Григорий СПИЧАК
Рассказы

Однажды в поезде
Маленькая мистерия
Портрет мужчины с иконой и зеркалом
Разбуди нас, Господи!
Охота на темных птиц

↑↑Однажды в поезде

В поезде соседи по купе знакомятся обычно очень быстро. Особенно если едут далеко. С присутствием друг друга день да ночь как-то надо считаться, а потому всем хочется знать – кто ты такой, далеко ли едешь, и вообще, если не общаться, то время тянется медленнее.

Однажды в такой поездке в плацкартном вагоне на вопрос соседей, вы откуда и далеко ли едете, молодая женщина ответила нам монологом, который я не могу забыть уже двадцать лет. Ни до, ни после я ничего подобного не слышал. Хотя, если разобраться, рассказ той пассажирки был всего лишь о том, как распалась семья.

Голос женщины дрожал, но она не плакала. Громкий голос, открытый и недоуменный взгляд, будто женщина всю свою жизнь увидела впервые. И она говорила, говорила, говорила. Ее ответ как-то сразу услышало не только наше купе – люди слушали, переживали, сочувствовали, смущались от неожиданных интимных подробностей (о таких обычно дамы говорят только с лучшими подругами, да и то шепотом). А здесь все это волей-неволей минут двадцать слушали полвагона.

Она говорила о том, что уезжает на родину – в Белоруссию, что жили они с родителями мужа в двухкомнатной квартире и что не было ни хороших заработков, ни личной жизни и даже рождение детей из-за этого все откладывалось. Муж уехал на заработки на Север. Она отправилась к нему через полгода и обнаружила, что муж сильно пьет, что у него появились женщины и что самое главное – он хочет развестись и нет больше любви.

Что в этой истории необычного? Ничего. Но та женщина в том вагоне не просто отвечала на вопрос соседей по купе – куда едешь? Она будто держала ответ перед Богом, и весь ее монолог был исповедью, криком души – пронзительным, искренним – о любви, которая ушла. Так искренне редко разговаривают даже двое. А здесь... рядом была не община, не церковь, а вагон случайных людей. И милостью Божьей, наверное, не нашлось ни одного грубияна и хама. Что тоже чудо. Даже двоих подвыпивших мужиков, картежников и матерщинников, пронзительная исповедальность женщины ввела в ступор – они как-то внутренне запереживали и ушли курить.

Смущались от бьющей наповал открытости той женщины двое девочек-подростков. Но они не хихикали, не переглядывались между собой, как это обычно бывает у девчонок, а уткнулись в окно и растерянно молчали. Им казалось, что попутчица говорит не только о себе, открывая им, что значит быть женщиной.

Пожилая южного типа пассажирка на боковом сидении в панике смотрела на реакцию мужчин. Она словно была наготове броситься и прекратить это душевное раздевание. Но мужчины реагировали как братья. Может быть, тем и запомнился мне монолог, что на двадцать минут напомнил всем нам, ехавшим в советском вагоне, что мы – братья и сестры. Что, кроме временных социальных отношений, есть служение души для любви, что гибель любви – это страшнее, чем пишут в романах.

Пара средних лет, проходившая через наш вагон, тоже невольно услышала часть монолога. Его искренность даже в малой услышанной части была, видимо, настолько режущей, что пара воскликнула: «О, Боже!» и, испугавшись, быстро-быстро поспешила проскочить странный вагон.

Рассказ закончился. Женщина и все мы сидели в некоторой тишине. Лицо ее было бледным и неожиданно умиротворенным. Кажется, она через несколько минут уснула. Мы смотрели на нее, спящую, с жалостью и благодарностью. Как будто она напомнила нам какой-то долг, о котором мы бессовестно забыли. Может быть, не персонально я забыл, или забыла та южанка, или другие мужики. Забыли люди вообще. О том, что где двое-трое во имя Любви, там и она с нами.

 

↑↑Маленькая мистерия

Какая семейная пара хотя бы раз не решала для себя, что разводятся, что «всё – так больше жить нельзя»? Наш маленький городок пережил все человеческие страсти, конечно же, точно так же, как в кино, которое смотрели в старом деревянном доме культуры. А уж измена – тут все, тут смерть семьи, в каком бы городе она не жила. Неважно – мнимая измена, придуманная соседками, додуманная ревнивцем – тут смерть. Тут летят стаканы в стены, падает герань с подоконника, гремят тазики в прихожих маленьких квартир, лают собаки и … И на улице обязательное раскатистое эхо вдоль улицы: « Ты – бл..дь, и мамаша твоя…». (Или вариант в адрес мужика – «Кобе-эль, иди туда, откуда пришел!»). Но жужжит по-прежнему стирка, плачут дети, и громче обычного хлопают двери во всех подъездах дома или барака одновременно. Нервно курят мужики на балконах или крылечках, жены в кои-то веки почему-то сами несут мусорные ведра, и обязательно найдется какой-нибудь пьяненький «дядя Вася», которого облают просто так, чтоб разрядить обстановку. Участкового в нашем дворе не помню. Не приезжал ни разу. Что он – дурак чтоли, участковый...

У Кирьяна и Галины случился очередной «развод». Их «разводы» вообще отличались особой художественной ценностью и особой регулярностью – два раза в сезон. Два раза весной, два раза летом, два раза…Ну, вы поняли. Первыми признаками того, что «вот-вот громыхнет» были следующие. Кирьян начинал учить. Обычно он шел с завода, где работал такелажником, через двор ровной траекторией, не задерживаясь у пенсионерского столика с домино или, зимой, например, у вечно ремонтируемого «Москвича-408», где кверху попой торчал (вот уж действительно – «торчал» от своего владения) дядя Ваня Барбаков. Нас , пацанов, Кирьян не замечал. Когда же накапливалась драматургия очередного «развода» С Галиной, Кирьян начинал менять траекторию. То дядю Ваню поучит менторским тоном (как поясницу беречь – в машинах Кирьян ни хрена не понимал), то пенсионеров – правильно «уходить в рыбу», то нас, пацанов – слушаться старших. Неважно каких старших – так, на всякий случай. А потом происходил «очередной развод». А, забыл сказать – Галина тоже каким-то ведомым ей чутьем чувствовала, что надо готовиться к «разводу». В это время у неё в руках появлялась сумочка с документами, которую обычно она с собой не носила. Она чаще сидела на скамеечке у подъезда с цветочком в руках, ожидая с работы Кирьяна (в летнее время), или в зимнее время ей приспичивало мыть и без того скользкие доски пола в подъезде и крыльца. При этом она напевала. Два раза в сезон, в другое время не напевала…

Комнатушка их была совмещена с кухней, на хлипкой форточке которой часто висели в авоськах продукты .

