21.05.2013 г.

Обзор журнальной прозы (февраль)

Предлагаемая заметка содержит рецензии на наиболее заметные (по мнению автора) прозаические произведения, опубликованные в «толстых журналах» в феврале. Рецензии эти не претендуют на полноту, но в каждой автор пытается уловить наиболее важные моменты, характерные для данного произведения.

Анатолий Байбородин «Белая степь» («Наш современник» №2)

Повесть Анатолия Байбородина сразу удивляет читателя сложным распевным языком с множеством «вкусных» народных слов и выражений. Такой язык вместе с обилием характерных подробностей быта и обычаев бурят создаёт особенный колорит, который можно считать главной удачей автора: «До баранего гурта идти – не ближний свет, и чтобы скоротать дорогу да не притомиться, Елизар пошёл дальше с песнями. Вольно ли, невольно ли из памяти выплёскивались песни громкие, раскатистые, какие бы впору тянуть голосистым девкам да зычным мужикам, а не ему, коли медведь-бахалдэ ухо оттоптал и Боженька голосу не дал; но в гольной степи некого было стесняться, и парень ревел, словно бычок-сеголеток, учуявший волю и густую траву, драл горло со всей своей обрадевшей моченьки» (этот отрывок ещё и довольно точно характеризует самого героя). Впрочем, иногда кажется, что подробностей быта и обычаев даже слишком много, и в этом изобилии как бы «размывается» основная сюжетная линия.

В центре повести – любовь русского парня Елизара и бурятки Дариме. Отношения героев завязываются быстро, без особенного психологического развития. Не до конца ясно, почему же при искреннем желании Елизара женится, родители не дают им своё благословение. Так же нет обоснования того, как именно разница в национальностях героев привела к их разрыву. А ведь здесь скрыта бездна психологических возможностей!

Психологизм в повести основывается практически целиком на «вкусностях» языка: «Дариме чуяла, как обмирает на её плече Елизарова ладонь, словно он боялся, что летучая мышь, падкая на белое, кинется к нему на спину, обтянутую светлой нейлоновой», «Но когда дева, увенчанная белыми цветами, вернулась, неожиданно увидел измученное, с голубоватыми кругами вкруг глаз, печальное лицо Даримы, белеющее среди смоляных прядей волос, размётанных по плечам; и опять вина заскребла Елизарову душу, и опять, обнимая зябко вздрагивающую девушку, клялся и божился он любить её весь век», и на сильном эмоциональном нагнетании: «Недалеко от берёзы отковылял Елизар, обернулся – приблазилось ему, что некий мрачный дух зловеще глядит ему вслед, что корявая берёза, чернеющая на увале, похожа на старую каргу-ведьму, на побирушку-нищенку: стылый ветер треплет её жалкие лохмотья, древнюю иссохшую плоть, а руки-сучья молитвенно, изломанно тянутся к моросящему дождём небу, где из туч вдруг выскользнул узенький месяц…» (описание, предваряющее сцену, где Елизар видит любимую с другим). Попадёт читатель под власть музыки этого языка, всё станет для него оправдано, не попадёт – история эта так и останется для него недоразумением.

В тексте встречается много общих авторских размышлений об отношениях бурят и русских, о предназначении русского народа и т.д. Но, даже разделяя точку зрения автора, нельзя не заметить излишней тенденциозности, которой проникнуты эти отрывки: «По Божьему промыслу вызрел на Земле такой народ: сами без штанов, впору по миру идти христарадничать, ан нет, готовы остатнюю рубаху с поясным поклоном отдать чужаку, лишь бы принял дар, не побрезговал. Махнув рукой на своё благополучие, жертвенный русский народ вывел иные кочевые северные и азиатские племена из первобытного общинного прозябания к цивилизации, наделив их государственностью, о коей те и помыслить не могли…» Если бы эти размышления не были бы так прямолинейно высказаны автором, а тонко были бы вложены в уста кому-то из героев, или хотя бы оправданы были сюжетом повести (а получилось-то совсем наоборот – русский парень Елизар обольстил бурятку Дариме, совершенно не подтверждая «жертвенности» своего народа!) – то такие размышления могли бы естественно войти в ткань повести. В данном же варианте они, к сожалению, остаются инородным по отношении ко всему остальному тексту.

Андрей Белозеров «Между трёх огней» («Наш современник» №2)

Главная особенность рассказа Андрея Белозерова – образ автора, привлекающий читателя своим твёрдым характером и выстраданной жизненной позицией. Видно, что сам автор – участник конфликта, о котором он пишет.

Конечно, рассказ нельзя отнести к художественной литературе: прослеживается авторская тенденциозность; оценки происходящего слишком контрастны; образ отца Германа подчёркнуто положителен; нарочито выглядит в теле рассказа история с Галиной – поверить сюжету рассказа сложно. Однако невозможно не поверить горечи самого автора, и именно поэтому рассказ производит впечатление на читателя.

