Петр ЧАЛЫЙ, г. Россошь Воронежской области

ОЧЕРКИ

Братья и сёстры

Посвящаю украинским друзьям – поэтам Леониду Череватенко и Владимиру Черепкову

В воронежскую Россошь житель украинского Львова, ветеран войны и труда Шматко, приезжает как домой. Хоть корнями Владимир Максимович полтавский, а в древнем городке Прилуки поныне стоит родительский дом.

– В Россоши я как бы второй раз «народывся на свит», – говорит гость. – За что «по гроб жизни» обязан прежде всего большой семье Протопоповых, моим названым отцу с мамой – Семёну Михайловичу и Евдокии Даниловне, моим названым братьям и сёстрам.

В большой семье Протопоповых было три сына. Четвёртый, Владимир Шматко, нашёлся в лето сорок второго, когда среднедонские места опалило пламя войны.

* * *

Окраина городка Россошь, здесь рабочая улочка Деповская и сейчас по-сельски выбегает прямо в поля.

Тут отыскался нужный мне дом. Было то ещё осенью семьдесят пятого. Потоптался у калитки, высмотрел под карнизом нужный номер 103, указанный львовским рабочим Владимиром Максимовичем Шматко, чьё письмо, написанное в редакцию газеты, привело меня сюда.

Во дворе стучал топор, за домом спряталась кухонька, в ней-то гомонили люди.

– Протопоповы? Мы самые. Тут живём, как раз тут, – отвечал мужчина. Рядом с ним на самодельном стульчике сидел сухонький старичок, сидел, опершись на палку. Сразу стало заметно, что он плохо слышит и старается вникнуть в суть разговора.

– Отец! К тебе пришли! – чуть не прокричал мужчина, наклонившись к самому уху старичка. – Владимир в газету письмо написал!

– Сын Володька писал? Зачем в газету? – Старик взволновался, подумал, что нежданный гость принёс ему недобрые вести. Сообща успокоили его.

– Я-то на фронте был, – объяснял сын. – Знаю обо всём по рассказам, отец лучше скажет.

Действительно, Семён Михайлович оказался словоохотливым собеседником.

– Я в тот июльский день на сенокосе был. Домой возвращаемся, а тут уже немцы в городе. Мы понимали, что придут. Наши ведь сколько дней уже отступали за Дон. Но до последнего надеялись, вдруг да обойдётся, споткнётся фриц… Иду домой, а жена мне с порога – раненый солдатик у нас, чуть живой, на чердаке схоронили. Я сразу сообразил: пошто прячете? Немцы найдут, всех под распыл пустят. Командую: застилай, старая, кровать. Сюда его перенесём. Солдатское с него снимите. Рубаху, штаны Гришкины из сундука достаньте.

Баба мечется, не поймёт, зачем на виду раненого держать. Наш сын, говорю, будет…

Старик припоминал всякую мелочь. По лесенке спускали солдатика с чердака, а в ней одна ступенька выломана, чуть не оступился, за малым не упали. Цвет одеяла назвал, в каком несли солдата. Даже показал, кто и как за углы одеяло держал. «Тут я, а там жена с дочкой, Полей».

Непостижима память человеческая. Ведь уже тридцать лет тому минуло, старик девяносто прожил, а в этой туманной дали всё видна та сломанная перекладинка в приставной лесенке.

Так украинский парень, кадровый военный Советской Армии Владимир Шматко, стал своим в русской семье колхозников Протопоповых.

Раны ему перевязывала Поля. Девушку этому совсем недавно учили в медицинском училище. Когда Владимиру вдруг стало хуже, пошли звать знакомого врача – Антонину Алексеевну Никитину. Её мама услышала, что лечить нужно нашего солдата, забоялась, не отпускала дочь. «Расстрел, казнь, смерть» – чернели зловещие буквы в листках-приказах, расклеенных по уличным заборам.

А фашисты не только писали приказы, но и выполняли их. Принародно повесили парня: не явился в управу на регистрацию. На людях казнили женщину – укрывала подлежащие сдаче оккупантам вещи. Весь город знал о каждодневных расстрелах у силосных ям возле концлагеря.

Врач Никитина пошла на Деповскую. Очистила раны, шины из дощечек наложила на перебитую руку. Рассказала Поле, как лечить, оставила лекарство.

Все заботы по уходу за лежачим недужным взяла на себя хозяйка дома Евдокия Даниловна. Впрочем, эти хлопоты для женщины привычны, не в диковинку. Страшило другое – жили-то под страхом казни. Беда нередко заходила в дом с резким стуком. Непрошеный гость сразу направлялся к кровати.

– Зольдатен? Ауфштеен!

Даниловна забегала наперёд, собою заслоняла доступ к раненому.

– Сын родненький! Никакой он не солдат. В депо под бомбёжку попал. Недвижимый он.

– Сын? – зло ворчал какой-нибудь прислужник-полицай. – Сын, небось, на фронте воюет.

Не ошибался: трое из Протопоповых сражались с фашистами – братья Иван, Григорий, Алексей, все Семёновичи. А дома мать стояла на своем.

– Святую правду вам говорю. Сын, кровинка моя, – твердила одно, плача, Даниловна.

О том, что Протопоповы укрывают солдата, знали соседи, вся улица. Никто не донёс врагу, не выдал.

Вместе с Семёном Михайловичем зашли в дом. Показал фотографии.

– Тут у Владимира гостили. С Полей были в Львове, внучат брали с собой. – Указал, где кто на снимке. – Жаль, Даниловна не дожила, а то бы вместе к сыну поехали. Володя и его семья как хорошо нас гостили. Родных так не привечают.

К нам Володя вскоре после войны приезжал. Сейчас часто бывает. Сразу все сыновья и дочери со своими детьми заявляются. Поля приезжает, она в Подгоренском, тут недалеко, прямо в райцентре проживает. По мужу – Буткова, в медпункте работает.

Владимир приезжает – вся родня собирается. Как в праздник…

* * *

Спустя двадцать лет в очередной свой приезд в дом по Деповской, 103 меня вновь позвал Владимир Шматко, гость из Львова.

За семейным столом поредело у Протопоповых. Умер Семён Михайлович. Кто из родных болел, не смог прийти. Но приезду Владимира Максимовича все рады. И он счастлив от встречи с сёстрами и братьями.

Попросил его подробнее рассказать о себе.

