Когда в октябре, утрами, выискривается иней на павших в бою с ветром-листобоем берёзовых или осиновых – рядовых – листьях, и тревога вороньего крыла передаётся сердцу, как-то сами собой вспоминаются, вырастают, выходят из былого стихи Геннадия Леонтьевича Ступина. Родившись в окраинном Аткарске, в бедовом, сорок первом, увидев свет в октябре, поэт так и пронёс это холодное свечение сквозь всю свою, в общем-то недолгую, но столько-столько вместившую жизнь. Не знал я солдата в строю поэзии – более устойчивейшего и неуступчивейшего – ни пяди! –  чем Ступин, не читал стихов, где борьба становилась бы музыкой, а музыка – борьбой. Но Ступин, при его боевом норове, всегда оставался лириком беззащитнейше-хрупким, легко ранимым, и много раз потому получавшим ранения самой тяжёлой тяжести. Признав в Ступине поэта-философа, признав верно, безоговорочно верно, мы упустили какое-то ещё не названное его качество, и вряд ли пока сможем точно выявить и назвать эту сторону ступинского таланта. Но она, эта сторона, есть, и, вернее всего, именно в ней и кроется истинная, ещё не прочувствованная нами до конца сила удивительно глубоких поэтических строк.

Надо мной ворона прямо пролетела
Некоей невидимой в воздухе тропой,
Очень озабоченно – прямо лишь глядела,
Очень одиноко – лишь сама с собой…

Подняв с осенней застывающей земли сорочье, или галочье, или – как уж выйдет – воронье перо, что не дар Жар-птицы, конечно, но и не просто так под ноги идущему упало-обронилось, давайте разглядим его хорошенько, поймём его осеннюю нежность, отыщем, может быть, и связь-разрыв философской лирики Геннадия Ступина с «Птицами» Николая Заболоцкого (строение голубя, строение стиха, строение жизни, строение смерти, строение космоса), и вообще почувствуем силу привязанности Геннадия Леонтьевича к лучшим образцам классической русской поэзии. Никитин, Суриков, Кольцов – без них, вне их солярного круга не существует и Геннадия Ступина, поверяющего едва ли не каждую свою строку уровнем классических образцов. И больше. Ступин как бы захватывает вместе с оборотами исконно-русской речи и давние времена, и имена, милые сердцу. Он поэт-проводник, сумевший пропустить сквозь себя токи поэтических и исторических времён.

Носит чёртов круг,
Крутит день за днём…
Но однажды вдруг:
– «Степь да степь кругом...»

Будто долгий вздох
Душу мне кружит
И туманит взор:
– «Путь далёк лежит...»

Да, далеко-далече, но и не дальше, чем до города Аткарска, куда легче всего добраться на местной электричке. Постукивают колёса на стыках, подрагивают запотевшие окна, прячется за удилищами рыболов, поглядывает в окошко грибник – им на несколько станций раньше, там, где ближе до реки Медведицы. А ещё в вагоне несколько местных жителей, возвращающихся в Аткарск из Саратова, – вот и все пассажиры. Все едут, и чего-то ждут от дороги – такое вот странное чувство. И живём мы так последнее время – чего-то ожидая. Кто напряжённее, кто неосознаннее, но все мы чувствуем, что находимся на подъезде к какой-то важной узловой станции. Конечной ли, промежуточной ли… Собственно, когда я сказал «мы», то имел в виду, разумеется, не всех нас, а людей, родившихся и сложившихся в другой стране. Людей, для которых мысль о возвращении, какой бы утопически-бессмысленной она ни была, становится с каждым новым днём всё отчётливее. Отчаянно-отчётливее. Я скажу так. Целое поколение, ещё действенное, ещё могущее создавать и любить, может быть разрушено, разъедено изнутри этой бесполезно-благородной мыслью. Не о политике речь, а о самом воздухе, которым мы дышали, о самой земле, по которой мы ходили. В «Горячей земле» Ступин, вспоминая аткарское детство, писал: «А прозрачные – на два метра и больше в глубину видно дно и, как в увеличительное стекло, всё на дне, и нырять можно с открытыми глазами – многочисленные речки: Медведица, Аткара, Лаверза, Колышлей… Заросшие, спрятанные, защищённые… Мы день-деньской стояли в воде с удочками…» А вот из стихов, уже с иным настроением, это уже нырок не в солнечную речку детства, но совсем в другую мрачную реку:
Чем ближе к смерти,

