14.11.2014 г.
О подлинном мастерстве рассказа
(представление рассказов участников Второго Некрасовского семинара молодых литераторов Натальи Лесцовой и Алексея Бойкова)
Помню, как на одном литературном вечере молодая писательница беспечно сказала, что повесть написать гораздо сложнее, чем рассказ, и какой снисходительный смешок прошёлся по той части зала, где сидели маститые прозаики... Хотя боюсь, этот смешок относился, скорее, к сложностям в сфере эстетического мастерства, кропотливой шлифовки, стремящейся к выжиманию из текста всего лишнего. Это действительно тяжёлая работа, но разве оправдано делать на ней акцент в работе с молодыми писателями, только ищущими собственный голос, находящимися на стадии формирования внутреннего содержания будущих произведений? Это всё равно, что учить начинающего винодела изготавливать бочки, пока он ещё не умеет обрабатывать виноград.
Конечная цель работы над произведением малой формы вовсе не в том, чтобы получить великолепно отделанный камень с абсолютно гладкими гранями. Высшее художественное достижение для рассказа – органическое сосредоточение всей его плоти вокруг «бытийной точки», подъём короткой истории на уровень такой всеобщести и мудрости, на котором эта история приобрела бы бытийный смысл.
В хрестоматийном чеховском рассказе «Студент» и чувства героя, и его разговор с двумя женщинами на евангельскую тему, и описание холодного вечера – всё объединено главным ощущением связи прошлого и будущего непрерывной цепью событий: «И ему казалось, что он только что видел оба конца этой цепи: дотронулся до одного конца, как дрогнул другой». У Юрия Казакова в «Трали-вали» история бакенщика Егора, его пьянства и отношений с девушкой Алёной – это, скорее, фон для последнего эпизода, потрясающего единения человека с природой и любви, вытекающей из подлинной гармонии со всем миром: «И они поют, чувствуя одно только – что сейчас разорвётся сердце, сейчас упадут они на траву мёртвыми, и не надо уж им живой воды, не воскреснуть им после такого счастья и такой муки». В рассказе «Карьер» Николая Дорошенко и дружба с Толиком, и работа в дальних лугах, и долгое путешествие к карьеру – лишь подход к тому, чтобы рассказать о чувстве таинственной неизвестности, страха и предвкушения огромного мира, открывшегося перед героями, мира, который невозможно ни разглядеть в темноте, ни вместить в себя: «Но это здесь однажды вспыхнул в неколебимой тьме, соткался из бог весть откуда взявшихся тонких нитей тот мир, в котором нам с Толиком предстояло жить и слышать о парижах, лондонах, саратовах, о Москве; все небесные звёзды, все реки и океаны для нас по сей день неслышно кружатся именно вокруг этого, неизвестного вам, места; весь белый свет, как высокий корабль, однажды сторнулся, поплыл именно сюда…»
Конечно, бывают рассказы, являющиеся по сути лишь непосредственно рассказанными историями, как бы не имеющие бытийного центра, концентрирующиеся вокруг одного чувства или характера («Дом с мезонином», «Голубое и зелёное», «Друг» тех же авторов соответственно). Подчас среди писателей и критиков это ценится даже больше (и этому есть объяснение – огромный талант необходим для того, чтобы передать жизнь в её непосредственности!), но всё-таки именно организующее бытийное начало является свидетельством подлинного мастерства и главным критерием того, что рассказ состоялся.
Вот и представляемые на ваш суд рассказы начинающих авторов не чужды попытки организовать собственный текст вокруг такого начала.
Рассказ «Муха» Натальи Лесцовой удивительно тонок и на первый взгляд прост – умирающий человек и муха, последнее живое существо рядом. Но как трогательно то, что незадолго до собственной смерти старуха переживает смерть мухи сильнее, чем собственную, печалится о ней. И как замечательно, что последняя радость в этой жизни для неё так же оказывается связанной с мухой, с тем, что она не умерла, что она всё ещё здесь, рядом. Настоящим торжеством жизни заканчивается этот рассказ о неизбежной смерти – и это, безусловно, удача автора и полноценный подход к «бытийной точке».