- Как ты смела! Ну, как ты смела (взять, отложить, убрать, постирать, забыть и далее варианты) куртку, тарелку, сумку, табуретку… Сто раз тебя предупреждал… - каким-то изменившимся голосом кричал на Галину Кирьян. Она делала дурашливое лицо. Это было не трудно – просто чуть поднимала белесые брови. Примерно две-три минуты оправдывалась, а потом переходила в наступление.
- А че-й-то это тебе куртка, сумка, табуретка понадобилась вдруг и сейчас?!!! Че это ты второй день к ряду с проходной с Валькой (Манькой, Дашкой) идешь и все до дому не дойдешь?!!!

- Это ты у слесарей с малярными работами третий день что-то справиться не можешь…

-Это ты…

- Нет, это ты…

Странным образом слышимость их скандалов-разводов всегда была намного лучше, чем у их соседей. Возможно, потому, что все они проходили почему-то в прихожей или у кухонного окна, которое выходило аккурат к уличным скамеечкам.

Потом Кирьян и Галина совершали забег по квартире – редко на улице. Она бегала, а он догонял её и стукал в спину. Она ойкала, снова бегала, он снова догонял её, она снова ойкала. Ойк, бум, ойк,бум… Как получалось им делать забеги в однокомнатной квартире – это загадка, но топот из кухни в комнату и обратно был частью драматургии их «развода» ( к слову, их маленькую дочку мать Галины всегда приносила им только ближе к ночи, и, кажется, даже на выходных, девочка у родителей только ночевала). Потом наступала кульминация. Всегда у самого окна театрально, удивительно четким и поставленным голосом с жутко трагичным тембром и дрожанием Кирьян вскрикивал:

- Вот уж не думал я, что убью тебя в этот день (вариант – «в эту солнечную субботу», «в этот предпраздничный светлый день») этим тазиком, этим утюгом, этой вешалкой…

Грохот. Звон посуды. Или падающего чего-нибудь эдакого звенящего. Потом громкое-прегромкое «Ой, ай, ах…Ты и вправду убил меня! Подлец!». И также громко (видимо медленно) где-то там в недрах квартиры падала Галина. Исключения бывали. Один раз Кирьян убивал валенком (возможно, душил валенком… ну вы понимаете). И один раз сапог «убил» Галину ещё в подъезде.

Она так же театрально сползала по стенке или по мебели. Обязательно лежала «без сознания» минут пятнадцать. Из этих пятнадцати минут примерно пять уходило на то, чтоб Кирьян остыл и переключился на другие ноты. От «так тебе и надо, змея подколодная» он переходил в молчание и сопение, переворачивал Галину, слушал у неё сердце. Не знаем уж – хватался ли за голову, качался ли всем телом в «отчаянии», но точно наступал момент, когда он начинал её целовать, делать массаж сердца, приподнимать тело и класть голову Галины себе на грудь. Так они сидели на полу ещё полчаса-сорок минут, а потом вечером обязательно шли гулять. Всегда по одному и тому же маршруту.

Прогулка была тоже своеобразной. Кирьян шел всегда чуток впереди, на полшага, а Галина, будто волоклась за ним.

Кирьян заглядывал в лица прохожих, дескать, вы понимаете, все у нас нормально, у нас все так хорошо, что ни пером описать, ни в сказке сказать. И, будто подтверждая, что у них хорошо, отступал на эти полшага к Галине, брал её руку и ставил её так, будто это она брала его под руку. А она именно волочилась. Будто стеснялась, будто млела от того, что все у них «так хорошо».

Они шли по деревянным дощатым тротуарам, потом поворачивали, пустырем обходили старый дом культуры, там дальше ещё двести метров по плотной утоптанной грунтовке, сделав круг, выходили опять на тротуар и шли домой. В свою квартиру. До следующего «развода», до следующего «убью», которых по-настоящему у них, наверно, никогда и не было. Потому что два раза в сезон – два раза весной, два раза летом, два раза … Ну вы понимаете….

 

↑↑Портрет мужчины с иконой и зеркалом

- Я мужчин сразу вижу, Мужчину сразу видно. Даже только по одному его взгляду на себя... В зеркало... - Эльдар Нуриджанов бубнит мне в макушку, щелкает ножницами и джигитует блестящей расческой с длинной узкой ручкой. Эльдар - парикмахер, научившийся колдовать над человеческими головами еще в детстве, в своем родном Дагестане. Движения его рук неуловимы, угловаты и резки. Кажется, что даже татуировка на руке Нуриджанова - закольцевавшаяся вокруг кинжала змея - даже она угловата, хищна и бесконечно неуловимо танцует своими кольцами.

- Мужчина - если он мужчина - всегда дисциплинирован. Он посмотрит на себя в зеркало и убирает взгляд... Только женщина бегает в зеркале своими глазами туда-сюда. Или не мужчина - мальчик... Он тогда ищет в зеркале - чего же ему не хватает до мужчины? Взгляда не хватает. Мужского и короткого...

- Вы философ, Эльдар, - говорю я ему, при этом мне сразу хочется добавить "и психолог", но я не добавляю. Потому что было бы правильнее сказать наоборот: "Психолог вы, Эльдар. И еще, кажется, философ..."

- Э-э! - взмахивает ладошкой Эльдар. - Какой философ, э? - Ему понравилось, что его так назвали. - Столько людей ходят туда-сюда, столько людей смотрят в это зеркало, столько седых волос я здесь настриг, что вся мудрость у меня в пальцах осела. Ты вот в зеркало на мои руки смотришь. Почему? А потому, что я не головой, а руками думаю...