 Тем быстрее жизнь.
 Как будто сверху
 Падаю вниз.
…………………………..
 Жизнь все дороже
 И все больней –   
 Придется все же
 Проститься с ней!

 С вином и хлебом,
 С любовью – со всем,
 Что есть под небом...
 Совсем-совсем.

Хорошо сказал о Ступине Владимир Бондаренко, пронзительно точно сказал: «Вся его протестность разом выплеснулась в «окаянные дни» перестройки и последующего развала России. Он сразу же, как и Борис Примеров, почувствовал свою необходимость газете «День». Это были наши поэтические символы. Как ненавидел он, русский рабочий, житель окраинного местечка, эту налетевшую на нашу страну «вместо птиц саранчу, ненасытна, бессчетна, черна…» Не видел он, будучи реалистом, в своей рабочей среде и реальных сил для отражения.

В родимом, горько замершем краю
Опять один, пред жизнью или смертью,
Сжав кулаки, в кольце врагов стою…

На его глазах вымерзала промышленность России, и что он, простой рабочий человек, мог сделать? Его оружием были стихи. Их печатал и элитарный «Новый мир», и московские альманахи, эстеты ценили яркий талант этого вроде бы абсолютно чуждого им по настроениям и по направленности поэта. Их охотно печатал «Наш современник». Вот куда бы пойти ему на работу в отдел поэзии после смерти высоко ценившего ступинский талант Юрия Кузнецова, но далеко ездить из своего Подмосковья, да и привычнее прочное технарское дело».

Добавлю: Геннадий Ступин в ту пору стремился объединять словом, воевать словом во благо, но уже тогда – и в этом, быть может, кроется трагедия многих талантливейших поэтов и вообще художников тех лет – слово могло только разъединять, каким бы гармоничным оно ни было. Точнее даже так: чем гармоничнее и правдивее было слово, тем сильнейшее разъединение несло оно в самой своей сути. И Ступин, конечно же чувствуя это, где-то приостанавливался, смолкал на полуслове. Он, создавший такие шедевры философско-гражданской лирики, как «Смерть грузчика», ждал от слова большего, чем оно могло дать ему и читателю. А сегодня слово не может ничего, в нём нет больше ни отрицательного, ни положительного заряда. Никакого заряда нет в нём больше. Мы начинаем учиться жить вне слова… Слово становится сном. И просыпаться всё тяжеле.

…Я вспоминаю родину свою
Уже как будто дальнюю звезду
У жизни и у мира на краю,
Куда я, если буду лишь в раю,
Когда-нибудь поеду иль пойду…