– Родом полтавский. Дедусь до ста десяти лет на панщине работал. От него знаем, вроде бы царица Екатерина у пана за собаку выменяла крепака, крепостного мужика, и сказала: дайте ему земли шматок. Кусок, значит. Прозвище стало фамилией – Шматко. Царица уехала, а прадед остался подневольным у пана.

Я рос в советское время. Родители мои в годы коллективизации перебрались на жительство из села в райцентр Прилуки. Построили хату. Городок с древней историей. В летописях сказано, как сначала половцы, а потом орды хана Батыя выжигали его под корень. Учились вместе с сестрёнкой. После уроков бежал в драматический кружок. Я так полюбил рабоче-крестьянский театр, что не пропускал ни одного спектакля. Меня даже на сцену выпускали, играл в массовках. Окончил школу.

Попал в Киев, хотелось артистом стать. В студии при театре Ивана Франко занимался. Со знаменитыми в ту пору актерами на сцену выходил, ставили «Богдана Хмельницкого». Мне настойчиво советовали в консерваторию поступать.

В декабре тридцать девятого стал артиллеристом. Призвали в армию. В 111-м гаубичном артиллерийском полку войну встретил на границе с Ираном. С фашистами принял боевое крещение только через год – в сорок втором на Донце. Нашу часть разбили. Из окружения выходили группами. В Острогожске собрались, начали готовиться к боям…

Мне хотелось подробнее записать рассказ Владимира Максимовича о россошанских событиях в его жизни. Но застолье неизбежно уводило разговоры в сторону. Да и мой собеседник уже спешил на поезд. Попросил его дома восстановить в памяти как можно обстоятельнее те дни, месяцы, прожитые в ставшей родной семье. Даже вручил ему «вопросник». В последний свой приезд Шматко принёс мне кассеты. «Не спится ночами. Кладу перед собой ваш листок, включаю магнитофон, и вроде как беседуем…»

«Второго июля я получил приказ – доставить пакет в штаб Юго-Западного фронта. В полдень третьего попадаю в Россошь, а штаб уже эвакуирован. Правда, пакет я вручил задержавшемуся офицеру.

Пошёл на вокзал. Решил по железной дороге через Лиски добираться в свою часть. Выехать удалось пятого июля. Немецкие самолёты всю дорогу допекают. Команда «Воздух!». Разбегаемся в поле. Ночью остановились на станции Пухово. Железнодорожники-рабочие сообщили: Острогожск горит, а возле Лисок немцы дорогу перехватили. Пришлось возвращаться в Россошь.

Людей в вагонах битком набито. Еле устроился в открытом тамбуре. Едем, как на волах – ползём черепахой. Фонари не включены, светомаскировка. Как там машинист паровоза в глухой темноте путь видит, не знаю. Резко притормозил – я не удержался, висок о железную стойку рассёк.

Дорога сплошь забита эшелонами. Долго стоим. Шестого июля, часа в четыре дня, только двинулись со станции в Подгоренском. Цементный завод не минули, опять налёт. Ехать бы быстрей, а машинист остановил состав. Вой бомбы заставил упасть нас на землю. Показалось, что пламя вспыхнуло прямо передо мной, землёй засыпало. Жив – цел. Вскакиваю, оглядываюсь – прямое попадание в вагон. Кто на ногах – бежит подальше, в степь. Не представляю, как перескочил через высокую сетку-забор возле цементного завода. Оказались в поле. Люди метушатся – мечутся. Гражданские, военные.

А самолёты летят и летят.

Дождались темноты. По высокой пшенице вдоль полотна правимся в Россошь. Впереди зарево в полнеба. Попутчики из местных сказали: птицефабрика горит.

В дороге познакомился с девушкой Аней Сухомлиновой. Она училась в медицинском институте в Воронеже, добиралась домой. Я расспрашиваю, как мне к Дону выйти. Аня успокоила: «По нашей улице дорога самая прямая, покажу».

Очень устали. Светать стало, когда добрались к железнодорожному вокзалу в Россошь. Солнце вставало красное – никогда такого не видел. Страшный красный круг. Так начиналось седьмое июля.

Мы с Аней не переходили через рельсы к вокзалу, направились к ней домой, как она объяснила – в сторону Дона, на восток. Улица пустынна. Песок. Мелом побелены хаты. Огорожены плетнём из лозы. Под окнами мальвы. Подсолнухи зацветают в огородах. Как у нас на Полтавщине.

Дома у Ани никого не было. Но она знала, где спрятаны ключи. Открыла хату и взялась по быстрому спроворить завтрак. Тут – грохот за окном. Я выскочил на улицу. Думал, наша бронемашина, хоть разузнаю обстановку. Но – пулемётчик дал, как теперь понимаю, вдоль улицы бесприцельную очередь. Меня, как кнутом, стегануло в бок – и рука повисла. Немцы!».

* * *

Да, в Россошь, буквально, ворвались фашисты. С их стороны это был рискованный марш-бросок. Ещё вечером шестого июля передовые части 40-го танкового корпуса вместе с 1-м батальоном 3-го стрелкового полка 3-й танковой дивизии стояли километрах в восьмидесяти от Россоши. Не хватало горючего. А по немецкому радио прозвучала весть о взятии Воронежа. Как оказалось впоследствии – поторопились отрапортовать. Фашисты не на дни, а на месяцы увязли в уличных боях, так и не овладев ключевым пунктом пересечения железнодорожных, автомобильных и речных путей от Москвы на юг, к Каспийскому и Чёрному морям. Но тогда, окрылённый удачным началом операции «Блау», майор Вельман «решил положиться на волю судьбы и силами двух танковых рот, одной из батарей 75-го артиллерийского полка продолжил наступление».

Майору запомнилось, как под усыпанным звёздами небом незамеченными пробрались мимо русских частей. Столкновений с противником старались избегать по причине острой нехватки боеприпасов и горючего. В три утра с Острогожского тракта увидели первые хатки Россоши. Немцы спешили взять в свои руки мосты через речки. Им удалось прошествовать «по сонному и ничего не подозревавшему» городку. Часовые тоже «ничего подозрительного и тем более враждебного в поднимавшей пыль колонне не усмотрели».

