Едва мы успеваем удобно устроиться в вагоне на подобных самолётным сидениях как поезд неслышно «отплывает» от платформы, и вот уже чернокожий кондуктор, красиво затянутый в серую униформу, останавливается у наших кресел и мягким низким басом произносит:

-Тикетс, плиз…

В голосе ни намека на личное отношение, никаких эмоций. Только вежливость, чисто служебная. Он на работе. Смотрит спокойно , каждое его движенье и слово – соответствие инструкции. Обращаясь ко мне, видит ли он меня вообще – тем зрением, которое предполагает детальное видение, индивидуализацию предмета? Думаю, нет, да и зачем. Я тоже без особых эмоций и размышлений должна сейчас протянуть кондуктору билет для проверки и отрыва соответствующей части, в результате чего у меня в руках останется нужная частичка… и всё. Он безмятежно перейдет к следующему, а я, мгновенно забыв о нем, продолжу глядение в окно, чтение, жевание, вобщем, счастливое или, во всяком случае, благополучное следование.

Почему-то ничего подобного во мне не происходит. Мгновенная мысль: «Где билет?», выбивает меня из равновесия, и хотя я знаю наверняка ( проверяла несколько раз ), что билет со мной, странный туман заволакивает сознание, я мгновенно забываю, в каком именно кармане он лежит, и взор мой застилают, казалось, забытые картины.

- Билет ваш где, гражданка? - мы с мамой пытаемся влезть на высоченную подножку вагона, впереди нас двое солдат с вещмешками, позади – толпа.

- Есть, есть билет, не сомневайтесь, дайте войти…. – и мама тянет меня вверх за руку, которую мне больно перерезает сетка-авоська с завернутым в газету хлебом.

- Войдете, когда предъявите! – и он загораживает дорогу зеленым, намотанным на палку сигнальным флажком. Его рука уже тянется схватить меня за шиворот.

Мама передвигает сумку, висящую на плече, поближе к животу, Опускает рядом с собой на ступеньку другую сумку, кивнув мне: «Посмотри, чтоб не упало». Я кидаюсь поддержать сумку, свисающую с узкой ступеньки . Я знаю, там варенье, только бы не разбить!

Пальцы мамы онемели и замерзли, она долго перебирает бумаги в своей сумке, так долго, что за спиной начинаются недовольные крики. Певуче с украинским выговором:

-Тётечка, тай, что ж так долго?

Грубовато простецки:

- Поторапливайся что ли! Зимно!

Я знаю, что мама спешит. Она добрая, она не хочет никого задерживать. Но я знаю также, что если сейчас они еще немного покричат, страдальческое выражение на лице мамы усилится и она, едва сдерживая рыдания, начнет кричать им в ответ зло, истерично.… Наконец билеты в руках кондуктора. Он прокалывает их блестящей «щёлколкой» и мы проходим внутрь пахнущего углем душного вагона. Нас обступает, это тепло. Можно развязать шапку, её тонкие спутавшиеся ленточки, затянувшиеся в узлы. Я рву себе ногти, помогаю зубами. Мама впереди меня и мы медленно продвигаемся. Она с двумя сумками, я со своей авоськой, иногда поддерживая и направляя угол громоздкой сумки, в которой варенье. Вокруг люди. Сидят и лежат на полках. У нас билеты, но втиснуться на наши места мы не можем…

-Тикетс, плиз.

Я смотрю на него и начинаю открывать поочередно карманы и карманчики моей сумки. Руки у меня дрожат.

- Прекрати панику, – резко начинает мой сын. – Ты взяла билеты?

Я молчу. Во всяком случае, спрашивать об этом надо было при выходе из дому. Синяя обложка билетов наконец-то мелькает в одном из отделений сумки, и я протягиваю их кондуктору. Он протыкает их специальной «щёлколкой», что-то отрывает. Надо же! Похоже, с тех пор ничего не изменилось. Потом он благодарит и отходит к следующим. Там какая-то проблема. Он что-то долго и терпеливо объясняет…

- А где посадочный талон? – кричит маме в лицо на ветру у вагона простуженным голосом проводница. Это уже другая поездка и я постарше. Мне лет 10. Мы едем с Сибирь, к брату мамы. Он болен, одинок. Мы едем забрать его к нам домой из больницы. У мамы чемодан, у меня сумка. В чемодане – продукты, они должны поддержать дядю. Там соленое сало, копченая рыба, колбаса. Там гречка и сгущенное молоко. Тонкие ломтики этих вкусностей мама отрезала и положила к нам в сумку на черный хлеб. Сгущенного молока в нашей сумке нет. Но это ничего, у нас морс в молочной бутылке. Это тоже вкусно. Запивать. А стаканы даст кондуктор.

- Какой посадочный талон?

- Детский!

- Детский? Я не знаю.… То есть мне так дали…

- Не могли вам так дать! Должен быть вот такой же вместе с детским билетом. – И она вертит перед мамиными глазами маленькой длинненькой картонкой с красными и черными буквами.

-Как же это?! – мама шарит в сумке. Достает расческу, варежки…

Неужели нас не посадят? Мама что-то шепчет кондукторше, та недовольно трясет головой, мама говорит что-то в ответ. Я приваливаюсь к ступеньке и чувствую, что засыпаю. Потом, уже в вагоне, мама лезет в сумку с нашими бутербродами, вынимает их и куда-то уносит. Мы пьем морс, заедая крутыми яйцами без хлеба.

Потом мне долго снится, что мы едем в поезде, и когда я просыпаюсь утром, мы тоже едем и едем еще ночь и часть следующего дня. А когда выходим из поезда и находим больницу, выясняется, что дядю уже похоронили позавчера и мы идем в его пустую квартиру.

Нас трясет от холода, и мама разжигает печку. А потом мы открываем чемодан.

Мы пьем горячий чай с хлебом, соленым салом и ломтиками балыка, который наш папа выменял на базаре за свою летную куртку, и обе плачем, каждая о своем. Я главным образом потому, что мне больно жевать из за качающегося молочного зуба.

- Прекрати истерику! - говорит мой сын свистящим шепотом.- Совсем уже…

И я замечаю, что действительно плачу.