Эльдар явно засмущался от слова "философ". Его, наверное, никто так не называл. Он чуть-чуть стал суетливей и в руках, и в словах, проявился акцент.

Нуриджанов "отсидел" в коми лагерях восемнадцать лет. Сначала он получил от прокурора Махачкалы "червонец" за убийство двух человек в уличной драке, потом три года ему добавили за глупый и безнадежный побег из синдорского лагеря, а последнюю "пятилетку" режимный прокурор "выписал" ему за поножовщину в зоне уже в Княжпогосте, где Нуриджанов освободился в 1990 году, вышел за забор лагеря, пошел на железнодорожный вокзал, но на остановке соседней автостанции увидел пьяненькую женщину - он пошел за ней, сел в автобус и уехал в деревню. А через полгода с трезвой молодой женщиной переехал из деревни в город.

"Я ей сказал: будешь пить - убью! Теперь не пьет. И я не пью, - рассказал Эльдар. - Женщину воспитать надо. Если мама не воспитала, то кроме мужа никто этого не сделает. Конечно, бывает и муж, как мальчик. Надо воспитывать..."

А про далекое свое преступление он вспомнил при мне лишь однажды, да и то - скороговоркой. "Мне не стыдно. Я был прав. Повторись все сначала, я бы все равно их порезал. Может быть, с той лишь разницей, что сейчас порезал бы не до смерти..."

Сапожник-инвалид, семидесятилетний дед Семен Трах-Кувырочек (получивший прозвище за свою присказку "трах-кувырочек" по любому поводу) еще из лагерных "вестей" рассказывал, что Нуриджанов в молодости заступился за сестру и мать, которых оскорбляли и лапали два проходимца. Молодой Эльдар, как это и положено на Кавказе, схватился за кинжал.

Танцуют ножницы Нуриджанова над моей головой, мелькает, как сабля, длинная блестящая расческа. Философствует Эльдар. Мимо рук глядят его глаза, мимо металла в зеркале - в мою голову. Его глаза не карие, как это бывает у большинства кавказцев, а стальные, с зеленым блеском внутреннего южного характера, которого за двадцать с лишним лет жизни на Севере осталось в сердце Эльдара, наверное, совсем немного. Он носит это тепло в себе, кутая где-то за сердцем, как пиалу в своих душевных ладонях, боясь расплескать, боясь показать дурному смешливому глазу, боясь ненароком пролить в пустоту.

- Настоящий мужчина в зеркале видит ошибку. Мальчик видит победу. Или играет в мужчину... Женщина... Э-э! Женщина - это другой разговор. Она видит в зеркале не себя...

Что видит в зеркале женщина, Нуриджанов не рассказывает. Наверное, он не считает это важным для нашего разговора. Темп его речи начинает замедляться, и вот он становится уже медленнее движений рук.

Я однажды стоял на автобусной остановке и видел, как по другой стороне улицы медленно, чуть насупившись, шел с женой Эльдар. Она - невысокая, рыженькая женщина - что-то говорила, говорила ему, он кивал головой медленно, казалось, что он следит за траекторией слов женщины и хочет понять: зачем эти слова летят в ту сторону? Зачем они вообще куда-то летят? Но потом меня осенило - да ведь Эльдар ее вообще не слушает! Он слушал и внимательно следил за собранной своей душой, за пиалой, спрятанной за сердцем. Он нес ее - нес себя, как дисциплинированный, стянутый кожаными ремнями кулак бойца-рукопашника. Опрокинутый, раздавленный жизнью и рассыпанный человек, он сумел снова собраться в человека. И он знал цену этому собиранию.

Может быть, поэтому он сейчас философствовал, сверяя в разговоре со мной свои наблюдения, сомнения, и сбрасывал раздражение, накопившееся по тысячам разных мелочей. Да, он говорил со мной. Ведь в очереди к нему, к парикмахеру Нуриджанову, я переждал четверых. Ни с кем из них он не говорил. Хотя все четверо знали его, и он знал их.

- Почему в трудовых книжках пишут место, где сидел человеческий зад? Почему не пишут о том, что делали человеческие руки? Что держали они? Мужчина должен носить в руках воду, женщину и автомат. Когда мужчина портится, он начинает держать рюмку, женскую грудь и ключи от чужой квартиры...

- Ну, Эльдар, насчет ключей не знаю, а как же мужчина без рюмки и без женской груди? Ты же из Дагестана. Там же вино и...

- Э-э! - Нуриджанов взмахивает рукой и уже всерьез кипятится. - Я сейчас одну ягоду укушу и сорт скажу. У меня отец по прошлогодней листве сорт винограда мог сказать... Там каждый мальчик умеет воду носить... Нет. Сейчас обманываю - сейчас уже и там мужчины испортились... Но все равно: судьба человека - это судьба человеческих рук. Вот смотри...

И тут мне Эльдар показывает на маленькую икону Николая Чудотворца, которая на его парикмахерском столике, заставленная и незаметная, стоит между створками зеркал.

- ...Видишь, что показывает Николай? Он руки показывает. Языком можно обмануть. Руками не обманешь. О Боге сейчас много говорят, а лбы крестят совсем мало. Мужчина лоб крестит, когда он, наконец, набрался мужества узнать мужество.

Я вижу в зеркале, как в коридорчике крупный седовласый мужчина кивает головой на слова парикмахера. А глаза его становятся библейски печальными, глубокими и опрокидываются куда-то за окружающее нас скудное пространство парикмахерской.

- Вы же мусульманин, Эльдар. Или нет? - спрашиваю я Нуриджанова, но спрашиваю не потому, что меня интересует, какому богу он поклоняется. Спрашиваю потому, что я поражен неожиданным поворотом рассуждений и неожиданным вниманием к вещам, казалось бы, привычным, к образам, которые давно запали в душу и в сознание, как что-то целое. Забытая детская тщательность и вглядывание в жизнь были в словах азербайджанца Нуриджанова. (Впрочем, чего это я решил, что он азербайджанец?) Там, в Дагестане, сто двадцать народов живет. Кто он, парикмахер Эльдар?