«С той стороны» Алексея Бойко, напротив, посвящён одиночеству перед лицом смерти. Через смятение оставленного в квартире животного, ощущающего непривычный холод в постели своей хозяйки, мы можем почувствовать тоску самой этой женщины, которая жила одна и умерла в одиночестве. Текст Алексея таинственный и даже мистический, но это как раз тот случай, когда мистика не является самоцелью, а позволяет вскрыть нечто важное в глубинном устройстве настоящей жизни.
Впрочем, стоит заметить, что рассказы эти таят в себе и потенциальную опасность. Слишком уж они высушены – это либо признак сознательной шлифовки, вытравливающей из рассказа саму жизнь в её непосредственности, либо свидетельство недостаточного знания авторов о своих героинях. В рамках этих конкретных произведений дополнительных штрихов, наверно, и не нужно, но в будущем подобный «минимализм» может сослужить дурную службу. Ведь, обратившись к опыту классиков (хотя бы в трёх упомянутых выше рассказах), легко заметить, что сосредоточение на «бытийной точке» вовсе не лишило эти рассказы полнокровной бытовой и психологической плоти. Не найдётся подходящего центра, захотят авторы написать следующие произведения, сосредоточив их вокруг менее важной, приземлённой вещи или рассудочной мысли, или очевидного образа – и не получится никакого рассказа.
Но это предупреждение авторам. Читателям же предлагаю приняться за сами рассказы и одновременно порадоваться открытию новых талантливых прозаиков.
Наталья ЛЕСЦОВА
МУХА
Старуха умирала. Угасала одна.
В дома еще не начали подавать тепло. Осенний ветер через незаклеенные щели рассохшихся рам единственного окнавыстуживал тесное жилище. Сумрак наполнял комнату и днём, и ночью.
Было спокойно и жутко. Противная оскомина звенящей тишины разъедала уши. Хотелось их закрыть или оглохнуть раз и навсегда.
— Вот так и в гробу тихо, — думала старуха. — И покойно.
Смерти она теперь не боялась. Этот страх остался в прошлом. Как-то, еще по весне, заболев тяжело гриппом и пролежав пластом пять дней, уж было распрощалась с жизнью, только соседка спасла ее тогда. И врачей вызывала, и сидела неотлучно, и в церкви просительный молебен за ее здоровье заказала. Она и теперь ей помогала, ухаживала уже почти три месяца, как старуха слегла, но давеча сама попала в больницу с сердцем. Врач «Скорой» позвонил Варьке, дальней родственнице, чтобы поскорее пришла смотреть за беспомощной теткой, но той все не было.
Старуха лежала на спине, укрытая одеялом. Неподвижная, она словно приросла к мокрой постели. Тело, освобожденное от всех выделений, теперь должно было стать совершенно пустым, невесомым, но, тем не менее, почти безжизненное, оно стало вдруг неподъемно тяжелым, словно древний кованый прабабкин сундук.Сдвинуться было невозможно, да и не нужно, чтобы не расстаться с теплом, которое осталось теперь только под ней. Если и удавалось из последних потуг шевельнуться, то бок сразу же обжигало влажным холодом, и начинала колотить дрожь, которая, казалось, пробирала до самых костей.
Холодный воздух равнодушно окутывал ее, истово леденил лицо и руки, норовил заползти под одеяло. Тяжелые ступни окоченели так, что старуха их почти не чувствовала.
— Так и душа моя вымерзнет вся, — отчего-то подумалось ей. – Хоть бы уж выскочила из меня, что ли, да укатилась куда, отсюда подальше, где теплее. Может, кому сгодилась бы? Это она, голубушка, меня еще греет. Зачем только? Одно слово — одинокая. Ни детей, ни плетей. Да и Варька не придет, фефела. Хоть бы на похоронах появилась, а то буду лежать, а рядом – одни чужие, да соседка, если сама не помрет раньше, слабое у ней сердце. Нехорошо так, родня должна хоронить.
Вялые размышления оборвал непонятный внезапный звук, доносившийся со стороны окна. Это была поздняя осенняя муха, желавшая провести свою короткую жизнь в теплом углу, каких немного в это время. А в выстуженной старухиной комнате все же было не так промозгло, как за окном.
В другое время хозяйка бросилась бы догонять навязчивую гостью с газетой в руке, еле волоча отекающие ноги, переставляя их с болью в каждом шаге. Теперь же она обрадовалась, некоторое время не спала, наблюдая за мухой. Старуха теперь была не одна. Муха подлетала к лицу, потом словно замирала надолго, оживала, снова летала. В ней было столько жизни, столько сил, что не было никакой мочи терпеть собственную неподвижность.