Без выстрела были захвачены мосты. Только тогда начался почти пятичасовой ожесточённый бой хоть и с захваченными врасплох, разрозненными, однако достаточно сильными танковой и стрелковой советскими частями. Фельдфебелю Науману показалось, что он со своими солдатами смог пленить «два с лишним десятка штабных офицеров, а сам маршал Тимошенко в последнюю минуту сумел выбраться из города». Фельдфебель преувеличил свои подвиги. Никакого важного штаба, тем более, во главе с маршалом, в Россоши уже не было. Зато майор Вельман и его ротные командиры Бремер и Буш утверждали то, что «русские оборонялись с невиданным» упорством. Не подоспей на выручку основные силы 3-й танковой дивизии, для немцев «дело могло окончиться весьма плачевно».

Здешним старожилам памятно: храбро сражались наши танкисты. Не только отстреливались, а таранили и давили на улицах городка вражеские автомашины с пушками на прицепе. Горько, но силы-то были неравные. Воины погибали, смертью смерть поправ. Это отчаянное сопротивление лишь отдельных отступающих советских частей срывало фашистам их планы. Ведь они рассчитывали одновременно двумя встречными ударами – с севера от Воронежа и с юга от Ростова – в донской излучине взять в «клещи», сломить хребет Красной Армии. В руках врага оказались бы хлебные и нефтяные «житницы» России. Страну помышляли свалить без взятия Москвы и Ленинграда. В случае удачи всё остальное стало бы «делом техники».

В такой обстановке судьбу отечества решала даже кратковременная задержка противника, на ту самую минуту, которая дороже золота. Кстати, южнее Россоши у сёл Екатериновки и Лизиновки, у Поддубного и Кривоносово немцев основательно «притормозили» вначале 23-й танковый корпус полковника Хасина, а затем бойцы 9-й гвардейской стрелковой дивизии Белобородова. Фашисты вязли в «заслонах», организованных и стихийных, «разбирались» с боевой частью или отдельным воином. А наши армии, сохраняя живую силу, уходили из нависавшего в знойном мареве вроде неотвратимого «котла». Шли горчливой полынной степью, чтобы воскреснуть на Волге. Там развернётся решающее сражение Великой Отечественной и второй мировой. «Новая тактика русских, конечно, больше способствовала сохранению их сил, чем попытка оборонять словно специально созданную для танков обширную открытую местность», – признает участник Восточного похода Курт Типпельскирх после войны. А тогда в июле сорок второго гитлеровцы не скрывали своей радости.

«Сопротивление Советов сломили. Берлинская дивизия генерал-майора Брейта взятием Россоши отвоевала решающее очко на пути вдоль Дона» к желанному Сталинграду.

* * *

Вот тут-то оказался боец Шматко на передовой – один в поле воин.

«Боли не чувствую. Заскочил в дом. Ане кричу: «Ложись на пол!». Пули с блёстками прошивают стены. Светится решетом хата. Во дворе взорвалась граната. Я поднялся и пошёл к двери. Наверное, понял, что сожгут в доме вместе с девчонкой. В ушах звенит крик Ани: «Не выходи!».

Во дворе меня в кольцо взяли солдаты в касках, автоматы наперевес. Подошёл офицер в фуражке, пистолетом грозит. Деркочут что-то, переговариваются по-своему. Тычут пальцами, смеются нагло. Вид-то у меня, действительно, не бравый – в пыли, в крови. Кричу: «Стреляйте, сволочи!». А в глазах темнеет от боли в руке. Со зла плюнул офицеру прямо в морду его фашистскую. А он выстрелил. Лицо мне огнём опалило. Падал, вроде в темноту провалился.

Счастье моё: в упор немец целил и промахнулся, лежачего добивать не стали, посчитали мёртвым.

Очнулся, хлопчики теребят. С их помощью поднялся, перебрался на соседнюю улицу. В сарай меня затащили. Глечик молока принесли, чуть хлебнул и – снова сознание потерял. Петя Дутов, я с ним после познакомился, сбегал за своей хорошей знакомой Полей Протопоповой, она в медучилище училась. Поля пришла с бутылкой марганцовки. Обмыла раны. Нательную рубаху на бинты порвала, перевязала. Ещё помню, крынку молока допил.

«Дяденька, дяденька, не больно», – успокаивает. Какой там из меня дяденька – двадцать четвёртый год.

Не помню, как попал к Протопоповым. Они и вытащили меня с того света. Рискуя собой. Мир не без добрых людей. Врачу Никитиной спасибо. Аня Сухомлинова в гости после приходила. Её, оказывается, тогда тоже ранили. Потому не смогла мне сразу помочь. Говорила: «Как бы за Дон к нашим тебя переправить?». Старосту Григория Андреевича Звягинцева тепло вспоминаю, немецкий паспорт – «аусвайс» – мне выхлопотал. Его сменил другой полицай. Он грозил арестом.

Поля-Поленька, сестричка родимая, недавно напомнила мне, как я старательно нацарапал на стене у кровати, где лежал, незаметную для других надпись «Протопопов». Боялся, вдруг при внезапных проверках и допросах забуду свою новую фамилию.

Боже, как представлю, сколько выдержки и терпения надо было иметь совсем молоденькой девчонке. Лечение не для слабонервных. Раны гноятся. Повязки присыхают. Менять их больно. Стараюсь сдерживаться, не стонать. У Поли и без того руки дрожат. Жалеет, а я говорю: делай своё. Зубы стисну, как не раскрошатся.

Ей ведь вскоре пригодится неожиданная и добровольная медицинская практика по уходу за мной. Это оказались ещё цветочки. Когда в январе сорок третьего наши освободят Россошь, в учебных корпусах техникума и педучилища расквартируют военный госпиталь. Потребуются женские рабочие руки. Поля, не задумываясь, пойдёт туда, как будущий фельдшер.

Война открылась ей жуткой стороной. Посейчас не позабыла, как её сразу отправили в операционную. Стояла возле хирурга на подхвате. Взялась относить только отрезанную, ещё не потерявшую человеческое тепло ногу и – потеряла сознание, грохнулась на пол. Всё приходилось делать. Принимала раненых. Солдат и офицеров привозили из полевых лазаретов, где им наспех оказывали первую помощь.

Я после сам лежал в госпитале. Хорошо представляю эту картину. Крики, стоны, ругань. А медсестричке надо держаться. Надо улыбаться, хоть и сквозь слёзы. Глядя на неё, кто-то застесняется, притихнет. Иной настырно требует доктора. Рядом умоляют дать обезболивающее лекарство. Медсестра же должна быстро разобраться с каждым, отправить в палату по назначению или прямо к врачу. Минуты порой решали: жить ли человеку.

