Памяти Виктора Сергеевича Козырева

На скорую руку о нём не напишешь, и словом своим никогда не соврёшь, стихами живёшь, одним воздухом дышишь, и молодость помнишь, и счастьем зовёшь:

Струится винный запах краснотала,
слетают брызги яркие с весла.
Природа вновь ветра перелистала,
и вновь – весна,
нет, – новая весна!

Она юна, а мы вот постарели
под шорох медленный её ветвей...
В природе не бывает повторений,
но старость всё же не приходит к ней!

Стихам его не видится числа! И нет тех лет… Пятнадцать лет минуло! Да и уход в средине января… Тогда морозом на людей дохнула, как смерть сама, кровавая заря.

* * *
Я не знаю – это как случится
и когда обрушится беда...
Без меня смеяться станут лица
и шуметь ночные города.

Отец пал смертью храбрых на фронтах, а мама берегла судьбу поэта. Теперь и сам он о святых вратах не понаслышке знает, но об этом он с детства слышал. Адом на земле была бомбёжка, вой сирен и слёзы.

БОМБЁЖКА
Не помнится мне –
только снится
на краткую вспышку, на миг:
над просекой
чёрные птицы
и сосны в разрывах немых.
Ну где же?
Где мамины руки?
Сквозь слёзы –
взлетающий свет.
Кричу, посинев от натуги,
кричу,
только голоса нет.
И всё выбираюсь из ямы…
Не верил бы в сон я ночной,
да ноют давнишние шрамы,
что выросли
вместе
со мной.

Как он мечтал о солнце и тепле, но холодели руки на морозе.

* * *
Не грусть-тоска сманила
к тебе прийти сюда,
оплывшая могила,
фанерная звезда.

Я попрошу совета
по долгу молодых...
Отец! Тебя на свете
не видел я в живых,

В лицо меня наотмашь
хлестали ливни гроз,
озябший и намокший,
в дождях я жадно рос.

Не трогать мне былого.
не быть себе судьёй...
Но я не избалован
нелёгкою судьбой.

Когда о всём хвалебно
гудели провода,
ты правду, правду хлеба
с лотка не продавал.

Я сердцем, кровью, нервами,
тугим сплетеньем жил
дышал твоею верою,
твоею верой жил.

И эту веру истую
на ложь не разменял...
Тебе, как коммунисту,
не горько за меня,

И в тишину железную
я молча говорю,
что делом, мыслью, жестами
тебя я повторю.

Ведь мне нельзя иначе.
Сквозь радость и беду
всё, что тобою начато,
до точки доведу.

Он выжил, путь-дорогу проторил, и создал «Горизонт» – объединил своей душой Трубчевск литературный. А горизонтом бредил годы все – от детства к юности, к соборности друзей, поэтов и писателей России.

ГОРИЗОНТ
Наивность в нас звучит все глуше,
глуше.
О, возраста нелёгкий перепад!..
Сомнения сжигают наши души,
открытия нам разум бередят.
В надежду верим мы несокрушимо,
неверящих презрением корим,
знать, потому бунтует одержимость
в звенящей от волнения крови.
Не гаснут в тёмной глубине колодцев
чужих созвездий яркие глаза.
Похожи мы на тех первопроходцев,
кому дороги нет уже назад.
И все же славлю этот риск бессонный:
не каждый примет жертвенность пути,
чтоб безрассудно рваться к горизонту
и никогда его не перейти!

Как сам писал? Как будто воду пил, как песню пел – он знал всему начало. Хватало и блокнотов, и чернил, и тем в России – разве ж это мало?

* * *
Глаза закрою, и приснится
пологий край большой зари,
на ветках звонкие синицы
и наливные снегири,

и звук копыт, и скрип полозьев,
и губы тёплые коней,
и сбоку, в темноте морозной,
безбрежность белая полей.

Щелчок кнута в тиши суровой,
внезапный крик: «Гони! Гони!»
Потом подъем. И за сугробом
Трубчевска жёлтые огни.

* * *
Над медовою над рекою
свист гусиного косяка...
Что-то есть у меня такое
от весёлого босяка.

Ветер, тронув сатин рубашки,
ошалело летит к селу.
Белым залпом плывут ромашки –
лета праздничного салют.

Неустроенность – не бездомность,
а влюблённость до боли в жизнь.
Впереди – синевы бездонность
и бескрайность поспевшей ржи.

Ах, шумите, колосья, чаще,
на ветру выгибайтесь дугой...
Мне не надо другого счастья
И не надо судьбы другой.

О России пел, о снежных зимах, о любви к своей родной земле:

* * *
России не представить без зимы,
без той зари, калёной и суровой,
когда, скосив на сторону дымы,
плывут дома в вечерние сугробы.