- У вас в Дагестане, наверное, все народы мусульмане? Я, кажется, бессознательно стал извиняться за свои неумные вопросы.

- Все, кроме русских... Зачем так спрашиваешь? Человек в Бога верит не так, как ты говоришь: эти мусульмане, а эти немусульмане. Человек в Бога верит и исповедует его! Зачем сравнивать, как ты думаешь?.. Я не знаю, я запутался, как правильно Бога называть, но я люблю Его слушать.

Эльдар зыркнул на меня через зеркало и нахмурился. Он не хотел говорить последние свои слова, они сами выскочили, и теперь он, кажется, немного расстроился. Хорошо хоть, что стрижку мою уже закончил. А то руки его прямо на глазах становились неловкими, будто парикмахер спешил их спрятать.

Может быть, я был свидетелем того редкого случая, когда в монологе человек обнажил внутренний бесконечный спор с самим собой о том, что Бог, если он даже один, почему-то по-разному учит жить разные народы. Спор о том, что молодость в Дагестане и зрелость в Коми никак не могут принять друг друга в одной душе, терзая мысли, которые никогда не уложить в общую прическу. Только бесконечно ошибаясь и набираясь сил, чтобы застолбить и признать ошибку, можно строить душу в самых безнадежных вариантах ее существования. Чувство всегда зыбко. Мысль всегда хрупка. Даже если ты мужчина и мужественный человек.

Наверное, поэтому речь и мысль, и чувство человека отражаются в руках. Они тогда говорят о многом. И не только ЧТО сделано, но и КАК это сделано и прожито.

Сидя перед одним и тем же зеркалом, на одном и том же кресле и в одной и той же комнате, люди видят в нем слишком разные отражения. Или правильнее было бы сказать - слишком по-разному их не видят...

- Спасибо, Эльдар, за работу, - сказал я ему, еще сидя в кресле. Я хотел сказать ему спасибо за беседу о мужестве, но это "спасибо" услышали бы в коридоре. Я не хотел этого. Как Эльдар не хотел сказать последние свои слова. Впрочем, мы встретились с ним быстрым взглядом и, кажется, поняли друг друга.

 

↑↑Разбуди нас, Господи!

Длинная трассирующая очередь ударила в «наседку». Так гвардейцы называли металлическую площадку на двадцатиметровой высоте кирпичной заводской трубы. Очередь побежала почти бесшумно, как серия светящихся точек на дисплее компьютера. Здесь дисплеем была черная апрельская ночь, в которой не видны огни сельских домов - ни в Коржево, ни в Кочиерах. В Дубоссарах светились уцелевшие неоны уличных фонарей да еще далекие огни почты, гаража, завода ЖБИ-6, и, кажется, какие-то огни мерцали во дворе ткацкой фабрики.

За первой очередью ударила вторая. Судя по всему, бил уже ручной пулемет. Он зататакал солидно, короткими очередями, но - плотно. Очень плотно.

- Ну, теперь не зевай. Сейчас будет атака, - сплюнул Володя Кривуш, - они на дурака по трубе трассерами лупить не будут. Кажется, это направление атаки.

- Я же говорил, а? - чуть не подпрыгнул Валера Тимун, бывший инспектор ОБХСС, а нынче рядовой дубоссарской гвардии; сейчас он радовался своей догадке: - Я же говорил: весь вечер урчат машины. Да тут сейчас на десять квадратных метров двадцать волонтеров... Да еще полицай в придачу.

Зашипела и хрюкнула рация: «Третий, как слышишь? Прием».

- Слышу норма-ально, - ответил Володя. - А как первому нравятся эти стрельбы? Прием.

-Третий, жди атаку. Скопление людей. Около двух рот.

- Понял, третий. Больше пятнадцати минут не выдержим. Прием.

- От тебя больше и не требуется. Сумей вовремя уйти. Конец связи.

У разбитой вдребезги кочегарки, на сквозняке у пролома стены, четверо из группы прямого реагирования подтягивали пояса, лифчики с автоматными рожками, зачем-то трогали «последнего друга» - гранаты Ф-1, подвешенные на поясах на «мертвый час». (Это чтобы потом не завидовать мертвым).

- Мы с Валерой уйдем за блоки у крана. Вы с Сергеем остановитесь у склада с кабелями. - Володя нервно почесал рыжие усы. Он их всегда чесал, когда волновался или смущался.

- Ну, смотри, Игорь! Ты хотел боя? Сейчас тебе будет бой. У склада вы мне нужны, чтобы прикрыли правый фланг. Там щебень, песок и арматура - пространство голое. Будет душно.

...Игоря Смаля и Сергея Яблосевского в группу прислали только позавчера. Взамен раненых и выбывших из строя гвардейцев. Сергей сбежал от бабки, родом он из московской Балашихи. Мамаша с отчимом «большие люди» по части производственного освещения, монтажа электрооборудования и прочих индустриальных вещей. Они укатили в командировку в Хабаровск, а Сергей - добровольцем в Приднестровье.

Их с Игорем арестовали на Кошницком пятачке. Игорь тоже доброволец, конечно, не знал, что нужно иметь при себе, как минимум, сопроводительное письмо, чтобы «болтаться» по трассе Тирасполь-Дубоссары, превратившейся в рокаду. Арестованных, их везли в Тирасполь. Под Ташлыком, обстрелянные прорвавшимися БТРами Молдовы, они, бросив подбитый УАЗик, убегали от смерти по лысым виноградникам. Игорь тащил на себе раненого шофера-гагауза, а Сергей поддерживал полковника, невесть каким образом умудрившегося вывихнуть ногу. Ушли бы они или не ушли - это еще бабушка надвое сказала. Сзади, где гремел в их спины 14-миллиметровый пулемет молдавского БТРа, густо затарахтели автоматы, и в полукилометре левее брошенного УАЗа тупо хлопнула и ушла в низкие тучи «Алазань». Почти одновременно взорвалась горевшая до этого машина, и черный клуб дыма аккуратным грибком побежал по винограднику за «арестованными».

Два дня назад Володя и Валера, принимая в свою группу новеньких, не сказали ничего, но и Сергей, и Игорь заметили в их каменных физиономиях плохо скрытую тень досады.