Ухаживала Поля за «грудниками», теми, кто получил ранение в грудь, чаще тяжелое. Тут тоже ни присесть, ни передохнуть. Уколы, раздача лекарств, перевязки. Бинтов, как всегда, вечно не хватает. Стирай старые, пропаривай их утюгом. Постель недужному поправить непросто. Попробуй приподнять тяжеленного мужика, когда он даже при лёгком движении корчится от боли.

Завыла сирена. Сигнал воздушной тревоги. Госпиталь в небольшом городке – приметная цель для вражеского лётчика. Спасение в бомбоубежище. Лежачих в палате не кинешь. Хватайся, девочка, за носилки. Поспешай не спеша, чтобы до разрыва бомб успели всех вынести в подвал и как можно бережнее, не причиняя страданий.

Полина мне рассказывала, что медицинского персонала не хватало. В госпитале находились сутками. Старшая медсестра видит, что сестрички на ходу засыпают, пожалеет: прилягте хоть на часок. Тряпьё на пол – и падают в изнеможенье.

Где только силы брались, чтобы вынести все эти нечеловеческие муки. Низкий поклон вам, наши спасительницы.

К зиме я уже на ноги встал. Воин из меня еще никудышний, рука не работала. К нашим через линию фронта не переберусь, а вот домой на Украину к родным доехать уже смогу. Протопоповы меня отговаривали. Но я ведь понимал, добром моё житье здесь для них и для меня может не кончиться. Настоял на своём. Отец дал свою телогрейку. Звягинцев принёс свитер. В начале декабря покинул спасительный кров. Пешком добрался до Харькова. Дальше – в товарном поезде. И среди врагов были люди. Немцы взяли в вагон и даже к печке усадили погреться. Доехал в Прилуки к родным. Встретила мама Ефросинья Терентьевна. Узнал, что отец в эвакуации на Урале. После войны Максим Иванович, дорогой мой человек, рассказывал, что сутками не выходил из цеха, на танковом заводе работал.

А осенью, как нас освободили, прямо в гражданской одежде с 18 сентября 1943 года уже был в боевом строю – второй взвод, вторая рота, 1318-й стрелковый полк, 163-я стрелковая дивизия. На Днепре воевал на Лютежском плацдарме. Освободителем прошёл по родному Киеву. В бою контузило. Из медсанчасти вновь попал в артиллеристы, в свой родной 111-й гвардейский гаубичный Белоцерковский ордена Ленина полк РГК (Резерва Главнокомандования). Воевал в Польше, в Германии. Тяжело заболел и день Победы встречал в госпитале.

Демобилизовался инвалидом…»

* * *

«И на груди его светилась…» не одна медаль. Две «За отвагу», ордена Красной Звезды, Отечественной войны.

* * *

Родственные связи семьи Шматко и Протопоповых хранят и поныне. Переписываются, гостят друг у друга.

Владимир Максимович недавно вновь навестил Россошь. За столом его принимала молодая «поросль». Окончили путь земной родители. Полину Семёновну, по мужу – Буткову, проведал в Липецкой области. Постаревшую её к себе забрал сын.

– Встреча была не без слёз, – говорит Владимир Максимович. – Не потому, что жизнь уходит. Жалеем о том, что оставляем детям, внукам, правнукам. Раскололи Украину с Россией. Втягивают народы в распри. Вроде неродные мы, братья и сёстры…

– Сейчас всяк по-своему толкует о нашем прошлом,— говорит Владимир Максимович. – Освобождение Львова вот уже не отмечаем. Да и день Победы кому-то очень хочется не считать праздником. Дожил – таможни, пограничника увидел на меже Украины с Россией. Дружбы народов, оказывается, вовсе не было. Выдумка всё. А как же моя судьба?..

Что ответить солдату?..

 

Чертковские пруды

Скоропалительный приезд в Ольховатку, Россошь энергичного в замашках американца - уроженца Франции и русского корнями - напомнил некогда звучную в здешних воронежских, ростовских местах фамилию.

- С первых минут знакомства не мог отделаться от мысли, что такое, как у гостя, лицо я где-то видел, и не раз, - говорит краевед Алим Морозов. - И только в музее, когда подошли к стенду с фотографиями Владимира Черткова, вопрос разрешился сам собой - налицо было поразительное сходство родственников, разделенных тремя поколениями.

Николай Сергеевич Чертков, так звали гостя, житель Нью-Йорка, приехал в воронежскую глубинку посмотреть края, где жили, коими владели его предки из знатного в старой России рода.

Русский иностранец свалился как снег на голову средь летнего дня. Работавшему тогда председателем хозяйства в селе Жилино Василию Остроушко позвонил из Россоши глава райадминистрации Владимир Гринёв.

- Корнями своими человек интересуется. Наше село хочет увидеть, - сказал Владимир Михайлович. И добавил: - Василь Иванович, не скупись. Показывай всё, что попросит.

Гость оказался на редкость общительным. Жизнь проводил в больших городах. Не скрывал, что с интересом открывает для себя село, да ещё в России. С детской непосредственностью хватался за ещё горячий кирпич, недавно вынесенный из огнедышащей печи. Мял глину в руке и допытывался, какой из неё получается строительный материал. Остроушко слегка ударял кирпичом о кирпич.

- Звенит! - поднимал вверх большой палец. - Без трещин. То, что надо.

Маслобойка и подсолнечное масло, строящаяся в ту пору мельница-вальцовка и приманчиво пахнущая свежим хлебом пекарня - всё-всё без устали дотошно осматривал Николай Сергеевич. С людьми ему хотелось поговорить в поле и на ферме.

Чувствовалось, что не приличия ради восхищается сельскими жителями. Одобрительно трогал Остроушко за крепкое плечо. Даже пытался вникнуть в суть тех проблем, которые, скажем, не позволяют пока отреставрировать старинную церковь, сиротливо коротавшую свой век на площади посреди Жилина. Уж она-то помнила и видела его предков Чертковых.

- Из красного кирпича сложена, - замечал гость.

- Местный. Крепкий, - уточнял Василий Иванович. - Крышу купола сменить, еще не один век жить храму.

