Мы давно с ним не виделись, и живём в разных городах, и даже писем друг другу, коротких, не пишем. Но почему-то я уверен, что всё в далёком том провинциальном городке по-прежнему. Ничего не изменилось. Ходят, гремя колесами, старые трамваи по центральной улице; цветёт под окнами сирень, и дети играют в тихих дворах. Качаются на тех самых весах-лошадках, с деревянными гривами и дырочкой, вместо глаз; а на верёвках, между столбами, бельё сушится .

Вспоминается мне река, и тесная кухня Максима, и его комната, где у стены стоял компьютер. Ясно, будто вчера это было. Вот мы идём по берегу и молчим, яркий закат на той стороне, за лесом, – кровавым пятном отражается в воде. Постепенно из красного становится желтоватым, похожим на свечение, на мутный блик; будто из реки, из самых её глубин, всплывает неживое лицо, водная маска, и некоторое время стоит, недвижно, пока не стемнеет и чёрный лес не опрокинется единой тенью в такую же чёрную и беззвучную воду. По городу повиснут тогда ряды светящихся окон, неровных и далёких.

И сколько таких городов в бескрайней провинции! В темнеющих степях, на берегу холодных рек!

Часто вечерами мы сидели с Максимом на его кухне, долго, пока не возвращались с работы его родители, мы играли в шахматы, слушали кассеты и первые диски, курили и немного пили,

– Как хорошо, у тебя нет старшей сестры! – завидовал я Максиму, – весь дом, до вечера – твой! Ты хозяин….

– А зато, – отвечал Максим, – когда есть старшая сестра – дом становится немного другим. На окнах розовые цветы, с ней можно поговорить о чём-нибудь…

– О чём-нибудь! – хмыкал я, – вот именно, о чём?!

Но он не слушал:

– Она читала бы мне книги… про животных, до пятнадцати лет покупала бы, будто маленькому, конфеты… Смешно, конечно. Но мне так кажется.

Не знаю, откуда у него подобные понятия о сёстрах. То ли фильм он какой посмотрел, бывают такие фильмы, и всё в них ложь, вся гармония любви, высосанная из пальца, с показным счастьем благополучных довольных семей: мама-папа и два толстых сына шагают по улице в соседнюю пекарню купить на воскресенье торт, а сзади умная сестра – ведёт собачку на поводке. Вечером ребята сядут на диван и будут слушать сказку, а собачка – спать на коврике у батареи.

Именно так Максим представлял семью, в которой есть сестра. А как-то раз он меня и совсем поразил.

– Знаешь, я уже решил, чего хочу, – сказал он, серьёзно и торжественно, – не знаю, правда, как всё это случится. Но, когда я повзрослею, то женюсь. Я хочу жену очень простую, с белыми волосами и голубыми глазами. Чтоб она хорошо готовила, держала квартиру в порядке. Пекла бы пироги, варенья делала…

– Ну и дела! – чуть не закричал я. – Жена тебе – кухарка что ли?! Это не плохо. Вернее, это очень плохо, ты просто хочешь комфортно обустроиться, вкусно есть и крепко спать, и как ты можешь, ты…

Максим, кажется, обиделся, он больше не пояснял свою идею, он замолчал, и я уже жалел, что поддался порыву, ведь, может быть, я не так всё и понял, как знать. Мы больше никогда не разговаривали об этом, но внутренне я помнил, и поэтому, когда случилась та история, очень удивился и не сразу поверил. Правда, и прошло-то уже несколько лет. Тогда Максиму было пятнадцать. А теперь – девятнадцать. Он подрос, его волосы потемнели, лицо стало выразительным, на нём, будто в воде, отражались моментальные переходы от радости к грусти, он хмурился, когда о чём-то думал, и не успевал я спросить, что за серьёзность, как он тут же начинал смеяться, и, казалось, не было человека более весёлого и живого.

