Встреча

Отчётливо помнить себя я начала с одного года и двух месяцев. Будто в моём сознании вспыхнул огонь, и я впервые увидела человеческое лицо – простое и ясное. Лицо, являющее мне великое Милосердие Божие, и осветившее светом любви всю мою жизнь.

Меня привезли от матери, занятой новорожденной моей сестрой, чтобы передать бабушке Ане. Она подошла, протянула ко мне руки и позвала: «Женичка!» Но я нахмурилась, надула губки и ударила её ладошкой по лицу. Бабушка сказала: «Ну, нет! У нас так не положено». Взяла и шлёпнула по моей ручке. Так мы с ней поздоровались и познакомились.

В вагоне, сидя на нижней полке и заливаясь слезами, я внимательно схватывала мельчайшие подробности её облика – прядку волос, выбивающихся из-под шёлкового, светло-голубого платочка, завязанного на затылке, светлую вязанную кофту с перламутровыми пуговицами, белую блузочку с мелкими стеклянными пуговичками, синюю шерстяную юбку, простые чулки и бежевые на шнурках, ботинки … Помню то, как уснула в тепле её объятий – в колыбели моего детства.

В следующий раз глаза мои открылись зимой. Я увидела святых на тёмных сводах Казанского собора, свет заснеженного дня в глубоких окнах, запах клубящегося ладана, эхо гулких звуков, переходящих в мирное пение, одетых в тёплые одежды, людей, дышащих облаками, и тонкий пар от серебряной купели. И руки седого священника, окунающего меня в освящённую воду, и Страх пред Богом души, омываемой от первородного греха, и холод белоснежной простынки. И крест на моем лице, запечатлённый благоуханным миром … В сочельник накануне Рождества Христова бабушка впервые принесла меня в храм причастить, как именинницу.

Дом

Дом, в котором я жила вместе с бабушкой Аней был двухэтажным, ещё дореволюционной постройки, размещался на одной из центральных улиц Курска. Первый этаж – каменный, второй - деревянный. Доставшийся моей прабабушке по наследству от родного дяди – мелкопоместного помещика, он стоял недалеко от храма, возведённого матушкой преподобного Серафима Саровского, на соседней с ним улице. Потолок в доме был с лепниной, а стены чисто выбеленными, и на них ничего не висело, кроме родовых икон. В зале – большая икона Матери Божией с неугасимой лампадой, пред которой бабушка неизменно молилась перед сном и на рассвете. Ещё была древняя икона Христа Спасителя, икона святителя Николая Чудотворца в серебряной ризе, подаренная бабушке её отцом, как родительское благословение, образы святителя Иосафа Белгородского, преподобного Серафима, ещё несколько небольших иконочек.

Обстановка в доме была не богатой, старинная мебель – простой, но изящной. Хорошая посуда, ажурные салфетки, кружевные занавески, этажерка с книгами сочетались с домоткаными половичками и каждодневным трудовым бытом: приготовлением пищи, мытьём, стиркой, глажением, работой на швейной машинке. У каждого предмета в доме было своё место и назначение – ничего лишнего.

Просторные, светлые, чистые комнаты, с кухней и с большой верандой моя детская память запечатлела как ряд нежных акварелей. Веранда открывалась на лужайку во дворе, откуда одна тропинка вела к, увитой диким виноградом, беседке, дальше - к цветнику и – в сад. За огородиком, если взобраться на забор – открывался вид на реку, текущую вдоль соседских домов, выглядывающих из-за фруктовых деревьев. Другая тропинка направлялась к добротному и вместительному сараю. Под ним размещался сухой подвал. На полках стояли ряды банок с компотами, под ними – домашнее вино и соки. Рядом – дубовые бочки с мочёными антоновскими яблоками, капустой, огурцами и помидорами. В нише – гора отборной картошки. Тут же, в ящике с песком – морковка. Дальше, в корзине – свёкла и редька, над ними – связки лука и чеснока. На соломе, в углу - съёмные груши и «озимые» яблоки, которые оставались свежими чуть не до марта.

Бабушка любила принимать странников – своих родных и земляков из деревни. Недаром соседи удивлялись: «Да, у вас дом резиновый! Сколько ни войдёт в него народа – все помещаются!» На первом этаже всегда кто-нибудь гостил, о ком бабушка заботилась – кормила от своих припасов, слушала рассказы о жизни в глубинке и всем сердцем сочувствовала. Если замечала на ком-нибудь ветхую одежду, чинила, штопала или доставала из комода и дарила, специально сшитую для таких случаев, обновку. Но, главное, за всех, кто переступал порог нашего дома, она молилась со слезами и частыми воздыханиями, так что я, порой, просыпаясь среди ночи и жалея её, тихонько вставала рядом, чтобы помочь ей упросить и умолить Боженьку.

Храм

Бабушкин пример преданной любви к молитве благотворно влиял на мою привязанность к храму. Трёх-четырёхлетняя девочка вставала у амвона на коленочки и, не отрываясь, следила за богослужением. Это вызывало у некоторых прихожан слёзное умиление, и они после службы подходили, чтобы чем-нибудь угостить или похвалить малое дитя, но бабушка не позволяла и поскорее уводила меня в сторонку.

Окна моей комнаты смотрели на Михайловский храм, который высился напротив, прямо через дорогу. Поэтому бабушке не трудно было приучить меня подходить к окну и просить благословение у Архангела Михаила. Я совершенно была уверена в том, что Архистратиг Божий живёт в церкви, напротив, а ночами борется и побеждает на небе злых духов тьмы. В годы моего детства этот храм был закрыт, но мне, когда стала подрастать, удавалось проникать на его территорию через узкий проём глухого кирпичного забора. И там, во дворе необитаемого храма, душа моя переживала первые таинственные опыты веры в невидимое, как в реальное, зримое.