Мухе нравились запахи этого места, ужасные и прекрасные, приятные, сытные. Муха царила в смрадном сумеречном океане своей новой жизни, грелась у губ старухи, копошилась в ее спутанных волосах.
Старуха мысленно разговаривала с ней. Говорить она теперь не могла. Голос звучал где-то внутри, незнакомый, словно и не ее голос, вовсе, слабый и тихий.
— Гостья, моя дорогая, вот мы с тобой тут и познакомились. Поживи у меня. Твоя жизнь недолгая, и мне скоро туда… С тобой. Вместе пойдем. Нет, полетим, видать. Так говорят. Вместе, оно проще. Давай, договоримся, чтобы друг за друга держаться. Коли нас тама хорошо примут, так и веселей вместе-то.
Когда старуха думала о мухе, грудь ее, еле-еле дышавшая, наполнялась трепетом и радостью.
— Ты не гляди, что я хворая, я не хуже твоего шустрая была, — беззвучно «говорила» она, — ты, вот, летаешь-летаешь, ищешь чего-то, а ничего в твоей жизни хорошего нету. Так, дерьмишко какое найдешь, и рада. А ведь главное – не еда, и не крыша, а главное – как живешь. Видать, я не так прожила, раз одна помираю. Забытая, неприкаянная, сумасшедшая, коли, вот, с тобой разговариваю. А, хоть и так, пущай. Уж не начнешь сызнова все, не поменяешь. Так уходить, стало быть, мне, как есть, как случилось. Понимаешь?
Муха ее понимала. Она была доброй и со всем соглашалась.
— Чего ж ты такая? – недоумевала старуха. – Мнения своего не имеешь. Чего скажу, соглашаешься. Нельзя так. Хотя жизнь твоя короткая. Ага, может, так и надо. Коли станешь спорить с каждым, возражать, себя отстаивать, глупая, только время потеряешь. Потом хватисся, а все уж… И годы позади, и никому ничего не доказала, и время профукала. Ты для себя живи, милая. Поживи, порадуйся. Чего хорошего поищи, а то все по помойкам, да по мусору. Да, ладно, ладно, понимаю я, что тама для тебя благодать. Пущай так. Каждый по-своему счастлив бывает. Иной человек тожа всю жизнь как на помойке, а, ничего – живет.
Старуха опустила тяжелые веки. Мухапокопошилась немного где-то у вискаизатихла.
Прошла ночь.
Когда утром с трудом открывшиеся глаза сразу же беспомощно закрылись, старуха поняла, что, пожалуй, больше не увидит муху. Она прислушалась, но ни один звук, похожий на жужжание, не нарушил тишину.
— Померла, моя дорогая, — обреченно подумала старуха и закрыла глаза. – Да, как она могла?! Вместе надо было, как договаривались. Ишь, чего удумала?! Померла. А я как теперь? Одна.
Она заплакала. Тихо, беззвучно, редкими, мутными каплями слез. Медленно стекали они по иссохшим ее щекам, утопая в глубоких складках изможденного лица.
Под окном залаяла собака, кто-то грубо прогнал ее. Старуха открыла глаза, прислушалась. Тишина снова разлилась вокруг.
Она пролежала почти до вечера, изредка открывая глаза ненадолго, потом, закрывая, стараясь ни о чем не думать.Мысли одолевали, мешали спать. Она гнала их, старалась уснуть, забыться, так было легче, и временами она даже впадала в смутное забытье, но они появлялись снова, лезли в голову против ее желания. Темнота накрыла ее, задавила безысходностью.
— Все, — решила старуха. – Видать, пора. Конец один.
По лицу что-то неприятно защекотало. Она не могла понять, что это было. Старуха из последних сил приоткрыла одно веко. Что-то шарахнулось к носу и зажужжало.
— Муха!
Сердце затрепетало неожиданным всплеском ускользающей жизни, горло перехватило, что-то сухое и колючее воткнулось в небо. Стало тяжело дышать.
