1. СВИДЕТЕЛИ ЖИВЫЕ

Второй год войны для нас начинался опять схоже тяжело. Вроде и не этих фашистов зимой громили под Москвой. Будто подтверждалось русское присловье: за битого двух небитых дают. Вновь неостановимой лавой хлынул враг в степные просторы – к Дону и Волге, к Воронежу и Сталинграду. Малые речки и города тут уже в расчёт не шли. Глубокий тыл чуть ли не в одночасье становился вдруг линией фронта, чаще тоже на какой-то час. Сплошной оборонительный пояс распался ещё на Осколе, а разрозненные заслоны не могли удержать нашествие.

Впервые увидев Украину, Россию, офицер вермахта в своём дневнике отмечает: «Как тяжело описывать эту страну, чтобы тебя правильно поняли. Определения «холм», «лощина», «низина ручья» вызывают в памяти обычные, знакомые нам образы. Здесь то же самое, но масштаб другой, неровности местности низкие, широкие, они растянуты по безграничному горизонту, в котором исчезает пространство и остаются пустоты – «океаны печали». Спустя какой-то месяц новоявленный цивилизованный «золотоордынец» обвыкает, обживается, по чужой земле проходит как хозяин, Настроение у него уже иное: «До сих пор это была аморфная даль, бесформенное пространство, которое окружало меня в этой стране. Затем эта внешняя среда превратилась в моём сознании в щедрую и богатую плодоносную страну. Тут впервые даёт о себе знать то, что воспринимается нами так живописно: когда из затухающих тонов, оттенков, из бедности и ветхости пробуждается сияющее начало».

…Кровавое лето сорок второго, к горькому сожалению, остается малоизученной страницей в отечественной истории. Потому для нас дорого всё – и документ, и свидетельство очевидца. В дневнике Александра Довженко, известного украинского писателя и кинорежиссёра, часть записей посвящена тем трагичным дням отступления на воронежской земле. О них же вспоминает и ветеран войны, житель районного центра Ольховатка Георгий Караичев.

Довженко: «27 июня, Россошь. Вот и Россошь, истинно российский городок, в котором население почему-то разговаривает по-украински.

Прощай, Украина, прощайте, надежды, до лучшего часа. Смотрю на шляхи, на холмистые воронежские шляхи – тоскливо мне, тоскливо. Так болит голова, что хочется умереть.

Люди тут красивые.

Болит голова и сердце.

Любопытно, что в Россоши украинскую речь слышишь куда чаще, чем в Киеве. Так-то».

Уроженец черниговского села Александр Петрович не ведал, что встретился здесь с земляками. Ещё в 1652 году до исторической Переяславской Рады после очередной шляхетской резни в донские степи, под руку московского государя вырвались из тяжкой неволи вместе с семьями днепровские казаки. В том полку была и черниговская сотня.

Караичев: – В июне закончил школу. Вместе с друзьями сразу записались в истребительный батальон. Поручили нам сопровождать колхозный скот, технику за Дон, в эвакуацию. Нам же нисколько не верилось, что сюда могут прийти немцы.

Довженко: «29 июня. Россошь. На командном пункте Юго-западного фронта во дворе, где разместилось Политуправление, был колодец со старым, разбитым ведром. Пока его вытащишь, вода успевала вылиться. Сюда приезжало со всего фронта немало командиров. Все искали по канцеляриям попить воды из грязных чайников – тёплой, несвежей, часом её вовсе не было. Я удивлялся тому. То был для меня материальный символ. Я не верил в этих людей. Победа станется, будет за нами, но без них. Я никогда не забуду того разбитого ведра на колодезной цепи».

Караичев : – Возвращались ночью на свою базу, в Бугаёвку, а взводный наш вдруг исчез, кинул нас – ни слова, ни полслова. Решили отдохнуть. Расположились рядом с артиллеристами. И тут со стороны Дроздово послышался шум моторов.

– Немцы! – закричал кто-то.

Помогли солдатам выкатить пушки поближе к грейдеру, только развернули их, как показались грузовики. Удачным выстрелом подожгли первый, немцы сразу отступили.

В затишье артиллеристы тоже собрались уходить, а нас отрядили домой, в Ольховатку. Винтовки в руках, лошади с нами – что делать дальше? Наметили уйти в лесное урочище Кобези, будем партизанить. По пути к дубраве встретились нам кавалеристы. Рассказали им, что немцы уже перекрывают дороги к Дону. А бойцы отговорили нас оставаться в лесу: тут, мол, вас немцы, как котят, переловят. Что правда, то правда, только громко называем дубраву – лес. Это заросли лишь по ярам, кругом - открытая степь.

Повернули назад, а у соснового бора нас остановили другие бойцы. Подошёл человек в тёмно-синем комбинезоне. Потому, как обращалось к нему окружение, догадались – большой командир.

– Местные, хлопцы? – спросил. – Кто знает брод через речку?

– Рядом есть, на Загирянке. Песчаное дно, вода по колено, – вызвался показать переправу Николай Добрыдень.

Разом взревели моторы. Тут мы только досмотрелись, что в сосняке разместилась танковая часть.

Машины благополучно перебрались через речку Чёрная Калитва. А мы вновь остались на распутье. Договорились, что будем уходить на восток, вслед за отступавшими войсками.

Довженко: «1 июля. Россошь. Был сегодня на аэродроме…

Из услышанного о боях на Украине.

«По рации из подбитого танка: «Последние минуты. Уже обливают машину бензином. Сейчас будем гореть. Умрём. Но победа будет за нами. Прощайте, товарищи!» так отбивались в танке до последнего Шишов, Соловьёв, Дормидонов.

- Товарищи, он же убил триста немцев, - шептали возле раненого.

- Не знаю. Я их не считал. Я их убивал, - прохрипел боец.

В Севастополе политрук Ткаченко кинулся с гранатами под танк и подорвал его, перекрыв дорогу. Атака вражеских танков захлебнулась».

«Человек измеряется не с ног до головы, а от головы до неба». Конфуций».

Довженко : «6 июля. Отступаем из Россоши за Дон. Целый день немцы бомбят. Что-то горит на железнодорожной станции. Над пожарищем большущая дивного цвета туча. Грозная и необычная цветом. Бегут машины. Целый день шофёры возятся под машинами. Тошно смотреть на эту мерзкую неорганизованность, бестолковость. Пропал день.

7 июля. Вчера мы бежали из Россоши. Немцы громили вокзал
16-ю «юнкерсами». Был большущий пожар, сколько пожаров. Через Дон переправились ночью. В пятом часу утра шесть «юнкерсов» уже громили наши мосты. Стонала земля, и плакали люди.

Люди и тут украинские. Хорошие, работящие.

– Пейте, товарищи, молоко…

Не было у нас культуры жизни – нет культуры войны. Потому и страдаем много и глупо.

Ничто не проходит даром, сатрапство и дурость особенно.

…Может, случится чудо! Прогоним немцев».

13 июля Довженко подробнее записывает, видимо, со слов собеседников.

«Белогорьевская драма. (При переправе через Дон у Павловска в час отступления из Россоши).

Какой-то подлец и кретин – белогорьевский комендант решил перед мостом проверить путёвки у всех шофёров. Сбилось в кучу более трёх тысяч разных машин. Ругань, спор, бедлам.

