За огородами сразу начинался еловый лес, а чайная была в городе, пешком идти минут тридцать.

И вот весной, когда Волга вышла из берегов, затопляя набережную и берёзовую рощу, вернулся дядя Петя.

Мы бегали смотреть, как ломается лёд, и плывут вниз по течению огромные бело-голубые куски. Шум, брызги, мокрый ветер в лицо, и земля под ногами мягкая, словно просаживается. Мы снимали ботинки, чтобы не испачкать, и шли босиком, крича и смеясь. Небо – то золотое, искристое, то спокойное, особенно вечерами, холодно – голубое и далёкое. Птицы в роще поют.

А когда рощу затопило – не стало её. Одни макушки торчат и отражаются на воде дряблыми прутьями. Баржи и пароходы тогда проходят далеко, за километр, и величина их не больше ладони. Вот на одном из таких судов и прибыл из дальнего морского плавания наш дядя Петя.

Не совсем наш. Он – муж тети Оли, а тетя Оля нам далёкая-предалёкая родственница, мы и не знаем с какой стороны. Глаза у неё голубые, как у Вити, и голос такой же громкий. Мы на этом сходстве установили с сестрой её происхождение. «Видимо, тетя Оля – сестра нашей пра-пра, – сказала Шура. – Или пра-пра-пра».

– Что такое пра-пра? – подскочил Витька.

– Это неведомые родственники, – объяснила Шура.

И я дообъясняла, торопясь. Ведь я старшая, а, значит, и ответ могу дать правильнее.

– То есть жили родственники и не знали друг о друге.

– А как померли, так всё сразу узнали, – вмешалась Шура.

– Ну, ещё бы, – согласилась я. – И без того понятно. Только все узнали, а после и опять забыли. В общем, родственники.

– Выходит и дядя Петя? – Витя радостно и задумчиво прищурил глаза.

– Выходит, – довольно произнесла Шура и потёрла голой пяткой ногу.

Это было хорошее открытие.

Дядя Петя, загоревший и похудевший, сияя, сходил на землю. Прокуренная тельняшка, связанная рукавами на шее, болталась по спине, надуваясь как парус, от встречного ветра.

Такими мы и представляли матросов.

А тётя Оля обещала показать его поближе. То есть так, чтоб можно было потрогать бескозырку и померить ее.

– Буду моряком, – заявил Витя, – будет и у меня бескозырка.

– Вот и не будешь! – говорю я, а самой обидно, вдруг как раз его возьмут на корабль, а меня нет. «Девчонка, – скажут. – Нам морячихи не нужны. У нас и так их в море полно. Русалками называются». «У… – хочется мне ответить. – Ваши русалки – только в суп годятся». Вот так и ответить, пусть ахнут, как ловко сказано.

Скорее бы дядя Петя к нам пришёл. Чего только он не расскажет…

– И всем мне жизнь морская нравится, – мечтает Витя. – Вот шторм. А у меня в каюте клетки со щеглами висят. Над кроватью. Слышишь? А на палубе в конуре пёс сидит. О приближении пиратов предупреждает. В общем, я их всех выгружаю за борт, и мы плывем в Сызрань, потому что в шторм корабль разваливается. А вот на земле – ему ничто не угрожает. Ты видела, куда пошёл дядя Петя?

Разлилась Волга – в горизонт уперлась. А вода тёмная, особенно, когда солнце садится. Огненным шаром катится по волнам, пока не затонет. Как щёки на морозе, алая, вода. Ветер подует – будто рябину просыпали – рябью пойдёт.

– Сызрань, родная, – тихо скажет дядя Петя. И поцелует жену.

– Оля, Олечка.

А капитан даже на земле остаётся капитаном. Прохаживаясь важно по набережной, смотрит на часы. И все ему не терпится, на месте не стоится.

– Буду капитаном, – шепчет Витя.

А Шура смеется.

– Вот уж! Часики у него-то на цепочке! Не просто такие.

И оркестр играет.

Шум, музыка, нарядные лица – всё крутится перед глазами, и я сжимаю сестру за руку как-то слишком крепко, так, что она оглядывается на меня и спрашивает:

– Ты чего?

Витя бежит сбоку от нас, приговаривая:

– Они пошли, они пошли, а нам нельзя! Почему я не моряк, я тоже люблю море!

– Вот, – отвечаю я Шуре. – Витька всех заговаривает. И, обернувшись, кричу на него неожиданно громко: Любить надо СССР!

– А я люблю! – оправдывается Витя, широко раскрывая глаза. – Правда-правда.

Он так испуганно распахивает глаза, что я не выдерживаю и смеюсь.

Матросы тем временем во главе с капитаном шагают по городу. В чайной они отпразднуют своё возвращение, и только после разойдутся по домам, на долгий, месячный отпуск.

