ВНАЕМ - Но вы же сами ему приказали! Почему вы говорите - не при исполнении?! - Никто ничего ему не приказывал, десятый раз вам повторяю! - Есть его письма! Вот они! - Она достала из сумки письма. - Здесь ясно сказано... - Да мало ли, что он мог написать! - А его друзья? Они подтверждают: он там работал! - Болтовня! Я с ними еще разберусь!.. А с вами все, закончили! - И подполковник Картавцев пристукнул ладонью по столу. Золотой браслет его наручных часов сверкнул в солнечном свете из окна, за которым был виден плац и солдаты, отрабатывающие строевой шаг. Валентина Петровна смотрела сквозь пелену слез в жесткое лицо начальника части, едва сдерживаясь, чтобы не разрыдаться (нет, нет, не хотелось ей здесь, при нем, показывать свою слабость). Она встала и, как могла, твердо сказала: - Вам за это воздастся. И вышла из кабинета. Отступать она не собиралась. Приехать за три тысячи километров и уехать ни с чем... Ни в коем случае! Надо найти свидетелей и подать в суд! Выйдя за территорию воинской части, дала волю чувствам. Шла по улице и плакала, не стесняясь прохожих, не вытирая лица, чувствуя себя очень и очень одинокой. Четыре года назад умер ее муж - от сердечного приступа. А в прошлом году, по осени проводила в армию единственного сына. Здесь, в этой части Вадим и служил. На первом же месяце попал в больницу с воспалением легких. Потом от него перестали приходить письма. Три месяца писала в часть, звонила в военкомат из своего Ивашкова, пригородного поселка, где обваливались стены бараков, в трехэтажных домах отключали воду за долги по квартплате, а у большинства людей не было работы... Наконец, пришла весточка. Оказалось, все это время сын был в Дагестане, откуда писать было нельзя, а по возвращении в часть Картавцев определил его на работу в ночной бар «Фокстрот». Вадим писал, что на этом его служба, скорей всего, и окончена. Жил он прямо в баре, днем отдыхал, а ночью охранял его и следил за порядком. Кормили, писал он, хорошо; пиво каждый день. Одно только плохо - холодно: в военном ходить не разрешают, а гражданское не на что купить. Она собрала посылку (зимняя куртка, шерстяные носки, лыжный костюм, свитер) и отправила на имя хозяина бара, как и просил Вадим. Через хозяина потом и держала связь с сыном. Уже весной, в апреле, полтора месяца назад, Вадим написал, что скоро приедет в отпуск на целых двадцать дней. С девушкой, на которой собирается жениться. Это и обрадовало ее, и обеспокоило: жениться? - не слишком ли рано? А в конце апреля неожиданно пришла телеграмма от хозяина бара «Фокстрот». Он извещал, что бар закрыт на ремонт, и просил больше на этот адрес не писать. Еще через два дня она получила вторую телеграмму. Начальник части Картавцев сообщал, что ее сын погиб. Увидев на бланке эти слова, она покачнулась, в меркнущем свете на нее двинулась стена комнаты... Очнулась на полу. Соседка приподнимала ей голову, поднося стакан с водой... Как с ума не сошла - самой неведомо! Из райвоенкомата пришло извещение, что ее сын, рядовой Вадим Андреев погиб при исполнении служебных обязанностей. Теперь она вынуждена была ждать не отпуска сына, а гроб с его телом. Несколько раз звонила в часть, ей отвечали: идет следствие, и тело не отдают. А когда звонила следователю, тот говорил: тело передано в часть. Только через тринадцать суток цинковый гроб пришел в Ивашково. Райвоенкомат пообещал выделить деньги на памятник, но когда она поехала за ними в город, ей отказали, объяснив, что произошла ошибка: из воинской части, где служил Вадим, прислали бумагу, в которой было написано, что он «умер в результате асфиксии от сдавления органов шеи», и что «на основании статьи 37 пункта 2 подпункта 5 закона РФ «О воинской обязанности и военной службе» его смерть не связана с исполнением служебных обязанностей. А коль так, сказали ей, то ни льгот, ни пенсии за погибшего сына ей не полагается. Она сказала, что Вадим погиб в ночном баре «Фокстрот», об этом ей написали его друзья из части, а охранять бар его отправил подполковник Картавцев. Так как же не при исполнении? Он ведь выполнял приказ командира! Ей ответили: надо обращаться непосредственно в часть. Она и приехала сюда. И теперь ей было ясно, как день: этот Картавцев послал ее сына не служебные обязанности исполнять, а работать на него. Сдал Вадима внаем. Получал за это деньги (а сыну ни копейки не перепадало, даже одежду не на что было купить!). А когда его убили - в кусты. Теперь Картавцев говорит, что все эти полгода Вадим так и