Её звали Вася. Она пришла к нам на «Лот» вместе с этим полуименем-полупрозвищем, знакомая понаслышке едва ли не всей команде. Старший механик, старичок-латыш, говорил нам с некоторой ехидцей:

— Теперь мне кочегаров хватит, считай, вдвое больше стало.

Нас до этого было трое. Но никто не удивился. Знали, что Вася может отстоять и две, и три ходовых вахты у такого котла, как наш. А это многого стоило, особенно потому, что никакой шторм не мог свалить её с ног.

Она пришла во время ужина.

Команда сидела вдоль борта, придерживая стоящие на планшире миски, и перебрасывалась обычными в это время шутками.

Вася держала в руках старый чемодан. Когда она поднялась по трапу на борт, все, словно по команде, замолчали. Она шла, не торопясь, глядя прямо перед собой, и мне показалось, что в ее глазах не было ни малейшего намёка на те чувства, которые испытывает человек, приходя на новое место работы. Старший кочегар, дядя Коля, знавший её по другому судну, как обычно заикаясь, крикнул ей:

— Здорово, Вася!

Она ответила тихо и устало, не поворачиваясь на голос:

— Здравствуйте.

И тогда все как будто очнулись, и послышалось со всехсторон:

— Привет!

— Здорово!

— Наше вам!

— Салют, Вася!

Так началось особое для меня время жизни на «Лоте», оставившее о себе долгую, крутую, как боль, память.

Васю поселили в каюту вместе с официанткой Люсей и коком тётей Пашей. После этого каюта сразу обрела несвойственные ей запахи табака и крепкого чая и потеряла часть своего мягкого уюта, который отличал её от всех других жилых помещений. Были отодвинуты на столе безделушки и розовые открытки с надписями вроде «жду ответа,каксоловей лета», а их место заняли пачки табака, почерневшая алюминиевая ложка и громадный, почти на литр, толстый бокал, с которым Вася расставалась, только уходя на берег. Кок и официантка не возражали против таких изменений, зная крутой характер Васи. А что он таков, скоро убедилась вся команда.

«Лот» стоял в Лиепае, своей основной базе.

Был сентябрь. Погода перемежалась то полным безветрием, то резкими, по-осеннему холодными штормами. После нескольких выходов на траверс Балтийска с замерами «Лот» ждал очередного задания. Команда работала восемь положенных часов, а вечером почти в полном составе собиралась на юте или в кубрике, забивая «козла», играя в шахматы или просто коротая время за всякой всячиной. До получки оставалось ещё дня три. А потому мало кто рисковал пускаться с пустыми карманами в полный соблазнов город.

Были и любители посидеть в женской каюте в компании с  не возражающей против всяческих шуток симпатичной Люсей. И особенно часто бывал там кочегар Дима, ладно скроенный, заносчивый парень, о котором поговаривали, что на берегу он водится с тёмной компанией, да я и сам видел у него однажды финку, которую он полировал на стояночной вахте.

Нужно сказать, что команда «Лота», состоящая из 28 человек, была на редкость пестрой, собранной из совершенно разных по возрасту и по призванию людей. Было удивительно, что 28 человек могут составить такое разнообразие. Среди них были, по моему тогдашнему мнению, трое очень интересных людей, жизнь которых представлялась мне таинственной и полной скрытого смысла. С приходом Васи их стало четверо.

С одним из них, матросом Тихоном, я жил в одной каюте, которую он занимал на правах боцмана, временно исполняя его обязанности. Вечерами он рассказывал о себе, рассказывал как бы нехотя, мимоходом бросая слова:

— Чемодан с деньгами я сдал швейцару, а сам — в залу, прикинуть, что за публика и есть ли смысл…

Рассказывал, как в 45-м кутил в Вильнюсе, как бросался деньгами. Всякий раз он не забывал говорить, что ненавидит женщин, и что нет ни одной в мире твари, которая была бы ниже женщины. Везде, где только ни представлялась возможность, он проявлял это пренебрежение, по крайней мере, другого я не видел.

Тихон никогда не считал деньги, когда получал зарплату или сдачу в буфете, и никогда их не складывал, а комкал и небрежно заталкивал в карман.

Если нужно было достать рубль, он выгребал весь комок и брезгливо цедил:

— Отдели, мадмуазель, нужную банкноту.