...А резкий воздух беспредельно чист.
И будят в нас желанье не простое
полозьев узких реактивный свист
и оторопь настигнутых просторов,

полёт огней вдоль белых линий тьмы
и леса
падающее
круженье...
России не представить без зимы,
России не представить без движенья!
 
В те годы снега было очень много (1975)…
Зашла однажды в книжный магазин, купила себе «Утреннее слово» – легка домой была моя дорога, но чтенье для души как свет един. А этот стих мне был необходим, и потому храню я это имя.

* * *
Я не знаю, за что
выпал долгий экзамен
на открытых путях
и разлук и любви –
заниматься всю жизнь
не своими делами,
а страданья других
выдавать за свои.

Молодые года,
как огромные льдины,
уплывают в моря
не на час, а навек…
Я-то знаю давно,
что не хлебом единым
сыт бывает на свете
живой человек.

И когда упадёт
в обнаженную душу
тихо слово моё
в голубой тишине,
я спокойно уйду,
тайный миг не нарушу…
Если кто-то случайно
вздохнул обо мне.

Три девятки и три нуля, единица и двойка рядом (1999-2000  гг.). Парус Слова – для корабля, имя Козырева – награда: возглавлял он Союз страны, где писатели ладно жили, где талантом своим равны по любви к Отчизне, по силе. Был у Брянска закон святой – собирать таланты в дружины, не сдавать перо на покой и писать посвященья, где живы

АЛЕКСАНДР  БЛОК
Экипаж... И огни Петербурга...
И плечо у чужого плеча...
Снег и ветер... И сивка-бурка
сумасшедшего лихача.

Он опомнится скоро-скоро
и увидит, что он ничей –
и в потёмках цыганского взора,
и в прозрачности белых ночей.

Ну, гони же! Летят предместья,
годы, женщины и друзья.
А над всем, как само возмездье, –
Блока сумрачные глаза.

Жжёт в груди. Вороные дымятся.
И дробятся в снегах огни...
Будут «Скифы», «Россия», «Двенадцать»,
а пока... поскорее гони!

ГРОЗА
Я говорил тебе: ни счастия, ни славы
Мне в мире не найти; настанет час кровавый
И я паду, и хитрая вражда
С улыбкой очертит мой недоцветший гений.
М. Лермонтов.
Тяжёлой влагой небо взмокло,
горячим зноем камни дышат,
и суеверно смотрят окна
объятых ужасом домишек.

Нет, не барьер, а смерти пристань,
не три шага, а жизни милость...
В лицо блеснул беззвучный выстрел,
и небо косо обломилось.

Греми, гроза! С любовью – квиты.
Распяты листья на заборах.
Поручик мёртв. И над убитым
склонились статуями горы.

Взрывайся, гром! – бунтарства идол.
Не ждал он воли и покоя,
а жил, любил и ненавидел
с испепеляющей тоскою.

Жги, молния, огнём карая
остатки жалкого уютца!..
Поэты рано умирают –
в веках бессмертны остаются!

Да будет так, не понаслышке,
в мельканье вечном тьмы и света:
громам греметь в летящих вспышках,
а людям жить и петь поэтам!

СЕНТЯБРИНА
Виктору Бокову
Кажется, на свете нет русалок.
За себя скажу и за иных –
верим больше в брянок и рязанок,
верим больше в девушек земных.
Только там, где сосны, словно бриги,
где сияют слитки желудей,
выпускает в небо Сентябрина
выросших в России журавлей.
Улетают дорогие птицы,
а она в туманах не видна.
Отражать вода её боится,
стылая осенняя вода.
Потому что притяни... и сгубит
навсегда русалочья краса –
Сентябрины колдовские губы,
Сентябрины светлые глаза!
На листе багряном след солёный.
Слушает русалка допоздна,
как тревожат небо самолёты,
как гудят лесами поезда.
Сентябрина! Ранняя рябина!
Два следа на первом серебре...
Это было, может, и не было,
если было – было в сентябре!

ПРЕДЧУВСТВИЕ
Алексею Мишину, смоленскому поэту
Вечерний лес на взгорье спит,
темнеют елей ветви-крыши.
Остывшим солнышком блестит
в траве подсохшей крепкий рыжик.
Над синью просеки сквозной
игра малиновая бликов.
И пахнет загустевший зной
смолой и дикой земляникой.
Одна берёза в полумгле
мелькает свежей позолотой...
Покой и тишь на всей земле,
но ждёт земля уже чего-то.
Так и душа,
отринув зло,
обиды прошлые отсеяв,
вбирает ровное тепло
пред первым холодом осенним.

СТАРЫЕ РЕМЁСЛА
Николаю Денисову

Мне жалко исчезающих ремесел,
покинутого веком мастерства.
Они уходят – и с собой уносят
нерасчлененный облик естества.

Их время безнадежно окалило,
но оглянись – как прежде, горяча, 
послушной формы расцветает глина
под пальцами седого гончара.