Чаще всего мы с бабушкой оставляли дом и наши в нём занятия ради посещения храма. У бабушки было послушание – украшение икон к праздникам и составление букетов Образам Спасителя и Матери Божией на иконостасе. Находясь неотступно при бабушке, я росла на глазах у священника, крестившего меня, отца Петра, который, улыбаясь глазами, сказал как-то: «Ну, вот и выросла ты, уже выше подсвечника стала!» В храме я всегда чувствовала себя естественно и очень просто, всё мне было знакомо и понятно. И вот, когда я уже училась в институте, в Москве, и, в очередной раз, приехала навестить бабушку, то, не застав её дома, отправилась к ней в храм.

Время близилось к полудню, прихожане разошлись. Бабушка сказала, что ей необходимо завершить свои дела и оставила меня в пустом храме одну. И почему-то именно в тот момент пришла мне в голову мысль: «Здесь провела я столько времени, тут мною исследованы все углы, но мне так и не пришлось побывать за иконостасом!..» И, не сомневаясь нисколько, я, на девятнадцатом году своей жизни, поднялась на солею и вошла северной дверью в алтарь. Я медленно обошла его, постояла пред Престолом Господа Славы, переживая сильное волнение, вышла в южные двери и увидела бабушку. Она стояла испуганная и потрясённая. «Ты с ума сошла! Да, разве можно женщине - мирянке по алтарю гулять?..» - выдохнула она мёртвым голосом и повела меня в священническую комнату. Там, с плачем и воздыханием, она рассказала батюшке о происшедшем, прося у него прощения и защиты. «Молись, матушка Анна. Знать, внучка твоя диаконисой будет», - сказал он и благословил меня. Почти двадцать лет нет бабушки в живых. А мне Господь так и судил по слову священника и по молитвам моей кормилицы – стать на путь диаконисы и милосердного служения.

Два знакомства

Навсегда моя детская память запечатлела историю двух удивительных знакомств. У наших соседей была большая чёрная овчарка – Дик. А у меня была любимая соска, с которой распрощаться не было никакой возможности. Бабушка несколько раз пыталась нас разлучить, но безутешный мой рёв заставлял её наливать молоко в бутылочку и вновь водворять соску на место. Эту «подружку» я привезла ещё от своей матери и повсюду носила с собой. Наконец, бабушка решилась и изъяла сокровище во время моего сна. Когда я проснулась и обнаружила пропажу, бабушка сказала: «Дик забрал. Пойдём его просить, чтобы отдал!» Мы отправились к соседям, и там я увидела устрашающих размеров собаку на железной цепи. Бабушка, со мною на руках, попросила Дика вернуть нашу соску, но собака кинулась на нас и громко залаяла. Так, благодаря Дику, было побеждено моё первое в жизни пристрастие.

В другой раз, бабушка вышла во двор, а в дверном проёме появился незнакомый мне человек. Я не испугалась, наверное, потому только, что он улыбался большими добрыми губами и кривыми жёлтыми зубами, как младенец. Один круглый ярко-синий глаз смотрел на меня, а другой – в потолок. На лбу высилась шишка, на щеке висела весёлым шариком родинка, а два уха держали на голове шапку с двумя другими торчащими в разные стороны ушами. На госте была овчинная шуба, валенки с калошами, а за плечами - мешок на верёвочке. «Яша!» - сказал он булькающим, как ручеёк, голосом, достал из-за пазухи живого цыплёнка и протянул мне. Я взяла цыплёночка в горстку, боясь шевельнуться, и открыла рот от удивления. А гость наклонил голову набок и пропел: «Красная девица, заря-заряница, дай водицы напиться!» И снова улыбается. Такими нас и застала бабушка, когда вернулась с улицы. «Яшенька пришёл!» - обрадовалась она. Яша сделал серьёзное лицо, поднял палец, как пророк, и отчеканил: «Пост – вестник, подай нам крестик – не режь, не ломай, лучше – весь подавай!» - и перекрестился. Бабушка отвела его на первый этаж, накормила и расположила на ночлег. Цыплёнка мы тоже устроили в коробочке, дали кашки и водички, а когда он немного подрос, отнесли к наседке. Яшеньку в деревне считали дурачком, а бабушка говорила, что с ним одного только ума можно набраться. Яша ещё не раз приходил к нам, но после - без вести пропал.

Наши занятия

В детские годы мне так и не пришлось поиграть в игрушки: не помню ни одной плюшевой, пластмассовой или деревянной забавы. Исключением была единственная кукла, которую мамин брат привез мне из Германии на день рождения. Кукла была чуть не с меня ростом, могла ходить и говорить. У неё были карие глаза с длинными ресницами, красивый ротик с белыми зубками, розовые толстые щёчки и золотые локоны, а главное - это её длинное пышное платье с тонкими отделками и кружевами, как у принцессы. Играть с куклой мне не позволялось, только иногда можно было взглянуть на неё. Бабушка говорила: «Пусть себе лежит в коробке, а то нам с тобой от неё – одно мечтание». И убирала подальше. Со временем мой интерес к кукле пропал, и я о ней забыла.

Зато мне разрешалось участвовать во всех бабушкиных затеях и делах. Я не отставала от неё ни на шаг, повторяя и копируя все её занятия. Для уборки у меня был свой веничек, тряпочка и ведёрко. Если мы шли на базар за покупками, то и в моей маленькой сумочке лежал кошелёк с копеечками. Вместе с бабушкой мы готовили обед и занимались припасами. У меня была своя миска для стирки и утюжок. Когда бабушка шила, я играла с лоскутами и с пуговицами. Их было не пересчитать в большой деревянной шкатулке, ни насмотреться на них – такие необыкновенные, ещё прошлого века пуговки встречались. Для работы в цветнике, в саду или на огороде у меня имелись лопатка, грабельки и лейка. Всякий раз мои волосы прятались под косынку, а фартучки были на все случаи самых разнообразных моих хлопот.