И ещё о наших отношениях с гранями времени хотел сказать. Трудно даже объяснить, в чёт тут именно дело… Может, мы просто не готовы смириться с тем, что одну цифру – номер века, номерок столетия – в наших биографических метриках знаем уже наверняка? С двадцать первым нам никак уже не расстаться. Вот и тянет назад, в годы, когда ты можешь всё. Если человек способен перешагнуть грань тысячелетия, то он может всё. Перешагнули. Смогли. Полетали. Глотнули горько-пьянящего воздуха свободы. И на танки в октябре посмотрели, палящие по живым людям («Нет места ни чувству, ни мысли, ни слову // В пространстве, пропитанном кровью и гарью, // Прострелянном танками…»). И от январских прахов содрогнулись. А теперь всё, вроде бы, благополучнее, и нам уготованы мелкотравчатые десятилетние рубежи – такое тихое доживание в десятилетиях-хосписах. Десятые-двадцатые-тридцатые… в лучшем случае сороковые и пятидесятые – а дальше многоточия, дальше эллипсисы Хроноса. У кого более благополучное оно, доживание, у кого – менее. Но и у тех, и у других – иллюзорно-обманчивое. История из своих накопительных фондов возвращает нам брошенные нами же когда-то камни-камушки, плиты-плитушки. У нас даже, говорят, продолжительность жизни средняя возросла, и даже, говорят, пенсионный возраст лет до шестидесяти пяти-семидесяти разумно, как выразился недавно один чиновник, поднять. Прям горе от ума какое-то… Вот, повторюсь, и тянет, сам не знаешь почему, вернуться. Куда-то. К кому-то. Зачем-то… Но лишь бы вернуться. У Горького где-то есть: «Мы тебя и ненавидя – любим. Мы тебе и ненавистью – служим!» Сон о слове превращается в сон о стране, которая и существовала-то несколько десятилетий, но вместила в себя тысячелетние боли, горести и надежды. Да забудься ты наконец уже, отчеркнись линией на какой-нибудь небесно-канцелярской бумаге! Не забывается. Не отчёркивается. И с каждым годом зовёт назад всё сильнее. Но вот вопрос: а для чего мы хотим вернуться? Чтобы вернуть строй жизни? Или всё-таки чтобы вернуть возможность изменить что-то в жизненном строю? А на такое способна лишь безрассудная молодость…

О возвращении часто писал и Геннадий Ступин:

Нет знакомых в городе родном.
Обнял лишь простор меня аткарский
Да поцеловал степной, татарский
Жаркий ветер пополам с песком.
И родных нет в городе родном.
И в пустой квартире коммунальной
Высохло в стакане поминальном,
Зачерствел как камень хлеб на нём.
Никого нет в городе родном.
Лишь могила – как магнит – отцова,
Да бесстрастно-ясный свет былого
В грудь толкает за любым углом.
……………………………………….
Вымерло всё в городе родном.
Лишь командировочный строитель,
Временный и беспощадный житель,
Бабой бьёт, играет мастерком.
……………………………………..
Усмехаюсь я, а в горле ком:
Воротился соколок, а вместо
Тёплого гнезда – пустое место,
И кружит он как с одним крылом…  

«Бесстрастно-ясный свет былого»… Точные слова, верные. Однако талант Геннадия Ступина не замыкался на печалях земных и небесных, «глаза закрою, поезд стучит» – писал он точно бы на дневниковых всполохах-страницах. Но за этим печально-равномерным стуком проглядывало у Ступина часто и солнышко улыбки – грустной, почти всегда печальной, и всё же светлой. Вот подходит к Геннадию Леонтьевичу всем хорошо известный маститый поэт, похлопывает его дружески по плечу, и рождается одно из лучших, я думаю, ступинских стихов-откровений:

В больших дверях писательского клуба,
В кружении коварном сквознячка
Сверкнула кожанка, пробор и зубы,
Поймала руку гладкая рука.
Он на слуху у всех, он что-то значит.
 Знакомства, связи, куча важных дел.
Уже с трудом тугой животик прячет
И очень элегантно поседел.
Меня давно он знает, ценит, любит:
– Ну хоть бы позвонил когда, старик!
Но из какой потусторонней глуби
Или воздушной взвеси он возник?
Он много говорит, умно и веско,
Но речи ускользает существо.
Мне все о нем доподлинно известно
И все же неизвестно ничего.
Он придвигается ко мне все ближе,
Уже берет за лацкан мой пиджак... 
А я гляжу и ничего не вижу –
Цветная пустота, блестящий мрак.

