За последнее десятилетие в отечественной литературе отчетливо обозначилось направление, которое критика почему-то осторожно обходит. Между тем, оно свидетельствует о явлении, которое следовало бы назвать не просто важным, но принципиальным, а на сегодняшний день, может быть, главным. В век торжества гедонизма (для тех, кто может себе его позволить) и зависти (для тех, кому бесстыдно тычут в нос стиль жизни новых «ликующих, праздно болтающих») появились книги, которые ставят читателя перед неожиданным, но и вечным вопросом: в чем смысл жизни?

Любая революция, всякая «година смуты и разврата» этот вопрос старается снять вообще или опустить до понятия лозунга. Насилие не заинтересовано в том, чтобы орудие уничтожения, каковым оно видит революционную единицу, позволяло себе духовный поиск, связанные с ним сомнения и рефлексии. Оно отменяет понятие греха, поэтому революция (от Великой Французской до Великой Криминальной) первым своим принципом провозглашает свободу. Свободу от обязательств, которые налагал прежний социальный строй, народный жизненный уклад, духовный опыт, накопленный отцами и дедами, ниспосланные им Свыше Откровения.

Вопрос о смысле жизни ведет личность к дореволюционному (или контрреволюционному) состоянию, в котором герой, развинченный, растерянный, истерзанный ветрами дикой, грешной свободы, ищет подлинного освобождения. Внутреннее «термидорианство» означает для него не просто отказ от прежних разрушительный иллюзий («иллюзии невесомы, но под их обломками погибают люди и государства», - Леонид Шебаршин), но к исцелению личности, изъязвленной грехом.

Путь освобождения от греха – путь к Богу. Характерно, что герои книг, идущие этим путем, преимущественно интеллигенты - Василий Чижов, Сергей Тетерин (роман Александра Сегеня «Закаты»), Алексей и Ирина (трилогия протоиерея Александра Торика «Флавиан») - или выходцы из интеллигентных семей, как Иннокентий Феотихтов, герой повести Светланы Замлеловой «Блудные дети», о которой пойдет речь в данной статье.

Именно на интеллигенции лежит основная вина за смуты, терзавшие Россию в XX веке (кто может утверждать, что самый затяжной кризис в ее истории преодолен?), вот почему ряд наших литераторов обратился к осмыслению феномена современного мыслящего русского человека. У Светланы Замлеловой этот человек молод – в начале повести он тинэйджер, окончивший школу в 91 году, в котором Россию, как в семнадцатом, заставили снова начинать с нуля свою историю. В этом смысле Иннокентий Феотихтов – подросток нулевых времен.

Институт, куда в августовские дни неуклюжего переворота ГКЧП поступил Иннокентий, по царившей в нем атмосфере, взглядам руководящего преподавательского состава весьма напоминает Российский Государственный гуманитарный университет, в котором в свое время училась Светлана Замлелова. В период ректорства Ю.Н.Афанасьева он стал пристанищем для диссидентов, «островком свободы и плюрализма», как не без иронии сообщает автор. Вот как она описывает эту атмосферу:

«Проректоры все сплошь слыли диссидентами… Поговаривали, что проректор по учебной части прошел сталинские лагеря и на правом плече носит клеймо, оставленное ему мучителями. Слух этот подхватили с каким-то даже упоением и усердно перекладывали из уст в уста. Почему-то никого не смущал возраст проректора – судя по его летам, в застенках он мог оказаться, будучи грудным младенцем. Впрочем, в те страшные годы чего только не случалось»…(Юрий Лощиц достаточно точно заметил, что Замлелова «воспитана на русской традиции негромкой и ненадрывной смеховой культуры, идущей к ней от Чехова, а то и прямиком от Гоголя»)… «Негласный дух терпимости ко всему, что только ни есть, - продолжает автор, - привлекал под своды института самую разношерстную публику. Феминистки с нечесаными волосами, драными подмышками и в подвязанных опорках; странные иноземцы – не студенты и не преподаватели – расточавшие вокруг себя холодные улыбки; лысые проповедники в черных френчах и золотых очках; сектанты с безумными глазами, хватавшие за рукава и вкрадчиво, но неотвязно предлагавшие рассказать о Библии – все это немедленно хлынуло к нам, точно потоки воды из открывшихся вдруг шлюзов».

Подростки нулевых времен не имели времени и возможности анализировать происходившие вокруг события: наставники и описанная выше разношерстная публика позаботились о том, чтобы превратить их в блудных детей, в потерянное поколение, отлучить от мировоззрения, заменив его суррогатом, который достаточно обозначить одним словом – «свобода».

Блудные дети оказались свободны, в том числе и от участия в роковых событиях начала 90-х, став их любопытствующими наблюдателями.