В беседе иностранец признался, что заинтересовался своей родословной совсем недавно. Сохраняя русскую речь в семье, родители чуть ли не силком заставляли детей посещать раз в неделю русскую школу, в разговорах они не возвращались в утраченное прошлое. Они не вспоминали своих близких из старшего поколения, возможно, потому, что те вольно или невольно расшатывали государственные устои, выступая против действительной несправедливости в тогдашней дореволюционной жизни. Считали, наверное, что не без стараний старших род оказался выброшенным на чужбину и рассеялся по Западной Европе, в Новом свете за океаном.

Лет десять назад, роясь в книгах, Николай Сергеевич открыл для себя вначале Александра Дмитриевича Черткова - не просто помещика, а историка, общественного деятеля из числа знаменитых русских. Он оставил в дар Москве уникальнейшую библиотеку, в которой находились сочинения, «во всех отношениях и подробностях» посвящённые России. А дальше тропинка поиска вывела в интереснейший дворянский мир. Она-то и позвала в такую даль, какую вчера представить было невозможно простому школьному учителю.

…Чертков стоял на высоком степном холме - «и вдаль глядел». Кусты одичавшей сирени на взгорье, укрытые дубовым лесочком в ложбине пруды с родниковой водой, мощные каштаны на берегу - всё-всё подтверждало: кипела здесь жизнь! Да ещё какая!

Охотничий хуторок Ржевск подарил племяннику дядя Миша, атаман войска Донского, приложивший руки к сооружению из Воронежа на юг, к Ростову, железной дороги. Потому въездная в эти земли станция поименована как Чертково.

Новый хозяин хуторка Володя, Владимир Григорьевич Чертков, тоже любил охотиться до умопомрачения, до жестокого солнечного удара, который в юности подорвал его здоровье. В Острогожском краеведческом музее выставлена картина, ей больше ста лет. Рисовал на память другу известный русский художник Алексей Кившенко, родом из тульских крепостных крестьян графа Шереметьева, выпускник Академии художеств и ученик рисовального класса петербургского острогожца Ивана Крамского, сам будущий академик живописи. Писал картину «на натуре» - в южном углу тогдашнего Острогожского уезда. Степной лесок скорее всего затерялся в ярах близ слободы Лизиновки. В ней располагалось барское имение Чертковых.

К молодому дубу прислонился плечом статный парень при всех охотничьих доспехах: на локте дорогая двустволка, к поясу приторочен отменный нож. Можно быть вполне довольным и жизнью, и охотой. У ног лежит добрая добыча - степной волк.

Все ещё впереди - и у молодого барина, и у художника.

Но не охотничьими утехами суждено быть известной дворянской усадьбе в Ржевске. Блестящий гвардейский офицер, кому, как и дяде Михаилу Ивановичу, как отцу Григорию Ивановичу, светила генеральская звезда. Но он вдруг уйдет в отставку, покинет столичный Петербург, сменит его на глухой воронежский хутор.

Упростить привычную с рождения светскую жизнь заставили, по собственному признанию, раздумья «о таких вопросах, как несправедливое имущественное отношение между господами и рабочими, произвол и дикость государственной власти».

Молва хранит легенду, проще объясняющую начало раскола в душе молодого дворянина. Вроде бы на императорском балу чуть ли не сама царица одарит красавца офицера с орлиным профилем цветком в петлицу, знаком, отличающим сердечную привязанность. А быть фаворитом гордец не пожелал.

Так или иначе случилось. Душевный же разлад привёл его в московский дом тогдашнего кумира русской мысли Льва Николаевича Толстого. После первого разговора Владимир Чертков запишет: «Мы с ним встретились как старые знакомые». Великий писатель в письме ему скажет: «Ваше недовольство собой, сознание несоответственности жизни с требованиями сердца я знаю по себе».

Они станут верными единомышленниками и друзьями на всю оставшуюся, ещё долгую жизнь. Тому не помеха разница в возрасте: Льву Николаевичу было уже 55, а Черткову лишь 29 лет. Старший уже написал «Войну и мир», «Анну Каренину». Но современники отметят, что младший станет больше «толстовцем», нежели сам его учитель.

Поселившись с душевной поддержкой Льва Николаевича вначале в родительском имении в Лизиновке, молодой Чертков полностью себя отдаёт заботам о нуждах крестьян: открывает в сёлах потребительские лавки, ссудно-сберегательные товарищества, школы, библиотеки, читальни, чайную. В самой Лизиновке построили красивое (сохраняется и поныне, правда, в запустении) здание ремесленной школы - кирпичный полукруг с купольной крышей, классный зал-мастерская. Здесь готовили сапожников, столяров, жестянщиков-ведерников.

Из материнского дома (отца гангрена лишила ног, он безвыездно жил в Петербурге, до кончины в 1884 году довольно успешно руководил Комитетом по устройству и образованию войск) сын перебрался на жительство к учителям ремесленной школы. По железной дороге ездил в вагонах третьего класса. Приглядывался к крестьянскому делу - «хочу только сам заняться хозяйством для ознакомления, …хочу пройти через все приёмы и мелочи крестьянского хозяйства, для того, чтобы стать ближе к ним».

«Счетоводство, земская служба, разъезды по школам» шли своим чередом. Но энергичной и деятельной душе этого было мало. «Лев Николаевич, приезжайте, ободрите, помогите». Стараясь сблизиться с народом, он маялся и искал. Наконец-таки стоящее дело подсказал Толстой: «Я увлекаюсь всё больше и больше мыслью издания книг для образования русских людей». Это строки из февральского письма. А уже в сентябре Чертков соглашается, принимает совет. «Всю эту неделю я как-то проболтался зря… Хуторок мой не дает мне настоящего дела, потому что я там сам не работаю, а болтаюсь около работников в качестве несведущего зрителя. …не знаю, за что взяться. Лучше всего было бы, если бы вы в свободное время писали бы повести и рассказы для народа и позволили бы мне взять издательскую, корректорскую и пр. сторону дела. Я бы издавал эти рассказы сериями, да, наверное, воодушевился бы делом и в Петербурге, познакомился с писателями, которых также уговорил принимать участие. Можно было бы заручиться и содействием кое-каких художников, которые бы доставляли рисунки. Так как я не гнался бы за барышами, то издания эти можно было бы пустить в продажу дёшево. Польза была бы несомненная. Может быть, образовалось бы из этого постепенно хорошее периодическое издание для того полуграмотного народа, которому теперь нечего читать, кроме скверных лубочных изданий».