Прилетело 27 бомбардировщиков. Истребляли дотла. Что делалось, невозможно ни описать, ни забыть. Сгинуло ни за что немало людей, немало машин покалечено, сожжено. И всё из-за одного дурня. И никто не связал его, не застрелил. Я уверен, что он и до сих пор где-то «не пущает».

Караичев : – У Неровновки фашистские самолёты бомбили отступавших на дорогах. Свернули в лес. Опасаясь бомбёжек, ехали больше ночами. Благополучно выбрались в Богучарский район.

Запомнился хутор, где встали на постой. Глядь – через улицу магазин, угол разворочен, а там – ящики с водкой. Иван Поруба подбежал, не достать, подсадили его, только ухватил бутылку, как за углом раздалась стрельба. Осторожно выглянули, а посреди хутора стоит немецкая танкетка, и пулемётчик обстреливает всё вокруг себя. Улучшили момент, когда он отвернул ствол, – и перекатились назад. Там, в кустах, были привязаны кони. Напрямик, не выбирая дорог, понеслись прочь. Гнали лошадей, пока не выбрались на дорогу, какая уводила нас на восток. По ней остереглись ехать, стали править к лесочку, тут натолкнулись на земляков. Наши, ольховатские, распалили костерок, готовили еду. Рассказали им, что и здесь близко немцы. Огонь загасили и заторопились в путь. Так нашёлся нам командир – инструктор райкома партии Козленко.

Грейдер вывел нас к Монастырщине, к донской переправе. А тут столько военных, к лодкам нескончаемая очередь.

Вплавь перебираться боязно. Дон куда широк против нашей речки. Лошадей загнали в воду, а они проплывут чуток и поворачивают назад, к этому же берегу. Наш инструктор взял у Ивана бутылку водки, из-за которой чуть под пули не попали, и пошёл к военным, какие командовали на переправе. Лодку нам дали. Сопроводить напросился местный дед-рыбак.

– Я вас с одним веслом перевезу, – успокоил нас.

Отплыли, а лошади бегают по крутому берегу, жалко их бросать. Позвал своего конька – «Сверчок! Сверчок!» Он как стоял, так и сполз, падая с обрыва в Дон. За ним поплыли все наши лошади. «Они нас потопят! – испуганно крикнул дедок. – Гребите, кто чем может!»

Выгребли. Смотрим, с других лодок бойцы уже прыгают в воду. Наш дед советует: ловите, мол, лошадей, пока их у вас не отобрали. Ухватился я за своего Сверчка, так обрадовались друг дружке.

Довженко : «12 июня. Бедный Сталин, как ему тяжело, несчастному, в окружении этих холодных партократов и лакеев, и дилетантов. Взять хотя бы минувший драп из Россоши. Подлецы из штаба ухитрились, не зная ни географии, ни топографии, спрямить отступление на паром в Старой Калитве и погубить немало машин в тот час, когда за сколько километров у Богучара стоял чудесный понтонный мост».

Сельский житель задонской Ольховатки (Сапёловки) Митрофан Андриянович Лесных на конной бричке возил продукты в Ровеньки, чтобы подкормить женщин и девчат, рывших там в июне оборонительные укрепления. Он свидетельствует: по прямой дороге в Россошь между Калитвами - Старой и Новой - возле паромной переправы военные сапёры навели два понтонных моста. Старались загодя обеспечить отход советских войск за Дон. Так что - слухи о неразберихе в рядах отступающих, о которых пишет в своём дневнике Довженко, в чём-то были преувеличены, как нередко такое случается.

В эти же дни в Россоши находился журналист газеты "Правда" Лазарь Бронтман, известный в предвоенную пору "король репортажа". Он писал о "красных соколах" Валерии Чкалове, Михаиле Громове, Владимире Коккинаки, об авиаконструкторе Сергее Ильюшине. С полярниками побывал на "вершине мира" - Северном полюсе. Военный корреспондент Лазарь Константинович выкраивал время для дневника.

"30 июня. Приехали в Россошь к 2 часам дня. Городок пыльный, большой. На улицах непрерывное движение, машина за машиной. Немедля отправил отсюда очерк "Единоборство" о танкисте Фокине из 6-й бригады, уничтожившем за два боя 11 танков и 5 орудий. (Было это 17 мая 1942 в районе Харькова в окружении. Командиру роты, танкисту Григорию Николаевичу Фокину 5 ноября присвоили звание Героя Советского Союза.)

Увидел здесь поэта Алёшу Суркова.

Сняли хатку на окраине. Рядом зенитки, а с другой стороны аэродром. Налётов не было недели две. Зато чуть раньше - три дня подряд. В дым разбило вокзал, депо, поезд. Много жертв.

2 июля. День тихий, солнечный. Утром прошёл разведчик, довольно низко. Зенитки хитро молчали.

3 июля. Утром летал над Россошью самолёт. Сбросил пару бомб у вокзала. Узнал о страшной бомбёжке Валуек.

4 июля. Выехали в хутор Висицкий ночевать.

5 июля. Хатка наша небольшая, да и всё село небольшое, вытянулось по песчаным склонам вдоль яра. Выспались чудно. Хозяйка утром прибрала, на пол насыпала листьев сирени для запаха, на окно - ромашку. Уютно, чисто. Хочу написать «Руки пахаря» о бронебойщике Переходько, уничтожившем в бою три танка.

6 июля. Часика в 3 разыгрался над селом воздушный бой: 3 мессера и 2 наших. Длился минут 10-15, долго! Одного сбили (какого – неизвестно), лётчик на парашюте - километрах в трёх.

В 5 мы выехали через Россошь. Утром и днём немцы основательно побомбили станцию, нефтебазу, эшелоны. База и один эшелон горит. Дым огромный.

Регулировщик направляет на Белогорье.

Несколько налётов. Останавливаемся в лесах. На дорогах видны свежие воронки...

Вот и подступы к Белогорью. С горы в полутьме видно несколько больших очагов пожара. Горит почти весь городок и переправа. Бомбить её начали с 2 часов дня, но подожгли около 8 часов вечера.

Решаем ехать на соседнюю переправу против Павловска (село Басовка). Огромный поток. Узнаю, что в леске находится дивизионный комиссар член Военного совета Юго-Западного фронта Гуров. Нашёл, представился. Знает. Просит подождать... Ночь. Ракеты. Бомбёжка. Потеряли Гурова...

Идём пешком. Плоты. Бакенщик. Конники. Переезд. Поход. Вокруг раненые - легко и тяжело.

7 июля. Казинка. Здесь застали несколько человек из Политуправления.

Эвакуируют скот. Весь день в воздухе немцы. Пикируют на аэродром и паромную переправу, бомбят её второй день, но ничего сделать не могут.

Народ из ПУ подъезжает. Едут через Старую Калитву (на пароме) или Богучар, там мост, хотя и бомбят, цел. ...Машины шли по огненной улице, через огонь, заливали его вёдрами.

Вечером распространился слух о взятии Павловска - десант. Я успокаиваю, бойтесь очевидцев!

8 июля. Утром поехали. Дорожные впечатления. Солдаты. Раненые. Эвакуировавшиеся беженцы. Куда они идут?"