Капитан уже не смотрится таким сосредоточенным и сердитым. Он улыбается, закусив нижнюю губу, и голову держит немного набок.

Хорошо тёте Оле. Жены не отстают ни на шаг, там ведь будет играть музыка, на маленькие круглые столики разнесут мороженое, мы не знаем, что ещё будет, но чувствуем: такого весёлого окончания долгого путешествия нет ни у кого, кроме моряков. Ночью они возвращаются, опираясь на жён, домой, они улыбаются, и смеются, и песни поют, а дядя Петя даже танцует, ведь какое счастье, ступить на землю после месяца, когда вокруг была – одна зелёная вода, и чайки в небе вились, высоко-высоко, свободные и белые, как кора берёзы. «Любимый город! – поёт дядя Петя. – Тебя я не забыл».

По тропинке, через еловый перелесок, мы спешим домой. Тяжёлые, хмурые ветви виснут над нашей головой. Мне кажется, что где-то рядом затаился волк. Я даже чувствую его горячее жадное дыхание… Ведь в лесу только и бродят волки, медведи, ищут кого бы съесть. У медведя хотя бы избушка есть, где-то в самой чаще, среди болот. Он пироги любит, дрова рубит. На человека чем-то даже похож. Волк же – совсем другое дело. Я слышала, он ночами зимними воет, так воет… «Мама, кто это?» – просыпалась Шура. Была метель, и за окном, закрытым толстой ледяной коркой, проносились точечные тени, закручивымые вихрем, как искры от костра. «Метель», – отвечала мама.

Вдруг в лицо врезается, ударяя, когтистая лапа.

– Ой! – вскрикиваю я, хватаясь за щёку. – Волк!

– Волк!» – Витя прижимается к Шуре, а Шура сползает на землю, в жёлто-рыжий мох.

Это на мгновение. В следующее – мы уже бежим. Впереди, быстрее всех, Витя, следом Шура, потом я, не оглядываясь и не переговариваясь. И вылетаем на опушку, на светлую, облачную поляну.

Вечерний туман, поднимающийся с земли, окутывает ноги и будто светится изнутри, по-лунному прозрачно и молочно. Безветрие. Тишина.

Только тоскливо перелаиваются вдалеке собаки, и где-то гремит заунывно у колодца ведро.

– Нету волка, – первый говорит Витя.

Мы с Шурой падаем в заросли осоки, смотрим, не отрываясь, в темнеющее небо, как рассыпались по нему, будто незрелый крыжовник, бледные звёзды. Оставляя белую борозду, бесшумно пролетает самолёт.

Витя садится рядом.

– Вот девчонки. А я – моряк. Чего волков бояться? Со мной уж могли б не бежать. Я сам – морской волк. Акулу, и ту сумею пристукнуть.

Он срывает травинку, положив в рот кончик, задумчиво и мечтательно обсасывает, словно уже капитан, и на борту корабля, и с трубкой.

– Не было… – тянет Шура, приподнимая улыбкой кончики губ. Русые волосы, заплетённые в две тонкие косички, сливаются с туманом, и только лицо, раскрасневшееся, худое, странно сияет радостью над травой.

– Ну, как же не было, ну как же не было! – я вскакиваю. – А это что? Он лапой мне в лицо, сама видела, как вылез, как на меня…

И показываю, наклоняясь сначала к сестре, потом к брату, правую щеку. И точно. Что-то похожее на царапину, будто след от еловой ветви, когда она с размаху скользнет, задетая плечом.

– Значит, был, – удивляются они. – Но мы не видели.

– Он убежал, – объясняю я. – Испугался. Трус.

– Жалко, вот бы я ему, как раз бы дяде Пете шкуру подарил, чтобы… – как всегда начинает придумывать Витя, и вдруг изумлённо обрывается на полуслове, смотрит наверх. – Самолёт, – показывает он пальцем в небо. – Вот где красотища! Какой маленький! И как высоко!

Мне самой всегда очень нравились самолёты. Вернее, след, который медленно таял после них. Розовато-белый. С комочками. Будто лопатой по земле провели, взрыхляя.

Мы тихо смотрим, как медленно и плавно скользит самолёт, как скрывается он на горизонте. Белый крохотный самолёт, и волнами вокруг вьются облака.

Ветер, волны Волги, тополиный пух… Набережная, гудящий пароход. «Как хорошо, – вдруг думаю я, – что Витя станет моряком». И уже вижу, как он сходит на берег и широко улыбается, а мы, сёстры, встречаем его, подхватывая тяжёлые чемоданы.