Их участок обороны, автоматы с боекомплектами, тактика перемещений по лабиринтам бетонных блоков, плит, разрушенных зданий и сгоревшей заводской техники - все это было обыкновенной войной, но такой странной войной, о которой Игорю никогда не приходилось читать в книжках, и ничего он не мог вспомнить из всех виденных им фильмов о войне.

Здесь могли стрелять сзади, сбоку, спереди и, казалось, даже откуда-то сверху. Весь смысл их войны - войны этой маленькой группы из четырех человек - заключался в том, что при проникновении на территорию завода ЖБИ больших групп волонтеров, карабинеров, спецназа или еще каких-либо «чертей» они должны были рассеять противника. «Чтобы он увяз в этих блоках! Чтобы не выскочил на линию козловых кранов. Если, гад, выскочит - мы тут не удержимся, - коротко и ясно давал инструкцию капитан Севостьянов.

- А если сможете увязать их, мы их тут шашками подушим. В конце концов, соляру подожжем. Зальем их, б..., как сусликов».

Черные от бессонных ночей, усатые и косматые, Володя и Валерий слушали все это равнодушно. Им все понятно. Игорь и Сергей усваивали свою «миссию». За их работой вступали в дело ротные минометы и фланговая группа от Скотного базара.

«Дальше вам, ребятки, останется самое трудное, - щурился Севостьянов, - а самое трудное - это выйти из боя. Здесь, как на шахматной доске. Тыла может и не быть. Грызлом не щелкать. Ясно? Вперед!»

...Казалось, что бой идет уже вечность. Кто-то истошно крикнул и замолчал у крана. «Кто? Володя или Валера?» - мелькнуло в голове Игоря.

- Игорь! Слева... - Сергей, зажатый в каморке кладовщика между двумя сейфами, бил из ручного пулемета в пролом стены, и Смалю было видно, как справа от него встает на дыбы щебенка у бойлерной, а над кучами непрерывной зарницей вспыхивает огонь длинных автоматных очередей в их сторону.

«Слева!» Слева, в одно касание о забор, как кенгуру, прыгали люди в черном. Игорь перенес огонь, но автомат захлебнулся. В лифчике остался один рожок.

-Серега! Патроны... Выскакивай.

Взрыв гранаты, брошенной Игорем, на несколько секунд заставил замолчать «кенгуру». Сергей выскочил в сторону штабелей бетонных колец, но будто споткнулся, захрипел и ткнулся лицом в барабаны с кабелем. «Снайпер! - подавился копотью Игорь. - Черные молчат. Шахматная доска... Откуда он бьет?! Обойдут ведь...» Он заметался по складу, слышал, как одиноко татакает пулемет на линии кранов. Куда уходить и как? Может быть, Серега еще жив? Как его вынести? Игорь ткнулся между сейфов, где минуту назад сидел Яблосевский, увидел троих «кенгуру», неподвижно лежащих вдоль забора, и одного заползающего за разбитые цистерны с мазутом. Этот был уже не опасен. Один из лежащих горел каким-то неестественным лунным пламенем. «Пластиковый жилет. Зажигалки...» -отрывисто фиксировал Игорь.

В тылу вдруг и одновременно ударили пулеметы. Пули зашелестели по бетонным плитам, и звон рикошета от искореженной арматуры, труб и сложенных стрел машинных кранов ударил по ушам отрезвляюще. Бесстрастно, как часы, заработал мозг: «Сейчас меня закидают гранатами. Куда угодно - хоть под снайпера! - здесь больше оставаться нельзя».

Игорь не побежал, как это сделал Сергей, а прыгнул в проем двери. Перекатился через плечо и на карачках, как любовники в дурных кинокомедиях, забежал за бак с застывшей смолой. Запоздало дзвинькнула о трубу над баком пуля. Даже в темноте, в свете выглянувшей луны, царапина от пули леденела металлическим шрамом. Напряжение боя, тошнотный страх, хрип и бульканье в теле Сергея - все это вытянуло Игоря в одну готовую лопнуть струну. Мыслей не было: человек, превращенный в животное с его главным инстинктом самосохранения, гнал сознание на таких скоростях, на которых и автомат, и лопнувшая на спине куртка, и умазученные джинсы - все это стало частью тела. Теперь ночное пространство виделось не глазами, а всем телом, кожей - и затылком, и пятками, и узелками опустевшего брезентового лифона из-под автоматных рожков.

По царапине от пули солдат понял угол, под которым смерть искала его. Бить могли только с этой красивой и аккуратно сложенной черепичной крыши. Больше в том секторе с такого угла никто стрелять не мог. Эта однозначная отгадка, ее простота и собственный вчерашний идиотизм (ведь видели эту крышу, этот идеальный снайперский и корректировочный пункт) привели Игоря в тихое бешенство.

Обреченно захрипел Сергей, Смаль увидел, как откуда-то между ног, из паха Сергея, густо посочилась черная кровь. «Добил! Гад, добил!» Живой над мертвым стрелял, как шил. Веером взлетела черепица от ближнего угла крыши. Строчка автоматной очереди пошла низом, уперлась под кирпичной трубой и буквой «зет» разнесла черепичные узоры вокруг трубы. В бак глухо чавкнула еще одна пуля, прилетевшая оттуда. Смаль до боли в ушах сжал зубы: «Хлопаешь, курва? Хлопай-хлопай. Я щас тебе нахлопаю...»

Будто не цевье автомата, а невидимую глотку схватил он рукой и почувствовал, что зацепил, поймал-таки «на свинец» того невидимого убийцу под черной ночной черепицей. Автоматная очередь еще и еще раз уходила в развороченную крышу. Кончились патроны. Он услышал сзади...

Пацан! Уходи! Контратака.

В кабельном складе раскатисто ухнули два взрыва...

* * *

Казаки поминали умершего от ран подхорунжего. В это утро принесли телеграмму есаулу Дороховскому, что у него родилась внучка. «Обмывали» заодно и внучку. Невесело. Все больше молчком. Упивались вдребезги особняком от стола гвардейцев и от милиции.