* * *

На исходе июля, в начале августа во всех боевых частях Советской Армии перед строем зачитывали приказ Народного комиссара обороны Союза ССР И.В. Сталина № 227 от 28 июля 1942 года, известный под названием «Ни шагу назад!». В нём говорилось:

Враг бросает на фронт всё новые силы и, не считаясь с большими для него потерями, лезет вперёд, рвётся в глубь Советского Союза, захватывает новые районы, опустошает и разоряет наши города и сёла, насилует, грабит и убивает советское население. Бои идут в районе Воронежа, на Дону, на юге у ворот Северного Кавказа. Немецкие оккупанты рвутся к Сталинграду, к Волге и хотят любой ценой захватить Кубань, Северный Кавказ с их нефтяными и хлебными богатствами. Враг уже захватил Ворошиловград, Старобельск, Россошь, Купянск, Валуйки, Новочеркасск, Ростов-на-Дону, половину Воронежа. Часть войск Южного фронта, идя за паникёрами, оставила Ростов и Новочеркасск без серьёзного сопротивления и без приказа из Москвы, покрыв свои знамёна позором.

Население нашей страны, с любовью и уважением относящееся к Красной Армии, начинает разочаровываться в ней, теряет веру в Красную Армию, а многие из них проклинают Красную Армию за то, что она отдает наш народ под ярмо немецких угнетателей, а сама утекает на восток.

Некоторые неумные люди на фронте утешают себя разговорами о том, что мы можем и дальше отступать на восток, так как у нас много территории, много земли, много населения и что хлеба у нас всегда будет в избытке. Этим они хотят оправдать своё позорное поведение на фронтах. Но такие разговоры являются насквозь фальшивыми и лживыми, выгодными лишь нашим врагам.

Каждый командир, каждый красноармеец и политработник должны понять, что наши средства небезграничны. Территория Советского Союза - это не пустыня, а люди - рабочие, крестьяне, интеллигенция, наши отцы и матери, жёны, братья, дети. Территория СССР, которую захватил и стремится захватить враг, - это хлеб и другие продукты для армии и тыла, металл и топливо для промышленности, фабрики, заводы, снабжающие армию вооружением и боеприпасами, железные дороги. После потери Украины, Белоруссии, Прибалтики, Донбасса и других областей у нас стало меньше территории, стало быть, стало намного меньше людей, хлеба, металла, заводов, фабрик. Мы потеряли более 70 млн. населения, более 80 млн. пудов хлеба в год и более 10 млн. тонн металла в год. У нас нет уже преобладания над немцами ни в людских ресурсах, ни в запасах хлеба. Отступать дальше - значит загубить себя и загубить вместе с тем нашу Родину. Каждый новый клочок оставленной нами территории будет всемерно усиливать врага и всемерно ослаблять нашу оборону, нашу Родину.

Поэтому надо в корне пресекать разговоры о том, что мы имеем возможность без конца отступать, что у нас много территории, страна наша велика и богата, населения много, хлеба всегда будет в избытке. Такие разговоры являются лживыми и вредными, они ослабляют нас и усиливают врага, ибо, если не прекратим отступления, останемся без хлеба, без топлива, без металла, без сырья, без фабрик и заводов, без железных дорог.

Из этого следует, что пора кончить отступление.

Ни шагу назад! Таким теперь должен быть наш главный призыв.

Надо упорно, до последней капли крови защищать каждую позицию, каждый метр советской территории, цепляться за каждый клочок советской земли и отстаивать его до последней возможности.

Наша Родина переживает тяжелые дни. Мы должны остановить, а затем отбросить и разгромить врага, чего бы это нам ни стоило. Немцы не так сильны, как это кажется паникёрам. Они напрягают последние силы. Выдержать их удар сейчас, в ближайшие несколько месяцев, - это значит обеспечить за нами победу.

Можем ли мы выдержать удар, а потом отбросить врага на запад? Да, можем, ибо наши фабрики и заводы в тылу работают теперь прекрасно и наш фронт получает всё больше и больше самолётов, танков, артиллерии, миномётов.

Чего же у нас не хватает?

Не хватает порядка и дисциплины в ротах, батальонах, полках, дивизиях, в танковых частях, в авиаэскадрильях. В этом теперь наш главный недостаток. Мы должны установить в нашей армии строжайший порядок и железную дисциплину, если мы хотим спасти положение и отстоять свою Родину.

Нельзя дальше терпеть командиров, комиссаров, политработников, части и соединения которых самовольно оставляют боевые позиции. Нельзя терпеть дальше, когда командиры, комиссары, политработники допускают, чтобы несколько паникёров определяли положение на поле боя, чтобы они увлекали в отступление других бойцов и открывали фронт врагу.

Паникёры и трусы должны истребляться на месте.

Отныне железным законом дисциплины для каждого командира, красноармейца, политработника должно явиться требование - ни шагу назад без приказа высшего командования.

Командиры роты, батальона, полка, дивизии, соответствующие комиссары и политработники, отступающие с боевой позиции без приказа свыше, являются предателями Родины. С такими командирами и политработниками и поступать надо как с предателями Родины.

Таков призыв нашей Родины.

Выполнить этот приказ - значит отстоять нашу землю, спасти Родину, истребить и победить ненавистного врага.

После своего зимнего отступления под напором Красной Армии, когда в немецких войсках расшаталась дисциплина, немцы для восстановления дисциплины приняли некоторые суровые меры, приведшие к неплохим результатам. Они сформировали более 100 штрафных рот из бойцов провинившихся в нарушении дисциплины по трусости или неустойчивости, поставили их на опасные участки фронта и приказали им искупить кровью свои грехи. Они сформировали, далее, около десятка штрафных батальонов из командиров, провинившихся в нарушении дисциплины по трусости или неустойчивости, лишили их орденов, поставили их на ещё более опасные участки фронта и приказали им искупить свои грехи. Они сформировали, наконец, специальные отряды заграждения, поставили их позади неустойчивых дивизий и велели им расстреливать на месте паникёров в случае попытки самовольного оставления позиций и в случае попытки сдаться в плен. Как известно, эти меры возымели свое действие, и теперь немецкие войска дерутся лучше, чем они дрались зимой. И вот получается, что немецкие войска имеют хорошую дисциплину, хотя у них нет возвышенной цели защиты своей родины, а есть лишь одна грабительская цель - покорить чужую страну, а наши войска, имеющие возвышенную цель защиты своей поруганной Родины, не имеют такой дисциплины и терпят ввиду этого поражение.

Не следует ли нам поучиться в этом деле у наших врагов, как учились в прошлом наши предки у врагов и одерживали потом над ними победу?

Я думаю, что следует.

ВЕРХОВНОЕ ГЛАВНОКОМАНДОВАНИЕ КРАСНОЙ АРМИИ ПРИКАЗЫВАЕТ:

Военным советам фронтов и прежде всего командующим фронтами:

а) безусловно ликвидировать отступательные настроения в войсках и железной рукой пресекать пропаганду о том, что мы можем и должны якобы отступать и дальше на восток, что от такого отступления не будет якобы вреда;

б) безусловно снимать с поста и направлять в Ставку для привлечения к военному суду командующих армиями, допустивших самовольный отход войск с занимаемых позиций, без приказа командования фронта;

в) сформировать в пределах фронта от 1 до 3 (смотря по обстановке) штрафных батальонов (по 800 человек), куда направлять средних и старших командиров и соответствующих политработников всех родов войск, провинившихся в нарушении дисциплины по трусости или неустойчивости, и поставить их на более трудные участки фронта, чтобы дать им возможность искупить кровью свои преступления против Родины.