Я как-то сразу поняла то, что мы с бабушкой работаем не просто так, для развлечения. Цветы мы сажали и выращивали для украшения храма, нашего дома и могилок на кладбище. Обед мы готовили для того, чтобы накормить старенькую мою прабабушку Матрёну Андреевну, моего дедушку Георгия Никаноровича, который с утра до вечера работал на железнодорожной станции, а также для угощения наших гостей.

Шила бабушка тоже для храма, для дома и для бедных. Раз и на всю жизнь она сшила несколько платьев для себя, в основном, для посещения церкви. Самые нарядные - бежевое и бардовое платья - надевались только на Рождество и на Пасху. Было тёмно-зелёное платье с серебряной брошью – на преподобных, белая кофточка с серой юбкой – на Господские праздники, голубая блузка под синий сарафан – на Богородичные, чёрное – на дни траура и поста. Завёрнутая в простыню, в шкафу хранилась «богатая», машинной вязки, кофта на особый торжественный случай, а на вешалке висел жилет попроще. Шёлковые платки – нарядный, обыкновенный и совсем простой, пахнущие ладаном, ждали своей очереди на верхней полке. Мастерица, она сшила сама себе и пальто, и плащ. Был у бабушки наряд для походов на базар, а также для работы на кладбище. Дедушку она тоже обшивала с любовью. Сохранилось несколько фотографий, на которых и я сижу в платьицах, сшитых бабушкиными руками.

Наша неразлучная дружба в годы моего раннего детства была столь интересной, искренней и доверительной, «келейной», что я не испытывала необходимости общаться с кем-нибудь ещё из своих ровесников. Для меня до сих пор является загадкой то, как при этом удалось бабушке воспитать во мне такую открытость и простоту в общении с моими одноклассниками, которые все годы потом избирали меня своим лидером – старостой, председателем дружины школы, всевозможных комитетов и советов. Только к десяти годам у меня появилась подружка – девочка, живущая от нас через дом, и мы стали навещать друг друга. Бабушка познакомила меня ещё с двумя соседскими мальчиками, семьи которых были бабушке известны с хорошей стороны, и которые любили и уважали бабушку. Так у нас образовалась компания для игр и полезного общения. Мальчики учились в музыкальной школе, и по праздникам собирались у нас во дворе со своими старшими сёстрами, братьями и родителями – врачами, прекрасно поющими и владеющими теми или иными музыкальными инструментами, чтобы поиграть ансамблем. Зажигалось освещение при входе в беседку, и звучала серьёзная классическая музыка, весёлые шуточные мелодии и импровизации. Пили чай с бабушкиными пирогами, обсуждали новости, прочитанное, играли в мяч, бадминтон, подвижные игры, радовались шуткам и здоровому общению. Тогда же и меня бабушка начала возить на уроки фортепиано. Один из мальчиков стал чемпионом города по шахматам среди юниоров, и, обучив меня этой игре, приходил к нам в гости вместе с шахматной доской и маленькой собачкой Чапой.

Праздники.

Отрадно моему сердцу вспоминать дни торжеств и праздников в доме бабушки и дедушки, когда съезжались гости и все радостно приветствовали друг друга, собираясь за большим столом, накрытым нарядной скатертью и красивой посудой. Домашние вина, настойки, компоты и сиропы соседствовали с сочными и пышными котлетами, с печёным в духовке, рассыпчатым, обильно сдобренным душистым маслом, картофелем, с холодцами и заливными, с, хрустящими на зубах, бочковыми огурчиками, с отборными солёными помидорчиками и грибами, с запеканками, пирогами и пирожкам, фаршированными на любой вкус. Сколько весёлых шуток, задушевных разговоров, застольных русских песен тогда звучало! Центром праздничного веселья всегда была Настечка, Надежда Николаевна, младшая бабушкина сестра, острая на язык, но добрая и ласковая сердцем. Она не оставляла без точного замечания никого из присутствующих, умудряясь не обидеть, не допустить при этом неловкости, но вызывая всеобщий одобрительный смех до слёз, до колик в животе, пела под баян или лихо отплясывала барыню, придерживая платочек на плечах кончиками пальцев. И от неё невозможно было оторваться восхищённым взорам. Потому, что все знали - в тяжёлую минуту она могла посвятить себя врачеванию чужой беды всю, без остатка, как никто другой.