Мы по-прежнему играли в шахматы, гуляли, катались на велосипедах, хотя я уже в то время устроился работать в типографию, а Максим учился в местном институте и подрабатывал курьером в центральном компьютерном магазине. Я был старше Максима на три года. Это большая разница, особенно для детского возраста, и сыграла она, думаю, свою роль в нашей дружбе. Наверное, я был единственный, кому Максим всё рассказывал, делился малейшей новостью и впечатлением. Мне нравилось чувствовать себя старшим, давать советы, поминая так, между прочим, свой огромный жизненный опыт; я внимательно слушал и значительно молчал, если не знал что ответить. Мы пробовали сочинять вместе песни, как-то раз даже выступали в бард-клубе «Седло».

Одноклассник Максима подыгрывал нам на синтезаторе, а девочка Маша, не помню, откуда она взялась, дула, задрав голову, в медную трубу. Мы что-то пели об одиночестве и смерти, о том, что опадают листья; о жёлтой луне над крышей, о несостоявшейся любви. Повторяли всё самое расхожее, где-то услышанное; с твёрдой уверенностью, что жизнь исчерпана и почти окончена, что ничем больше нас не удивишь. Нам дружно все аплодировали, и какая-то певица в узкой кожаной юбке, выбежала потом на сцену и подарила каждому по мягкой игрушке, по белому гусю с широко распахнутым красным клювом и стеклянными глазами. Опозоренные, с мягкими игрушками, спустились мы в зал, не зная куда их, этих гусей, спрятать. Засунули в рюкзак Максима, затянули верёвкой, чтоб только не видеть. А дома всё вспоминали и вспоминали.

– Они нас детьми считают! – кричал Максим. – Поёшь им о серьёзном, о смерти, а они!

– Ты ещё не слышал, что сказала одна женщина, она у выхода сидела…

– Что?

– «Какие милые дети».

Но потом мы сошлись, что всё из-за Маши, ей всего десять лет, и не стоило её брать с собой, пусть и без трубы, обошлись бы. На этом мы успокоились.

«Седло» с тех пор обходили стороной. А, говорят, там проходило много весёлых ночных вечеров, со всей округи стягивались барды, на своих спинах они несли гитары, а в руках сумки с книгами стихов, это были несчастные люди. В кожаных шляпах, с трубками. Они всю ночь пели и курили и, как сказала девочка Маша: «Совсем не спят, а ведь сколько чудесных снов они пропустили». Но сами про себя они кричали, что счастливы. В их книгах были стихи о неразделённой любви и звёздном небе.

Раз в два месяца в клубе организовывали настоящие концерты, с участием народных ансамблей. Впереди сидел баянист, а вокруг него старушки в цветистых платках и красных сарафанах пели про ракиту.

Да уж, что ни говори, а клуб «Седло» стал достопримечательностью нашего города, единственным местом, вокруг которого кипела бурная жизнь, сочетающая в себе самые разные направления и группировки, от детского хора «Елочка» до ансамбля металл - инструментов, участники которого играли ложками на перевернутых кастрюлях. Интересно?

«Как так можно!?», – смеялся Максим. И обещал: «Ноги моей там не будет. Самодеятельность! Никакой меры!»

И всё же случился день, вернее вечер, когда Максим вдруг собрался и отправился в «Седло». Я хорошо помню тот вечер. Лил сильный дождь, но он вышел без зонта, мама ещё кричала ему вдогонку, из окна, чтоб взял зонт, непременно… Он, что не слышит?! Или надел капюшон, немедленно!

Но он хмурился и делал вид, что, конечно, не слышит. Понимаю, в девятнадцать лет, ему хотелось казаться самостоятельным, остаться одному – без всяких советов, или, хотя бы без советов «непременно» и «немедленно», он затолкал руки в карманы и резко свернул за дом. Я как раз возвращался из типографии. Мы встретились.

Максим поднял голову и оглянулся в сторону угла, за которым осталось окно. Я сделал вид, что ничего не слышал. Тогда он пожал мне руку, и мы пошли к центру, вдоль трамвайных путей.