Лет ему в то время было, наверное, около сорока пяти. Высокого роста, сильный, ежедневно занимающийся зарядкой (один на всю команду), легко поднимающий одной рукой три буечных якоря, он казался мне настоящим мужчиной…

Вторым был латыш Гартвиг, тоже крепкого телосложения, но впечатление он производил какое-то двойственное. Его мягкость, бледноватое лицо и этакая интеллигентность в разговоре:

— Вам не трудно подать мою робу?

Его замкнутость не вязались с той совершенно остервенелой работой матроса во время шторма, каким он бывал в таких случаях.

Гартвиг фантастически владел шахматами. Я емупроигрывал без ферзя, без ладьи и ферзя, на заказанной клетке, на заказанном ходу,  хотя он бывал частенько пьян, а у меня все-таки был второй разряд по шахматам. О его прошлом никто не знал,как не знали, где он любит проводить время.

Третьим был Дима. Его жаргон мне казался высшим достижением человеческой речи. И Люся, кажется, предпочитала больше других его. Если её смех был слышен даже на баке, значит, можно было быть уверенным, что Дима в женской каюте…

В тот вечер именно так все и было. Мы с Гартвигом сидели за шахматами, но я совершенно не мог сосредоточиться из-за беспрерывного смеха Люси, и потому проигрывал. Вася, только что сдав вахту и помывшись, сидела со своим бокалом и пила чай.

Неожиданно смех Люси прекратился, а ещё через несколько мгновений на палубу вылетел Дима буквально по воздуху и грохнулся о трап. Потом он вскочил, и в это время вышла Вася, и спокойно, коротким ударом по-мужски стукнула Диму в лицо. Он взмахнул руками, но был кем-то подхвачен, а потом отнесен в кубрик. Дима рвался снова выскочить на палубу, но его уговорили не дергаться, и он, в конце концов, смирился. Один из матросов, бывший вместе с Димой в женской каюте, потом рассказывал:

— Пришла Вася и сначала вроде ничего, молчит. Посидела немного, а потом говорит: давай, мол, мужики, валяйте отсюда, я спать буду. Ну, а Димка возьми да и ляпни ей: а кто, мол, тебе мешает, товарищ кочегар а по-латыни – леди-чернопузик? Вася — ещё раз то же самое. А Димка тогда и сказал, мол, пускай раздевается и ложится, он мужчин не стесняется… Потом все произошло как-то сразу. Вася взяла Димку одной рукой за грудь, а другой ударила в лицо, потом встряхнула и потащила к выходу. Димка опомнился и давай махать руками. Тогда Вася ударила его коленом в живот, ещё раз по лицу и вышвырнула на палубу… Я сам перепугался. Ну и била.Я думал убьет.Она рукой бьёт, как ногой, откуда только в бабе такая силища?! Люська забилась в угол и дрожит, а Вася, когда вернулась, только руки вытерла…

Случай этот ещё долго обсуждался во всех подробностях. Не удивился только дядя Коля:

— А-а-а вы, ч-что, не-не-не знали? Вася бьёт, ка-ка-как мужик. Чуть чего, сразу по-по-по мо-о-о-рде. Ещё увидите…

Разбирать это происшествие не стали, хотя Димка и настаивал. Потом, правда, он сказал:

— Ладно, профсоюз. Не трогай, она и так обижена. Мы с ней, демофродиткой, сами посчитаемся.

Постепенно мы узнали все привычки Васи. И, глядя на неё во время ходовой вахты, на её в короткой робе сухожильные ноги, на мускулистые руки с синеватым отливом, на грязный белый чехол от бескозырки, из-под которого, как вода заброшенного пруда, тускло поблескивало неправильной формы лицо с длинным мясистым носом, на её глаза, глубоко спрятанные за веками, я иногда забывал, что Вася женщина. Она кидала уголь, брала ломик и легко бросала его в топку, подламывая шлаковую подушку, резак и шуровка летали у неё, едва касаясь рук. Потом она подходила к ведру и пила рассол, два, три глотка, и снова кидала уголь. Пламя играло у неё на руках, на шее, и гасло, едва касаясь лица, как звёзды гаснут в воде. И всё-таки иногда она опускалась на перевёрнутую бадью, мягко, по-женски, падали между коленями руки, опускалась голова, и тогда видны были волосы, она их поправляла, потом поднимала голову и вытирала со щёк пот. И снова шла к топкам.