Дорога, по которой водила меня моя бабушка в цирк или в парк, вспоминается очень подробно. Мы шли вдоль долгого ряда многолетних тополей, волнуемых в верхушках вздохами переменчивого ветра, и ряда старинных домов, таких не похожих и узнаваемых, стоящих задумчивыми памятниками прошедших мимо событий. По трещинкам и неровностям асфальта носились тени листьев и блики солнца. Мягкая пыль струилась по краям тротуара причудливыми узорами и разводами. В воздухе летали запахи бубликов, цветущих деревьев, кустарников или осенних цветов. Воробьи трепетали крылышками, чирикая и суетясь под нашими ногами, а вороны ломали веточки и раздраженно каркали друг с другом, поглядывая на нас свысока. Это была дорога моего праздника. Бабушка усаживала меня в цирке на место по билету, и сама уходила, чтобы дожидаться окончания представления на лавочке у фонтана. После спектакля, я, полная впечатлений, прибегала к ней и начинала рассказывать о выступлениях артистов и животных. Бабушка закрывала псалтирь, брала меня за руку, и мы отправлялись домой. Она никогда ничего мне не навязывала, уважая в человеке свободу воли, но в тайне сердца бабушка, наверное, надеялась на то, что мир блестящего искусства не увлечёт, не захватит меня в свой сладкий плен, будучи плодом запретным. И потому иногда водила в цирк. Но я знала, что она не любит представлений и зрелищных спектаклей. Они никогда не казались ей весёлыми или увлекательными, наоборот, она расстраивалась и, даже, внутренне негодовала, отворачиваясь и поскорее уходя по своим делам. Будто тогда уже предчувствовала она и боялась того, что я всё-таки собьюсь с дороги и, втайне от неё, поступлю в московский театральный ВУЗ, и проживу безотрадные десять лет в кулисах, стремительно погружаясь в познание греха, как в детстве – в познание мира Божия. Недавно я снова прошла по дороге праздника, но обратно, от цирка - к дому. Мало, что с тех пор изменилось, только старые дома стали ниже, а новые кажутся рядом с ними печальными дворцами. Я вернулась в дом, где давно уже нет бабушки, но где появилось запоздавшее понимание её сущности во мне – подлинной. Так возвращался, наверное, блудный сын к своему Любящему и Милосердному Отцу.

Учительница

Однажды, ненастным осенним днем раздался звонок, и я побежала посмотреть, кто пришёл. Бабушка уже открыла дверь, и я увидела существо необыкновенное. В мокром дождевике стояла молодая женщина с большим горбом на короткой спинке, маленького росточка в элегантных туфлях на высоких каблуках. Руки у неё были длинные, с тонкими пальцами: в правой руке она держала зонт, в левой – изящную сумку. У неё, практически, не было шеи, крупную голову венчала высокая, очень аккуратная, гладкая причёска. Лицо было открытым, очень красивым и приветливым, а серые глаза лучились умом и добротой. «Вы не сдадите мне комнату?» - поинтересовалась она. Бабушка до этого момента не собиралась делать что-либо подобное. Но тут она предложила женщине войти и стала её расспрашивать о том, кто она и откуда. Родом женщина была из областного райцентра, окончила в Курске политехнический институт и устраивалась на работу. Она рассказала о несчастье, в результате которого потеряла родителей, стала инвалидом, что возвращаться в родные края не хочет потому, что там её никто не ждёт. Бабушка предложила пожить у нас, сколько захочет, и попросила её подготовить меня к школе. Так к нам в дом вошла и осталась в нём навсегда моя первая учительница, ставшая членом нашей семьи. Через пять лет она попала под машину и погибла. Мы похоронили её, оплакивая с любовью.

Каждый день, кроме двунадесятых, великих и воскресных праздников Вера Павловна поднималась с первого этажа на второй, чтобы преподать мне уроки чтения, чистописания, русского языка и математики, другие предметы. На занятиях бабушка Аня сидела рядом и контролировала каждое мое слово, движение и ровную спину, наблюдая за тем, как я справляюсь с домашними заданиями, как отвечаю на вопросы учительницы. Уроки начинались и заканчивались в точно установленное время, ради моей дисциплинированности и усидчивости. Сама бабушка считала себя малограмотной, так как окончила только четыре класса церковно-приходской школы. Но я, оглядываясь на свою прожитую жизнь, из всех встреченных мною людей не могу назвать ещё хоть кого-то, столько же одарённого разумом и красотой души. Кстати, что интересно, на месте её родного села построили город Курчатов и атомную электростанцию.

Творчество

Удовольствием было – ходить с бабушкой в магазин канцелярских и школьных принадлежностей, а также за книжками. Там мне предоставлялась возможность покупать всё, к чему тянулась душа. Потом я лепила из пластилина сказки и то, что попадалось на глаза. Рисовала помногу и с большим удовольствием. Из цветной бумаги клеила аппликации и узоры, мастерила цветы и макеты. Постепенно окружающий мир становился моей творческой лабораторией. Я лепила из песка, глины и снега, вырезала из наста, камешками выкладывала узорчатые дорожки, плела человечков из травы и цветов, составляла клумбы и букеты. Бабушка внимательно наблюдала за моими работами, хвалила редко, зато очень много помогала дельными советами и радовалась искренно, если что-то получалось действительно хорошо. Наказанием для меня являлись морщинки огорчения на её лице и скорбное молчание.

Самым увлекательным занятием для меня постепенно становилось чтение книг. Я читала бабушке вслух во время её занятий рукоделием, читала часами, примостившись у окна на веранде, забившись в беседку, или уходила с книжкой в сад. Я читала в любую свободную минуту, а потом с жаром пересказывала ей прочитанное, пыталась формулировать свои выводы, а она почти всегда кротко соглашалась со мной или советовала поступать иначе, не так, как персонаж повествования.

Удивительной оказалась моя школа танца. Конечно, я никогда не видела мою бабушку танцующей. Но стоящей на коленях в потемневших комнатах пред освящённой светом лампады иконой я представляю её и сейчас. Она очень боялась грозы. В районе Курской аномалии грозы бывают особенно сильными. Когда на горизонте появлялась громыхающая туча, бабушка закрывала все окна, зашторивалась и начинала вслух молиться, часто крестясь и бледнея от каждого удара грома. И вот, однажды, я, увлечённая каким-то неведомым до того чувством, распахнула двери настежь и выбежала под грозовой ливень. Под тёплыми струями огненного дождя и оглушительного грома, я танцевала босиком вальс, весело смеясь и поглядывая на белое лицо бабушки в окне веранды, которая творила на мне крестное знамение. Когда грозовая туча, попыхивая и постукивая, отползла в сторону, в воздух вместе с поникшими травами и цветами поднялся густой аромат неба, обнимающего чистыми руками весёлое, сверкающее, как бриллиант, солнышко. Птицы, вспорхнули из-под влажных листиков и запели о радости и силе любви. Я ещё долго бегала по парным ручейкам и лужицам, а когда вернулась в дом, бабушка тихо сидела у окна. Она погладила меня по голове и сказала только: «Любит и хранит тебя Бог. Но не потому, что ты ловко танцуешь».