Лежа с закрытыми глазами, она слышала недолго, как рядом медленно кружила муха, ее добрая приятельница, все понимающая подруга, безропотная сиделка, добровольная соучастница ее неминуемого конца и последняя живая душа рядом. Только не было у старухи сил порадоваться ее чудесному появлению, веки слиплись, непреодолимо захотелось спать.
 Наталья Лесцова родилась в 1971 году в Оренбурге. По профессии - врач, кандидат медицинских наук, доцент, в недавнем прошлом преподаватель Оренбургской государственной медицинской академии. Пишет прозу с 2008 года, член литературного объединения им. В.И. Даля при Оренбургском доме литераторов. В настоящее время живет в Москве, учится на Высших литературных курсах. Рассказы печатались в юбилейной антологии «Друзья, прекрасен наш союз!» (2014), в газете «Литературная Россия» №52 (2013), в журнале «Литературная учеба» №3 ( 2014).
Алексей БОЙКОВ
С ТОЙ СТОРОНЫ
В первый день он сбил все половики в комнате, в спальне, в прихожей и на кухне. Превратив палас в бесформенный курган складок, он победно взгромоздился на вершине и задремал. Избиение половиков продолжалось до самого вечера. Иногда он бежал на кухню и тыкался в пустые бесполезные миски. Ночью он прокрался в спальню. Постель была непривычно холодной и до самого утра он пытался согреться, тщетно.
Во второй день он исследовал кухню. Он забирался в шкафчики и полочки. Никто не крикнул, не прогнал, не взял на руки. Скрипели дверцы, громыхали коробки. Баночки и бутылки, давно пустые, но почему-то сохранившие остатки запахов — петрушки, лаврового листа, корицы — со звоном летели на пол и тут же испуганно замолкали: звенеть в этой ледяной тишине было невозможно. Уже все, что только можно было найти, открыть и выпотрошить, прибавить к растущей посередине кухни горе, он нашел, опрокинул и вывалил, когда, наконец, среди пустых коробок, не до конца растерявших запах дешевого чая, из разодранного когтями ситцевого мешочка послышался оглушительный запах, напоминающий детство. От его безысходной резкости он убежал в комнату и забился под диван. Там и уснул. В спальню он решил больше не ходить.
В третий день забрался в шкаф с одеждой. Замки были сломаны и дверцы, которые держались лишь заплатами клейкой ленты, открылись легко. Платки и ветхие платья, сарафаны медленно опускались на пол. Упругие комки заштопанных носков, толстые старые штаны, пестрые кофты и редкие прожилки нижнего белья — все было выдернуто из пыльных недр. Аккуратно уложенные семейные трусы, солдатскую форму и старый свитер ее давно ушедшего на тот свет мужа, он оставил нетронутыми. Как и мужские рубахи. Плащ сопротивлялся дольше всех, но в конце сдался и он, рухнул вместе с плечиками. Старое, полинялое, видавшее виды тряпье немного отогрело комнату. Он закутался в ее любимый теплый плед и свернулся калачиком.
В четвертый день обнюхал все швы между полом и стенами, сдернул шторы и нашел стену, на которой было нарисовано небо, ветки дерева и провода. До самого вечера он смотрел в окно. Вечером, когда из окна на пол пролился свет фонаря, обнаружил, что в доме — не один. За ним по пятам бегала тень. Он играл с тенью, но поймать ее не удалось. В конце концов, он понял, что тень — это тень, и перестал обращать на нее внимание. Разочарованный и уставший, уснул.
В пятый день в стене, которая зовется зеркалом, он обнаружил другого. Он выгнул спину и распушил хвост. Обнюхать другого не удалось, но тот звал. Наверное, они живут с той стороны стен. Он весь день говорил с другим, он понял, что нужно искать дорогу.
Весь шестой день он царапал стены. Он бросался на них, пытаясь прорваться, попасть внутрь или оказаться за ними. Обои висели лохмотьями. Краска крошилась и летела повсюду, заставляя его чихать и фыркать. Он на пробу царапнул железного паука батареи, прилепившегося под окном — так скребануло по костям, суставам, по позвоночнику, до самых корней зубов и затылка, что он отпрянул.
На желтой, некогда лакированной, а теперь истертой площади деревянного шкафа его когти оставляли борозды, бледные, будто пропаханные, криво исчерчивающие дерево иероглифами гнева, бессилия. Если бы кто-то умел понимать эту вязь, то, верно, прочитал бы целую летопись на стенах, дверях и шкафах квартиры.