Дождь становился сильнее. Вокруг всё было мутным и жёлтого оттенка. Сквозь дождевую пелену просвечивали дома, и казались они призрачными, словно с акварельной картинки.

– А я иду в «Седло», – сообщил Максим. – Знаешь, опаздываю уже.

– Делаа,.. – оценил я. – Зачем?

– Концерт. В двадцать ровно начало. Знаешь, испанская гитара, фламенко, из Испании приехали музыканты, профессиональные. Некоторые фамилии я даже знаю, слушал на дисках. И представляешь, они тоже будут.

– Билеты там что ли?

– Я уже купил абонемент, несколько концертов, один через два дня, другой через три…

– Даёшь.

– Я знал, ты фламенко не любишь, вот и не звал.

– Да я люблю. Просто в это «Седло» идти претит. Как мы там выступали…

– Да ладно, один-то раз... если бы не испанцы…

– Ну, да…

На остановке мы расстались.

– Чего без зонта? – спросил я всё же на прощание. – Хочешь, мой возьми. Я дойду, тут три минуты, а тебе там ещё часа три сидеть.

– Думаешь? Да там – не больше часа. А зонт не хочу, спасибо. Про зонт уже слышал.

– Правда? – удивился я.

– С самого утра

Потом мы ещё поговорили про гитару и фламенко, про новую книгу Стрижёва – местного романиста, в нашей типографии он каждый месяц устраивал скандал: книги пахли краской, ему это не нравилось; про возможности программы « Muvee auto Producer » и корректировку цветовой гаммы. Максим, словно забыл что опаздывает. Под конец мы рассмеялись: «Ты идёшь в «Седло». Сколько лет, сколько зим!», – и всё в таком роде.

Не знал я, что последний раз вижу Максима таким – привычным, хорошо знакомым, упрямым и беспечным; глаза его дрожали и щурились под мокрой чёлкой, когда он смеялся; они были горячими, я только потом это вспомнил, необычными, какими-то странными, немного сумасшедшими что ли.

Так уходил один Максим. На другой день, или через день, я встретил другого Максима. Рассеянного и радостного, чувствовалось, он не слушает, о чём я говорю, прибывая где-то далеко, в невидимом пространстве, и отвечает «да, да» невпопад, будто заранее решил только соглашаться. Потом он взял гитару и попробовал играть.

– Тебе понравился концерт? – спрашивал я.

– Да, очень.

– Какой там был исполнитель?

– Что?

– Кто играл?

– Да я не помню. Хотя, ты про что сейчас?

Я рассказал про что.

Максим слушал серьёзно и внимательно, будто впервые узнавал про дождь, «Седло» и фламенко. Наконец, он подошёл к окну, встал спиной ко мне и, опираясь руками о подоконник, проговорил:

– Ну да. Я понял о чём. Я опоздал на сорок минут. Сел с краю, в темноте не разобрался, было много музыки и дыма. Было очень темно.

Наверное, привычка рассказывать, привычка к откровенности, сыграла свою роль, так что Максим мне описывал, каждый эпизод, и по нескольку раз; всё то, что обычно не стоит передавать даже лучшим друзьям, но лучше скрыть, спрятать в тайне и глубине своего сердца. Правда, рассказывая, он будто заново переживал, участвовал в каждом своём слове. Переживал и я. Но советов не давал, только один раз. Во-первых, чтоб не запутать его – нет лучшего советчика, чем собственное предчувствие и желания, в то время, мне казалось, что это так. А, во-вторых, всё равно он бы меня не послушал, как в том единственном случае, когда я говорил с ним, убеждая.

***

У меня остались разрозненные листки, его дневниковые записи. Словно я сам был участником этих событий, так живо я их представляю и вижу до сих пор. Тёмный зал, запах деревянной сцены, дождь за окном…

Гитарист объявил в микрофон: «А теперь пьеса моего собственного сочинения. Марш. Кстати, книгу моих стихов можно купить в перерыве».

– Что? – переспросил Максим.

– Марш, – ответили ему рядом.