Вахту она несла легко, не то что дядя Коля, который хотя и тоже не опускал пар, но делал это тяжело, почти из последних сил, так что после вахты едва выбирался наверх и ложился тут же на верхнюю решётку.

После получки Вася пропадала дня на три.

Обычно она заходила в первый же буфет и брала стакан водки и кружку пива. Потом шла в город, там её видели то у кинотеатра, то в парке, то просто на улицах. Вася была весёлой, задевала мужчин, шутила. Но вскоре она мрачнела, заходила в закусочную и пила там водку, плакала, пока её, почти бессознательную, не выталкивали на улицу.

После трех дней она приходила на «Лот». Плохо приходилось тому, кто попадался ей в это время под руку. В каюте она падала на койку и спала часов 12. Потом, приведя себя в порядок, шла к старшему механику и спрашивала:

— Сколько я должна вахт?

Капитан пробовал с ней говорить о том, чтобы она взяла себя в руки, что так вести не подобает, пытались говорить и другие. Но никто не верил, да так оно и было на самом деле, что Васю можно перевоспитать.

Но зато, когда на ходовой вахте садился пар, а это было, как правило, у меня, или кто-то был болен, или укачивался, Вася стояла и две, и три вахты подряд. Может быть поэтому ее не увольняли, как делали на других судах.

Постепенно к ней привыкли, к ее привычкам, и даже любили, нет, пожалуй, жалели ее. Когда“Лот” шел спокойным рейсом, она сидела в свободное время на юте с неизменным бокалом в руке и медленно пила чай вприкуску. Глаза её были почти неподвижны и ровным счётом ничего не выражали. Всё для неё как будто умирало, и мне становилось жутко от ощущения глубокого одиночества этого человека.

На «Лоте» всё шло своим чередом. По-прежнему поднимал якоря Тихон и рассказывал мне о своих «золотых деньках»; надраивался перед уходом на берег Дима и возвращался помятый, не глядя ни на кого, по-прежнему дни стоянок сменялись выходами на замеры, на ремонт буёв, вех, на их установку и заправку.

Никто не помнит, когда это началось, потому что никто не придал ему значения, но почему-то все сразу заметили, что это уже случилось.

Однажды в очередную получку Вася никуда не ушла. Не ушла она и в следующую, хотя, казалось, ей ничего не мешало.

Вечером как-то Тихон сказал мне, что с Васей что-то неладное.

— Баба она, потому и трудно понять. Но что-то есть, а то бы пила.

Я и сам заметил, что Вася как-будто переменилась. А скоро поползли разные слухи. Дядя Коля божился, что такое, насколько он помнит, с Васей впервые, и заключилавторитетно:

— У-убей меня, не-не знаю. Наверное, у-уволит-ся скоро.

Старший механик говорил при всех, что Вася, наконец, взяла себя в руки, что сказывается воздействие коллектива. Люся предполагала, что она собирается в отпуск, а потому копит деньги. И только Димка не высказывал ничего определённого, а только как-то нехорошо посмеивался: мол, подождите, скоро всё узнаете…

Между тем наступила осень, и работы «Лоту» прибавилось. То и дело выходили из строя буи, требовалась постановка новых, участились замеры. Море почти беспрерывно штормило, и вахты были тяжелыми до изнурения.

Люди как-то перестал замечаться, а была одна команда, которая дышала одними лёгкими, работала одними руками, и у которой билось одно сердце. Старое гидрографическое судно, казавшееся пороховой бочкой, если буй попадал под киль, которое с трудом против ветра в 6 баллов давало два узла, выполняло тройную работу добротного тральщика-стотонннка.

Тогда я понял, что означали слова старшего механика, когда он говорил, что Вася стоит трёх кочегаров. Она стояла вахту и вместо меня, если не хватало пяти атмосфер давления пара, которые я держал в котле из последних сил, из восьми положенных, и вместо Димки, когда тот приносил, из управления больничный, не говоря уже о своих кровных вахтах.

В те редкие дни или, вернее, часы стоянок, которые выпадали «Лоту», Вася по-прежнему никуда не уходила.