2. Военным советам армий и прежде всего командующим армиями:

а) безусловно снимать с постов командиров и комиссаров корпусов и дивизий, допустивших самовольный отход войск с занимаемых позиций без приказа командования армии, и направлять их в военный совет фронта для предания военному суду;

б) сформировать в пределах армии 3 - 5 хорошо вооруженных заградительных отрядов (по 200 человек в каждом), поставить их в непосредственном тылу неустойчивых дивизий и обязать их в случае паники и беспорядочного отхода частей дивизии расстреливать на месте паникёров и трусов и тем помочь честным бойцам дивизий выполнить свой долг перед Родиной;

в) сформировать в пределах армии от 5 до 10 (смотря по обстановке) штрафных рот (от 150 до 200 человек в каждой), куда направлять рядовых бойцов и младших командиров, провинившихся в нарушении дисциплины по трусости или неустойчивости, и поставить их на трудные участки армии, чтобы дать им возможность искупить кровью свои преступления перед Родиной.

3. Командирам и комиссарам корпусов и дивизий;

а) безусловно снимать с постов командиров и комиссаров полков и батальонов, допустивших самовольный отход частей без приказа командира корпуса или дивизии, отбирать у них ордена и медали и направлять в военные советы фронта для предания военному суду;

б) оказывать всяческую помощь и поддержку заградительным отрядам армии в деле укрепления порядка и дисциплины в частях.

Народный комиссар обороны И.СТАЛИН.

Современные отечественные и зарубежные историки называют этот приказ печально знаменитым, жестоким, карательным. Но большинство из них согласны: в той трагической обстановке необходимо было вводить железную дисциплину, принимать суровые меры. Они способствовали перелому на фронте. Это сразу почувствовали и немцы. Уже 6 сентября находившийся в передовых наступающих частях от Харькова до Сталинграда офицер Генерального штаба сухопутных войск Германии Клеменс Подевильс докладывал:

«По мере того как сужается кольцо вокруг Сталинграда, становятся уже полосы действий наших дивизий и полков. Однако на развалинах города наблюдается ожесточённое сопротивление.

Разрушенные городские дома подвергаются ежедневным атакам, растут потери, они достигают ужасающих размеров. Если раньше нам удавалось продвинуться на несколько километров, сейчас речь идёт о продвижении на несколько сот метров, и то, если противник не отбросит на исходные позиции.

Пожалуй, уличные бои дают преимущество противнику, однако чувствуется, что сейчас его по-особому воодушевляет дух самопожертвования. Русские солдаты не считаются ни с чем, чего до сих пор не наблюдалось. Нет сомнения в том, что в русских произошли какие-то внутренние изменения. Движущими силами в их сопротивлении являются любовь к Родине, находящейся под угрозой, и ненависть к захватчикам, которая у русских в крови».

* * *

Караичев : – Козленко повел нас под Борисоглебск, в село Пески, где должен располагаться Ольховатский райком партии. Действительно, там нашли первого секретаря. Он нас встретил неласково: лошадей оставьте, а сами, мол, ищите себе пристанище. Ребята так и сделали, а я ослушался, Сверчка не бросил.

Направились в военкомат. Я ехал верхом на коне, а Иван Поруба шёл рядом и клял наше начальство. Военком оказался очень вежливым дяденькой. Выслушал нас, уточнил год рождения и развёл руками:

– Двадцать четвёртый год пока не берём в армию. Потерпите немного.

Разжалобили его:

– Да мы голодные. Вчера не ели, а сегодня вчерашнее подогрели…

Довженко : «12 июня. Немец на Дону! Когда это было? Враг перешёл за Дон. Горе.

Сердце – вещун, ещё весенним днем оно чуяло беду и просило отвести её удар. Тогда я писал:

«Заканчивается апрель. Войдут в берега речки, и выйдет из берегов людская кровь… Сколько смертей, сколько ран, сколько страха, и труда, и пота, и проклятий. Помоги нам, боже. Пусть уж мы будем изранены и изломаны, пусть будет в руинах Киев, но пусть он будет наш. Если для победы нужна моя жизнь, я б отдал её, не задумываясь, без колебаний».

Тяжкое и суровое лето сорок второго года.

Душа художника Александра Петровича Довженко выстрадает пережитое – в слове. Он напишет киноповесть «Украина в огне».

Георгия Алексеевича Караичева те дни закалили, подготовили к ратному делу. Своего сельский парень добьётся – станет солдатом. И войну закончит с победой в далёкой Австрии, в венских лесах.

2. МОРЯК, ВЗЯВШИЙ БЕРЛИН

– Сегодня Берлин брал, – говорит с возрастной хрипотцой в голосе, здороваясь и улыбаясь, мой собеседник. Это означает, что он с утра побывал в сельском центре на майдане. Отметился, как скажет далее, на почте и в магазине купил свежий хлеб да закуску. «Хорошие питоки сейчас без заедачки обходятся. Губы рукавом вытирают», – замечает не без задорной подначки его жена. «Видел там и таких. Теперь прямо на прилавке разливают. Конфету в зубы и отваливай», – рассказывает хозяин, поспешив прилечь на койку.

Путь для него туда неблизкий – два километра только в одну сторону. В девяносто лет такое путешествие, шутки побоку, можно сравнивать со штурмом германской столицы. Тем более, что житель села Криничное Виктор Ильич Будаков действительно брал город Берлин. Подтверждением тому высший орден Ленина на вороте парадного костюма.

Правда, был он тогда покрепче, куда моложе. Ну-ка, сбросить бы шестьдесят годков. Да что гадать. Сохранилась фотокарточка. На ней бравый капитан – перетянут портупеей, ордена-медали на груди. По просьбе фронтового корреспондента указующим, как и положено командиру роты, перстом ставит задачу своим добрым молодцам пехотинцам. А вокруг руины и завалы битого бетона и кирпича.

Запечатлены, по сути, «шаги истории самой».

Это утро первого мая 1945 года на Фридрихштрассе. Правительственный берлинский район. Бойцы и их ротный пока не знают, что Гитлера уже нет в живых, в подземном бункере несколько часов назад покончил с собой. Для них же через минуты война ещё продолжится в «логове зверя» – в имперской канцелярии. Там главная штаб-квартира, там жил и повелевал фюрер. Ведь в рейхстаге-«парламенте» он лишь выходил на трибуну произносить речи.

Бойцы ещё не ведают, что они – уже солдаты Победы, к которой шли тысяча четыреста восемнадцать дней и ночей.

Спрашиваю у Виктора Ильича: не сбереглись ли у него довоенные фотографии? Нашёл-таки. Кто знает, какие отечественные реликвии хранятся под крышей старенького дома на тихой деревенской улочке!

Это память о срочной службе. 24 марта 1937 года. Дата прорисована четко. Приобняли друг дружку матросики на каменистом морском берегу. Весна в Севастополе. У курсантов школы учебного отряда Черноморского флота в жизни тоже светлая пора. Счастливые улыбки на лицах, весёлые огоньки в глазах. Что ещё желать себе парням с городских и сельских окраин? Военная специальность в руках, радисты-связисты будут нужны и на гражданке. «Кормили от пуза, я в жизни больше никогда таким справным и упитанным не был». Одеты по форме. Как на такого не засмотреться девчатам. Тельняшка кокетливо выглядывает из-под ворота, бескозырка и ленты в якорях. «Уходим завтра в море. Я на крейсере «Червона Украина» плавал к берегам Румынии».