И с ширпотребом в первобытной ссоре,
за сутолокой резких скоростей
ликуют дерзко лаковые зори
на редкостных издельях ложкарей.

Языческий костер янтарных стружек,
усталых рук медлительный полет – 
и дерево вдруг обретает душу
и каждой своей клеткою поет.

Влекут к себе извечно, неизменно
таланта неуемные черты,
где царствует народное уменье
и торжествует чувство красоты!

…Они уходят в мокром блеске весен,
смешав, как слезы, радость и печаль…
Мне жалко исчезающих ремесел,
как людям детства безвозвратно жаль!

ЖАЛОБА ВОЛКА
Анатолию Дрожжину
Картечью бьют с машин в меня,
стреляют с винтокрылой птицы...
Бока в подпалинах огня,
загривок грустно серебрится.
А прошлой вьюжною зимой,
когда я выл на всю округу,
подделав мой влюбленный вой,
убили верную подругу.
И стало мертвенно в груди,
как от свинцовой острой меты.
Любовь не сыщешь,
хоть пройди
ночами сотни километров.
Пускай флажками обнесут,
но не отдам я жизнь задаром.
Одни разбойником зовут,
Другие – добрым санитаром.
Грехами старыми кори,
кляни
иль отзывайся лестно, –
меня ведь, сколько ни корми,
куда смотрю я – всем известно.
Окраин тёмных я держусь,
неравной схваткою обижен...
И не кого-то там боюсь,
а просто лес отсюда ближе.

ВСЁ ДОРОГОЕ ВСПОМНИТСЯ
Александру Мехедову
Военных лег окалина
в заре порой привидится
над нашей над окраиной,
над нашей над провинцией.
Всё дорогое вспомнится...
В далёкой рани ранней –
в снегах моя Заполица,
в цветах твоё Курганье.
Друзей немало выбыло,
сапог немало сношено.
Снегов-то сколько выпало,
цветов-то сколько скошено!
Но вечно дружба полнится
тем светом ранним-ранним…
В цветах моя Заполица,
в снегах твоё Курганье!

ЯЗЫЧНИКИ
Николаю Поснову
Огню вы поклонялись, не кресту.
Бежали прочь испуганные звери, –
вы на костров взвитую красоту
в упор очами синими смотрели.
Не знак огня – неистовый огонь
славянской силе был всегда порукой...
И гладила шершавая ладонь
и плуг,
и меч,
и волосы подруги.
Шумела дико вековая глушь,
но как бы ни давил вас крест жестоко,
огня не вытравил из ваших душ, –
огонь взлетел далёко и высоко!

Он жизнь любил, любовь жива – всё в памяти хранится: друзей надёжные слова и дорогие лица.
Семидесятых вижу грусть и радость окруженья. Он почитал Святую Русь и мощь её движенья:

РУСЬ
Свист стрелы
в журавлиной сини,
ожерелье рябинных бус...
Очерняли тебя,
Поносили –
оставалась ты чистой, Русь!

Вероломным врагом не смята,
улыбалась ты, раны тая.
Не от скифов, не от сарматов
удаль яростная твоя.

Ни к чему приворотное зелье,
если пращуры в дыме лет
свои души вдохнули в землю,
прекрасней которой нет.

А когда
вековой печалью
отуманивались берега,
своё праведное начало
для потомков ты берегла.

И дорога легла весомо,
осеняет слава тебя –
от Игоревых шеломов
до будёновок Октября!

Брянск благодарен, помнит и хранит его наследие. И жизнь благодарит. Стихи читает, сам строкой горит и Козыреву строки посвящает – Михаил Николаевич Аксёнов:

* * *
Памяти В.С. Козырева

Почему человек умирает?
Задаю себе странный вопрос…
Кто стареет и силы теряет,
кто не смог расцвести.
И унёс
тайну жизни с собою навечно,
кто попал в «дураки» – и увял,
кто в аварии сгинул,
конечно,
не узнав, кто виновен, кто прав.
Кто не выдержал жизненной драмы,
руки сам на себя «наложил»,
ну, а кто-то не видел и мамы,
ни единого дня не прожил…
Умирают всегда беспричинно,
иль причина глупа, как и смерть…
Похоронят достойно, по чину,
похоронят, –
забудут, иль нет?
Вот вопрос, для поэта созвучный
с небесами, вселенной, судьбой.
Кто ответит, –
чей голос разлучный
оказался фальшивым.
С тобой
Пели мы про родные берёзы,
про рябины и клёны до слёз,
про родной подорожник и грозы,
про любовь, восходящей до звёзд…
И не лгите, поэты, не лгите! –
Я поставил вопросы ребром.
Посмотрите в себя, посмотрите! –
И найдёте ответы кругом.

Не поставить на этом точку, не уйти на покой, в зенит. Наполняются смыслом строчки – те, что память давно хранит:

…свет России дивный и печальный,
для которой жил, дышал и пел!