ПЕРВАЯ ГЛАВА ИЗ ПОСЛЕДНЕЙ ПОЭМЫ
                        Внучке Кристине Дроняевой
Как давно не ступал я на каменный берег Любви,
громких песен не пел в Тихой бухте, *
не спал на Путсаари,
где тростник – по колено в воде,
легкой пеной обвит…

Красоту не изречь
даже в этом сердечном ударе.
И, коль слева направо неспешно идут облака,
то пологие волны, напротив,
те – справа налево,
ну, а воздух недвижен.
И кажется, так – на века
он крепит воедино –
скалу и орлана, и древо.

Здесь бездонны, как первая мысль,
и близки небеса.
Как прекрасны они,
будто стены незримого храма,
где залив городской, это…
Это же слепок Ступни
в зыбь воды Опустевшего –
вечную твердь Валаама…

Неужель эти камни
             бывают роднее людей,
а размеренный приплеск –
понятнее книг и речений?
…Поцелуй их, незримо для иных,
и влаги испей,
поцелуй и запомни
их долгие-долгие тени.
…………………………………………
* Остров Любви, Тихая бухта – местные русские названия
острова и залива недалеко от г.Сортавала.

«Необходимо нам на Ладожском озере…
провести широкий обходной маневр по льду прямо на Сердоболь,
связав эти действия с действиями с фронта».
Главнокомандующий К.Ворошилов,
член Верховного Совета И.Сталин,
начальник Генерального штаба Б.Шапошников.
1 января 1940 года, 00.50

                                Куранты…
– Не морозит, отлегло.
А было, да-а… Но вспомните недавно
от летчиков доклады: на Валаам
идут по льду подводы и машины
с материка.
                План наступленья наш,
он – продолженье прежнего. Для финнов
тот – уж не новость.
Ну, а если мы
уйдем с земли и с озера ударим?
По их пути? «На Сердоболь вперед!»

…Какое все же имя! Он для них
пока что Сортавала. Этот город,
смотри, начштаба, – узел всех дорог.
Как Лоймола. И даже посерьезней.
А с озера не ждут нас. Стал бы это –
Сиваш зимой… Суворов через Альпы…
…Мансиман-сари…
                   Что, Мантсимансаари?
Нет, обойти. И не на Лахденпохью:
укреплена. Нам Сердоболя хватит…

Лыжэскадронов, батальонов сколько?..
Слыхал, там есть поэты из столицы…
Всего-то?.. Остальные? В Арзамасе,
Подольске, Орше… Обученье, да.
Так, а отрядов аэросаней?
Семь? Мало. Надо бы и пулеметы –
на волокуши! Может быть, и пушки?..
Связать удар – с ударами по фронту,
вдоль берега…
                Как думаешь ты, Клим?
Пусть будет финнам наш подарок… Срочно
Хабарову пошлите директиву.
Да, что-то он… А финская разведка…

Что у шюцкора пьексы и «Суоми»,
я знаю. Нам бы… Нам бы минометы.
И карты. Наши никуда не годны.
Пусть с самолетов переснимут местность.
Тогда по льду –
стремительным ударом!..

Как там, за Питкярантой, нынче наши?..
Налей за них… Да, финская…
…Куранты.

* * *

«Когда началась переправа (260-го стрелкового полка 168-й стрелковой дивизии с побережья Ладоги южнее г.Сортавала на о.Путсаари, а далее на о.Валаам в августе 1941 года. – В.С.) и более 200 лошадей вошли в озеро и поплыли по направлению к Пут-сари, единственный в полку маленький жеребенок остался на берегу, побоявшись войти в воду. Лошади уже проплыли половину пути и были близки к цели. В это время жеребенок неожиданно заржал. Его мать кобылица, плывшая впереди, вытянула шею, моментально откликнулась на зов и повернула назад… А за ней, как по команде, поплыли все лошади. Многие из них погибли под огнем…»
С.Н.Борщев. От Невы до Эльбы (Лениздат, 1973)

ДОЛИНА СМЕРТИ

Памяти моего дяди А.В.Кузина, солдата 18-й стрелковой дивизии, почти полностью погибшей во время советско-финляндской войны, зимой 1939-1940 годов, в местности под г.Питкяранта на северном берегу Ладожского озера, которую с тех пор зовут Долиной смерти

2.
«Танковые озера.
Окунь берет – с ладонь!» –
манит Олег*. Задорно
плещет в глазах огонь.
Танковые… Гляди-ка!
Светлая стынь-вода.
…И зарделась брусника,
щедрая, как всегда.
…………………………….
* Олег Дуркин – мой товарищ, журналист из г.Сортавала

* * *
В моем отцовском доме
с грядками под окном,
а дале – финские скалы
и русские облака –
живет «афганец».
Он тих и неслышен.
Только остерегающе лает
от крыльца его
страж-овчарка.

В поселочке Найстенъярви,
который в сорок четвертом
наши брали – с «катюшей»,
живет «чеченец»,
обезноженный миной.
Но как его любит дева!

Я знаю «серба».
Из тех, что сняли «Stells» с небес.
Уроженец Петрозаводска.
Его прадедовский дом
стоял на обрыве у Лососинки,
где теперь –
целит чугунно в Онего
петровская пушка.

А родина моего поколения,
чьи отцы – фронтовики,
это остров Даманский.
…Чу, звонит тесть-ветеран!
2010-2012

* * *
Славяне, забыли мы имя свое,
закончив походы на Тихом.
В кольцо отковав зоревой окоем,
обманно обвенчаны с лихом.
Мы степь – проскакали, леса – пробрели,
а реки проплыли – до края…
Теперь нас хоронят вглубь нашей земли
под марши вороньего грая.

Ну пусть мы уйдем, как из вещего сна:
поймет ее – кто же отныне?
Без нас, после нас кто удержится на
пустой гениальной равнине?
Вглядимся в нее и приищем ответ,
неужто последний на свете?
На оклик в простор, где и эха-то нет –
никто никогда не ответит.

Но дочерь едина, Мария, она –
славянка чертами простыми.
Признает ли, жизнь продолжая одна,
свое настоящее имя?

РАЗГОВОР С ЛЮБИМОЙ
– Треть земную мы прожили врозь,
разлучат и в конце бесконечном:
долит, – скажешь, – грехов моих гроздь…

– Все мои они, тяжкая горсть.
Отвести мне их не удалось.
Да и как без меня ты? – отвечу. –
Умолю, чтобы вместе –
навечно.

* * *
Вроде, главное сказано все
и неглавное, кажется, тоже,
но крутнулось судьбы колесо,
что-то снова итожа.

Вот и снова с тобой мы – вдвоем.
Никого в нашей малой ограде,
но искрит неизбывно в твоем,
до сих пор не отгаданном взгляде.

И забуду ли тот, поутру,
разговор неизбежно серьезный:
– Я без тебя умру.
– Я без тебя замерзну.

ЗА ГРИБАМИ
Вышли в лес «на интерес»
и услышали окрест…

– Это что там: выпал снег?
– Толпы важных сыроег!

Стайки дружные опят:
«Заберите нас!» – вопят.

Белый гриб совсем охрип:
«Здесь я, здесь! В бруснику влип».

Желтый груздь впадает в грусть,
и – молчок
моховичок.

* * *
Ладонью воды коснусь,
щекой припаду к скале,
и влаги небесной груз
сползет по моей скуле.

По пыльным пройду цветам,
ступени сочту в горе,
с вершины взгляну: густа
трава на моем дворе.
И колет дрова сосед
и щукой шуршит камыш,
и ласточки тает след,
а Ладога – выше крыш.

Как титры в немом кино –
на стенах обрывки слов,
но флюгер уже давно
застыл поперек ветров,
а дочка плывет в камнях,
заводит мой друг мотор…
Рубаху рвану в сердцах:
теснит родовой простор.
Судьба по руке земной
за веком ушла вдогон.
И пусть отъезжает мой
последний пустой вагон,
и лодка скользит вдоль вех,
а птица – меж облаков.
Но сколько ступеней вверх –
и столько же вниз шагов.
Поглажу волну рукой,
сосну расцелую в кровь.

…Пора бы уж на покой,
да держит еще любовь.

ВАЛААМСКИЙ РОСПЕВ
Без рыбачьих моторок вода –
не кончается русская драма,
но, клубясь, облаков невода
тяжелеют скалой Валаама.
Суетилась на пирсе толпа:
ждали Путина и Патриарха,
а моя заповедна тропа –
сквозь ворота небесного страха.

По родной палестине* пройду:
гефсиманские яблоки рыжи.
Знать, извечны измены в саду,
но с горы – я свой берег увижу,
«Красной площади»** жухлый наряд
и монаха не велосипеде.
…В нижней церкви две свечки горят –
об отце и о деде.

Не прощай меня вовсе, Господь:
я однажды забыл об их боли.
Упокой их душевную плоть,
мя пусти – по земле колокольной,
чтобы выбрести путь до конца
по высоким утесам Андрея***
и коснуться песка Коневца,****
что иных черноземов добрее.
Там прострелена даль до корней,
и – пятой Ее хожена… Дево!
Все Те ведомо в нас. Пожалей
мать мою Параскеву.
Обниму этот малый простор,
где саднят яккимварские раны,
куркийокский сигнальный костер,
знак Варашев…
            Видать, еще рано
опускать на колени бразды
и подсказки выслушивать слева,
но уже не забыть до звезды
валаамского эха-распева:
будто, стоя – под купол лечу,
и над ним, и над лесом, и выше…

Прижимается дочка к плечу:
и она тоже слышит!
………………………………
* На острове Валаам монахами искусственно создано что-то вроде копии реальной Палестины – есть гора Елеон («Но с горы…»), Гефсиманский сад («Гефсиманские яблоки…») возле одноименного скита, река Кедрон и т.д.
** Светские местные жители прозвали так площадь «за спиной» основного монастырского каре построек, примыкавшую к т.н. Красному (из красного кирпича) дому, в давние годы служившему для приема паломников.
*** Апостол Андрей, согласно монастырскому преданию, освятил место будущей Валаамской обители, водрузив здесь, на возвышенном месте, крест.
**** Соседний, на Ладоге, у ее западного побережья, крупный остров, где также находится древний монастырь – во имя Богородицы.

***
                    Елене
По колючим сугробам ольха отгуляет нагая,
и они отгорят, в облака обратясь и ручьи.
В темный ельник вступи:
            там, хвоистую прель раздвигая,
твой созвучье-цветок поднимается первым в ночи.
И уже дикий лук на угоре оттаявшем реет,
стрелолист на рассвете холодную воду пронзил,
но опять мать-и-мачехи русское солнце согреет
молодило и волчью траву,
горицвет, девясил.
И, таясь, зазвенит в колокольца последние ландыш,
на четыре страны княженика отвесит поклон.
…Обернись на вершине
и с ветром зеленым поладишь,
и стозвонно вокруг зазвенит перезвон, медозвон.

Будет свет стекленеть в соловьиных черемухах мая,
а поблекнет сирень – заневестится вишня моя.
Загадай на полдневной ромашке, судьбу принимая,
и вскипит иван-чай у дорог, на забытых камнях.
И серебряный гул опояшет и горы, и воды,
и –
     стрекозье крыло! –
                    дрогнет воздуха легкая плоть,
разомкнутся над шхерами облак шуршащие своды,
и небесный огонь станет остро ладони колоть.

Молодая луна из дали вдоль залива глядится,
то не зеркало-круг – твоего отраженье лица…
На какой же заезде повторяются эти –
кислица,
зоркий вереск на скалах, слепой георгин у крыльца?
Незабудке не вспомнить из прошлого тайн-обещаний,
ей сейчас не узнать –
тонкокожую руку твою,
но лещина, дичая, одарит орехом прощальным,
подорожник опять обозначит тропинку мою.
Выпьет дождь гроздовик, и смолевка граниты расколет,
развеселая любка в долинах речных закружит,
облетит одуванчик –
                 из этого лета в другое,
и безвременник стойко займет на снегу рубежи…

Сколько их – и не счесть! – за короткое лето успели
и взойти, и расцвесть, и сгореть на сентябрьской заре!
Но в октябрьской золе – завиваются розы метелей
и кочуют по родине в черных ночах декабрей.