служил в части - старшим мастером энергообеспечения мотострелкового полка, а в баре в день гибели оказался случайно: был в увольнении, зашел посидеть... «Ничего, - думала Валентина Петровна. - Найдем закон!» Выплакавшись на ходу, умыв лицо сверкающей на солнце струей из шланга, который, поливая клумбу, держал в руках попавшийся по пути дворник, она спросила у него, где находится ночной бар «Фокстрот», и, вытирая лицо платочком, пошла к трамвайной остановке. Теперь ей было чуть полегче. Легкий, напитанный весенними запахами ветерок освежал лицо. Жизнь бушевала и в этом далеком городе, где земля не была ровной, как у них, в Западной Сибири, и улицы шли то круто под уклон, то вверх, а на горизонте со всех сторон, даже и возвышаясь над крышами домов, виднелись кое-где поросшие лесом холмы, - здесь их называли сопками. Но такой же, как и у них, в Ивашково, белоснежной пеной цвели яблоньки-дички, такие же густые гроздья сирени покачивались от ветерка. Были здесь и деревья, каких не росло в ее стороне, - хвойные, темные, бросавшие на тротуары сплошную тень. Стоя на остановке в ожидании трамвая, Валентина Петровна вдруг снова ощутила то, что впервые возникло в ней еще вчера, в поезде, и не покидало всю оставшуюся дорогу, а сегодня утром, когда она ступила на перрон, даже усилилось - странное предчувствие, неуместное, ненужное, но настойчиво и даже навязчиво подталкивающее к мысли, что при всем окутавшем её жизнь мраке в ближайшее время сквозь него может пробиться что-то славное, светлое, способное изменить все к лучшему. Она не то чтобы не верила этому предчувствию, но боялась его: о чем это еще светлом можно думать сейчас, в такой момент?! - и гнала, гнала его от себя. Гнала и сейчас, стараясь переключиться мысленно на что-нибудь другое. Внезапно ей подумалось, что надо было спросить у дворника, не слышал ли он что-нибудь об убийстве солдата в ночном баре. Наверняка, в городе об этом знают. Да, надо поспрашивать людей: может, пригодится. Она тут же спросила об этом стоявшую рядом женщину в белом плаще, с пышной прической. Та ответила: нет, не слышала. Войдя в подошедший трамвай и подавая деньги кондуктору, молоденькой девушке, спросила и у нее, но и она, отрывая билет, отрицательно покачала головой. - Что-что вас интересует? - поднял на нее взгляд сидевший у окна пожилой лысый мужчина. Она коротко объяснила. Он, помолчав, ответил: - Нет, что-то не припомню... - Задумчиво тронул пальцем дрожащее под стук колес стекло, по которому стремительно бежали тени от листвы, нарисовал на нем что-то невидимое и сказал: - У нас вообще-то в последние годы частенько подобное случается. Вот на днях убили одного коммерсанта - подложили под дверь взрывчатку... Ему тут же возразила стоящая рядом женщина, та самая, к которой Валентина Петровна обращалась на остановке: - Не взрывчатку. Из пистолета его. - Из пистолета - другого, - покачал головой мужчина. - Тот был владельцем рыбоконсервного завода, его уж год как убрали. А этого - дня два назад, он частным извозом заправлял. - Не слышала. - По радио передавали. Да это теперь уже и не сенсация: каждый день кого-нибудь убивают, то в драке, то в этих ихних разборках… Н-да... Жизнь пошла-а… - снова покачал он головой и умолк, глядя на пролетающие за стеклом витрины, деревья, фигуры людей... Больше Валентина Петровна никого ни о чем не спрашивала, и даже для того, чтобы найти ночной бар «Фокстрот», когда вышла на остановке в центре города, ей этого не понадобилось; помня объяснение дворника, нашла сама, и довольно быстро, хотя «Фокстрот» буквально терялся среди магазинов, салонов, бильярдных и казино, заполнявших всю нижнюю часть довольно высокого и длинного, дугой загибавшегося вдоль широкой улицы здания, пестрящего всевозможными вывесками (определенно, в темное время суток здесь все сверкало и переливалось разноцветными огнями иллюминации). Ночной бар, оказывается, уже почти неделю работал и днем, как закусочная, об этом извещала табличка на стеклянной двери. Валентине Петровне горько было стоять возле этого входа, где, конечно, много раз стоял ее сын. На этой белой гнутой дверной ручке и на стекле, может быть, еще хранятся следы его рук. Она бережно коснулась ручки и погладила ее нежно, как гладила когда-то едва ощутимые для пальцев завитки светлых детских волос, и в этом дверном стекле ей виделось не свое, скраденное застекольной тьмой отражение, а спина ребенка, обтянутая зеленой материей курточки с вышитым ею грибком-мухомором, мелькающие задники