Приглядевшись, он увидел девочку. Она сидела в полуоборот, положив руку на спинку переднего сиденья. У неё были тонкие пальчики, и на среднем – кольцо, витое, с голубой бусинкой в центре.

– Разве здесь марши?

Она сказала:

– Это сейчас – марш. А до этого – песня была.

Музыка обволокла зал. До конца выступления они больше не разговаривали.

– Повторяю, кто не слышал. Книга моих стихов – у входа, в перерыве. Спасибо.

– А как же… испанцы? – спросил Максим шёпотом.

Ему никто не ответил, и тогда он принялся рассматривать зал, головы на переднем ряду, – ровный ряд затылков, тёмных, будто слитых с сиденьями, волос; белую руку, она казалась туманной, словно размытой, указательный палец скрёб обивку.

– Выступает…

Через сорок минут, когда на сцену поднимался очередной бард, Максим встал и пошёл к выходу. Следом за ним вышла девочка, в гардеробе она забрала пальто, и перед зеркалом долго завязывала на шее цветной платок.

Яркий свет исходил от плоских круглых ламп – со стены. Казалось, кругом только эти лампы, солнечные круги, и сам он будто ступает среди них, и нет конца. Так река ненадолго озаряется закатом, преображаясь в красное полотно, и так же чудится вечным, вневременным всё то, что вокруг. Красный цвет заполняет тебя, ты погружаешься в густые разводы – неба и трав, с каждым шагом – всё глубже. У той границы, где облако касается неровным краем – уже закрытого, облитого росой, крохотного цветка.

… На крыльце они встретились. Кроме платка на шее, она успела перед зеркалом надеть серую шляпу с небольшими, подогнутыми кверху полями, чем неприятно удивила Максима. Шляпы он не любил, так же как и белые перчатки, меховые воротники, галстуки… Всё это представлялось ему стилизованным и ложным, как густой слой краски на щеке актёра, грубо наложенной толстым слоем. К чему вся мишура? Лучше всего: просто куртка и просто джинсы. Холодно? Шапка и шерстяной шарф. Зато в любой день и час – ты можешь пойти в лес, с рюкзаком. Долго бродить, а потом лечь под дерево и смотреть на сплетения ветвей и на крохотный просвет синего неба; так тихо дышать, будто больше тебя и нет, только ветер листьями дрожит.

– А дождь кончился.

– Да? – Максим посмотрел на неё. – Вот мне всегда это не нравится. Пишут одно, а приходишь – другое. Даже не знаю, что тут сегодня происходит?

– Барды выступают.

– Вот-вот, и я про это. И почему так?

Они медленно спустились с невысокого крыльца, и пошли вдоль тёмных деревьев, вдали горел единственный фонарь.

– Так ведь программа изменилась! Завтра приедут. У входа висит объявление. На три дня… подряд.

Неожиданно Максим ощутил спокойную радость. Каждым шагом он чувствовал мостовую, малейший её камень.

– Ты часто бываешь в этом клубе?

– Нет. Я тут в гостях, неделю, вот и пошла, слышала много.

– Правда? А ведь говорят даже – «Седло» – самое известное место города! Достопримечательность. Одна знакомая говорила: «изюминка». Мол, каждый город имеет свою «изюминку»: один – кремль, другой – музей, третий ещё что, а у нас – «Седло». Кстати, ведь из соседних городов приезжают.

Она заулыбалась.

– Ну, вот и я из соседнего, можно сказать.

– Да не только зрители. Барды, ансамбли приезжают, – пояснил Максим. – И почему так… А в каком ты классе?

– Что?

– В каком классе учишься?

– Классе? Я не в школе – на втором курсе в институте!

– А…

Чуть позже он узнал, что её зовут Полина.