Игорь и Володя Кривуш пришли в столовую последними. Валеру, с перебитыми ногами, отправили в госпиталь. Пришли есть не от голода, а, скорее, по привычке. Впрочем, им обоим, кроме столовки, идти было некуда. Дом Кривуша сожжен, жена с детьми уехала к родственникам на Украину, а у Игоря дом далеко - на Севере.

Завтракали гвардейцы, как работали, Игорь не мог избавиться от вкуса жженых перьев во рту. Наглотался дыма, где - вспомнить не мог. В тяжелой голове, как слайды, менялись три картинки: лунное пламя над убитым «кенгуру», ручей крови из-под Сергея и веером разлетающаяся черепица крыши.

От стола казаков, хмурый и изрядно подпитый, подошел тучный казак лет сорока.

- Слухай, хлопец, - обратился он к Игорю. - Говорят, снайперюгу ты сбил. Ты зна-аешь - эта сука с прибором ночного видения сидела. Как ты под ней вывертелся? Везучий, однако.

Игорь замер с непроглоченной кашей во рту. Судорожно сглотнул.

- Как ты сказал?! - шепотом спросил он. - Как ты сказал: «сидела», «под ней»?

- Ну, да! То ж баба была! Боковинку под самой цицкой ты ей начисто выпрал. Молодая...

Оставив кашу, хлеб, компот и разодранную куртку, Игорь, не видя никого, вышел на улицу, закурил.

«Молодая... Молодая... Девка, значит. Молодая... Среди убитых в бою старых не бывает. Они больше по телевизору мельтешат. Все больше о возрождении кудахчут... Убил. Эта не возродится и не родит», - Игорю хотелось уйти, чтоб не видеть никого. Ему сейчас были не нужны ни "свои", ни "чужие".

- Эй! Куда прешь?.. - тихо, но грубовато остановил Игоря рослый мужик в штатском с автоматом наперевес. - Туда, паря, не ходи. Не надо. Там казаков выгружают... Мертвые. Изуродованные страшно. Лучше не смотри...

 

↑↑Охота на темных птиц

Василию было почему-то легче от того, что шофер фургона и женщина-экспедитор его не испугались. Как-то слишком уж просто, как просто было все до сих пор в его искореженной жизни: он вышел на проселок из кустов можжевельника, поднял автомат, устало лязгнул затвором.

Женщина и шофер собирали в фургоне, по собственным карманам, в бардачке кабины все то, что нужно было взять с собой этому человеку с автоматом, в темной одежде. Чтобы этот человек мог есть, курить…Деньги, для того, чтобы – чем черт не шутит! – ехать.

Наверно, еще позавчера рецидивист Василий Балабаев – кличка Ломоть, для своих Лом – откровенно радовался бы, если б под его автоматом эти двое прыгали на цырлах. Сегодня, на четвертый день побега, это почему-то показалось ему дешевым…не только с их стороны.

Шофер – рыжий мужик чуть постарше Василия, свежий, здоровый – смотрел на дуло автомата как-то дурашливо, будто хотел сказать: экая нелепость! Ломоть про себя, разглядывая обоих, бессильно ухмылялся: «Куда ж ты, лопух, так далеко эту гладенькую везешь? Симпатичная крыса… Ворует, небось, у себя на базе. Не боится… Точно ведь ворует. Где ж, бланманже, мои семнадцать лет?...»

- Меня не видели! – ощерился на прощанье Василий, взваливая на спину жесткий тяжелый узел. Знал заведомо: эти продадут. Он из горлышка допил бутылку кефира, что держал в руке, зашвырнул ее в лес. Вытер рукавом губы. Сонливо, на всякий случай, еще раз повел стволом автомата перед физиономиями.

- Продадите – я вас, козлячьи рожи, под землей найду, и вы…Ясно?

Конечно, им было ясно.

То ли эти двое слишком быстро его «сдали», то ли собаки вышли на его след, но поздно вечером Василий, лежа на краю пойменного луга в высокой сухой траве, кожей почувствовал: погоня рядом. В человеке еще жив волк – это истина, как истинным было и то, что здесь, в сухой траве, открывшейся весной после глубоких снегов, жизни не будет. Василий вдруг обидно и жестко понял: свобода, к которой он, оглушив до полусмерти конвоира, рванулся с лесной делянки, была не в этом небе и не на этой земле. Свобода оказалась маленьким и уродливым по своему предназначению куском металла в руках, лязгающим послушным затвором.

Василий нехотя поднялся, еще почти спокойно просчитал про себя варианты погони. Не столько разумом, сколько чутьем. Показалось ему, что погоня, скорее всего, не по реке, хотя логика подсказывала именно этот ход. Погоня должна быть где-то наверху, где-то на этой высокой береговой террасе.

Еле-еле и всего на одно мгновение почуял он собаку. Как зверь… То ли лай почудился, то ли в ноздри ударил ветерок, разорванный запахом псины, то ли это уже нервы жили колебаниями нечеловеческой реакции. «Волки поганые», - плюнул Василий и побежал с места, выбирая ровный завод сил. Так, чтобы хватило надолго. До упаду. Только так.

Спасли сумерки. Василий шел сначала отмелью вверх по реке, потом по ручью тоже вверх. Долго чапал по сырой ложбине, рыжей от прошлогоднего папоротника и Иван-чая.

Издалека увидел огни деревушки, но ее он для себя зло отрезал: «Ни хрена, Вася! Там тебя ждут! Ждите. Я лучше подохну здесь где-нибудь, в болоте… У вас там то же болото».

Он повернул опять в лес. Шел недолго. Тяжело идти почти в полной темноте. Вышел на легкое пространство бора-беломошника, решил залечь здесь – утром легко просматривается пространство.

Откуда-то из глубины бора наползал сырой туман. Наверное, где-то там болото. По туману шорох. По шороху дробь копыт, хруст ветки. Неожиданно, как из стены, вышел громадный, но тощий лось.

Человек и животное под черным беззвездным небом стояли друг против друга, и будто не было им дорог разминуться между вековых сосен.