Герой книги оказывается в толпе соглядатаев расстрела Белого дома 4 октября 1993 года. Ему и его институтским друзьям, которые мечутся вместе с толпой, трагические события этого дня, «черемуха», пули снайперы, танки, взрывы – все кажется веселым спектаклем, восторженными зрителями которого им посчастливилось стать: «Никакие теле-шоу ни в какое сравнение не идут с ощущениями, которые москвичи и гости столицы совершенно бесплатно смогли получить на Большой Садовой улице, и не только, 4 октября 1993 года».

Такое перевернутое восприятие трагических событий совершенно в духе молодежи того времени, замороченной перестройщиками разных мастей, озабоченных маниакальной идеей очередного разрушения старого – на этот раз советского – мира и утверждения на его обломках свободного общества: «Стоило включить телевизор или развернуть газету, как вас немедленно обволакивал флер какой-то надрывной припадочной радости по поводу наступившей будто бы свободы».

А в чем заключается свобода в том понимании, в каком это понятие передалось от застрельщиков новой перекройки шестой части земной суши к юным, к «поколению пепси», по определению один из ведущих прорабов перестройки?

Разумеется, гегелевское определение свободы как осознанной необходимости чуждо творцам постмодернистской революции. Им ближе Вольтер: « Делать то, что доставляет удовольствие, - значит быть свободным» или Ницше: «Все хорошее есть инстинкт - и, следовательно, легко, необходимо, свободно». Свобода как инстинкт – вот, в сущности, что провозгласили адепты нового строя на обломках Советской России. Причем инстинкт разнузданный. «Главное, что меня всегда удивляло, - говорит автор устами героя книги, - у всех этих людей, называющих себя «свободными», вся свобода сводится, как правило, к самому банальному разврату. Как еще употребить свою свободу, они просто не знают, на большее они оказываются неспособны. Творчество, сомнения, поиск не влекут их. Заявить свои права совокупляться как-нибудь наособицу – вот за это они готовы жизнь положить».

Впрочем, такое понимание свободы возникло не вдруг. Светлана Замлелова отмечает эволюцию отечественной интеллигенции (не в тонком слое ее лучших представителей, а в густой, наиболее типичной среде). Это эволюция-деградация от романтичных шестидесятников, которые «еще не отъелись после войны, еще воодушевлены победой и экзальтированны развенчанием культа», через поколение следующего десятилетия. «На смену этим чудакам пришла интеллигенция сытая и завистливая… И вот уже замелькало в умах: laisser passer , laisser fair , laisser recevoir plaisir (никаких стеснений свободы и удовольствий – фр.). «Дайте нам недорогой качественной колбасы, свежих овощей, а нашим детям – модных тряпок. И не мешайте нам жить». Собственно, здесь снижение – пародийное, но, увы, жизненное – всех идеалов поколения, которому еще в недавние школьные годы внушали: «Лишь тот достоин жизни и свободы, кто каждый день идет за них на бой». Где ты, чайка Джонотан Ливинггстон, олицетворение свободы и безграничности возможностей человека: Найкраща птиця ковбаса – разве не так?

От лозунга «Не мешайте нам жить» один шаг до декларации права на вседозволенность и, следовательно, права на грех. Его-то и провозглашает либеральная интеллигенция 90-х. Автор вводит своего героя в круг столичной богемы (действие происходит в Москве на Гончарной улице, в одной из квартир «громоздкого сталинского дома»). В этом кругу среди прочих: писательница, «проповедующая отвязанную чувственность»; литератор, готовый хихикать по любому поводу; телеведущий обличающий «русское убожество»; практики однополой любви…

Последовательно доводя до конца философию свободы этого круга, снимая логические противоречия, выявляя непоследовательность взглядов ее адептов, главный герой, отчасти неожиданно для самого себя («Откуда брались эти слова? Точно кто-то нашептывал, а я повторял чужое») постулирует вытекающее из их взглядов право на жизнь без каких бы то ни было запретов. И, «стало быть, свободу нужно в другом искать». Он не решается сказать «в преступлении». За него это слово произносит некто Вилен Дектотов, играющий для Иннокентия и Макса на этом шабаше ту же роль, что Коровьев для Маргариты на булгаковском «Балу у сатаны» - роль гида.

Вопрос о праве на преступлении звучит не в ключе Родиона Раскольникова («тварь я дрожащая или право имею?»), а, скорее, в ключе идеологии победивших в 90 годы либералов, для которых «законы, конечно, никто не отменял, но как-то вдруг негласно отменили совесть». Недаром последнее десятилетие прошлого века в нашей стране было отмечено невиданным валом убийств.

В отличие от героя Достоевского Иннокентий Феотихов к преступлению не готов. Но «неведомая сила, которая подхватила» его и кружила во время выступления, не враз отпустила. Она при посредстве Вилена Дектотова привела его в тайное общество, поклоняющееся «хозяину Земли», то есть, надо полагать, в общество дьяволопоклонников, заставила участвовать в черной мессе, пройти инициацию через свальный грех («чтобы научиться свободе») и поставила перед необходимостью участвовать в совершении человеческого жертвоприношения («надо совершить преступление или признать, что свобода – это миф»). Макс и Иннокентий в ужасе бегут с места казни.

