Юрий ЛЕБЕДЕВ, доктор филологических наук

ГЕНИЙ МЕРЫ

В особом волнении, вызываемом хрупкой зеленой веточкой на фоне голубого далекого неба, признавался Тургенев в одном из писем к Полине Виардо. Его беспокоил контраст между тоненькой веточкой, в которой трепетно бьется живая жизнь, и холодной бесконечностью равнодушного к ней неба. «Я не выношу неба, — писал он, — но жизнь, действительность, ее капризы, ее случайности, ее привычки, ее мимолетную красоту... все это я обожаю».

Острее многих русских писателей-современников Тургенев чувствовал кратковременность и непрочность человеческой жизни, неумолимость и необратимость стремительного бега исторического времени. Необычайно чуткий ко всему злободневному, умеющий схватывать жизнь в ее прекрасных мгновениях, Тургенев владел редчайшим чувством свободы от всего временного, конечного, от всего субъективно-пристрастного, приглушающего полноту художественного восприятия. Его влюбленность в жизнь, в ее капризы и случайности, в ее мимолетную красоту была благоговейной и самоотверженной.

Беспристрастная, неэгоистическая любовь к жизни позволяла Тургеневу видеть ее явления во всем их многообразии, в движении и развитии. И хотя его называли порой летописцем, создавшим художественную историю русской интеллигенции, в действительности он был не летописец, а пророк. Летописца-хроникера ведут исторические события, он следует за ними по пятам, он описывает факты, уже совершившиеся. Тургенев же не держит дистанции. В своих произведениях он постоянно забегает вперед. Острое художественное чутье, бескорыстная свобода восприятия позволяют ему по неясным, смутным еще штрихам настоящего уловить грядущее и воссоздать его, опережая время, в неожиданной конкретности, в живой полноте.

Этот дар Тургенев нес всю жизнь как тяжкий крест, ведь его дальнозоркость раздражала современников, не желавших жить, зная наперед свою судьбу. И в Тургенева часто летели каменья. Но таков уж удел любого художника, наделенного даром предвидения, любого пророка в своем отечестве. И когда затихала борьба, наступало затишье, те же гонители шли к нему на поклон с повинной головой.

Забегая вперед, Тургенев определял пути, перспективы развития русской литературы второй половины XIX столетия. В «Записках охотника» и «Дворянском гнезде» уже предчувствовались эпос «Войны и мира» Толстого, «мысль народная»; духовные искания Андрея Болконского и Пьера Безухова пунктиром намечались в судьбе Лав-рецкого. В «Отцах и детях» предвосхищались мысль Достоевского, характеры будущих его героев — от Родиона Раскольникова до Ивана Карамазова.

В отличие от писателей-эпиков, Тургенев предпочитал изображать жизнь не в повседневном и растянутом во времени течении, а в острых и драматических ее ситуациях. К тому же духовный облик русских людей культурного слоя общества в середине и второй половине XIX века изменялся очень быстро и решительно. Это вносило драматическую ноту в романы писателя: их отличает стремительная завязка, яркая, огненная кульминация и резкий, неожиданный спад с трагическим, как правило, финалом. Они захватывают небольшой отрезок времени, поэтому точная хронология играет в них существенную роль. Жизнь тургеневского героя крайне ограничена в пространстве и времени. Если в характерах Онегина и Печорина «отразился век», то в характерах Лаврецкого и Базарова — духовные устремления десятилетия. Жизнь тургеневских героев подобна ярко вспыхнувшей, но быстро угасшей искре в океане времени. История отмеряет им напряженную, но слишком короткую судьбу. Тургенев показывает своих героев в счастливые минуты максимального развития и расцвета их жизненных сил — но именно здесь обнаруживаются с катастрофической силой свойственные им противоречия.

Однако трагические финалы в романах Тургенева не следствие усталости или разочарования писателя в смысле жизни, в ходе истории. Скорее наоборот: они свидетельствуют о такой любви к жизни, которая доходит до жажды бессмертия, до дерзкого желания, чтобы человеческая личность не угасала, чтобы красота явления, достигнув полноты, превращалась в вечно пребывающую на земле красоту. В его романах сквозь злободневные события, за спиной героев времени, ощутимо дыхание вечности. Его Базаров, например, говорит: «Узенькое местечко, которое я занимаю, до того крохотно в сравнении с остальным пространством, где меня нет и где дела до меня нет; и часть времени, которую мне удастся прожить, так ничтожна перед вечностию, где меня не было и не будет... А в этом атоме, в этой математической точке кровь обращается, мозг работает, чего-то хочет тоже... Что за безобразие! Что за пустяки!» Базаров-нигилист скептичен. Но заметим, что на пределе отрицания смысла жизни и в Базарове просыпается тайное смущение, даже какая-то растерянность перед парадоксальной силой человеческого духа. И это смущение не вмещается в базаровский вульгарный материализм, превосходя и отрицая его. Ведь если Базаров осознает биологическое несовершенство человека с его смертной природой, если он возмущается этим несовершенством, значит, и ему дана кем-то одухотворенная точка отсчета, возвышающая его «я» над «равнодушной природой». А следовательно, и он неосознанно носит в себе частицу иного, более совершенного, сверхприродного Существа. И что такое роман «Отцы и дети», как не доказательство той истины, что и бунтующие против высшего миропорядка по-своему, от противного, доказывают его существование?!