В ноябре 1884 года, «в один счастливый для меня день, - вспоминал книгоиздатель Иван Сытин, - в лавку на Старой площади зашел очень красивый молодой человек в высокой бобровой шапке, в изящной дохе и сказал:

-…Моя фамилия Чертков. Я бы хотел, чтобы вы издали для народа вот эти книги.

…Так начались издания «Посредника».

Делу этому я посвятил всю мою любовь и внимание.

Книжки по тому времени вышли необыкновенные: дешёвые, изящные, с рисунками Сурикова, Репина, Кившенко и других. Дешевизна их сильно помогла распространению».

Не перечила сыну мать. Елизавета Ивановна родственно была связана с семьями декабристов Чернышевых и Муравьёвых. Жена Александра Второго, императрица Мария Александровна, предлагала ей быть при царском дворе статс-дамой, она отказалась. С больными детьми подолгу жила за границей. Когда два сына умерли, осталась лишь с Володенькой, утешилась в религии сектантов-евангелистов. Чаще пребывала также в здешней степной стороне, занимаясь благотворительностью.

В издательских трудах Владимир Чертков встречает суженую - близкую по духу Анну Константиновну, урождённую Дитерихс, из известного в русской истории рода военных. Молодожёны вскоре перебираются на жительство в недальний Ржевск.

Там располагался и «Посредник». На хуторе готовились к печати книги как самого Толстого, так и Чехова, Короленко, Гаршина, Лескова, Эртеля - классики русской литературы, а также сочинения «мыслителей разных стран и народов». Красивые с виду, доступные в цене и, главное, богатые по содержанию книжки не могли не глянуться широкому читателю из народа. «Издания «Посредника» появлялись всюду: среди прислуги, в толпе, в газетных киосках, на бульварах… Всюду мелькали эти голубые, розовые, разноцветные книжечки копеечные, с рисунками лучших художников на обложке», - отмечали современники. Издательство не только названием заявило о себе, что оно «Посредник» между писателем и народом.

В Ржевск шли письма из Ясной Поляны. Лев Николаевич направлял работу своих помощников и редактировал книги: «Цель наша - издавать то, что доступно, понятно, нужно всем, а не маленькому кружку людей, и имеет нравственное содержание…»

Хуторок в степи становился своеобычным духовным гнездом в истории культуры Отечества. Сюда уже не только писали письма. Приезжали - высоко ценимый Толстым русский писатель Александр Иванович Эртель, самобытный художник из передвижников Николай Александрович Ярошенко. Его известные картины «Курсистка», «В тёплых краях» запечатлели лик жены Черткова - Анны Константиновны.

В своем дневнике 23 марта 1894 года Лев Николаевич записал: «Я собираюсь ехать к Черткову». О поездке он рассказывает подробно в письме к жене Софье Андреевне.

26 марта. «Пишу с Ольгинской, до которой доехали прекрасно… Снегу здесь нет». Ольгинская - нынешняя станция Митрофановка по Юго-Восточной железной дороге.

27 марта. «Я очень рад, что приехал… Места здесь очень красивые, постройка на полугоре, вниз идёт крутой овраг и поднимается на другой стороне, поросшей крупным лесом. Я сейчас ходил один гулять и набрал подснежников».

28 марта. «Нам очень хорошо, главное, хорошо нравственно среди людей, которые нас любят».

В гостях как дома - так можно говорить о посещении Толстым Ржевска. Здесь он продолжал работать над своей рукописью. Решал издательские дела. Беседовал с близкими друзьями. Не мог не побывать у крестьян. Родственники Софьи Пантелеевны Сокирко в её пересказе запомнили встречу с писателем. Семилетнюю девочку Лев Николаевич погладил по головке и вдруг спросил, ест ли она мясо. Застеснявшись, Софья не знала, что ответить. Бородач дедушка ей растолковал: на мясо люди убивают Божьих тварей, такое делать грешно, а мясо лучше не есть. Беседа запала в душу девчонки. С того дня и всю свою взрослую жизнь она оставалась вегетарианкой.

Толстой возвратился в Москву. Тогда же, в апреле, не без содействия Черткова художник Ярошенко пишет портрет писателя, не принятый в галерею Третьяковым, но высоко оценённый другим критиком - «из всех изображений знаменитого писателя едва ли не самый лучший».

В Ржевске же Чертков продолжал благотворительную деятельность: помогал крестьянам деньгами, одеждой, продуктами. Доброта помнится из поколения в поколение, из рода в род. «Наша семейная реликвия - искусная стопочка из простого стекла. Она из дома Чертковых, - свидетельствует журналист Антонина Петровна Боженкова. - Имя Владимира Григорьевича в детстве часто слышала от дедушки - Павла Николаевича Гончарова. Вспоминал он Черткова с непременным уважением.

Дедушка был мастеровитым. После войны - нужда, сделал ручную просорушку, маслобойку. Всем соседям не отказывал, и сами кормились. Плотничал, бондарничал, сапожничал. А всё постиг в молодости, когда работал в имении Чертковых. Там научился читать, писать, считать. Любил играть на скрипке, цимбалы сам смастерил. Пел в хоре. Страсть к пению сохранил и в старости. Когда вечером приходили к бабушке соседки, обязательно уговорят спеть. Выставит дедушка камертон - и настраивает по его звону голоса.

Бранное слово не терпел. Не пил. По церковным праздникам работал, говорил, Бог простит.

Часто вспоминал, как в хоре пели, и слушал их граф, тот, что в Бога верил по-своему…»

Сам же Чертков считал: «роль благодетеля я не разыгрываю, так как чувствую окрестное население моим благодетелем, а не наоборот».

Не только молодых родителей, всех обитателей Ржевска радовала живая ласковая Оленька - дочурка Чертковых. А вскоре здесь же родился сын. «Мне всегда было совестно за то счастье, которое почему-то досталось на мою долю», - корит себя Владимир Григорьевич. Напрасно. У каждого в жизни радость нередко ходит рука об руку с бедой. Дизентерия в считанные дни сгубила Олю.