Картинка

Теплом согревается моя душа, и я мысленно улыбаюсь, встречая внутренним взором один из вечеров на масленой неделе, как отчётливо и ярко написанную картину. За окном – морозная зима, а в доме жарко от горящих в печке дров. Прабабушка Матрёна сидит на диване и, не отрываясь, смотрит на огонь. Мы с дедушкой примостились на маленьких скамеечках, и он, со старенькими очками на носу, с выражением читает мне очередную сказку из большой книги с картинками. Створки двери широко распахнуты в кухню, где бабушка, слушая вместе со мной, половником черпает из большой кастрюли дрожжевое тесто и выливает его на раскалённую сковородку. Золотистые, ароматные, толщиной в палец, блины она смазывает топлёным маслом. Для этого у неё - белый веничек из гусиных перьев. Пересыпает каждый блин жёлтым крупным сахаром и складывает один на один в высокую дымящуюся горку…

Церковная жизнь

Дни Великого поста в моём сознании теплятся, как таинственные лампады пред образами, как их отражение в синих окнах, за которыми всю ночь волнуется метель. А днём солнце, малиновым пламенем обливает сверкающий наст, и таящие снежинки сползают по стеклу в прозрачные тонкие лужицы на подоконниках. Хрусталь пронзительных сосулек, капающих в ледяные чашечки, и моё кружение с поднятыми к небу руками, навстречу поющим птицам, слетающимся отовсюду к развешанным в саду кормушкам и скворечникам.

Накануне Благовещения бабушка доставала с полки под потолком холщёвый мешочек с разнообразными формочками птиц, посыпала стол мукой и раскатывала гладкой, ровной скалкой большой блин из теста, которое всегда казалось мне живым и дышащим в её руках. Формочками я выдавливала из теста птичек и выкладывала их на, смазанный постным маслом, противень. Затем украшала их изюмом, мармеладом, орешками, посыпала сахаром, корицей, и бабушка эти мои произведения отправляла в духовку. «Жаворонки» получались таящими во рту и были достойным украшением стола, за которым собиралась наша семья после праздничного богослужения. В другие постные дни в доме варились только щи, да картошка в мундирах, зато часто навещался подвал с мочениями и квашениями. А бабушка чаще всего предпочитала чай с ржаной краюшкой: «Сила от хлеба бывает. Чтобы работать – нужны силы».

Почему-то не уходит из памяти маленький эпизод, казалось бы, совсем не значительный, но запечатлевшийся во мне ярко и навсегда. В Вербное воскресенье меня, простуженную, оставили дома. Я открыла глаза от сна и в своей, залитой солнечными бликами, комнате, увидела её - светлую, ликующую, пахнущую весной, ещё в шерстяном платке и в пальто, только вернувшуюся из храма. Её лицо – круглое, улыбающееся – наклонилось надо мной, голубые глаза засмеялись, и она несколько раз похлопала по моей голове серебристым букетом из капелек и пушистых вербочек. «Ветка хлёст, бьёт до слёз! – сказала она весело. - Так Господь нас просвещает!»… И тогда же я впервые увидела то, как за одну ночь разлилась речка за нашим огородом и затопила всю округу вешними водами, отражающими нежную небесную лазурь лучами ослепительного света. Из окон веранды я видела дома и деревья, стоящие в воде, повсюду плавали лодки, и люди что-то кричали друг другу…

Недели за две до Пасхи комнаты вымывались, выскребались, подбеливались и подкрашивались. К Страстной всё в доме было, как новенькое. В Чистый четверг мы возвращались со службы и после обеда, до Страстных Евангелий, занимались подготовкой яичек к освящению в храме. На веранде, на полу, расстилалась долговечная скатерть, на которой устанавливались стаканы и чашки с красками, а также кастрюля с варёными яйцами. Нужно было брать яйцо, класть его на ложку, опускать в краску и выкатывать на скатерть, чтобы высыхало. Одновременно ещё десяток-другой яиц варился в луковой скорлупе. Когда яички высыхали, бабушка разрешала мне расписывать часть из них тонкой кисточкой, из-под которой появлялись на свет причудливые цветочки. И до сих пор я, задумавшись, машинально рисую на листе бумаги, если в руках оказывается ручка, те самые цветы – ромашки, колокольчики, васильки, тюльпаны и розы.

Рано утром в пятницу, помолившись, бабушка ставила тесто и ночью, накануне Великой Субботы, выпекала куличи. На свежих дрожжах, на густом молоке, яйцах и на сливочном масле, несколько раз просеянная через мелкое сито белоснежная мука поднималась, как пышное ароматное облако. Из него бабушка выпекала куличи для храма, для домашней пасхальной трапезы, для угощения гостей и соседей. Пасху она тоже готовила неповторимую.

После литургии в Страстную Субботу мы возвращались домой, и бабушка доставала из комода белую шёлковую, расшитую красными узорами, скатерть, в центр которой ставила широкое фарфоровое блюдо с перламутровыми виноградными кистями и листьями по краям. На блюдо водружались кулич с пасхой, разноцветные яйца, кусок сливочного масла и большой ломоть свежего сыра. Блюдо увязывалось концами скатерти наподобие корзины, и мы с бабушкой несли её в храм, чтобы освятить нашу пасхальную трапезу. В день Христова Воскресения мы разговлялись и потом, всю Светлую Седмицу вкушали только то, что было освящено, развязывая концы скатерти и собираясь всей семьёй вокруг праздничного блюда.