Угроза мести за измену, преследования «братьев» по тайному обществу заставляют главного героя покинуть Россию. «Я просто хотел жить и быть свободным» - в эту немудреную формулу укладывается философия героя, когда он уезжает с англичанкой Рэйчел и попадает в Лондон, помня слова своего приятеля Макса: «Если бы мы были свободны, мы бы жили, как в Европе живут».

А как в Европе живут? Вторая часть повести показывает жизнь Иннокентия Феотихова в цитадели свободы Старого Света – Великобритании.

Впечатления героя от жизни вдали от России. Первое: « Да здравствует Британия! Эта чистота кругом, этот комфорт, эта эстетика жизни, этот стиль – невозможно, раз увидев, не поклониться и не признать превосходство». И последнее: «Это ад, мама…»

Между этими оценками – опыт общения и узнавания: общения с кругом, который можно отнести к среднему классу, узнавания стиля жизни обыкновенных европейцев, который вместо любви предлагает брачный контракт, вместо радушия - безликую улыбку. Этот стиль не предполагает сердечности, привязанности, подлинных чувств, но полон нелепых условностей, страха перед общественным мнением, причем, отнюдь не по поводу дурных поступков. Герой «Блудных детей» оказался в мире, где понятия о добре и зле оказываются перевернутыми: достаточно было Иннокентию избить покушавшегося на близость с ним гомосексуалиста, как он оказался под угрозой уголовного наказания. «Я искал свободы, я верил в свободную Европу. И вот попал в кабалу, запутался в каких-то дрязгах. И опять же предчувствую: ради достижения конечной цели мне придется преодолеть еще немало затруднений, и несвобода моя только усугубится со временем». Он смутно догадывается, что «путь жизни» надо искать в религии «Только в той религии, которую согласишься считать Божественным Откровением. Но русская вера всегда казалась мне немого простоватой, а потому какой-то сказочной»...

Последний акт, на который решается Иннокентий Феотихов, чтобы получить ощущение свободы, он нарушает закон, совсем в духе той проповеди, которую год назад произнес в Москве в кругу московской богемы. Он угоняет чью-то машину. «Я давно хотел этого и знал, что исполню. Ради идеи, ради свободы. И вот свершилось. Правда, чувства свободы хватило на полчаса. А дальше снова страх, одиночество и тоска».

Герой книги возвращается домой, в Москву. Неприветливо и насторожено встречает родина своего блудного сына. Радость встречи с родными омрачается известием о смерти Макса. По официальной версии он повесился, однако Иннокентий уверен: с ним расправились «братья».

Но все же Россия – родина истинного чувства. Сердечная встреча с родней в Москве, которая тормошила, целовала, а двоюродный брат на радостях так пихнул, что Иннокентий едва устоял на ногах, подчеркнуто контрастирует со сдержанно-вежливыми, по существу холодными отношениями Рэйчел с ее родителями.

Иннокентий хочет порвать, а, может быть, и поквитаться с тем кругом, с которым был связан Макс. В конечном счете, именно он, этот круг, привел его друга к гибели. Юноша идет на Гончарную улицу, но выясняет, что квартира пуста, а ее хозяйку, Алису, в свое время поразившую его красотой, нужно искать в одном из монастырей Владимирской области.

В атмосфере этого монастыря, куда Иннокентий Феотихов попал на Светлой Седмице, душа его неожиданно для себя обретает покой, мир, радость, веру.

Впрочем, так ли неожиданно? Чтобы решить сложнейшую задачу - отыскать свой путь в жизни, подростку беспорядочных нулевых времен нужно было сначала остаться без жизненных ориентиров, разочароваться в идее понимаемой ложно свободы, вкусить горечь сладкой жизни в якобы свободной Европе, подменять признание в любви - «валентинками», живое чувство - сексом, творчество – ничем не табуированным самовыражением, потерять единственного друга…

«И здесь, - исповедуется герой в конце книги, - закончились мои странствия – все вдруг стало ясным. Не простым, но именно ясным. Теперь-то мне кажется, что я всегда все знал. Но как будто забыл и не мог вспомнить... Мне надлежало сделать выбор, и вереница людей прошла передо мной. Я смотрел, пробовал, примеривался и, наконец, выбрал. Я выбрал жизнь. Не иллюзорную, знаковую, но настоящую живую жизнь… Я увидел свою цель. Неожиданно для себя я понял: «Вот чего алкала душа моя!» И теперь я побреду к этой цели. Буду падать и спотыкаться, но встану и побреду дальше. Потому что это мой путь жизни, и я верю: он сделает меня свободным».

Герой книги Светланы Замлеловой нашел свою цель. Обретение цели – лозунг набирающего силу творческого направления, противостоящего постмодернизму, стремящемуся вернуться к чистым истокам русской литературы, русской духовности. Думается, что за этим направлением - будущее.