Мне тут больше всего нравится – «…хоть бы позвонил когда, старик!» И ведь «цветная пустота» стала главнейшим признаком сегодняшних поэтических реалий. Смотришь, читаешь, слушаешь – вроде, и мысль какая-то начинает вырисовываться, и чувство проскальзывает, и всё такое. А потом вдруг тебя настигает эта самая, раскрашенная в разные оттенки, пустота. Пустота, становящаяся вакуумом.  И не только поэзии, и вообще литературы это касается. Вакуум становится воинствующей силой, он, материализуясь с помощью каких-то постановлений, решений, декретов, законов и т. д., действительно обретает реальные черты. У Ступина – каждая строчка насыщенная, наполненная жизнью. За ней, поэзией Геннадия Ступина – и армейская нелёгкая служба, и следы охотника на подмосковном снегу, и тяжёлая ноша грузчика, и зоркий прищур опытного рыболова, и тёплая стружка плотницкого дела, и бездонное донышко гранёного стакана… Трудная, тяжёлая жизнь, и кажется – когда тут стихи-то ещё писать, когда успевать-то? Но в том-то и дело, что специально, с девяти до двенадцати и после обеда, стихи не пишутся, особенно такие, как у Ступина:

Медленный серый рассвет,
Как затянувшийся вечер…
Сколько стремительных лет
Буду мучительно вечен?

Нет, это вам не пустой вопрос!

Так вот, вакуум разговаривает с тобой, он тебя даже понимает, он тебе что-то советует. И разговаривая с ним, заполняя его бесконечные формуляры, ты вдруг ощущаешь, как лёгким ознобом пробегает и по тебе тоже ничто, взявшееся ниоткуда.
И в эти страшные лично для меня минуты я перечитываю письмо, присланное Геннадием Ступиным 19 октября 2006 года. Скажу сразу – с Геннадием Леонтьевичем меня связывали отношения исключительно редакционно-журнальные, я никогда не был другом поэта, потому, хотя бы, что никогда не видел его, да и поколенный замес мой совершенно иного рода – ставить ли мне, сыну благополучных семидесятых, себя рядом с тем, кто родился в начальный военный год? И всё же я возьму на себя смелость предложить для опубликования ступинское письмо. И вот по какой причине я хочу это сделать. У Геннадия Ступина, и об этом он подробно в письме рассказывает, после выхода в свет книги «Красные цветы» остался огромный архив, очень много ненапечатанных материалов.  Возможно, этот архив ещё цел, и если так, то наша с вами прямая обязанность, наш с вами долг принять участие в его опубликовании. Геннадий Ступин – поэт классического склада, это крупнейший мастер двадцатого века, продолживший писать и в веке двадцать первом, и всё, написанное поэтом, должно обязательно дойти до читателя.
Привожу письмо Геннадия Ступина целиком.

«Здравствуйте, Иван Владимирович, спасибо за письмо, журнал, вообще за внимание, понимание, добрые слова. Высылаю вам книгу с пометками над любимыми, важными для меня стихами, которые можно публиковать, так как из 5000 экземпляров книги более 4000 тысяч лежит у меня дома – не знаю, что с ними делать, как освободить квартиру перед «уездом». Из стихов отмеченных берите, что приглянется, о вороне возьмите, смотрите сами…  Вся система распространения давно разрушена, а я сам один физически не могу такую массу распространить – книжные магазины не берут, стихов почти никто не покупает и не читает, раздарил друзьям-знакомым, послал по письменным просьбам сотню-другую – и всё… Вот проблема. Перед финишем. Да и написанного у меня раза в три больше, чем опубликовано. А как, где издать? Не имею понятия… Спонсоров искать не умею, не могу, не хочу. А ведь всё пропадёт. Всё пропадёт…
Я разобрал стол, привёл всё в полный порядок, килограммов 20 выбросил в мусорку, килограммов 40 осталось. А куда, кому их? Все эти комиссии по литнаследству – пустая формальность. Простите, что о своих болячках…
Высылаю стихи, часть из них опубликованы в газетах, давно. Что-то, помеченное, можно взять из «Красных цветов».
Ещё раз спасибо. Желаю вам здоровья, трудов, всего самого доброго. Ваш Геннадий Ступин.
P.S. Всё-таки в советское время по инерции редакционно-издательской я невольно (как и другие) саморедактировался, откладывал заведомо «непроходящие» вещи в стол, а теперь вижу, что и среди этих рукописей есть стоящие публикации». 

Вверх

Комментариев: