Александр СУВОРОВ
«НЕПРИВЫЧНОЕ ДЕЛО»
(О стихах Василия Белова в канун его 80-летия)

У Василия Белова все наоборот. Всю свою жизнь мы привыкли считать что это имя, «бренд», как сейчас говорят, овеяно ореолом патриархальности. Земля. Труд от зари до зари. Большая дружная семья. Каждый в жизни на своем месте. Россия – один большой собор свободных, бодрых и трезвых тружеников. Так быть должно. Поэтому, Белов – писатель бытовой, в подлинном смысле этого слова. То, что не удалось когда-то Гоголю, а затем и Достоевскому: создать реальную, а не высосанную из пальца, подлинную картину близкой к идеалу русской жизни, по которой, как по лекалу, можно выстраивать свой земной обиход, - то удалось сегодняшнему юбиляру, Василию Белову. Во всяком случае, он приблизился к тому. Не «Мертвые души», не «Бесы», не позорное посмешище, ни пугающие пророческие завывания, ни антиутопия-триллер нужны теперешней, настрадавшейся за века России, а именно «Лад», - лад во всем, во всей ее многоликой жизни. Вот как это прозвучало у него стихотворно:

Не трогайте избу мою над рекою
И белую церковь над синей водой.

        («С дубовых трибун и гнилых парапетов…»)

Вот что, оказывается, по-беловски, только и нужно каждому, - чтобы жизнь его вошла в некий лад земного с небесным. Произведения Василия Белова проникнуты этой вселенской неспешностью, крестьянской обстоятельностью. Ведь именно из этой стихии русской заповедной тишины и рождается всечеловеческая чуткость друг к другу: умение слышать, как бьется другое сердце. «И нам сочувствие дается, как нам дается благодать». Так возникает народная соборность, где каждый на своем месте и все рядом. Здесь неуместны житейские страсти и абсурден духовный мятеж. Таков стержневой нерв беловской прозы.

Но есть, оказывается, и другой Василий Белов, его брат-антипод. Этот «другой Белов» пишет стихи. Давно пишет, еще с незапамятных 50-х. И здесь неожиданно оказывается, что под благородным седым пеплом струится и дышит ровным жаром тайное пламя души. Этот дар не растрачен на внешние жесты и оттого ровно и мерно пышет, как голубое жерло мартеновской печи.

Гармонь. Первое, еще неосознанное чувство. Первая любовь. Война. Смерть. Людское горе по соседству. Каждодневный, ежечасный труд, от которого нельзя уйти даже в мыслях. Скорбная, нищенская жизнь со своими маленькими утешительными радостями, дороже и слаще которых нет на свете. Возмужание. Ощущение в себе неведомых, богатырских сил и крепости. Твердость внутренней правоты, за которую заплачено потом, кровью и скорбями. Все это, словно исчерканные вкривь и вкось кадры старой кинохроники, проносится перед внутренним взором, когда читаешь стихи Василия Белова. Он не поэт в привычном смысле этого слова: он сам не захотел стать им, но все, что он написал за свой век, имеет особенную внутреннюю подлинность.

В стихах человек высказывается полностью, со дна своей душевной глубины. Иначе получается рифмоплетство, версификация. Стихи – вот такой «детектор лжи» у Белова. Есть, конечно, и в большом ходу сейчас, такое понятие как исповедь, но ведь по-настоящему исповедь – это православное таинство. На исповеди священником отпускаются тайные грехи и грешки, и применять это к поэзии не вполне корректно: поэзия никому ничего не отпускает, скорее, пробуждает в душе те или иные чувства и образы. Тем более, столько подчас бывает среди «исповедальных» строчек рисовки, кокетства и горделивой, выспренной фальши, что просто тошно становится от иных откровений. «Исповедальность» давно уже стала газетным клише, прилепляемым направо и налево. Все, казалось бы, давно затоптано и в литературе, и в душах. Все, да не все.

Стихи Василия Белова нередко звучат как прямой, мужской разговор по душам:

Замахнулся – так бей,
намекнул – говори.

        («Коль работать идешь»)

«Бой», «битва», «борьба» - тоже экзистенциальные слова для Белова 60-х. Смотрите, с каким сердцем он обращается к России:

Она меня не приласкала,
а обняла с железной хваткой,
жалеть и нянчиться не стала,
в борьбу втянула без остатка.

                      («Россия», 1961)

С такой энергетикой и напором рвущихся из груди сил не усидеть ему было в вологодской деревеньке. Дар Божий писательства не мог более храниться под спудом, да и молодость брала свое:

Нет, я не падал на колени
и не сгибался я в дугу,
но я ушел из той деревни,
что на зеленом берегу.

        («Валерию Гаврилину»)

Для мятежной, ершистой молодости заповедный покой корневой русской природы казался подчас чужим, пугал своей непостижимой глубиной. Так жутко бывает заглянуть впервые в бездонную пропасть, куда уходят от века людские поколения. Так всякий боится манящей непостижимости смерти:

А я боюсь покоя своего,
как раз уснешь
и больше не проснешься –
спокойствие души
необратимо.

          («На родине моей»)

Но в то же время это говорится и о том, что однажды омертвевшее уже не оживет никогда вновь. Так шаг за шагом умирает в человеке ощущение чужой боли. Так пропадает безвозвратно сияние новизны изменяющегося мира. Так человек перестает восторгаться весне и светло печалиться вместе с наступлением листопада. Действительно, все это необратимо. Как Гоголь писал о первых юношеских чувствах: «не бросайте, не поднимете потом».

Однако же, именно из тишины, из векового нерушимого покоя, куда ушли уже безвестно десятки и сотни русских поколений, говоря библейским слогом, «приложившиеся к народу своему», - ведь именно оттуда и явилось Василию Белову то заповедное слово, которое он открывает в своих заслуженно прославленных томах летописания народного житейского быта и русского природного лада.

Писатель остро ощущает то, что сам-то он вышел за пределы этого заповедного круга, где остались близкие и далекие, знакомые и незнакомые, - все те, кто составляет собой клеточки живого цикла времен, наполняет все сущее вокруг душою и кровью, ни разу даже не задумавшись об этом. Белов смотрит на это отчасти со стороны, но вот ему дано слово ходатайствовать перед остальным миром, быть может, даже перед Богом, от их имени, от их безмолвной трудовой воли.

Белов очень остро переживает свою запредельность этому живому кругу душ, закольцованных в один народ. Он временами считает себя чуть ли не изменником перед своей живой землей:

В угоду всем друзьям-приятелям,
с которыми поем и пьем,
неужто в твоего предателя
я превращался день за днем?

           («С лица земли почти что стертая…»)

Но нет здесь предательства, а есть извечный ход вещей. И это вечное возвращение во всем – на земле, в природе и на звездном небе, в человеческой жизни, в смене поколений. Мы уходим, чтобы вернуться. И вот напоследок строчки в тему у молодого Василия Белова:

Минуют вьюги, холода,
и снова к той лесной опушке
придет июнь. Но никогда
он не простит свою подружку.

            («Ива», 1956)

Мы уходим поутру, чтобы вернуться на исходе дня – человеческая мудрость в том, чтобы смириться с неуклонным ходом мировых вещей.


Комментариев:

Вернуться на главную