В декабре «Лот» стал на средний ремонт в Клайпеде. Этот порт с тихими улицами, неспешной жизнью магазинов, кинотеатров, совсем не похожий на суетливую жизнь больших портов, нравился нам, и мы были вдвойне рады и ему, и окончанию бесконечных выходов в море.

Подходили мы к нему вечером. Я стоял на корме и всматривался в знакомые береговые огни. Было легко ивесело. Подошла Вася.

— Ты был здесь раньше?

— Да, Вася, был, хороший город, очень мне нравиться, — начал я скороговоркой, - Особенно — вокзал.

— Да, неплохой город, — тихо ответила Вася. — А вокзал я что-то не помню. Это за казармами?..

Я так обрадовался этому неожиданному разговору, необычному для Васи, что начал рассказывать ей о Клайпеде всё, что знал и не знал. Она долго слушала, то улыбаясь, то переспрашивая. Потом сказала:

— Я здесь много раз была, — и добавила, помолчав: — Давно только.

Свободная от вахты команда собиралась на берег, надраивалась, чистилась, гладилась. Я спросил Васю, не пойдёт ли и она. Она ответила быстро, даже слишком быстро:

— Нет, не пойду.

И собиралась уйти в каюту, но потом спросила:

— А ты идёшь?

— Да, Вася, сейчас пойду собираться.

— Знаешь, что? — тихо сказала она, подходя. — Купи мне селёдки, мочёных яблок и какой-нибудь икры, всё равно, какой. И ещё белого материала два метра… нет, купи пять. И прямо мне занеси. Заверни только, чтоб никто не видел. Ладно, Никита?

Она впервые назвала меня по имени.

Если бы я в то время был хоть немного внимательней, то увидел бы, как загорелось что-то в её серых глазах, и как это осветило её лицо, и каким оно стало в это время не похожим на то, которое я привык видеть.

Она торопливо дала мне деньги, словно боясь, что я могу отказаться, и быстро ушла.

Когда я вернулся, она встретила меня около каюты, закрыла за мной дверь и потом спросила:

— Купил?

Я купил ей всё, кроме мочёных яблок. Вася как-то неловко сказала «спасибо», а потом замолчала.

Я хотел было рассказать, как изменился город за то время, пока я в нем не был, но она, казалось, не слушала. Когда я уже стал выходить, она вдруг вдогонку крикнула:

— Ну, а как город-то?..

Этот вечер кончился неприятным скандалом и, если бы не Вася…

Я уже дремал, когда смутно услышал крики. Кто-то громко и остервенело сыпал матом. Потом я понял, что это Тихон.

— Что, тварь блатная... Думаешь, морду отъел на больничных, так теперь клешни… поднимать можешь?..

Я соскочил с койки, вылетел в кубрик и остановился… Вокруг стола медленно шёл Тихон в одной тельняшке с боцманским ножом в руке — взлохмаченный, огромный, как глыба, он надвигался на Димку, который медленно пятился от него, держа финку в откинутой назад руке. Димка истошно иногда выкрикивал:

— Не подходи, сволочь мародёрская, убью, попишу, падаль!..

Все, кто был в кубрике, прижались к койкам или залезли на них, а некоторые смотрели с палубы через открытый входной люк. Я испуганно закричал:

— Тихон, не надо! Бросьте ножи!

Потом бросился к выходу и столкнулся на палубе с Гартвигом.

— Они же порежут друг друга, — начал я доказывать ему, — убить могут, нужно остановить их, отнять ножи!

На Гартвига это не подействовало. Он спокойно, как на уроке, сказал, что разве он похож на милиционера, на капитана или, на худой конец, на старшего механика? Тогда я бросился к Васе. Она что-то шила и сразу же пошла со мной. Перед кубриком я пропустил её вперёд.

Тихон почти хрипел:

— Ну что, тварь, крови хочешь? На, получай!

Из-за Васи я увидел, как Тихон ударил себя ножом в руку выше локтя, и рукавтельняшки вмиг стал красным до самого плеча. Кто-тозакричал:

— Сволочи! Звери!

Ближе был Димка. Вася подошла к нему и схватила за руку:

— Бросай нож.

Все замолчали. Стало тихо, как в больничной палате.

Димка как-то согнулся, и вдруг закричал:

— А он? Пусть он тоже бросит!

Вася громко повторила:

— Бросай нож. Кому говорят, сопляк!