В тоске-кручине спасает тебя работа. В Ржевске Чертков замышляет и начинает создавать исключительное по полноте собрание рукописей Толстого: от черновиков его произведений до писем. Он убеждает стать его союзником в этом деле Марию Львовну, дочь Толстого, которая теснее всего взглядами была связана с отцом. «Пожалуйста, записывайте, последовательно обозначая месяц и число, всех тех лиц, к кому он отправляет письма. Неизвестно, кто кого переживёт, но, наверное, в свое время люди, близкие по духу, будут тщательно собирать каждую строчку, написанную вашим отцом за это последнее время, и последовательная запись его писем, веднная вами, поможет им в хорошем и нужном деле». В Ясную Поляну Владимир Григорьевич направляет человека, чтобы он за плату переписывал черновики. А они, скажем, только к книге «Царство Божие» весили три пуда. «То, что вы хотите делать с моими письмами, мне очень желательно, - откликнулся Лев Николаевич. - Это удивило вас. Я сам удивился, но вот что: на днях Марья Александровна прислала Маше выписку из моего письма к Буланже. И представьте себе, …мне было это очень нужно, и я прочёл это, как читают вещи чужие, которые по сердцу».

Да, кто-то из родных писателя заподозрит Черткова в корысти: мол, хочет прибрать к рукам труды Толстого. Владимиру Григорьевичу придётся перешагнуть и эти упреки. А ведь без этой изнурительно кропотливой работы в будущем не сложилось бы 90-томное Полное собрание сочинений великого классика русской литературы.

Спокойный сельский быт располагал к собственной творческой работе. На бумажный лист ложатся раздумья о некогда любимой охоте, всё-таки это «злая забава», о пользе вегетарианства, о древних мудрецах. Чертков поверяет свои мысли Толстому. Лев Николаевич записывает в дневнике: «Чертков так же, ещё более, близок мне».

А ещё из Ржевска расходятся по России размноженные печатно запрещённые цензурой выдержки из произведений писателя. В ту пору, до «великих потрясений», слово Толстого казалось слишком гневным. «Хотят удержать и спасти текущее самодержавие и посылают на выручку ему православие, но самодержавие утопит православие и само потонет ещё скорее». Эта пророческая мысль занесена в дневник после смерти Александра III, шел только 1894-й год.

Распространение инакомыслия не могло пройти бесследно для ржевского дворянина. «У нас три дня подряд непрошеные гости. Сначала пристав справится насчет присяги; на следующий день поп - приводить к присяге; а вчера - прокурор со становым, чтобы спросить, почему я отказался».

Чертков имел «обыкновение говорить людям то, что о них думает с беспощадной откровенностью».

Оглядываясь теперь на прожитый двадцатый век, который безжалостно омыл Россию кровью, можно всяко судить об общественной деятельности как Чертковых, так и самого Толстого. В Лизиновской ремесленной школе за счет Владимира Григорьевича опытные мастера учили ежегодно шестьдесят крестьянских ребятишек. Его мать Елизавета Ивановна устроила приёмный покой, где врач дважды в неделю принимал-«пользовал» сельских жителей. Учредили ссудо-сберегательное товарищество. Открыли народную лавку, в этом магазине цены на товары без прибыли покрывали расходы. У Черткова десять тысяч рублей дохода из двадцати ежегодных возвращались крестьянам.

«Посредник» работал уже на самоокупаемости. Офени - лоточные торговцы - разносили книги по всей матушке-России.

Но, конечно, не за благотворительность посыпались гонения на Чертковых. Толстой и его единомышленники отрицали государство, суд и наказание. Они остро критиковали власть светскую и церковную. Не голословно, а опираясь на факты. А фактом были, скажем, движения - сектантские, духоборческое, - которые поддерживали толстовцы. Именно за это в феврале 1897 года Черткова выслали в Англию.

Уехали туда «целым домом». Мать пожелала их проводить. Взяли с собой двух прислуг, живших с ними в Ржевске - Аннушку и нянчившую сына Катю. На чужбине Аннушка горько плакала у газовой плиты, вспоминая русскую печку, которую можно было топить настоящими дровами…

Чертков по-прежнему издавал запрещённые в России книги Толстого, составлял его архив. Выпускал газету и сборники. Сам писал статьи, обличавшие самодержавие. А Лев Николаевич, голосу которого, можно сказать, внимал мир, утверждал: «Цивилизация шла, шла и зашла в тупик. Дальше некуда. Все обещали, что наука и цивилизация выведут нас, но теперь уже видно, что никуда не выведут: надо начинать новое…»

Великий человек желал людям добра. Но и ему не дано было знать: как оно начнётся - новое, как его «слово отзовется».

…Чертковы же смогут возвратиться из заграничной ссылки спустя десять лет. И поселятся не в Ржевске, а вблизи Ясной Поляны. У родных Толстого это вызовет новые подозрения, укрепит их в мысли, что рукописи писателя ему нужны для личного благополучия.

Сама же Софья Андреевна, жена Толстого, раньше свидетельствовала о Владимире Григорьевиче: «Он мне очень тут понравился; такой простой, приветливый и, кажется, весёлый». Её же рукой записано прямо противоположное: «…не умён, хитёр, односторонен и недобр. Отношения с Чертковым надо прекратить. Там все ложь и зло…»

Так и запечатлелся Владимир Григорьевич на пожелтевших страницах дневников, книг. То светлым ликом - друг Толстого, понимавший его, как никто; издатель, кому обязаны, в первую очередь, за наследие писателя в целости и сохранности, напечатанные с его участием. То мрачнейшей краской - генерал от толстовщины, чуть ли не испортивший автора «Войны и мира», «Анны Карениной».

Кого слушать?

Наверное, лучше всего - самого Толстого. А он на исходе своей долгой жизни высказался ясно. Правда, по-французски. В переводе его мысль звучит так: «Если бы не было Черткова, его надо бы было выдумать. Для меня по крайней мере, для моего счастья».

Потомку Чертковых, американцу Николаю Сергеевичу всё не верилось, что не покрылся затравенелой дымкой в людской памяти хуторок Ржевск. Он ещё не остыл после безрезультатных столичных баталий. Там бил в колокола с трибуны Государственной Думы, обращался за поддержкой к деятелям культуры, стучался в московское правительство во спасение исторической библиотеки, основу которой заложил его предок. На старинное здание позарились богачи из «новых российских», вроде печально известного Березовского.

А в воронежской глубинке жил Ольховатский сахарный завод. Камень в основание одной из первых в России сахароварен заложил тот же неутомимый Александр Дмитриевич. Стараниями хранителей памяти в краеведческих музеях Ольховатки, Россоши не позабыты добрые дела Чертковых. Есть постоянные выставки, стенды, мемориальные доски, посвящённые им.