- Здорово… бламанже…Тоже, что ль, загоняют? Нам бы крылышки… Ну, ты здо-ро-вый бык, я б тебя… Вали отсюда, - Василий махнул автоматом, но сохатый набычился, опустив против человека рога. У него тоже, наверно, хорошее чутье – понимал, что этот двуногий стрелять не будет.

- Пшел, говорю!... Твоя фатера, что ль? У-у, фраер!

«Фраер» ушел гордо, только пописал на прощанье.

В третий раз Васю Балабаева замели «не по делу». Разнимал он драку в ресторане – за чужие красивые глазки получил фингал, дал сдачи; для получившего сдача закончилась реанимацией – Вася сел. Допустимые пределы самообороны на суде, естественно, не сработали. «Бандюга. Фашист», - шипели в зале суда бабки. «Третья ходка – все за помидоры», - подкалывали мужики в камере. Вася дивился на свои кулачищи, одинаково выручающие в жизни и показывающие дулю судьбе. В третий раз они срабатывают аккурат на статью 206 Уголовного Кодекса России.

Сидеть не хотелось всегда, все три раза. Оно, конечно, понятно – кому эдак сидеть хочется? Васе не хотелось до смерти. В этот раз он и посчитал: лучше пусть смерть, чем сидеть «ни за что». Так решил, и когда выдался случай…

А тут еще весна, и ветер такой – с запахами. Заплакал бы, да – черт подери! – разучился.

Во сне Василий дергал ногами, не открывая глаз, поднимал голову, будто прислушивался, и опять ронял ее, очугуненную усталостью.

Звезды скучно, как на разводе, смотрели на человечка, обнявшего автомат. Сверху он, наверно, был похож на вывернутый из земли могучий корень.

Еще через сутки, в это же самое время, Василий, спрятавшись на окраине какой-то деревни в сухой и плотной баньке, облегченно вздохнул: наконец, кажется, по-настоящему оторвался.

Он перед этим долго лежал в кустарнике на краю сырого и скользкого оврага, вслушивался в близкие звуки деревни, в брех собак, в далекое и приглушенное стенами хлевов мычание зорек и буренок.

Пахло весенней землей: навозом, прелыми листьями; пахло покоем деревни и, кажется, даже какой-то правдой, которую Васька думал найти в своей жизни. Знал – ее должно попробовать на зуб, эту правду. Если говорят о ней, значит, бывает. Хотелось здесь жить, и, может, поэтому Василий сделал еще одно открытие: да, свобода, оказывается, может быть куском вот этого металла, а правда… правда-то, оказывается, может быть только в себе. Не там ее ищут братаны-фраера! И неправду говорят эти граждане начальники, что в себе надо разобраться и вину осознать. Не то… Надо просто лечь между небом и землей. Живым. И понять, что ты есть. «Сесть бы поутру вот здесь, на обрыве и смотреть, как лошади пасутся… На дудке играть, как дурачок… - скрипнул зубами. – На ребрах поиграют. Угу». Он дрогнул и до белых костяшек сжал свою «свободу».

В баньке долго ворочался. Неизвестна эта деревенская жизнь: кто-нибудь припрется на ночь глядя, мыться, например… А что? Или какой-нибудь сопляк подружку зажимать притащит. А что? Здесь любовью заниматься можно. Угу. Вкалывают, как лошади, а потом моются по ночам… Мужичье… Казалось, что глаза сомкнул на минуту. Проснулся от шуршания за дверью. «Убью!» - кинжалом сверкнула мысль. Кто-то топтался и шмыгал носом. Василий глянул на оконце – оно было серым, уже светало.

- Мый эн?…Мо-орт… Жиган, - старушечий голос был тихим-тихим. Увидела. Когда? – Мо-орт…

За дверью был слышен еще и дробненький стук овечьих копыт. Наверно, штуки четыре топталось около бабки. Она же тихо отмахивалась от них. Василий различил шепот:

- Мун!... Иди! Гэгэрвоаныд… Йой али мый?

Василий прислонился спиной к двери, слушал, как молотит сердце, и казалось ему, что его слышит даже старуха за дверью. А она шептала уже ему:

- Ты меня не убивай! …Сэйян…Босьт. Но открой-да.

Василий всем телом почувствовал то неслышное мгновение, когда замок затвора зацепил патрон и потащил его в ствол…

Бабка назойливо стучала. «Куда ж ты, комячка, прешься?...» - Василий сбросил щеколду.

Старуха, схваченная цепкой ладонью за затылок, пролетела через все небольшое пространство бани, гулко стукнулась головой о противоположную стену, хрустнула каким-то надрывным звуком и рухнула на пол. Овцы на дворе шарахнулись врассыпную.

Васька ел подобранный черинянь и лук, вытряхивал из поллитровой банки слизкие грибы на ладонь и забрасывал жменей в рот. Бабка, наверно, еду собирала слишком быстро – забыла про ложку. Она лежала и теперь тихо-тихо постанывала и охала. Василий в ее сторону даже не смотрел.

- …бена-мать-то!... Свин-ня. Порсь детина… Помоги-да.

Она, дрожащими руками уцепившись за порожек парилки, пыталась встать. Не получалось.

Василий понял, что «порсь детина» - это он; секунду помедлил и поставил бабку на ноги. Она попыталась распрямиться, ойкнула и заплакала:

- Зачем бил? Сивэлон… Лешак кага.

- Я тебя звал?! Ворона… - кулак Василия, величиной со старушечью голову, лег ей на плечо. – Пока не уйду – сидеть и цыцкать! Ферштеен?

Глаза старухи, мутные от слез, в то же время смотрели на Ваську с такой чистой и по-детски открытой обидой, что он убрал кулак не от отталкивающей его руки, а от этих глаз.

Где-то в глубине деревни натужено заныла бензопила. Время от времени долетал мужской голос. Что говорил – не разобрать, но по голосу понятно, что мужик по-деловому чем-то недоволен. Еле-еле слышно пробился в баньку запах отработанных газов бензина, смешался с духмяным запахом веников и березовой коры, которая лежала у каменки, готовая, видимо, к будущей бане.

Василий, конечно, сомневался. К старухе могут прийти соседи: нет дома – начнут искать и придут в баню. Он начал злиться заново, ходил взад-вперед – тусовался по баньке.