Вообще, весь строй жизни в доме бабушки и дедушки был совершенно подчинён Церковному распорядку и руководствовался многовековыми православными традициями даже в мелочах.

Разве возможно было детскому сердцу не прыгать от радости накануне Рождества Христова, когда распахивалась дверь, и в дом вместе с клубами морозного воздуха вносилась большая пушистая ёлка! Она устанавливалась в центре моей комнаты и от пола до потолка украшалась игрушками, сохранившимися ещё от прошлого века, фонариками и гирляндами, шарами, разнообразными зверушками и сказочными героями, леденцами, орехами, пряниками и шоколадом в яркой фольге, дорогими конфетами и мандаринами, дождиком и хлопушками. И пахла она свежей хвоей и тайнами. Под ёлкой, на ватном сугробе стоял внушительный дед Мороз со Снегурочкой и рядом – кованный сундук, закрытый на ключ, в котором хранились подарки. Рождественским утром ключ оказывался в руках у деда Мороза, а сундучок открытым. Я доставала из него подарки и отдавала в руки бабушке, она уже решала – кому и что предназначается. А в зале, под иконами устраивался вертеп: пещерка, сплетённая из веточек ели, украшенная тонкими бусами, внутри которой помещалась икона Рождества Христова и горящая лампадка.

Милосердие

В доме моей бабушки почти постоянно устраивалась лечебница. Сама она никогда не болела. Только однажды дедушка за полночь повёз её в больницу с кровотечением, а к вечеру наступившего дня она уже вернулась сама.

Ухаживать за больными было её христианским призванием. Когда в доме находился больной, тогда всё её внимание сосредотачивалось на нём. Если она навещала лежащих в больнице, то тщательно и продуманно собирала для них всё необходимое. То же было и с её пожертвованиями на канон в храме: она покупала на рынке лучшее - то, что купила бы своим поминаемым любимым, окажись они снова живыми.

Бабушка, прослышав о болезни кого-нибудь из соседей по улице или о недужных знакомых, старалась навестить, поддержать, утешить. Во всём отказывая себе, не позволяя себе ничего лишнего, она проявляла необыкновенную щедрость к больным, калекам, инвалидам, сиротам.

Её свекровь Матрёна Андреевна прожила до девяноста четырёх лет, и я видела то, как бабушка купала, кормила, заботилась о ней, как берегла её покой, как содержала в чистоте и довольстве, называя «мамой».

Когда заболел дядя Слава, бабушкин сын, и уже не был в состоянии работать, то его оставила жена, и он поселился у нас. С каким-то внутренним надрывом жалела его бабушка, как несчастного, беззащитного своего ребёнка, принявшего от своей болезни жестокое мучение. У него, действительно, было ангельское сердце. Наверное, поэтому, когда он умер, то в последний путь его пришли провожать чуть не всем заводом.

Я помню, как больше двух месяцев у нас пролежал после операции умирающий бабушкин брат Николай Николаевич. Сидеть у постели больного поручалось и мне, отроковице. Бабушка учила меня делать ему компрессы, смачивать губы водой, поить из ложечки, протирать лицо, давать лекарства. Сама она дежурила возле него сутками и, практически, не спала. Мне запомнилась она и такой - исхудавшей, с чёрными кругами вокруг глаз.

Однажды дедушка сильно поранился на работе. Истекая кровью, он еле добрался до дома, надеясь на то, что бабушка ему поможет лучше врачей. И она, действительно вылечила его, перевязывая и врачуя рану с усердием.

Пришлось бабушке и за мной, пятнадцатилетней, много поухаживать, спасая мои ноги от ампутации пальцев. Одна за другой – семь операций, и каждый раз выход из местной анестезии сопровождался страданиями, побеждающими все лекарства, и я «лезла на стенку» с криком о помощи, тогда бабушка, стискивая меня в объятиях, плакала вместе со мной в голос, и я затихала, теряя силы сознания. Сколько же моей боли забрала она в своё большое сердце!

Как величайшее несчастье, пережили дедушка с бабушкой случай, происшедший со мною, четырёхлетней девочкой. Он отпечатался в моей памяти, как фильм, снятый замедленной съёмкой. Одним летним утром бабушка ушла за молоком, а мы с дедушкой что-то мастерили, и ему пришло в голову послать меня к бабушкиной сестре Прасковье за какой-то надобностью. Она жила недалеко, предстояло только перейти улицу. Помню то, как я посмотрела направо и налево – трамваев и машин не увидела и выбежала на проезжую часть. В это время из-за кустов на тротуаре вылетел мотоцикл, промчавшись мимо меня, зацепил за платьице, опрокинул на землю и потащил по асфальту на большой скорости. Причём, сидящая за спиной водителя девушка, испугавшись, ещё и ногой меня ударила, чтобы отцепилась. Я будто ничего не чувствовала, но успела увидеть бабушку, которая в это время подходила к нашему дому, кинувшись ко мне, истошно вскрикнула, выронила кувшин с молоком, который со звоном покатился по обочине, расплёскивая белую пелену, застилающую моё сознание. Очнулась я в переполненом трамвае, окружающие ахали и ужасались, потом – в больничном коридоре, по которому бежала бабушка со мной на руках, а за нами ещё кто-то в белых халатах. У меня оказалось сотрясение мозга, оторванная правая ноздря и верхняя губа, рассечённая бровь, многочисленные ушибы и ссадины. Меня заштопали, забинтовали и вернули бабушке. Она не отходила от меня ни на шаг, отпаивая бульоном, обрабатывала и перевязывала раны, умывала святой водой, помазывала освящённым маслом. А в октябре, когда я уже ходила, мотоциклист с девушкой нашлись, пришли к нам домой, принесли бумажный пакет и поставили его передо мной. Пакет был выше моего роста, я поднялась на цыпочки и заглянула в него – он был полон наилучших шоколадных конфет. Ребята пришли просить бабушку о том, чтобы она походатайствовала о парне, и чтобы его за меня не наказывали. Бабушка пожалела их, потому что здоровье возвращалось ко мне, и следы этого скорбного происшествия поблекли. Где теперь эти гонщики, что с ними стало, живы ещё и помнят ли маленькую девочку с кудрявой головкой, пухлыми губками и большими грустными глазами?.. Дедушка до конца жизни чувствовал вину за случившееся. Каждый вечер, возвращаясь с работы, он неукоснительно приносил какое-нибудь угощение, вместе с которым отдавал мне частицу своей души. И теперь я смотрю на его молчаливый портрет и понимаю, как похожи наши характеры и, как мы всё ближе знакомимся с ним в духовной вечности.