Кто тогда знал наперёд, какие нечеловеческие испытания придётся принимать сверх всякой мыслимой меры каждому из них на этом же обрыве или на морской волне.

Севастопольский рейд и берлинская Фридрихштрассе рядом.

Виктор Ильич держит их на ладони, вглядывается и – видит своё сквозь старые фотографии.

* * *

– Отслужил как надо. Вернулся домой. Друзья провожали на «тихий Дон». Родину мою на весь мир уже прославил мой дорогой земляк Михаил Александрович Шолохов. Я работал учителем математики в Нижнем Карабуте. А сюда в Криничное, откуда родом жена Маруся, переселимся уже после войны.

Радиоприёмник привезли первый и единственный на весь Карабут. Позвали меня в клуб. Натянул провода антенны, подключил батарейное питание. Сам боюсь опростохвоститься – вдруг не заговорит. Как поймали волну, – «говорит Москва!», – «ура!» закричали.

Двадцать второго июня по этому радио слушали выступление Молотова. Германия вероломно напала, война. Стихийно сбежались люди на митинг. Мне тоже пришлось выступать. Тогда кино всем нравилось «Александр Невский». Видели, как немецкие рыцари на нас шли. Я только напомнил: кто с мечом придёт – тот от меча и погибнет. «Будет то и Гитлеру».

Уже назавтра, послезавтра человек сто мужчин прямо с сенокоса забрали в армию. Неделя минула. Меня не трогают. А думка такая: вдруг война кончится. Втроём отправились добровольцами в Воронеж. В пути что-то загрустили. Призывной пункт на проспекте Революции. Ночевали там на столах. Комиссия отказала: возвратить как специалиста морфлота, заберём, когда нужно будет.

На товарняке добрались в Россошь, пешком домой. А дня через четыре принесли повестку. На узловой станции в Лисках встречаю старых сослуживцев-друзей. В Симферополе нас одели. Сформировали седьмую морскую бригаду, командиром – генерал-майор Жидилов. Евгения Ивановича буду видеть часто, как связист я, старшина-краснофлотец, бывал в штабе. Осенью Жидилова ранят в бою, но он не покинет строй.

Жили в поле в палатках. С сапёрной лопаткой и винтовкой осваивали науку пехотинца. Рядом татарский аул. Сады с грецкими орехами, кизилом. Покупали лакомства.

Выступили к Перекопу. Километров пятьдесят оставалось дойти. По связи передали: оборона прорвана, срочно возвращайтесь в Севастополь.

Дождь, грязь по уши. Трое суток голодные. Татары в горы ушли. Продукты с собой забрали, что не смогли – уничтожили. Мы рады кусту шиповника. Когда уже на туристической базе в Ялте выдали сухари, друг признался: не знал, до чего вкусные.

Шли через горные перевалы и удивлялись: облака ниже нас.

К месту назначения добрались благополучно. Переоделись в чистое. Окопались в земле. Наша линия обороны у Мекензиевых гор. Тут воюем. Первое наступление немцев отбили. Настроение бодрое, хоть ночами сильные морозы. Я шинель большую взял, с запасом, укутываюсь. С завода винного на ночь на троих нам выдают по бутылке шампанского.

Первого января на Новый год меня ранило осколком в ногу. Лечился в госпитале. Окончил скороспелую школу и получил звание младшего лейтенанта. Письма из дому приходят. На листке обведена ладошка сынишки. Вспомнилось, провожали – на Витю, ему только второй годик пошёл, фуражку надел козырьком назад. Вместе с мамой вывели на конверте: «Папа, убей немца!».

Лупим их крепко. А нас бьют ещё сильнее. С неба засыпают бомбами. Из дальнобойных орудий снаряды ложатся один в один. Страшное ощущение окружения наступило в мае. Корабли топят, самолёты горят. Кольцо сжимается плотней. На Сапун-горе сутками бомбили беспрерывно. Одного бойца заметят и охотятся за ним с воздуха, пока весь боезапас не кончится. Люди с ума сходили.

Я поддерживал связь на командном пункте артиллерийского дивизиона. Тридцатого июня на нас свалилась бомба. Друга Казанцева ранило. Меня контузило. Ничего не слышу, в голове шум, кидает со стороны в сторону.

Отлёживался в катакомбах-пещерах у моря. Наутро дурно стало. Танки стоят рядами, и немцы по нашим головам ходят.

Зарыл документы: комсомольский билет, свидетельство о рождении, солдатскую книжку, тетрадку с письмами. Через десяток лет разыщет меня из Севастополя бандероль. Фанерный коробочек с надписью почтовой «без цены». В целости-сохранности все бумаги, которым ведь, действительно, нет цены.

* * *

С октября сорок первого по июль сорок второго Севастополь стоял насмерть, на двести пятьдесят суток гарнизон города-крепости вызвал на себя огонь из тысячи трёхсот вражеских стволов. Не просто пушечек. Впервые немцы здесь выставили два полка реактивных миномётов, которые адскими «кометами» выжигали пространство. Сюда по частям железнодорожными составами доставили «Гамму», «Карла» и «Дору» – самые тяжёлые орудия Второй мировой войны. Только стоявшая сразу на двух рельсовых путях «Дора» имела ствол в тридцать два с половиной метра 800-миллиметрового калибра, из которого «кидала» по цели семитонные снаряды высотой с двухэтажный дом.

Восьмая воздушная армия, случалось, совершала за день до двух тысяч боевых вылетов.

Севастополь наглухо приковал к себе всю одиннадцатую армию противника, который, по свидетельству начальника Генштаба сухопутных войск Германии Франца Гальдера, долго топтался на месте, рапортуя о том, что «достигнуты успехи местного значения». Фашисты несли огромные невосполнимые потери.

Велики и наши жертвы, с учётом гражданского населения просто неисчислимы. Тысячи погибли, попали в плен.

Немыслимо представить смертоубийственную бойню в земном раю, где сама природа противилась тому. Ладно, до старости упивался радостью получивший от Гитлера маршальский жезл Манштейн: «Какое это неповторимое переживание – насладиться чувством победы на поле боя!». На то он и фашист. Но мы-то миролюбивые люди. Ради жизни на земле могли бы сдать без боя тот же Севастополь. Европа чохом ведь несла на блюде ключи от своих столиц. И не это ли нам настойчиво вдалбливают толмачи от истории. Вбивают в умы по-геббельсовски напористо. В их руках сейчас орудия помощней «Доры» – телевидение, радиоэфир, газетные и книжные издательства. Так тебе закружат-задурят голову, что готов, «задрав штаны», бежать на ристалище, где подкупленные за тридцать иудиных серебренников палачи уже четвертуют победителя. Твои ладони сами выхлопывают аплодисменты.

Пока не придет отрезвление. И наступит ли оно? Вот в чем вопрос? Об этом морокуем-размышляем с Виктором Ильичом. На всё про всё у него, сельского учителя, простые и ясные ответы.

– Поверь, напрасных жертв в такой войне, как Великая Отечественная, не было. Из Севастополя с высоты Малахова кургана глянь на Волгу – на Мамаев курган. Вот именно там-то, у Сталинграда, Манштейну не хватило для перелома, точнее – до победы того единственного солдата, которого мы уложили в могилу в Крыму…

* * *

Эрих фон Манштейн в царском дворце в Ливадии вместе с кавалерами Рыцарского креста и Золотого немецкого креста «обмывал» сделанные из серебра за ночь золотых дел мастером маршальские жезлы на погонах. Скромный ужин, по свидетельству героя пиршества, проходил не совсем спокойно. Прилетевшие с Кавказа советские самолеты угостили бомбами.