Как дядя Петя, быть может, он скажет и нам: «Видел я далёкие страны. Даже такие, где люди живут в песчаных домиках, а пьют воду из туч. Они тучи, как яблоки, с неба снимают. Как белье выжимают, а по вкусу та вода – будто мёд».

– Пойдёмте купаться! – говорит Шура. – Мне захотелось.

– Поздно.

Мы смотрим в небо, которое всё ярче расцветает звёздами.

От весенних трав поднимается густой влажный запах, и кузнечики стрекочут громче.

– Домой пора.

– На Волгу! – возникает Витька. – Пожалуйста, ну, пожалуйста.

И мы идём обратно, через еловый перелесок, к нашей любимой запруде. С каждым шагом, всё больше и больше хочется прыгнуть, взметая брызги, в холодную, как лёд, воду. И волков никаких нет.

Быть может, потому их нет, что попадается нам навстречу тётя Оля? Она в белом праздничном платье, высокая, ведёт за руку дядю Петю, который что-то говорит шёпотом, а что – мы не слышим. Тётя Оля только хмурится, как вдруг видит нас.

– Здрасте, – пищит Витька.

Он, если кого-то уважает очень, то уже не может говорить спокойно и обыкновенно. Он рассматривает дядю Петю, а тётя Оля, остановившись, с удивлением спрашивает:

– Вы куда так поздно?

– Купаться, – объяснят Шура. – Захотелось что-то.

– Так поздно! – тётя Оля, качая головой, прижимает ко лбу руку. – О…

– Да что нам! У нас Витька матросом будет. Хорошо плавает. Вот даже шторм случится – и в шторм поплывёт. Корабль-то развалится, а Витя – в Сызрань, по Волге…– скороговоркой рассказывает Шура. – Возвратится.

– Не матросом, а капитаном, – поправляю я. – Мы его встречать пойдём.

– В шторм… паруса! Приспустить… паруса… и ещё…– медленно говорит дядя Петя.

Вид у него очень уставший. Белое, почти как полотно, лицо. И вдруг… вдруг я вспоминаю, что тётя Оля – нам пра-пра, и как сама я говорила: «То есть умерли они, и все узнали об этом. А потом забыли». Смысл этих слов только сейчас доходит до меня.

Умерли… Покойники!

Над нами чёрное небо, от болот встает туман. И по траве рассыпалась, играя, бледными звёздочками крупная роса.

В такие же тихие, тёплые вечера приезжий старик рассказывал нам, сидя на крыльце, страшным завывающим голосом: «Поко-о-оники… но-о-очью встают из мо-о-огил…»

– Пойдёмте, я отведу вас домой, – тётя Оля берёт Витю за руку. – Ты устал?

– Паруса и прочее, – заканчивает дядя Петя, зевая.

Глаза тёти Оли голубые, ласковые, от её платья пахнет хлебом.

Покойники. Но разве так бывает? Нет, не бывает! Сколько раз – весной разливалась Волга, затопляя берёзовую рощу? Потом вода сходила. Обнажались тонкие стволы, у корней вились низкие кусты, и птицы, слетевшись, пели особенно ярко в ветвях.

Так и человек. Пусть и покойник, пусть в земле лежит-лежит, а потом из земли и встал. Ничего особенного. Я ведь и сама не стану в земле лежать. Скучно это. Роща весной под водой, а летом – уже под небом, опять зелёная, опять шумная. «Наша пра-пра», – радостно думаю я про тётю Олю, послушно ступая за ней по тропинке.

– Значит, моряком станешь? – просто так говорит она Вите, – по Волге в море?

Витя ещё раз разочарованно оглядывается на дядю Петю. Тельняшка, сапоги. Колючие щёки, – всё хорошо, только бескозырки на голове нету. Совсем нету. Ни звезды, ни ленточки.

И где она? – я думаю об этом, и понять не могу в чём дело.

– Не моряком, не по Волге, а по небу, этим, как его… – медленно выводит слова Витя, – лёт-чи-ком. В самолё-те.

– Что?! – мы с Шурой остолбенели. В один голос переспрашиваем.

– Лётчиком!

Впереди уже розовеют окнами домики нашей улицы. Возле калитки, грустно всматриваясь вдаль, стоит мама. Вот она увидела нас. Улыбнулась.

«Любимый город! Тебя я не забыл! – поёт дядя Петя и притопывает. Нестриженные светлые волосы чуть разлетаются нестройной волной. – Не забы-ы-ыл!»

– Мама! – мы бежим, обгоняя друг друга. – Мы волка в лесу видели, корабли и самолёты, капитана, а Витька у нас лётчиком будет!

А дядя Петя всё поёт и танцует, только песня его какая-то странная, без слов, а напев – словно льдины, стеклянные, со стоном по реке спускаются, и сердито тают в сыром тёмном воздухе.

2008 г .