- Ну какого…тебя носит по баням? Падло. Удавлю щас, как курицу.

- Но и мед…

- Чё?

- Пу-ускай… Йой. Дурак.

- Ёйкаешь… Ты бы по-русски что-нибудь. Умная.

- Бежал куда-но? Кытчэ-н? йэзсьыс пышьян? Зверэ пыран, Этнад колян да. – Куда от людей убежишь? Зверем станешь, один с собой останешься.

- Затарахтела!...

Час спустя, собирая лоб в гармошку морщин и приглаживая черную поросль на шишковатой голове, Василий решился – пусть бабка идет. Была не была. Тем более она ненароком, через пень-колоду, сказала, что дед у нее такой же верзила был, как Василий. «Значит, и одежда может быть», - смекнул Ломоть.

Старуха собирала вещи недолго. «Не пожалела, старая», - искренне удивился беглец, но тут же подозрение выплеснулось злостью:

- Ты телефон на хате имеешь? – зыркнул на старуху Василий.

- Ог-ог…- она махнула рукой. – Ме ог висьтав. Ин пов . Сы ыджа, а нач ыж кодь – ачыд асьт? полан. Кытче сэмын дзебсян? – Я не продам. Не бойся. Такой здоровый, а как баран – сам себя боишься. Только куда от себя спрячешься?

На улице затихла пила, лаяли собаки. Где-то там, в центре деревни, трещали доски: то ли отдирали их от чего-то, то ли перебрасывали с места на место.

Василий взглянул на свой тощий узел у печи. Здорово его обманул шофер с той гладенькой экспедиторшей: только сверху было несколько банок консервов и две палки колбасы. Все остальное, снизу – пачковый суп и кисель. Колбасу он, конечно, сжевал быстро – до тошнотиков. Консервов осталась пара банок.

- Слышь, старая? Ты того… не серчай…гм-да, - и удивлялся себе, и презирал себя одновременно. – Короче, пожрать бы с собой чего-нибудь.

Старуха кивнула и вышла. Ломоть забросил за ней щеколду и сел у окошка, вглядываясь через мутные стекла в дом, но старуха…исчезла. Она даже не подошла к дому. «Курва!! – заметался по бане Василий. – Курва!!». В который уж раз за четверо с половиной суток загнал патрон в патронник, поставил на автоматическую стрельбу предохранитель… «Ну, Лом, ты и дура-ак!!! Нужно было тогда, чуть свет уходить…А ты держал эту…»

Но на улице, казалось, ничего особенного не происходило. Выскочит с автоматом – кто посягнет на него? Мужики с ружьями? Вряд ли. Хотя тоже могут зацепить пулей…

Василий тихо-тихо вышел в предбанник. Выглянул в выбитый сучок на углу дощатой стены и все понял: за изгородью и углом амбара крутнулась на повороте овчарка.

… Через сорок минут Василий добил эту овчарку выстрелом, разорвавшим ей шейные позвонки.

Ему, почти не отвечая выстрелами на пальбу, несколько раз предлагали выйти и сдаться. Дважды говорили, что предупреждение последнее.

- Сожжем, Балабаев!

- Это не я, жиган, не я… - кричала ему бабка, но Василий и сам понял, что вынюхали его овчарки, как, впрочем, понял и другое – никто его поджигать не будет. «Не имеют права!» - в этом Василий был спокоен. Теперь, конечно, было понятно, почему умолкла пила и лаяли собаки. Но что поделаешь: если бы Бог дал сначала ума, а потом жизнь…Мир был бы другим.

- Осужденный Балабаев! Перестаньте заниматься …ней. Закидаем гранатами. Имею право! – самому себе не веря, кричал светловолосый капитан за углом амбара.

«Молодой еще», - отметил про себя Лом, поймав капитана на секунду в прорезь прицела. – Как Ия». Почему-то именно это – как и я – помешало ему выстрелить, и он крикнул:

- Дайте пятнадцать минут подумать!

Деревня глазела на происходящее издалека. Детей попрятали в голбцы; кто посмелее – смотрел прямо из окон; кто боялся, но любопытство подхлестывало – выглядывал в щели сараев, даже с бревенчатых крепких чердаков. Меж собой судили да рядили – бабка-то какова! Сиволона прятала!

А старушка металась, не пугаясь ничего, между солдатами в овраге и амбаром, где был офицер и с ним еще солдаты.

- Мый-нин? тиянкод лоома? Мый-эн? тi каранныд? – Что с вами случилось? Что же вы делаете?

Задыхались от лая собаки. А она одна в этом тихом и светлом утре, неожиданно лопнувшем под грохотом пальбы и запахами горячего металла и горького жженого пороха, металась как над каким-то вселенским горем: что же вы, люди, делаете? Мый-н? тiянк?д ло?ма?

Балабанов дунул в ствол. «Хорошая ты штучка…свобода. Только у тебя, сука, тоже свои затворы, предохранители и собачки…»

Через пятнадцать минут в баньке раздался выстрел.

В солнечный дверной проем, не пугаясь густого запаха пороха, на сизый клубок мозга в луже крови зажужжали голодные весенние мухи. Они, сволочи, и на мозг летят, как на дерьмо…

За углом баньки, обблевавшись, утирал непонятные слезы молодой солдатик. Двое хоронили овчарку. Под ногами звенели гильзы.

«Мый нин? тiянкод лоома?!» - голосила сумасшедшая старуха.

Сведения об авторе
Григорий Иванович Спичак родился в 1960 году. В 1986 году окончил Сыктывкарский университет. Работал учителем в школе, главным администратором республиканского театра драмы. Участник-доброволец военного конфликта в Приднестровье, член организации «Боевое братство СНГ». В 1992-96 годах - помощник министра по социальным вопросам РК, советник и помощник первого Главы РК. Член Союза писателей России, автор трех сборников рассказов, сборника стихов, сборника афоризмов и миниатюр. В 2008 году вошел в список «Лучших авторов рунета».
Система Orphus
Внимание! Если вы заметили в тексте ошибку, выделите ее и нажмите "Ctrl"+"Enter"
Комментариев:

Вернуться на главную