У моряка Будакова те дни были самыми чёрными в его жизни – прожитой и грядущей, он был взят в плен.

– Строили нас в колонну по четыре человека. Пересчитывают как скотину с тычком в спину.

Бредём голодные. Упадёшь, тут же добивают. Меня товарищи поддерживают, голова сильно кружится. На лугу щавель под ногами, спас – съешь стебель, уже полегче.

Лагерь – это скотный загон на склоне горы. Только опутан колючей проволокой. Три месяца тут. Днем пекло под южным солнцем. Мы как блины на сковородке. А ночью дождь, холод страшный. Топчемся на месте, в толпе пытаемся согреться. Кормили раз в день баландой, лишь бы не подохли.

У охраны есть забава. Выдёргивают командиров, коммунистов и тех, кто просто не понравился. Заставляют маршировать у оврага, петь «Катюшу», а затем расстреливают.

Перегнали в Симферополь. Держали в каком-то складском помещении. В три яруса нары. Лежать можно только на боку. Поворачиваемся по команде.

Ноги начали пухнуть, мне подсказали: меньше пей воды. Даже в нечеловеческих условиях люди оставались людьми. Хоть словом, добрым советом помогали друг другу. Как родные братья. Недобитые, в чём душа держится, а мысли об одном – вырваться на волю, сбежать бы. Такой случай представился уже под Винницей, куда нас перевезли по железной дороге.

В концлагерь превратили конюшни, весь городок – где когда-то размещался наш кавалерийский корпус. Высокая ограда, вышки со стражей. На виду три длинных земляных кагата – могилы. Прикопали тех, кто был здесь раньше. Но кормили нас раз в день уже кониной.

Немцам требовалась рабочая сила. Сейчас можно догадываться: в лесу на городской окраине сооружали ставку Гитлера «Вервольф» – «Оборотень». Из неё он руководил армиями на Восточном фронте. Группами, человек тридцать, нас вывозили рыть траншею. Подземный кабель связи прокладывали в сторону Одессы. Расставят по размеченной трассе. Копаем. Запомнились городки Немиров, Гайсин. С нами охрана – три пожилых немца, таких по возрасту и здоровью на передовую не посылали. Октябрь, а дни тёплые. Сговорились с земляком из Ольховатского района нашей Воронежской области: бежим, до холодов доберемся на Дон к своим.

Было это в селе Кнопки. Дождался, когда немцы отошли в сторону, подальше. Нырнул в пролаз и через огород. Там перескочил улицу. Ещё через огород. Во дворе женщина. Догадалась, кто перед ней. На моей одежке нашиты белые кресты. Попросил еды. Она быстро вынесла кусок хлеба. Бегу дальше в гору, в гору, уже из села к лесочку. Только тут услышал далеко позади стрельбу. Скрылся в кустах и упал в траву. Мочи нет. А за мной вроде не гонятся.

Оказывается, охранники побоялись, что другие разбегутся. О том узнаю уже в 1947 году при случайной встрече с земляком в Россоши. Он не решился на побег. Его после увезут в Германию. Освободят союзники и передадут нашим.

Затаился, лежу в бурьянах. Так тихо кругом. И я – заплакал, зарыдал. Трясёт, как в припадке. Нервы сдали. Очнулся, когда голос свой почуял. Что делаю?! Взял себя в руки.

К вечеру по грейдеру загудела машина. Моих ребят повезли в концлагерь. Дорогу осмелился перейти в темноте. Правлюсь на восток к Днепру. Ночью уже зябко, а на мне легкая роба. Встретилась скирда обмолоченной соломы. Зарылся в неё, согрелся и задремал. Спал – не спал, ещё темно. Слышу людские голоса. Неподалеку костёрчик. Быков пасут. Подошёл. Не испугались. «Кто вы?». Отвечаю: «Самый несчастный человек». Рассказал, что бежал из плена. Поесть у них ничего не было. Зато посоветовали, как, минуя сёла, пройти к Днепру.

Да, узнал число. В неволю попал в первые дни июля, а вырвался 20 октября 1942 года. И вырвался ли?

Шёл днём полями, степью. К вечеру выбирал село и просился на ночлег. Добрые люда помогли мне избавиться от арестантской одежды. Нашли подходящие штаны, рубаху. Главное – сменил обувку. У меня ведь были не ботинки – колодки. Принимали и кормили. Раз даже с монашками вместе вечеряли. Признался, что был в плену. Во сне и сейчас иногда слышу их голоса. Пожелали добра и предсказали: останешься жив.

Однажды нарвался на полицая. Верхом на коне. Гонит меня в комендатуру или в лагерь. Говорю: зачем тебе это нужно? я такой же сельский человек. Он мне: такие, как вы, кидаются гранатами.

Розмовляем по-украински. Я знал не просто свой воронежский слобожанский говор, учил литературный язык в школе и педагогическом училище. Тогда нашу местность украинизировали. Пригодилось. Правда: знания ноша, какая не тянет.

Полицай ведь отпустил и даже подсказал, как безопаснее идти дальше. После войны хотел его разыскать, вдруг обвиняют в пособничестве фашистам. Жаль, сразу не удалось, а потом ушло время.

Пока везло мне. Осень стояла сухая, южнее Черкасс ясным днём дедок переправил через Днепр. Теперь держусь на Полтаву. Километров тридцать в день проходил. Не голодал. Свет не без добрых людей. Поблагодарю на прощанье: «Дай Бог вам здоровья».

Харьков позади, южнее миновал. Тут в сёлах уже знают, где мои Ольховатка, Россошь, Кантемировка. Радуюсь: прорвался! Потерял самоконтроль. Попал в полицию. Отвели меня в лагерь. Сараи, нары за колючей стеной.

Приближается фронт. Нас перегоняют в Харьков. Тюрьма на Холодной горе. Знакомая похлебка. В камере иней на стенах. Слышим артиллерийскую канонаду. А меня свалил тиф. На повозке с такими же больными отвезли в лазарет.

Упал духом. Конец, не выживу. То морозит, то в жар кидает. Память терял. Лечили холодом. Медсестра не давала кутаться в тряпье и заставляла есть. Чувствую, температура спала. Начал подниматься и на улицу выходить.

Охраны никакой. Немцы забегали вроде нас добить. Наверное, побоялись заразиться. Обзавёлся друзьями, и втроём сбежали в город. Приютила нас одна семья.

Шестнадцатого февраля 1943 года Харьков освободили. Останавливаем первого встречного офицера. Объясняем, кто такие. Он направил на сборный пункт.

По железной дороге на товарняке повезли в тыл – в наш воронежский городок Калач. Обмундировали, проверили, оформили документы. И – в запасной полк.

На фронт попал в декабре сорок третьего.

За Днепром освобождали Криворожье, Кировоградщину. На рассвете двадцать пятого декабря после артподготовки я, лейтенант, поднял свой взвод в атаку. Впереди хутор Высокий. В бою ранило в руку осколком.

Лечился в госпитале. Размещался он в школе села, кажется, Кринички. Не только названием похоже на наше Криничное. Раскинулось в яру. Старые вербы на лугу. Бугры, кручи.

Первый раз за войну взял книгу. Читать любил.

