительных успехах, остаётся и останется больным до скончания «века сего», нельзя тоже.

Главный вопрос не в том, кому должна принадлежать собственность, а в том, ради чего и каким образом она должна использоваться. Должна ли она служить Богу и праведному обществу или может и не служить. Этот главный вопрос намеренно снимается сторонниками двух уродливых крайностей, для которых любая частная собственность или порочна по своей природе, или свята сама по себе. Вот какие мошенники. Они не только «забыли» о Боге, но делают, кроме того, вид, будто не понимают разницы в её использовании.

Научиться использовать частную собственность в интересах праведного общества и, следовательно, для служения Богу так же важно, как научиться использовать ради этой же цели собственность общественную. История нам дана, чтобы мы дорастали свободно до правильного понимания смысла своей жизни и смысла общества. И, в частности, до правильного понимания смысла собственности. Чтобы мы свободно дорастали до состояния, в котором имеющие будут как не имеющие, а не имеющие будут богаче тех, кто имеет.

Противники частной собственности при социализме не понимают необходимости этого ДЛИТЕЛЬНОГО процесса созревания людей В СВОБОДЕ. Но, думается, они забегают вперёд не просто от нетерпения. Они, как мне кажется, заворожены отрицательным опытом прошлого и абсолютизируют его. Они уверены, что дай этой частной собственности только палец – и она ухватит всю руку, а затем сожрёт тебя целиком. Они боятся свободы людей и потому так полагаются на закон. Они смотрят на частную собственность такими глазами, какими русские люди смотрели на татар, пока не разгромили их на Куликовом поле. Вот почему они хотят ввести декретом высшие нормы жизни. В надежде, что эти высшие нормы сами подтянут людей нравственно до своего уровня.

Но это иллюзия. Высшие духовные состояния невозможны без рождения в свободе. Загнать людей декретом в райские отношения это то же самое, что повыгонять больных из больниц в надежде на то, что в режиме здоровых людей они быстрее избавятся от своих болезней. Навязывание высших норм, откровенное или замаскированное, порождает не высшие духовные состояния, а их суррогат, который может обманывать до времени, но затем всё равно покажет свою истинную природу.

К чему приводит подмена свободного развития людей их дрессировкой, показал советский опыт. Пока в стране сохранялся мобилизационный режим, все, в основном, вели себя в соответствии с этим режимом. Но как только людям дали малейшую степень свободы, они стали разбредаться в разные стороны в поисках собственных интересов. И чем дальше, тем больше. Пока этот внутренний разброд в рамках ещё сохранявшейся системы не завершился полным её крахом.

Катастрофа СССР произошла не потому, что у нас разрешили частную собственность, а потому, что её навязали внезапно и без малейшего предварительного осмысления советскими людьми её непростой природы. Продолжительный запрет на всякую, даже социально оправданную, частную деятельность породил в них непонимание как положительных её возможностей, так и связанных с нею опасностей. А непонимание сделало их неспособными подняться сообща на защиту своей общей собственности. Да и отучены они уже были к этому времени от всякой общественной инициативы, не санкционированной начальством. Советский социализм породил самого разобществлённого человека в мире.

Если бы в каком-нибудь сказочном царстве запретили пользоваться огнём под тем предлогом, что от огня бывают пожары, а затем, через тысячу лет, объявили этот запрет ошибочным и сказали, что надо скорее всё поджигать, то получилось бы нечто похожее на происшедшее в СССР.

Частная собственность действительно подобна огню, и на этом обстоятельстве спекулируют противники частной собственности при социализме. Но ведь на то и разум дан человеку, чтобы он пользовался огнём, не допуская пожаров.

И свобода тоже подобна огню. От неё сгорают дома и даже империи. От неё всё зло в этом мире. Но без свободы нельзя. Потому что без неё нет ни человека, ни общества. Вот почему нельзя бросаться в крайности то безоглядной свободы, то безоглядного её отрицания.

Крайности нехороши во всём, кроме верности Богу. А в остальном они есть признак незрелости ума или его отсутствия. Человек разумный ищет во всём разумную меру. И в этих поисках оттачивает свой разум.

Каковы же правильные размеры свободы в обществе?

Жить без личной свободы нельзя, потому что именно в ней человек осуществляет себя. Но и без праведного закона, организующего общество, жить нельзя тоже. Закон ограничивает личную свободу, но, вместе с тем, является её условием, потому что в анархии нет свободы. А соотношение между объёмом личной свободы и объёмом закона непостоянно. Оно меняется с изменением обстоятельств, в которых находится общество. В трудных обстоятельствах размеры личной свободы должны сокращаться ради мобилизации общества, с выходом же из них должны возвращаться к норме. К норме, которая неодинакова у разных народов, потому что зависит от господствующих у них идей и особенностей их национальных характеров. Поэтому нет и не может быть какой-то одной правильной формулы личной свободы в обществе, как не может быть одного размера одежды для всех людей. В каждом конкретном случае надо искать уникальное соотношение личной свободы и закона.

Что, разумеется, непросто. Потому что легко действовать по шаблону, по традиции, выработанной веками. А как быть, если традиция вырабатывалась в одних условиях, а со временем возникли условия другие? Значит, традицию надо со временем корректировать (в той её части, которая связана не с вечными ценностями жизни, а с меняющимися её условиями). И от того, будет ли эта коррекция мудрой, зависит много. Но ещё большая зоркость требуется тогда, когда противоречия исторической жизни создали в сознании народа противоречащие друг другу традиции, следствием чего стал идейный хаос. Как разобраться в том, что в этих традициях верно, а что нет? И как преобразить идейный хаос в новый идейный космос?

Искать этот новый идейный космос, не имея вообще никакого ориентира, значило бы искать во тьме. В данном же случае ориентир нужен именно социальный, потому что у нас речь идёт не о ценностях жизни вообще, а о ценности совершенно определённой – о правильных взаимоотношениях человека и общества. Именно на этом месте христианство потерпело историческое поражение и потому его возрождение невозможно без осознания причин случившегося.

Думается, что таким ориентиром, помогающим находить правильные нормы жизни в разных ситуациях, должен стать принцип, остающийся ныне в христианском мире где-то на обочине сознания. Это принцип СОЧЕТАНИЯ ВЗАИМОДОПОЛНЯЮЩИХ НАЧАЛ. В занимающем нас теперь социальном ракурсе он выглядел бы как сочетание двух истин: 1/ единства интересов человека и общества и 2/ приоритета интересов общества над интересами личности.

Каждая из этих двух истин является истиной только в их связке. А если разорвать эту связь, то сторонники приоритета интересов общества доведут свою мысль до фактического упразднения свободы личности, а сторонники интересов личности, наоборот, доведут свою мысль до фактического упразднения общества. Сочетание же этих идей не позволяет доводить их до ложных крайностей, но восполняет каждую из них недостающим началом.

Думается, что этот принцип так важен, что для его разъяснения не помешает сказать несколько слов дополнительно и привести несколько примеров.

Общество по своей природе АНТИНОМИЧНО. Оно есть единство противоположностей и разных качеств, разных способностей. Оно не их борьба, а их согласие или, как минимум, стремление к их согласию.

Так, например, зародыш общества в виде брачного союза невозможен без сочетания в нём двух как бы разнонаправленных идей: внутреннего равенства супругов и внешнего их неравенства. Если бы брак строился только на одной из этих идей, то стал бы уродливым в лучшем случае. Если бы он строился только на идее равенства супругов, то отсутствие иерархии, этого стягивающего и организующего начала, разводило бы супругов всё дальше друг от друга и либо вконец расстроило бы их брак, либо опустошило его изнутри и оставило от него только внешность. А если бы брак строился только на идее неравенства супругов, то в нём не стало бы уже ни жены, ни мужа, а были бы только фактическая рабыня и её господин. И в том, и в другом случае брак, это таинство половой любви, сделался бы невозможным. Сочетание же в нём двух как бы разнонаправленных истин даёт правильную его формулу.

Так и в отношениях между родителями и детьми. Семья невозможна без равного достоинства всех её членов, но, как и брак, она невозможна без иерархии. Следовательно, и здесь тоже необходимо сочетание внутреннего равенства родителей и их детей с внешним их неравенством.

То же самое обнаруживаем и в организации общины, то же самое должно быть и в организации нации. То же самое должно быть и в организации государства. Аристотель дал формулы классовых государств, т.е. неполноценных, когда противопоставил идеи монархии, аристократии и демократии друг другу. А полноценным было бы национальное государство, которого Аристотель не знал, потому что не думал о нации. Оно было бы полноценным при условии, что создавшая его нация имеет правильное представление о Боге и верно служит Ему. В таком государстве, которое возможно у нас в будущем, идеи монархии, аристократии и демократии не будут уже отрицать друг друга, а будут дополнять и гармонизировать друг друга.

Поясняя необходимость двух или более начал в организации общества, я отклонился чуть в сторону, а теперь вернусь к мысли о правильном ориентире. Он, повторю уже сказанное, в равновесии разнонаправленных и взаимосвязанных начал. Или, что одно и то же, в чуть большем преобладании одного из них. Но не настолько большем, чтобы исказить гармонию. А мера этого преобладания отыскивается в каждом конкретном случае разумом, интуицией и талантом отыскивающих.

Такой ориентир нужен не только для того, чтобы найти правильную норму жизни для данного общества, но и для того, чтобы определить правильную меру вынужденного, в силу тех или иных обстоятельств, отклонения от этой нормы. Когда идёшь по заданному маршруту, а на пути препятствие, то приходится отклоняться в ту или другую сторону, чтобы обойти его. Или даже вернуться назад, чтобы удобнее было его обойти. Так и в жизни общества, преследующего свою главную цель. Здесь тоже приходится, в силу тех или иных обстоятельств, допускать временные перекосы в своей организации. Но они должны служить главной цели, быть соразмерными породившим их обстоятельствам и сознаваться именно перекосами, время допуска которых не должно затягиваться. Потому что они, если затягиваются надолго, сказываются болезненно на обществе и его членах.

Чтобы легче было ориентироваться в созидании правильного общества, нужны, помимо положительного ориентира, ещё и отрицательные ориентиры, показывающие степени приближения к полюсам опасности. Так на манометрах метят красными рисками предельно допустимые нормы давления.

Эти опасности – ЛИБЕРАЛИЗМ, с одной стороны, и ТОТАЛИТАРИЗМ, с другой. При всём внешнем различии у них один корень и одна безбожная природа. Это две стороны одной медали. Это два способа обмана и порабощения людей. Либералы это те же большевики, но только вывернутые наизнанку.

Либерализм связан с культом частной собственности, а тоталитаризм с культом собственности общественной. Понять связь этих двух культов с двумя видами политических устройств общества, расчеловечивающих человека двумя разными способами, значит понять отчётливее опасность противопоставления друг другу двух видов собственности. И, следовательно, держаться, созидая правильное общество, между Сциллою псевдо-социалистического тоталитаризма и Харибдой капиталистического либерализма.

22 сентября 2003 г.

http://www.pravaya.ru/ks/20700