Димка положил финку на стол и отодвинулся за Васю.

Потом она подошла к Тихону, молча взяла из его рук боцманский нож и сказала:

— Иди к Люське, перевяжет.

Заглянул третий помощник:

— Что тут у вас? Не поделили что-нибудь?

Ему не ответили. Никто не смотрел друг на друга, все молча расходились, как будто по неотложным делам. Кубрик быстро опустел. Остались только я и дядя Коля. Сильно заикаясь, он говорил как бы себе:

— Ч-чё-ёрт, его знает, чего Ти-ти-хон взъелся. Васе на-а-плевать на Ди-имку. Не-не таких би-би-ла.

Только через несколько дней, когда всё улеглось, я узнал от Тихона, что же тогдапроизошло.

Просьба Васи принести ей кое-что из города не осталась незамеченной. В кубрике зашёл разговор о том, почему Вася не ходит на берег. И кто-то, вспомнив фразу Димки посчитаться с ней, предположил, что Вася из-за этого сидит на «Лоте». Тихон поддержал это мнение. Потом стал всё больше и больше расходиться: Димку он всегда недолюбливал за его прилипчивость к бабьим юбкам. По его твёрдому убеждению, женщина только оскверняет мужчину, поэтому ей нужно отдавать минимум внимания. А раз будешь гоняться за юбками, сам станешь бабой, даже хуже бабы.

Ещё меньше он прощал драку с женщинами. Димка же, по мнению Тихона, нарушил оба этих запрета.

Именно в разгар этого разговора, когда Тихон перешёл уже исключительно на сильно выразительную речь, пришёл Димка. Тихон взял его за грудь, посадил на банку и спросил в упор:

— Бабу бить собираешься? И как всякая … из-за угла?

Димка не сразу понял серьёзность положения, поэтому повёл себя нагло. Это ещё больше распалило Тихона.

Началась ссора. Димка вырвался и, отскочив в сторону, вытащил финку. Тогда Тихон схватил лежащий на столе боцманский нож...

После этого случая на некоторое время все затихло. Капитан вызывал поодиночке Тихона и Димку к себе. Оба молчали, о чем он с ними говорил.

Вася вела себя так, как будто ничего не произошло.

А в марте все уже знали, что Димка был не при чём. Вася была беременна. Это стало известно после того, как однажды она упала, когда на стояночной вахте нагнулась за ломиком перед чисткой топки. Вызвали скорую помощь…

Сопровождающим двум матросам сказали, что навещать Василису Егоровну пусть приходят в роддом.

На «Лоте» это известие, вопреки моему ожиданию, вызвало весёлую деловитость. Никто не зубоскалил, не отпускал сальных шуток. Готовились торжественно и с шиком отметить появление нового члена команды. Был даже выбран оргкомитет во главе со старшим помощником капитана. Шкаф Васи, её кровать были буквально завалены принадлежностями из отдела «Для самых маленьких».

Вася же чувствовала себя неважно. Роды не наступали, а боли не проходили.

На четвертый день, как всегда, я пришёл перед самым концом приёма передач, но дежурная сестра не встретила меня обычным ворчанием, что мы и так завалили палату, и что когда это нашествие только кончится. Она молча взяла принесенные мною мочёные яблоки, ушла и почтисразу вернулась.

— Мёртвого родила, — сказала она медленно, как будто выжала из себя. — Маленький такой, кро… крохотный,маль...мальч... — и беззвучно заплакала, припав к стене всем телом.

Я машинально вышел во двор и остановился недалеко от окна палаты, где лежала Вася. Я стоял и смотрел на вечерний город, на бухту, где он повторялся в весенней щедрости моря, и ничего не видел. Я слышал голос Васи, её слова:

— ...И ещё белого материаладваметра…нет,купи пять.

И вдруг отчётливо услышал недалеко мужской голос:

— Василисочка, василёк мой, скажи, чтобы меня пустили к вам, Василисушка...

Я медленно пошёл к выходу.

Через полторы недели Вася уходила от нас. Она наотрез отказалась, чтобы ее провожали. Она взошла на трап со своим старым чемоданом, прошла немного, потом обернулась и так стояла минуты две-три.

Когда она почти уже скрылась, «Лот» дал три длинных гудка, как при прощании с уходящим в трудное плавание кораблём…