* * *

Беседы с Виктором Ильичом не лились спокойной речной водой, как это может показаться в записи на листах. Не сразу далась ему исповедь пленника. Перехватывало горло, душили слезы. Махнёт рукой. Я тоже отвернусь в окно. Помолчим.

Спасибо Виктору Ильичу. Его не надо было убеждать в том, что пережитое и прожитое прошлое должно остаться в памяти. Чтобы остался жив сам народ. Пусть громко сказано, зато откровенно. Ведь на биографию Отечества под знаком свободного разномыслия столько кинуто грязи. А свидетельство живых есть спасительное очищение.

– Из гитлеровского лагеря в сталинский – так чаще преподносится судьба советского военнопленного. Ваша – счастливое исключение?

– Я так не считаю. Те ребята, кого со мной освободили в Харькове, все вновь ушли на фронт. Земляк из Ольховатки, тот, что в Виннице побоялся бежать со мной, до конца войны оставался в плену. Его проверили и сразу демобилизовали. Работал дома в колхозе.

– Вас ведь тоже допрашивали?

– Да. А как же иначе? Был под контролем. Я находился в руках у врага. Вдруг меня завербовали. Лично знал тех, кто соглашался, учился в немецких разведшколах. А когда забрасывали в советский тыл, являлся с повинной. Кто-то и не являлся, служил фашистам. Живой пример: в соседнем селе, в Новой Калитве, уже в пятидесятые годы приезжий случайно узнал в заведующем районным отделом народного образования гитлеровского прислужника. Палача. Убивал наших военнопленных. В Кантемировке, знаю, парикмахер лет тридцать жил под чужой фамилией. Сам не признался в том.

Думаю, в любой армии всегда проверяют тех, кто попадал в плен.

– На следователя осталась обида?

– Следователи тоже люди. В Калаче – скажу, даже не допрашивал, вёл беседы понимающий человек. Когда везли из Харькова, старший командир с придурью попался. Я, считай, мимо дома проезжал, не отпустил. А калачеевский выписал увольнительную. Три дня в семье гостил! После двухлетней разлуки увиделись. Они тоже оккупацию пережили. Село на линии фронта оказалось. Пожилых родителей, жену с малым сынишкой немцы-итальянцы из хаты выкинули, из Карабута выселили. Бомбёжки, обстрелы и расстрелы. Встреча могла быть последней. Война продолжалась.

– Вы девять месяцев находились в запасном полку. Служба там тоже вроде бы не мёд. Пишут, рассказывают, что содержание не лучше концлагерного.

– Говорят те, кто на собственной шкуре плен не перенёс. Вот они задним умом, тьфу ты, прости господи, числом рассуждают: стоило ли оборонять Ленинград? Севастополь? Если бы мы в сорок втором году так размышляли, то о нас, славянах, вспоминали бы сейчас в ушедшем времени. Жили, мол, народы.

Я о следователях добавлю. Июль сорок третьего. Под Белгородом-Курском гремит сражение. Рвёмся на фронт. А нам в ответ: учитесь воевать так, чтобы не погибнуть.

Дурака не валяли. Ползали на животе. Зарывались в землю. Стреляли. Изучали новое оружие: автомат, пулемёт, противотанковое. Знакомились с вражеским оружием. Постигали тактику боя. Преподавали офицеры-фронтовики, кто после ранения по состоянию здоровья не попадал на передовую. Вечно благодарен им за науку, я ведь учитель и морской связист. А мне вскоре доверят пехотную роту. Буду в ответе за сто пятьдесят человек, не только за себя. Вот фотография – мои бойцы в Берлине. Читай на обороте: на долгую память лучшему своему командиру роты капитану Будакову, подписи Григория Кравцова, Прокофия Гладкова, Геннадия Ростенко, Николая Исаенко, Владимира Харламова и других. Я не хвастаю. Лучший командир – это заслуга, в первую очередь, моих наставников.

– А кормили как в запасном полку?

– Супами и кашами, котлетами, чай или компот на третье. После концлагеря – как на курорте.

* * *

Разбираем записи в «Военном билете».

С 14 апреля 1944 года на реке Южный Буг под городом Николаевом старший лейтенант Будаков принимает роту в 905-м полку 248-й стрелковой дивизии. Она войдет в 9-й корпус Пятой ударной армии, а затем на главном берлинском направлении – в состав войск первого Белорусского фронта.

Страничка о правительственных наградах.

О своей первой боевой медали Виктор Ильич узнает уже в мирное время. В районном военкомате его поздравят как моряка-краснофлотца и вручат медаль «За оборону Севастополя». Первый орден Красной Звезды, «получил его в боях за освобождение Одессы». Второй орден Красной Звезды, подшучивает: «добыл под Варшавой». Орденом Красного Знамени награждён в сражениях «в полях за Вислой тёмной». Тоже дорогая медаль «За отвагу» и орден Ленина заслужены при штурме Берлина.

«О победном пути перезваниваются медали серебром на груди».

– В наступлении какой бой, Виктор Ильич, вам особо памятен?

– Наверное, самый тяжелый и страшный. Пятнадцатого января сорок пятого, на реке Пилице, это приток Вислы.

Боевая операция известна как Висло-Одерская. Прорыв из Польши в Германию, даже из нашего солдатского окопа видно было, готовили основательно. Подвозили к фронту войска, технику, боеприпасы и провиант. И в то же время старались, чтобы немцы не узнали о предстоящем наступлении. Поступает приказ: марш-бросок на север. Топаем. Команда: «привал!» Зима. Веток наломаешь и падаешь. Десять минут все вповалку, спим как убитые. Опять в путь. Километров через сорок поворачиваем на юг. Кухня с нами. На голодный желудок далеко не прошагаешь.

Туда - сюда. Дезориентируем противника.

Тогда Виктор Ильич и его товарищи не предполагали, что маршировали они по личному распоряжению Верховного Главнокомандующего. На разведуправление И.В. Сталин возложил задачу – убедить фашистов в том, что Красная Армия выдохлась, ей требуется затяжная зимняя передышка. Перевербованные агенты забрасывали немцев ложными сообщениями об уменьшающемся передвижении войск к фронту, об укреплении рубежей обороны, об отправке в тыл на учёбу командного состава. Одновременно скрытно наращивали силы.

Убаюкали врага.

Гитлеровцы дали бой в Арденнах англичанам и американцам. Кинули не только резервные части, даже с польского участка фронта перебросили туда танковые подразделения.

Тут запаниковал Черчилль, запросил: «можем ли мы рассчитывать на крупное русское наступление на фронте Вислы». Генерал Эйзенхауэр послал в Москву на переговоры начальника штаба при главнокомандующем экспедиционными силами союзников в Европе Теддера.

Пришлось поступиться. Час наступления сдвинули с 20-го на 12-е января.

Забушевал «огненный шторм», будто «небо упало на землю». «Советские танки двигались вперёд быстрее, чем поезда на Берлин». Подобных темпов наступления не знала ни одна армия в мире.

Висла позади. А при форсировании речки Пилицы дало знать о себе «головокружение от успехов».

– От берега к берегу метров пятьдесят, – рассказывает Виктор Ильич. – Лёд тонкий. Перешли благополучно. В моей роте лишь один боец провалился. Вытащили из полыньи. Поделились, переоделся в сухое. Впереди шоссе. Глубокий кювет – готовая траншея. Рассредоточились и заняли оборону. Настроение приподнятое: так можно воевать – без выстрела форсировали реку, на плацдарме не пришлось окапываться.