Виктор Ремизов «Один старик» и другие рассказы («Новый мир» №2)

В своём рассказе Виктор Ремизов поставил задачу показать жизнь старика, который остался один в своей деревне. Это удалось автору с разной степенью психологической убедительности. С одной стороны веришь тому, как старик ждёт прилёта грачей, как разговаривает со своим псом. С другой стороны есть некоторые прямолинейности, очевидности: «Всегда ведь приятно, когда есть кто-то старее и слабее. За кем хочешь не хочешь, а надо ходить. И нет ничего хуже, когда самый старый ты», «Мог взять и пойти гулять. Как в детстве, или даже лучше, потому что в детстве он так не гулял, в детстве всё равно что-то надо от жизни – не тебе, так батьке с мамкой. А теперь вот, слава богу, ничего не надо» .

Интересны размышления старика, отражающие его собственное одиночество: «Но люди – они тоже были разными – те, что жили здесь давно, и сегодняшние. Старику казалось даже, что те прежние люди бесследно исчезли с этой земли, а эти нынешние родились как-то сами по себе, как будто вышли откуда-то из телевизора, и ни к тем прежним, ни к этой земле отношения уже не имеют».

Странными выглядят в тексте подробные воспоминания старика о любовном происшествии с соседкой и возникающее в связи с этим чувство вины перед умершей женой. Трудно поверить, что именно это будет мучить умирающего старика! Неужели же в опыте у него нет более глубоких переживаний?

Впрочем, передать саму тоску по жене получилось у автора очень убедительно. Вот герой стоит на кладбище перед её могилой и думает о собственной скорой смерти. «Плеснув мимо рюмки, налил ещё, подумал, нахмурившись, а вдруг там Катю не найти будет? Может, там так людей намешано, что и не сразу или и вовсе не найдёшь… или… вдруг Кате дела до него уже нет и он там тоже переменится и не станет её искать?»

Вот на таких вот правдивых точках и держится весь текст!

Из других произведений подборки можно отметить рассказ «Золото». Несмотря на то, что с логической точки зрения совершенно неясно, что же происходит в рассказе, особенно в конце, однако герои видимы зримо и общее настроение хорошо чувствуется.

Леонид Зорин «Июньская ночь» («Знамя» №2)

Удивительный урок сравнения личной художественной позиции и литературщины даёт нам повесть Леонида Зорина! Повесть начинается таким странным, но в то же время мощным посылом: «Все люди смертны, кроме меня. Каждый уверен, что без него мир невозможен, земля исчезнет… Даже когда бы ты знал поимённо каждого, жившего на земле, это ничуть не повлияло на непреклонную убеждённость: мир завершается на тебе. Никто не признается в том, что верует лишь в эту изначальную истину, ныне и пристно – в неё одну. Признаться в таком центрипупстве трудно. Однако это и есть наша суть».

И в дальнейшем повесть поражает читателя откровенными и даже наглыми фразами: «Тот, кто прилип однажды к бумаге, тот никогда от неё не уйдёт – пожрёт она его с потрохами. До своего последнего часа будешь питать её своим мясом, поить её своей кровищей… Вот уже пятый десяток лет веду я необъяснимую и самоубийственную жизнь. Есть безусловно бесовское и безусловно нечто болезненное в этом раздаривании себя, собственной сути и естества. Всё на потребу и на продажу… Но очень скоро я убедился, что миру я нужен как некий пришелец, как гость из неведомой преисподней, что я не только не смог уйти, не смог убежать от своей родословной, от прошлого, от опостылевших лиц, что я привязан к ним, приторочен какой-то могучей кандальной цепью, что я обречен не только оставаться, не только вариться в этом котле, но мало того – его восславить, но больше того – его воспеть…»

Повествование ведётся от лица некого литератора, и подобные «откровения» соответствующим образом характеризуют его внутренний мир. Кажется, автор нарочито изображает литературный пафос своего рассказчика, обнажая его сущность. Разумеется, личность рассказчика отталкивает, но сам текст держит читателя именно за счёт выпуклого изображения этой отрицательной личности. Похожее впечатление производит, например, роман С.Есина «Имитатор».

Но в какой-то момент автор даёт читателю намёк на то, что пьеса его героя называлась «На дне», и мы отчётливо осознаём, что речь в повести идёт о Горьком.

И вот загадка! Пока мы не понимаем, о чём именно пишет автор, пока в тексте остаётся таинственность, он привлекает. В здоровой наглости, в которой трудно отличить рассказчика от самого автора, есть что-то живое. Но когда становится понятно, что это всего лишь стилизация под биографию Горького, текст сразу теряет силу и убедительность и превращается в литературщину, в перетирание биографических фактов.

Зачем это автору? Неужели нельзя было написать повесть от себя, используя собственный опыт? Это было бы гораздо ценнее!