Портрет

Бабушка никогда не говорила о том, что всё самое прекрасное на земле имеет своё основание и свой источник в Боге, и что храм – это Дом Божий, куда надо приходить в «одеждах брачных». Но каждый её шаг подтверждал это, и каждый её поступок был исполнен благочестия и свидетельствовал о чистой, несомненной вере. Выражение её глаз говорило о кроткой душе. Лицо - смиренное и доброе – о душевном мире. Она была среднего роста, изящно и хорошо сложена. В её движениях сочеталась мягкость и решительность, энергичность и скромность. Руки всегда были заняты работой, и потому, тронутые болезнью суставов, узловатые её пальцы вызывали во мне пронзительную жалость и любовь. Господь знает о степени и мере её святости. Наверное, у неё были недостатки и немощи, как у человека, рождённого в мире греха. Она редко, но могла раздражаться и ссориться с дедушкой. Но никогда я не слышала в доме грубого или резкого слова. Когда дедушка, в результате травмы, умер, бабушка стала постепенно угасать и, вскоре, отошла вслед за ним в Покой Вечный.

Родилась Анна Николаевна в 1904 году, в деревне Пыхтино Курской губернии, в многодетной крестьянской семье. У её отца было крепкое хозяйство и такая же вера. Семерых детей он воспитал в строгости, назидая примером своей жизни и мудрым советом. С возлюбленной своей женой Ольгой они родили двоих сыновей и пятерых дочерей. Старший сын – Степан Николаевич погиб в первые месяцы Великой Отечественной войны, защищая Родину. Дочь Татьяна Николаевна отличалась особенной добротой и душевной щедростью. Она одиноко прожила всю свою жизнь в доме мужа, которого так и не дождалась с поля сражения. Дочь Прасковья Николаевна вышла замуж за курского мещанина, который в 41-м по призыву ушёл на фронт. Не получив сведений о гибели мужа, она после окончания войны поехала за границу, сумела отыскать его в Польше уже с другой женой, забрала суженого и вернулась с ним в Курск, родила сына и прожила со своим супругом до глубокой старости в довольстве и счастье. Марию Николаевну выдали замуж за стройного юношу из зажиточной украинской семьи. От их брака родился мальчик пленительной внешности, посвятивший себя – что удивительно было во времена безбожные - иконописи и реставрации храмов. Сын Николай Николаевич родился с золотыми руками и честным характером. Безответный работяга – он не щадил себя – пахал, сеял и убирал колхозные поля, пока смертельно не заболел. Анастасия Николаевна удивляла всех своей изысканной утончённостью и славилась редкой красотой, лёгким, жизнерадостным характером, чистым, девственным сердцем. В молодости она влюбилась в лётчика, пообещала дождаться его с войны, но он погиб, и Настенька ни за кого больше не пошла замуж, оставаясь верной памяти жениха. Работала она диетсестрой в городской больнице.

В 1925-м году прадедушку Николая раскулачили и переселили в соседний район, выделив небольшой земельный надел. Прадед с сыновьями дом построили более, чем скромным. Жить в нём и вести хозяйство по-прежнему заинтересованно и размашисто уже не получалось. В колхоз вступать не стали. Отец благословил детей переехать в город, там искать работу и устраиваться.

Бабушка моя Анна Николаевна приехала в Курск двадцати трёхлетней голубоглазой, стройной девушкой. Миловидная, с открытым лицом, с высоким лбом, курносым носиком. Скромная, малоразговорчивая, она обладала удивительными по красоте и здоровью волосами. Её тёмно-русая коса, толщиной в руку, лоснилась, спускаясь чуть не до земли. На одной из фотографий её так и представили: стоит спиной в строгом длинном светло-сером костюме, на фоне которого - девичья чудо-коса. Любимица матери, Анна получила от неё в наследство хорошую швейную машинку – «кормилицу», как она потом её называла. Вместе с машинкой она сняла комнатку в центре города и стала принимать заказы на пошив одежды. Так она познакомилась со своей будущей свекровью, которая, приглядевшись к девушке, заслала к ней сваху. Бабушка рассказывала: «Привела меня сваха в этот дом. В зале поставили два стула напротив друг друга, в противоположных углах. На один стул посадили твоего дедушку, на другой – меня, и сваха спросила – нравимся ли мы друг другу? Жоржик был такой молодой, пригожий, я и сказала - да. Нас подвели друг ко дружке, сваха соединила наши руки и сказала, что мы отныне – жених и невеста. Матушка Георгия благословила нас иконой Пресвятой Богородицы. А через полгода мы поженились, и я переехала жить к Жоржику, в дом Матрёны Андреевны…». «Вот – это та самая швейная машинка», - указала она на изящный столик под окном с выдвижными ящичками из красного дерева, с витыми чугунными ножками, педалью и колесом. Машинка могла убираться вовнутрь стола. Сверху постилалась кружевная скатёртка и на неё полагалась псалтирь в кожаном переплёте, с парчовой закладкой.