Не успел порадоваться, смотрю и не пойму – выдвинувшиеся вперёд соседи бегут назад. Ни выстрела не слышно. Вдруг крик: «Танки!». А мы-то не позаботились и пушечки переправить, дозвонился к командиру полка. «Не отступать! Держитесь! Поможем». Приказ есть приказ. Выскочил наперерез, перехватил бегущих. Ору во всю глотку, что-то вроде «Ни шагу назад! Стрелять буду! Я побегу – меня убейте!».

Опамятовались. Тоже залегли в кювет. Взводные расставили пулемётчиков, расчёты с противотанковыми ружьями.

Танки уже на виду. До десяти досчитал и бросил. С виду какие-то не такие. Не приходилось встречать. За ними автоматчики густой цепью.

В прицел противотанкового ружья сам ловлю это непонятное чудовище. Выстрел. Загорелся!

Уступаю место бойцу. Осматриваюсь. Прижали к земле вражескую пехоту. Сечём немцев свинцовым огнем. Ещё танк пылает. А одна махина вырвалась вперед. Гибель, если зайдет с тыла! Направляю наперехват ребят с гранатами. В танке тоже люди. Сдали нервы. Попятился задним ходом, да поздно. Точно легла под гусеницы связка гранат.

И нас бьют. Свистят пули, осколки. Командира взвода Прокофьева ранило. Вижу, застрелиться хочет, чтобы не мучиться. «Ты что делаешь?». После из госпиталя мне напишет: «Брат мой».

Сам понимаю, долго не продержимся. Сила ломит.

Вдруг впереди – разрывы снарядов. Наши артиллеристы из-за речки точно накрыли немцев. Командир полка сдержал слово!

Пошли, пошли назад фашисты. Те, кто уцелел – танки, пехота.

Плацдарм удержали.

Мелководье на Пилице разыскали. Вброд хлынула наша бронетехника. Войска вперёд. А мы огляделись. Раненых в лазарет отправили. Убитых похоронили. Горько ведь. Берлин виден.

Оказалось, фашисты кинули на нас «Фердинанды» – самоходные артиллерийские установки, выпущенные на базе танка «тигр». На поле боя остались два сгоревших танка и три этих «Фердинанда». Не верилось, что мы их подбили. Грозная каракатица.

Командир дивизии Галай собрал в штабе офицеров. Николай Захарович сам видел сражение. Крутой был генерал. Кое-кому досталось на орехи. «Шапками хотели немцев закидать. Воюет одна рота Будакова. К Герою его представить».

Бумаги отправили на меня, на командира батальона Сабельникова и на Седукевича, командира артдивизиона. В корпусе Иван Павлович Рослый подписал документы. А в штабе армии набралось немало таких представлений. Генерал-лейтенант Николай Эрастович Берзарин распорядился иначе. Звезду Героя вручили Седукевичу. Нас наградили орденами Красного Знамени. Было это уже за Одером, 22 февраля. Вызвали в штаб дивизии. Поехали на тачанке. Застолье по поводу дня Советской Армии. Мы именинники. Возвращаемся. Сабельников до слёз расстроен. Говорю комбату: если бы не артиллеристы, лежать нам Героями в земле сырой. Заулыбался майор, отвечает с подначкой: откуда ты, мол, такой разумный взялся? Из концлагеря немецкого. В плену научился жизнь ценить.

Думалось ли тогда: до девяноста лет доживу. И вроде не впустую… Вот она, главная награда.

* * *

– Виктор Ильич, вот вы говорите: дошёл до Берлина. Из Калача к Днепру вас по железной дороге везли. Неужели дальше – пешком и пешком?

– Было – однажды подъехал, так комдив Галай из ротных меня разжаловал.

Конечно, пешком. На роту повозка, две лошади запряжены, кой-какие боеприпасы не на себе несем. Заболел я. Еле ноги передвигаю. На телегу обычно никто не влезал. Помню, пожалел нашего малыша Берёзкина, ему семнадцать лет всего. Уставал хлопчик. «Садись». «Нет, я комсомолец». А я, коммунист, поддался на уговоры. Только вскарабкался, не успел дух перевести, попадаю на глаза начальству. Обгоняли колонну верхом на лошадях. На мне офицерская плащ-палатка. Слышу окрик: «Встать». И – отборный мат. Не слезаю. Голову только повернул. «Болен, товарищ генерал». Также резко продолжает: «Филатов, завтра разжаловать!». Сопровождающий его командир полка молчит. Поскакали вперед. Ездовой-украинец бурчит: «Чи вин сказывся?». Взводный объясняет: «На войне нормальный человек умом тронется».

«Как самочувствие, Будаков?» – спросил на утро наш Филатов. И всё. А я до самого Берлина – где на своих двоих, а где по-пластунски, на пузе.

Танкисты над нами шутили: эй, пехота! сто километров прошла и ещё охота?

* * *

Рассказываю Виктору Ильичу, что вступившую в Германию Советскую Армию нынешние летописцы не от истории, а от политики представляют как банду грабителей и насильников.

– Не удивляюсь. Не могут простить нам нашу Победу.

До грабежей ли было нам? Что творилось за Одером? На Зееловских высотах? Берлинское направление защищала миллионная армия, одна из лучших в мире. Немцы стояли насмерть за каждый клочок земли. А мы тоже не щадили себя.

На плечах противника ворвались в столицу.

После холодных дождей стало тепло. Шинели долой. В одних гимнастёрках. А враг за каменной стеной. Чуть ли не в каждом доме его опорный пункт. Рвёмся напролом танками, катим полевые пушки. Нас жгут фаустпатронами – страшное реактивное оружие.

Главное – не давали фашистам опомниться. Били и гнали их. Не расслаблялись, что нас спасало. Когда только министерство авиации взяли, заскочил в какой-то громадный кабинет – на стенах сплошь географические карты, тут впервые осознал, что войне конец близок.

Десять дней в Берлине – с 22 апреля по 2-е мая – запомнились как один день. Сплошной нескончаемый бой. Закончился он неожиданно. Над имперской канцелярией наше красное знамя. Братья-славяне, куда дальше путь держим? Вдруг – как по команде, но без приказа – стволы оружия разом подняли в небо. Пальба кругом. Салютовали победе. Кто стрелял, кто плясал, а кто плакал.

Люди быстро отходчивы.

Мы выставили на улицах походные кухни, кормили немецкое население, делились хлебом, хотя сами не ели его досыта. Из толпы пленных ко мне подошёл офицер, снял ремешок с шеи – подарил бинокль. Вчера, может, стреляли друг в друга.

Понимаю, что сегодня кому-то поперек горла берлинский памятник советскому воину-освободителю. В руке меч, а к груди прижал спасённое немецкое дите.

Всё было, как было.

* * *

В военной форме в сентябре в школьный класс к сельской ребятне вновь войдет учитель математики. Спросит: «Кто расскажет таблицу умножения?..»

А после уроков Будакова на улице остановит друг, тоже фронтовик, Алексей Афанасьевич Шевченко. Спросит: «Откуда ты знал, что врагу гибель?».

Виктор Ильич недоумённо посмотрит на односельчанина.

«Помнишь, митинг двадцать второго июня? В воскресенье, в сорок первом году. У нас в Карабуте».

«Да вроде не забыл…»

«Так ты тогда ещё сказал: кто с мечом придёт – тот от меча и погибнет!».