ПРОЙДУ ПО ПАМЯТИ…
(отрывок)
             Сергею Борисову
Пройду по памяти, как по родным дворам,
и по булыжнику старушки Комсомольской,
где сердце пропоют ветра
сегодня, завтра и вчера.
Целебен воздух здесь и путь совсем не скользкий.

Дворы с калитками, в поленницах дрова,
еще целы заборы, яблоням по пояс.
Там я бегу – скрипит трава.
И снова родина права,
по ней, как прежде, колесит зеленый поезд.

Сосед возьмет гитару, и затихнет дом,
Половиков Валерка свой баян растянет…
В военном френче под мостом
рыбачит Коля – дым столбом,
и значит, нас Господь пока еще прощает.

Плывут, как тучи, острова, вдали клубясь,
и островами облака стоят над школой.
Под вечер «Ом» гудок подаст,
в ночи депо окликнет нас,
и колокольно утром осенит Никола.

– Привет, Серега! Как там Мурман без тебя?
И что Прилуцкие? Братан? Сеструха Тома?
Давай-ка, правду-мать рубя,
пойдем поговорим, скорбя:
из бочки свежее пивко у Пентагона.

Гнездовье Тункулы, застрехи – как крыла,
и даже лебедь из фонтана ввысь стремится,
а ночь, пока еще бела,
весь город в стаю собрала.
Не улетайте, вы же – северные! – птицы.

Ну, вот уже и предпоследний поворот:
где «Мутный глаз» блестит – стоят заборы косо.
Мороз трещит, каштан цветет,
и солнце на гору встает,
поют булыжнику тележные колеса.
1993-2004

Я ВЕРНУЛСЯ…
                    Александру Изотову
Я вернулся. А больше куда мне еще возвращаться?
Только в этот простор, между хлябью и твердью зазор.
Здесь отечество мне и сестринство, и давнее братство,
потому-то на камне любви мой полночный костер.

За озябшей спиной, мимо плеч – ветер, волны и скалы,
чашу Ладоги чаша небес переполнила всклень,
а напротив, в глаза – над водой воспарили кварталы:
белый город, зеленые улицы, синяя тень.

Молчаливый сказитель, Суконки целебные склоны,
узких башенок звон и витье полустертых перил,
черепицы горчинка…
И не говорите: «Чужой он…» –
я его, как ребенка, любовью и болью омыл.

Мне его имена – словно два драгоценных подарка,
а судьба его – яблони цвет над горячей золой.
Наш последний балкон, дома Форда крылатая арка
воскрылили над чаячьей и соловьиной землей.

Под горой и другой спят мои развеселые други,
на Садовой, от птиц не старея, березы густы…
И душа не утерпит – пойдет по высокому кругу,
я скалу облечу облечу и расплачусь Николе в кресты.

До утра догляжу. Вспыхнет Куха – высоко, воочью,
и горяче по улочкам золото канет в залив.
Я костер погашу: он огонь сохранил этой ночью,
и на пристань шагну, лодку в мокрых камнях прицепив.

И от почты друзьям позвоню: «Принимайте под сердце!»
И пройдусь по его площадям, сквозь его дерева,
постою на мосту и у вишни под окнами детства.
Здесь меня узнают, говорят не пустые слова.

Будет долгою встреча, и речи, и день будет длинным,
и хорошими песни, в которых уместится даль.
В середине застолья скажу: «И с женою единой,
с вами, други мои, расставаться и с родиной жаль.

Но когда упаду я в метель или ноченькой белой,
положите меня в эту землю под елей размах,
чтобы справа отец промолчал, слева мама запела,
чтобы город в ногах, а Россия была в головах!

Лишь тогда успокоюсь, не буду тревожить вас боле…
И «За Сердоболь!..» – тост предложу. – Пусть он вечно стоит.
А пока будем жить посреди пресловутого поля.
Захотим разругаться –
но родина нас примирит».