Почти половину века прожили дедушка с бабушкой неразлучно. Только на пять военных лет расставались. Дедушка воевал с первых и до последних дней войны, в партию не вступал, но за храбрость и отвагу был награждён многими медалями. Его ранило осколком снаряда, который навсегда засел у него под лопаткой, да ещё был контужен, поэтому постепенно терял слух и к старости почти совсем оглох. Так война догнала дедушку. Однажды он просто не услышал, как сзади подошёл поезд, который задел его, опрокинул головой на железный столбик, и убил.

У дедушки с бабушкой было двое детей – сын и дочь. Мама моя покинула родительский дом совсем юной восемнадцатилетней девушкой. Бабушка очень скорбела о том, что она вышла замуж за моряка и красавца, и уехала вместе с ним так далеко – на Камчатку. С тех пор мама и бабушка виделись всего несколько раз. А сын окончил политехнический институт, женился и стал главным инженером знаменитого Курского завода – «Счётмаш». Он умер незадолго до смерти дедушки – от неудачной операции, после тяжёлой болезни. Бабушка криком кричала, почернела от горя, была безутешна. А когда похоронила дедушку вслед за сыном - будто окаменела. Только слёзы тихо текли по бороздкам морщинок. Она решила, что ей больше незачем жить. Меня рядом с ней тоже не было. И мысль об этом всякий раз пронзает болью моё сердце.

Кладбище

Сейчас я приезжаю в Курск, чтобы посетить кладбище. Здесь захоронена вся бабушкина семья, здесь покоятся мои корни. В центре города есть старинный храм, который никогда не закрывался – в честь святого апостола и евангелиста Иоанна Богослова. В десяти метрах от входа – могила моих предков – прадеда Николая, 1872 года рождения и прабабушки Ольги, рожденной в 1874 году. Сохранилась фотография, на которой я, трёхлетняя, стою вместе с бабушкой Аней у гроба прадедушки. Это – первые в моей жизни похороны. Потом пришлось пережить ещё несколько. И в них – очевидная связь времён и поколений – история семьи на протяжении трёх веков.

На кладбище моя душа любила слушать совершенную, непередаваемую музыку, сотканную из таинственной тишины, шума крон вековых деревьев, задумчивого шелеста листьев, загадочного треска веточек, шёпота вездесущей травы, птичьих трелей и голосов под управлением небесных лучей, посещающих могилы одну за другой по благословению Божию. Со всех сторон смотрели отстранённые и остановившиеся глаза людей, уже познавших ответ на вопрос о смысле человеческой жизни и загробной участи. И от пребывания рядом с ними в сердце входило понимание того, что существует иная жизнь, дверь в которую начинает приоткрываться за гробом.

На могилу бабушкиных родителей мы приходили часто. Зимой очищали от снега, весной красили серебрянкой кресты, ограду и гробницы, сеяли цветы, посыпали дорожки песком. Летом ухаживали за растениями и меняли букеты в вазах, осенью – убирали листья, обметали от паутины, приносили свежие цветы. И всякий раз бабушка заказывала панихиды и приносила пожертвования на канон. Со временем могил становилось всё больше. Надо было ставить памятники, поддерживать порядок и молиться об упокоении душ усопших родных и близких.

Увидеть бабушку праздно сидящей удавалось редко – только в дни Великих праздников, когда Церковь не велит работать. В один из этих дней бабушка сидела во дворе на брёвнышке, в задумчивости сложив руки на коленях, глядя вдаль, по верхушкам сада. Лицо её было спокойным, мирным. Я подошла и спросила, о чём она думает. «О смерти», - ответила бабушка.- «Скоро умирать. Надо начинать собираться». Через некоторое время она показала мне, завернутое в полотно, своё «смертное» - то, в чём надлежало её похоронить. Душа её отошла ко Господу лет через пятнадцать после того случая, на Успение Пресвятой Богородицы.

Без бабушки я прожила десяток самых страшных и тяжёлых лет своей жизни. Но однажды я услышала в моём сердце настойчивый и неотступный призыв. Образ её, как живой стоял перед моим внутренним взором. Мне было тридцать пять лет, я отложила все свои дела в Москве и, конечно, поехала. На её похороны я приезжала на двадцать втором году своей жизни и прекрасно знала место захоронения – недалеко от входа на Северное кладбище – тогда оно только открывалось. Первый день я провела в поисках могилы безрезультатно. Во второй день, плача и прося прощения, вслух рассказывая бабушке о своей непутёвой и многоскорбной жизни, я обошла кругом каждую могилу на определённом пятачке захоронений и снова не нашла её памятника под берёзой. Я пошла в храм и долго, за многие годы, исповедовалась, прося Матерь Божию о помощи. И только в конце третьего дня поисков, когда, выбившись из сил, я присела на лавку, на которой сидела и вчера, и позавчера, и, уже теряя надежду, подняла глаза, чтобы ещё раз осмотреться, только тогда в трёх шагах от меня драгоценное бабушкино лицо посмотрело на меня с фотографии мраморного памятника. Я несколько раз была здесь в эти дни, стояла у искомой могилы, но глаза мои были закрыты до тех пор, пока бабушка не простила меня, пока не благословила. С этой минуты радости и благодарности Богу, по её молитвам ко Господу, жизнь моя стала меняться. И пока я окончательно не вернулась на путь благочестия, бабушка, всякий раз, давала мне знать о себе почти ощутимо, живым присутствием духа Любви.