Они разговаривали, перескакивая с одного на другое, про разные города, про книги и гитару, про школы, институты, про летний лес и рыбалку. Всё кругом казалось влажным после дождя, и очень тёмным, и чистым. Длинные дома, деревья, улицы…

***

Я видел Полину на фотографии, точнее, на многих фотографиях. На одной из них, центральной, размещённой в аватар, она, жмурясь от солнца, сидит на земле. На голове у неё косынка, завязанная назад так, что видны кольца серёжек и прядка волос над глазами. Сзади – синий простор и деревянная лодка. Подпись в строке статуса: «безумно счастлива». «Обновлено пять дней назад», – читает Максим с огорчением. Пять дней назад. Выходит, она ещё до вчерашнего дня, до бард – клуба, была счастлива.

«Глубоко несчастный человек, – думаю я, – одно из двух. Либо несчастна, либо поверхностна до такой степени, что способна быть счастливой». Склоняюсь больше ко второму варианту.

– И все же красиво…– думает Максим вслух.

Фотография, и правда, ничего. Хороша она своим светом. Солнце, всесжигающее, знойное солнце, разлилось лучами по воде, по согнутым коленям, платью и лицу; кажется, пропитавшись теплом, всё горит и само источает золотое сияние, и только лодка – тёмным пятном – вдалеке.

На других фотографиях – новая Полина. У неё каштановые, коротко постриженные волосы, и тёмные глаза. Фотографий не так много. Возле фонтана, присела на бордюр. Зимой, на катке, смеётся и едет, раскинув руки. Спускается с кем-то по лестнице. Максим присмотрелся к этому «кому-то». Вроде бы не очень старый, а с бородой.

Наконец, она в комнате, сидит на диване, а некий Бингли комментирует: «Восхитительно. Ты прелестна». Максим недоверчиво читает надпись.

– Что еще за «Бингли»? Ты подумай!

В целом, мне Полина кажется совсем обычной, даже невзрачной. Конечно, впечатление может быть обманчиво; на фотографии лишь силуэт, без голоса, жеста, мимики, и только их сочетание рождает то неповторимое, что проявляется в каждом движении, во взгляде, в каждом случайном слове.

Пролистав фотографии до конца, закрываем страницу и отключаем Интернет. Идём на кухню пить зелёный чай. Сегодня чай. В маленькой кухонной, корзинке пряники.

Максим ничего не спрашивает, я тоже молчу. Что тут можно сказать.

***

– Но сначала, перед тем как исполнить пьесу, Эдвард расскажет вам легенду об одном дереве, огромном дубе, которую он слышал, путешествуя по России. Эдвард?

– Да, я действительно очень люблю путешествовать. Я был не только в России, но и в таких экзотических странах как Исландия и Африка. Везде есть свои легенды. В Африке про пальмы, а вот в России про дубы и берёзы.

– Эдвард, как это интересно!

– Больше всего меня впечатлила история про дуб. Огромнейший ветвистый дуб рос на берегу реки, я сам его видел и фотографировал. Вижу: женщина пасёт белых коз. Я подошёл к ней и сказал: «Здравствуйте, меня зовут Альфонсо Эдвард, я сам из Испании, но мои предки жили в России. Поэтому я люблю не только Испанию, но и Россию, и мне дорого каждое дерево этой бескрайней страны. Вы не знаете, что это за дуб?»

Она очень обрадовалась. «Конечно, – говорит, – конечно, знаю. Я ведь живу тут неподалёку. Часто мимо хожу. У нас, – вы же понимаете – у нас не только каждое дерево, но даже мимолётное проходящее облако имеет свою историю. Всё не просто так».

Этот испанец, Альфонсо Эдвард, удивительно хорошо говорил по-русски, с акцентом, правда, но с небольшим. В клубе, как всегда, было душно. Витали сумерки.

– Лучше бы он играл, – шепнул Максим.

Полина кивнула. Они облокотились на спинку переднего сиденья и заскучали. Вернее, стали думать об ином. О том огромном чудесном мире, что простирается за дверью клуба.

