Зато в Париже жил, и в Барселоне жил,
И в Лондоне, как мог, я Вечности служил.

Я видел снег и лёд, дышал густой жарой,
Я видел облака над Лысою горой.

Я шел по мостовой вдоль башни угловой,
Где сам Христос стоял, поникнув головой.

Я слышал рёв толпы, познал безлюдья мрак,
Я понял – друг порой опаснее, чем враг.

Еще не пройден Крит, еще не познан Рим,
И надо мной молчит ночной Иерусалим.

Я чувствовал года, как камень и траву,
Я знал, зачем живу. Я знал, зачем живу.

* * *
Что скажет почтенная публика, когда я взойду на эстраду,
Весёлый такой, хорошенький, в брюках, заглаженных вхруст?
Я в зал нашвыряю задумчиво стихов с два десятка кряду,
И мне подарят горшочек, а в нем целый розовый куст.

Его оберну газетою, чтобы сберечь бутоны
На долгом пути застуженном в дальний свой уголок,
Где ветер над переулками внезапно рождает стоны,
Что даже в глухом отчаянии подобное я не мог.

Куст будет скрестись в окошко шипами своими детскими,
А я покормлю его корни колодезною водой.
И снова слова стану складывать и кофе пить по-турецки,
Лохматый, небритый, смеющийся. Тогда еще – молодой.