Он даже попытался пройти в стены на кухне, хотя запах гнал его. Стены не поддавались. Другой в зеркале по-прежнему звал. Глупый! Лучше б помог!
Перед самой зарей он проснулся. Он понял, как попасть в стену. Он прошел на кухню и простился с резким запахом. Он прошел в ледяную спальню и коснулся мокрым носом холодного лба.
Выскочил в комнату — шерсть дыбом, глаза горят, усы и брови распушены, хвост вздернут. Он рванул что есть сил, побежал и вдруг прыгнул. Он исчез, растворился перед самой стеной. В пустом доме остался только холод спальни и запах апельсиновых корок на кухне…
Когда его плоть просочилась сквозь штукатурку и камень, он вдруг почувствовал, что холод, кусавший его все это время, пронизывавший, сковывающий тяжестью, отпустил. Стало тепло и внезапно очень-очень ярко. Он зажмурился... больше всего сейчас хотелось, чтобы кто-то почесал шею. И чтобы не открывать глаза.
Через неделю после похорон еще можно было услышать, как перешептываются в подъезде сердобольные соседки, собиравшие деньги покойнице.
— ...А Катерина-то, пролежала, почитай, неделю, пока мы в милицию не обратились. Вскрыли квартиру — бардак в доме. Никогда у нее такого не было. А сама лежит за стенкой, тихая, спокойная. А холодна-то...
— Может, замерзла?.. Морозы-то какие!
— Кто ж знает?! Батареи засорились, конечно, без мужа, но не ледяные, да и плита газовая... ах, батюшки, на кухню-то зашли — а там все на полу, все-все: банки, коробки, тарелки и запах... такой свежий стоит. Апельсины. У нее холодильник — пустой, отключен. Дома даже корки хлебной не сыскать. Все копейки считала, спитые чайные пакетики брала у нас, да вон у Надьки еще из семьдесят второй, — откуда апельсины?.. А бардак-то, бардак везде. У Катерины всегда порядок был, а тут — будто нечистая прошлась...
— А что милиция?
— Говорят, кошка.
— У нее кошка была?
— Не было. Завести-то очень хотела, да боялась грех на душу взять. И кормить-то ее чем? — говорила, — и помру, мол, кто за нею ухаживать станет? Не заводила потому.
— А миски на кухне были? Я слышала, на кухне миски стояли.
— Так они всегда стояли. Я же говорю: хотела она завести, дескать, вместе теплее. Вот у нее и мисочки, и коробка с газетами стояли. Она даже сама с собой говорить начинала: «Здравствуй, Василек...», «пойдем гулять, Василек...», а то и мурлыкнет под нос...
— Может быть, была кошка? Разгромила все, да в окно выпрыгнула?
— Не было. И окна были закрыты. А в квартире — стены, двери когтями расцарапаны, разодрано все, ужас...
— Ну... Может, она взяла какую дикую, да не управилась. Выгнала. А в ночь-то и померла.
— Ой, не знаю! Вон, Вера, говорит, — точно нечистая, раз и когти кошачьи на стенах.
— Типун тебе на язык, Любовь Васильевна! Наговоришь... Тихая она была, это да. К тебе вон хоть дети с внуками приходят. А она — одинешенька в четырех стенах.
 Алексей Бойков родился в дер. Богданиха Ивановской обл., рос и окончил школу в г. Алексин Тульской обл., вернулся в Иваново, получил высшее образование и профессию программиста. Остался в институте преподавателем.
С 2003 года стал посещать занятия молодежного лито «Основа» при Ивановской писательской организации. С 2004 года стал писать, преимущественно, прозу. Публиковался в ивановском областном альманахе «Откровение», молодежном альманахе «Как слово наше отзовется...», конкурсном сборнике «Таков мой взгляд». Фантастические рассказы и статьи печатались в журналах «Реальность фантастики», «Полдень, XXI век», «Космопорт», в том числе под псевдонимом Крис Альбов. В ноябре 2013 года на ежегодном конвенте «Зиланткон» стал победителем мастер-класса по магическому реализму. В сентябре 2014 года принимал участие во «II всероссийском Некрасовском семинаре молодых литераторов».
|