– Легенда такая. Много сот лет назад парень и девушка полюбили друг друга. Но родители были против. Тогда они убежали, пришли на крутой обрыв реки, чтоб утопиться. И, перед тем как прыгнуть, последний раз обнялись. Обнялись и… превратились в дерево, Бог так сделал. Чтоб больше уж никогда им не разлучаться, стали они одним большим деревом, в ветвях которого и птицы пели, и странник внизу тень находил. «Вот этот самый дуб вы и видите перед собой», – закончила женщина. Я, поражённый, молчал.

В зале слабо зааплодировали.

– Спасибо, Эдвард, – заулыбалась ведущая. – Какая трогательная история. А теперь…

– Теперь я исполню цикл произведений. Они являются вариациями, музыкальной обработкой этой истории. Гитара лучше других инструментов может передать многие оттенки человеческого чувства…

Он неловко склонил голову, провёл рукой по струнам.

Струны казались бесконечными. Их продолжали городские провода, – трамваи стучали колёсами. Их продолжала река, множество тонких струй билось в её глубинах, и множество рыб скользило меж ними. Солнце в небе – сматывало нити лучей в единый клубок, отрывая их от тёплого осеннего города.

Вечерело. Максим долго бродил по улицам, слушая Полину. Завтра, после обеда, она уезжала в Москву.

– Кстати, – говорил Максим, – мы ведь выступали в этом «Седле». Нам ещё мягкие игрушки дарили. Придумали…

– Игрушки? И что такого?! – Полина смеялась. – Сама люблю. Знаешь, у меня дома – целая полка с игрушками. Мне уже девятнадцать лет, ну и что! Пусть сидят. Как-нибудь будешь у меня в гостях – поиграем.

– Поиграем?

– Ну, я имею в виду можно драться, бросать их друг в друга. Как снежками.

– А… а если что-нибудь разобьётся?

– Ну и что! Подумаешь. А что разобьётся, ваза? У меня в комнате нет ваз. Если только люстра.

– Окно.

– Окно – ерунда. Новое вставим.

– А мама?

– Вот она и выберет новое стекло, более крепкое.

– Она расстроится.

– Ни капельки.

– А ты, наверное, готовишь обеды, помогаешь ей?

– Никогда. Вернее, редко. Я не люблю готовить.

– Я умею жарить рыбу.

– Это скучно.

– А что интересно?

– Идти и разговаривать, слушать легенды испанцев.

– Они хотели утопиться!

– Такие времена…

Поздно вечером, когда Максим сидел один в комнате перед компьютером, он подумал, что ничего так и не узнал про Полину, хоть и разговаривал с ней несколько часов. Она рассказала, правда, о том, что учится на историческом факультете одного из столичных университетов, любит танцевать, петь, рисовать, кататься в лодке, всего понемногу. Есть старший брат, он работает в цирке, дрессирует и укрощает тигров. Как страшно и необычно! А дядя – в опере поёт. Всё, чего мимоходом не касалась бы Полина, было с печатью нового и неизвестного, совершенно иной, загадочной, жизни.

Тогда Максим открыл фотографии и стал опять смотреть. Она сидела перед лодкой, в мире, залитом солнцем, и улыбалась.

Захотелось курить, он закрыл страницу и вышёл в подъезд, родители уже спали, и нужно было повернуть замок медленно, бесшумно.

На улице опять шёл дождь, сбивая с деревьев жёлтые листья. Он курил и думал, пытался вспомнить себя – и не мог. Пытался вспомнить других, ведь были же… соседки, девочки в школе и девушки-первокурсницы, весёлые, душистые, будто цветы. С некоторыми он сидел за одной партой,

с некоторыми разговаривал. Девочка Маша дула в трубу…

И тут всё прошлое, прошлые краткие встречи и разговоры предстали единой безликой массой, настолько безликой, что он не мог различить ни одного лица, ни одного голоса. Бездонное море людей колебалось, покрытое густым туманом, и сами люди – были вылеплены из этого тумана, похожие друг на друга, как гипсовые сырые фигуры, сделанные с одной модели – без глаз и без губ, просто фигуры в пространстве.

Потом в пустом белом мире возникла щель. Сквозь неё сквозил холод и свет.