На берегах чертковских прудов у говорливого родничка, к студёной целительной воде которого так же припадали губами его сородичи, неверяще слушал он рассказы о том, что в здешних крестьянских семьях тоже ещё помнят Чертковых. А ведь это действительно так. Зайди Николай Сергеевич в ближней Еленовке в дом Пархоменко, подержал бы в руках старинное письмо-открытку. Адресовано оно Петру Васильевичу Трегубову - кучеру, который привозил со станции на хутор Льва Николаевича.

«Дорогой П.В., отвечаем на ваши телегр. и письмо, что слухи о продаже Ржевского участка - неверны и П.С. не мог этого говорить, и говорил только о продаже леса на сруб, по частям. Так что просим вас сразу известить Елен. крестьян. - Шлю приветы от Черткова В.Г., Димы и меня. Любящая вас Анна Черткова. 20 января 1915 года».

Внучка Трегубова - Татьяна Сергеевна пригласила бы Николая Сергеевича как дорогого гостя за стол в доме из того дубового сруба, какой век верно отслужил самому Трегубову и его потомков согревает теплом.

А в конце 1918 года распоряжением Воронежского Совета депутатов Анне Константиновне будут выданы 28183 рубля с вкладов, хранящихся в Воронежском и Россошанском отделениях народного банка. Эти деньги Чертковы вложат в издание сочинений Толстого. Капитал, кстати, им помог скопить и сберечь крестьянский сын из села Екатериновка Птр Семёнович Апурин. Сблизятся они с Владимиром Григорьевичем «на заре туманной юности». Молодой пан начинал «выходить в народ», на вечорке незлобливо пошутил по поводу щелкающих подсолнечные семечки: мол, у таковых глупые лица. Сельский паренёк нашёлся чем ответить, с усмешкой спросил: «А какие лица у грызущих орешки?» Под дружный смех собравшихся барин развёл руками - своего лица не видно. Так началась их дружба. Апурин стал надежнейшим помощником Черткова во всех делах, а особенно - в издательских.

…Средь летнего зноя приятно побыть под сенью мощных рослых каштанов у самого пруда. Жива легенда, что эти деревья посадили здесь два друга - Толстой и Чертков.

Чуть выше, на взгорье, среди одичалой сирени в некосимых травах явственно просматриваются оплывшие землей холмики и ямы - следы человеческого жилья.

- Тут бы памятному знаку стоять, - пожелал на прощанье гость. Не зная того, он высказал мысль, десятилетиями вынашиваемую здешними знатоками старины. При жизни сын Чертковых Дима - Владимир Владимирович размышлял о том, чтобы в бывшем Ржевске построили дом отдыха; готов был предложить часть собственных сбережений. Позже речь шла о восстановлении усадьбы. По сохранившимся источникам можно воссоздать внешний вид хутора с его основными постройками. А затем - включай Ржевск в маршруты путешествующих по литературным местам России.

На средства и силами Еленовского колхоза здесь чистили старинные пруды.

Всё остальное оставалось в мечтах.

Стараниями учителя-краеведа Григория Чистоклетова и его земляков на старинном железнодорожном вокзале в Митрофановке-Ольгинской установлена мемориальная доска. Принял предложение русского американца и Василий Остроушко как депутат Воронежской областной Думы. Его школьный друг Леонид Мелещенко встретил единомышленника на гранитном карьере в Павловске. Там подобрали, отгранили самый красивый камень.

Ставили знак, хотелось бы верить, на веки вечные.

Бережно довёз бесценный груз шофер Россошанского молочного завода Андрей Василенко на громадине «КАМАЗе». Другой водитель Виктор Бугаев вместе с Мелещенко и трактористом Сергеем Ковалёвым из ближней Александровки сообразили-догадались, как надежнее увязать «морскими» узлами гранит, чтобы не уронить его при разгрузке.

Пустынный лес огласился моторным рёвом и портовыми криками: «Вира помалу!» - «Майна!» Опутанный верёвочной сетью камень пусть не с первой попытки, но всё же плавно и целёхоньким лег на площадку. А её готовили и Остроушко, и Бордюгов Иван Федорович, председатель сельхозартели «Александровский», и автор сих строк. Когда вытерли пот со лба, можно было сфотографироваться на память у камня, красующегося теперь там, где некогда высился дом Чертковых.

Спустя время, собравшиеся здесь на свой «фамильный съезд» потомки, съехавшиеся со всех концов света - из Соединенных Штатов Америки и Канады, из Бельгии, Франции, Швейцарии, из Москвы - смогли поклониться, положить цветы на прогретый летним солнцем розовый с чёрными прожилками гранит под надписью, напоминающей о просветительском подвижничестве Льва Толстого, Владимира Черткова, их друзей. Здесь вновь прозвучал нестареющий завет: жить в добре, ценить его и дарить людям - только так одолеем зло!

Земная жизнь Толстого оборвалась в 1910 году. В последние дни рядом с ним был Чертков, об этом он напишет подробно в небольшой книжечке. Владимир Григорьевич останется верным душеприказчиком писателя. Он и его жена Анна Константиновна посвятят себя одному - изданию сочинений Толстого. Не корысти ради! Ведь ещё в Англии, когда они находились в ссылке, американцы давали пять миллионов долларов за архив «великого старца». Чертковы возвратят рукописи домой, на родину - в Россию. В 1918 году, а затем и в 1920-м в Кремле согласится Владимир Григорьевич с предложением Владимира Ильича Ленина - быть главным редактором Полного собрания сочинений Толстого.

В пору напряжённой работы Черткова запечатлеет для нас русский скульптор Анна Голубкова - «старый человек с высоким лбом мыслителя, дух его не угас, не сломлен». В 1936 году на исходе своей жизни (жена скончалась раньше) Владимир Григорьевич подержит в руках 72-й том сочинений, а всего подготовили к печати 91 том. Он коснётся полки, на которой уже плотным рядом стояло пятнадцатитомное Полное собрание художественных сочинений Толстого. Вс это - плоды и его трудов…

 

Нет на свете суходольного Ржевска. Крутое время смело-снесло дворянскую усадьбу.

Седой полынок над обрывом, неумолчный родник, лёгкие облака в чистых водах пруда под синим небом. И ветер заплутал в листах на вершине дуба.

«Степь да степь кругом, путь далек лежит».

Вернуться на главную