Тургенев не сформулирует крылатую мысль Достоевского: «красота спасет мир». Но все его романы утверждают веру в преобразующую мир силу красоты, в созидательную силу искусства, они питают великую надежду человечества на превращение смертного в бессмертное, временного в вечное.

Именно к ней — к обещающей спасение миру красоте простирает Тургенев свои руки. С Тургеневым не только в литературу, но и в жизнь вошел поэтический образ спутницы русского героя — «тургеневской девушки». Писатель избирает цветущий период в женской судьбе, когда в ожидании избранника встрепенется девичья душа, проснутся к временному торжеству все дремлющие ее возможности. В эти мгновения одухотворенное женское существо прекрасно тем, что оно излучает такой преизбыток жизненных сил, какой не получит земного укоренения, но останется заманчивым обещанием чего-то более высокого и совершенного, чем материальный мир, — залогом вечности и бессмертия.

Вместе с образом «тургеневской девушки» входит в произведения писателя образ «тургеневской любви». Как правило, это первая любовь, одухотворенная и целомудренно чистая: «Однообразно правильный строй сложившейся жизни разбит и разрушен в одно мгновенье, молодость стоит на баррикаде, высоко вьется ее яркое знамя, и что бы там впереди ее ни ждало — смерть или новая жизнь, — всему она шлет свой восторженный привет». Все герои Тургенева проходят испытание любовью — своего рода проверку на жизнеспособность.

Любящий человек прекрасен, духовно окрылен. Но чем выше он взлетает на крыльях любви, тем ближе трагическая развязка и — падение... Любовь, по Тургеневу, трагична потому, что перед ее стихийной властью беззащитен как слабый, так и сильный человек. Своенравная, роковая, неуправляемая, любовь прихотливо распоряжается человеческой судьбой. Никому не дано предугадать, когда это чувство, как вихрь, налетит и подхватит человека на своих могучих крыльях и когда оно эти крылья сложит.

Любовь трагична еще и потому, что идеальная мечта, которая окрыляет душу влюбленного человека, неосуществима в пределах земного, природного круга. Тургеневу более, чем кому-либо из русских писателей, был открыт идеальный смысл любви. Любовь — яркое подтверждение богатых и еще не реализованных возможностей человека на пути духовного совершенствования. Свет любви для Тургенева никогда не ограничивался чувственными желаниями. Он был для него путеводной звездой к торжеству красоты и бессмертия. Поэтому он так чутко присматривался к духовной сущности первой любви, чистой, огненно-целомудренной. Той любви, которая обещает человеку в своих прекрасных мгновениях торжество над смертью. Того чувства, в коем временное сливается с вечным в высшем синтезе. Здесь секрет облагораживающего влияния тургеневских книг на человеческие сердца.

По-прежнему актуальны и общественные убеждения Тургенева. Он не уставал убеждать ревнителей российского радикализма в том, что новый порядок должен быть не только силой отрицающей, но и силой охранительной, что, нанося удар старому миру, он должен спасти в нем все достойное спасения. Считая культурный слой движущей силой общества, призванной учить и просвещать народ, Тургенев испытывал тревогу по поводу беспочвенности, безоглядности «прогрессивных» слоев русской интеллигенции, готовых рабски следовать за каждой модной идеей, отворачиваясь от нажитого исторического опыта, от вековых традиций. «И отрицаем-то мы не так, как свободный человек, разящий шпагой, — писал он в романе "Дым", — а как лакей, лупящий кулаком, да еще, пожалуй, и лупит-то он по господскому приказу. <...> Новый барин народился, старого долой! То был Яков, а теперь Сидор; в ухо Якова, в ноги Сидору!»

«В России, в стране всяческого — революционного и религиозного — максимализма, стране самосожжений, стране самых неистовых чрезмерностей, Тургенев едва ли не единственный, после Пушкина, гений меры и, следовательно, гений культуры, — говорил в 1909 году русский писатель и философ Д.С. Мережковский.