Полина стояла перед зеркалом, подворачивая пёстрый платок. Утомительно ярко горели плоские лампы. На крыльце он заглянул в её глаза. Полина, опустив голову, шагнула со ступенек. Её шляпа слилась с темнотой ночного города.

Он видел эту шляпу, и видел платок. Видел руки, овал лица. Пред ним был человек. Впервые, со своим дыханием и голосом.

«Так ведь программа изменилась! Завтра…»

***

Я вспоминаю не всё. Про последний день Максим рассказывал скупо. Знаю, что они встретились. Полина была в том же синем плаще, что и в первый раз, но без шляпы. Её волосы вздрагивали от ветра. Она улыбалась и почти не разговаривала. Максим показывал дома, возле которых он играл в детстве. Показывал окна, где жили его друзья и знакомые.

Потом они зашли во двор и в шутку стали кататься на деревянных лошадках-весах. Ноги отрывались от земли, и небо вдруг отзывалось синей пропастью. Обхватив одной рукой гриву, Полина откидывалась назад.

Лошадки монотонно шагали, «верхняя» – «нижняя», «нижняя» – «верхняя». Поочередно. Внизу – примялась трава. Вверху… Листья жёлтыми свечами… пролетали к земле.

– Вот и всё, – сказал мне Максим. – Понимаешь?

– Почему всё?

Он не ответил. Потом сказал:

– Ну… Полина же уехала.

– Так напиши, она дала тебе ссылку на страницу?

– Дала. Но ведь не сказала, не попросила: «напиши мне». Или ещё что-нибудь такое. Мы просто попрощались.

Максим включил компьютер и открыл фотографии.

– Конечно, я не буду писать. Не хочу позориться. Кстати, здесь, по лестнице, она, наверное, с дядей идёт… Дядя в опере поёт.

С тех пор мы никогда с Максимом не вспоминали Полину. Вернее, не разговаривали. Я тогда сразу спросил:

– В опере? И что?

– Ничего.

«Ничего», – ответил он таким голосом, что можно было бы испугаться.

Знаю, ещё долго он любил вечерами открывать и в который раз пролистывать, рассматривая фотографии. Новых не появлялось. За окном уже билась ледяная метель и крутил снег, а он сидел и смотрел – как лодка качается в синей туманной воде. Возвращались из далёких стран птицы, расцветали деревья, и тёплые тучи подкатывали к горизонту… Под громкий и радостный весенний дождь он перечитывал нахальный комментарий некоего «Бингли».

Потом Максим узнал, что Полина вышла замуж. Вскоре страница её стала закрытой – можно было смотреть лишь на крохотный квадрат первой фотографии. Но эта новая фотография – фигура женщины в белом платье, на далеком мосту – ничем не напоминала Полину. Общие очертания мягко расплывались перед глазами.

В то время мы с Максимом уже почти не общались. По работе мне приходилось много ездить по другим городам, я писал научную монографию и растил с Ниной – моей женой – двух сыновей. Так, постепенно, отдалялись мое детство и юность…

Когда мы встретились, то вспоминать что-либо не хотелось. Максим уже работал и был женат. Его жена была хорошей хозяйкой, со светлыми волосами и тихими глазами. Она мыла каждый день полы, готовила вкусный борщ, а к ужину – пироги с абрикосовой начинкой. В доме всегда был заварен горячий крепкий чай – в стеклянном чайнике, под широкой юбкой куклы.

Ещё Максим завёл породистую собаку, с которой гулял два раза в день. Собака мягко бежала перед ним, знакомый двор встречал тишиной, а иногда смехом: весёлые маленькие дети катались на лошадках, кричали и смеялись, а поздно вечером, когда их не было, двор казался совсем пустынным, словно заброшенным. Перекладины качелей, похожих на весло, застыли скатом, будто движение прервалось только что: одна лошадка – вверху, другая – внизу, и только приглядевшись, Максим замечал – какие же они, эти качели, уже старые, а гривы… потемнели, деревянные.