Удел таких, как Рубцов, предрешен на Руси изначально. Мимотекущий, смутный, словно сквозь влажное стекло, лик мира преходящего, ускользающего из небытия в небытие. Русская душа осязает непостижимо всю призрачную эфемерность земной жизни, поэтому человек на Руси, а поэт — тем паче, неоснователен в быту, не верит в мнимую вековечность тверди под ногами — ну хоть убей! Горемыкой считается он на сторонний кривой взгляд, брошенный мимоходом.

Николай Рубцов — легенда русской поэзии второй половины ХХ века. Тип творца буквально нарицательный, в каждом городе есть свой Рубцов. Что же отличает его в ряду многих? Что-то очень грустно-трагичное проступало во всем его облике, от вида поэта на любительских снимках щемяще замирает сердце. Это по-житейски комичный, трогательный образ во всей своей потрясающей бесприютности, которую Рубцов так неумело пытался скрыть за бесшабашностью в кругу «товарищей на час». Он жил просто чудом, как чудом был замечен, по-настоящему открыт и призван к литературному бытию.

Рубцовской строке свойственна трепетная внутренняя жизнь, поэтическая фраза в своем чуть осязаемом дыхании подчас сродни призрачному дуновению рассветного ветерка. И эта воздушность звучания стиха бросает отблеск на все в его жизни и облике, необычайно светлом и прозрачном в нередкие возвышенные, вдохновенные миги, когда замирает при встрече с неведомым и запредельным сама душа поэта, — и плод, итог этой встречи — стихотворение. Вот это редкое стечение двух несопоставимых миров — Земли и Неба, которые ближе всего на заре, представляет Рубцова чрезвычайно целостной натурой. Экстатичной, взрывной, по-детски трогательно непосредственной. Другого такого в поэзии у нас не было еще. 

Благодатная доброта, тихим и теплым светом мерцающая в кристально-утренней глубине его стиха, — эти надмирные свойства рубцовского дарования недоступны выспренним изыскам пресыщенной столичной богемы. Но только по-рубцовски акварельно-тонкому и стихийно-безыскусному, возвышенному и невесомому стиху, сотканному из неуловимых полутонов, одному и доступны неощутимые, запретные для косного и пошло-обыденного людского слуха духовные веяния небесных сфер. Рубцовский стих сродни здесь иконописи Андрея Рублева как глубинно-прирожденный русскому наитию небес.

Ранимость беззащитной души странно сочетается у поэта со стихийностью безмерной русской натуры. Ценой минут вдохновенной, редкостной по высоте парения отрешенности от мира были отчаянные, страстные вспышки отрицания лукавых, кривых и темных земных путей человеческих. Рафинированное, пропитанное до мозга костей условностями столичное общество внутренне претило поэту, выкроенному из цельного куска вышней лазури. Но и на Вологодчине он уже перестал быть своим. Так внутренне назревала трагедия, требовавшая развязки. И человек тут бессилен: он лишь свидетель, зритель трагикомедии своей жизни.

Главное. Никто, пожалуй, в рубцовскую пору с такой обостренной обнаженностью не приникал, как он, к самому сердцу Небесной России. Духовной Родины. Никому она в ту пору так полнокровно, по-матерински, не открывалась. Он был на Родине подлинно со-таинник, которому могло в минуты высших откровений поверяться многое. Отсюда — роковые прозрения Николая Рубцова о грядущих исторических судьбах России и сам ее небесный запечатленный образ в его стихах.

В своей высокой бесприютности и безбытности Рубцов словно разлит по всей необъятной Руси Небесной. Рубцов просто русский поэт, витающий и потеперь в ее духовной ауре. Вслед за Пушкиным он мог бы сказать: «Я числюсь по России». Он просто причислен к своей эпохе, к своей — рубцовской — мелодической строке, к своему образу русских духовных небес, которым он действительно свойствен и где путь Николая Рубцова прочерчен в вешнем звонком зените высокой жаворонковой трелью.

Вверх