его сандалет, когда он улепетывал среди розовых кустов, на бегу оглядываясь, смеясь, обнажая пустоты во рту на месте выпавших зубов; они тогда вдвоем отдыхали в Геленджике - сразу после того, как врачи обнаружили у него крупчатку... Смахнув с ресниц набежавшие слезы, она открыла дверь и, пройдя через маленькое пустое фойе, раздвинула бархатные портьеры и тихо и скорбно, как в усыпальницу, вошла в бар, где тускло горели под потолком люстры с плафонами в виде допотопных керосиновых ламп-«летучих мышей», освещая стены с нежными, красочными изображениями танцующих пар - в легких летящих движениях они, должно быть, танцевали фокстрот. Над сверкающей стойкой бара и полками, уставленными бутылками разных форм и размеров с разноцветными этикетками, свет горел поярче, негромко играла музыка. За одним из желтых пластмассовых столиков, на таком же пластмассовом желтом стуле спиной к входу сидел грузный мужчина в кожаной безрукавке, надетой поверх черно-белой клетчатой рубахи. Он что-то считал, бегая пальцами по кнопкам микрокалькулятора и перекладывая с места на место устилавшие стол бумажки. Больше никого в зале не было. Валентина Петровна внимательно все осматривала. Вот, значит, где это произошло. Ее взгляд остановился на какой-то двери возле входа. Она подошла к ней, открыла и заглянула внутрь, в крохотную комнатку, где стояла кушетка с тумбочкой и валялись обломки стульев в углу. - Что вы хотели? - сверкнув очками, повернулся к ней сидевший за столиком. Он был не просто коротко стрижен, а почти лыс, не просто упитан, а толст, и спереди выглядел моложе, чем казалось со спины. - Он здесь жил? - спросила Валентина Петровна, указывая на эту коморку. - Не понял. - Вадим жил здесь? У толстяка поползли вверх очень светлые, почти белые брови, а лицо стало вытягиваться, приобретая странно-обиженное выражение. - Какой... Вадим? - Ваш бывший охранник, Вадим Андреев. Я его мать. А вы, как я понимаю, хозяин этого бара? Вы - Стегунов Василий Игнатьевич. Да? - Нет, - крутнул головой толстяк. - Я не хозяин. Я здесь… случайно… Удивленный взгляд Валентины Петровны упал на разложенные по столу бумажки. Толстяк смутился: - Зашел... поработать... - Как Хемингуэй? - Что? - Хемингуэй, американский писатель. Не знаете разве? - Нет. Слышал... вроде... - Он любил, когда жил в Париже, зайти в кафе, поработать над своими произведениями. А вы, случайно, не писатель? - Случайно нет. - А кто же? - Ну какая вам разница?.. Финансовый работник. - И что же, в баре больше никого? - Не знаю, - буркнул толстяк, поворачиваясь к своим бумажкам. - Ладно, подожду. - Валентина Петровна села за соседний столик, поставив на пол сумку. Сдвинула с головы на плечи свой черный шелковый платок. - Надеюсь, кто-нибудь придет. Странно, бар никем не охраняется и никто не боится, что могут войти и взять, например, вон ту красивую бутылку... - А я им сейчас скажу! - с неожиданным проворством вскочил толстяк. - Я заказ уже полчаса жду! - Он сунул микрокалькулятор в нагрудный карман своей безрукавки, живо собрал со стола бумажки и, бросив через плечо: - Скажу сейчас! - засеменил в сумрачный угол зала. Пройдя мимо посверкивающего черной пластмассой музыкально центра, куда-то свернул и исчез в полумраке. Оттуда сквозь музыку донеслись неразборчивые голоса, потом они стихли, и еще немного погодя толстяк вернулся: - Все в порядке, сейчас! Он сел не на прежнее место, а через столик от Валентины Петровны, спиной к ней. Минуты через две появилась молоденькая официантка в синем коротком атласном платье, в белоснежном фартучке с узорчатыми оборками и таком же белоснежном чепце в каштановых волосах. Она несла небольшой круглый поднос, держа его на пальцах на уровне плеча. Лицо ее было недовольно. Недовольно же сверкнув на толстяка своими большими красивыми глазами, она сняла с подноса и поставила перед ним на столик сначала тарелку с котлетой и картофельным пюре, потом высокий стакан с каким-то оранжевым напитком. Валентина Петровна хотела ее окликнуть, но она сама двинулась к ней, пристально глядя на нее и натянуто-казенно улыбаясь. - Добрый день, - сказала она, не сводя с Валентины Петровны глаз и доставая из кармана фартучка меню в разноцветной сверкающей обложке с изображением таких же, как и на стенах, танцующих пар. - Здравствуйте. Мне надо поговорить с хозяином вашего бара. - Его нет. - Официантка опустила взгляд, слегка краснея. - А где он? - Уехал... вчера... - Надолго? - Сказал, недели на три. - А вместо него кто-нибудь есть? - Все вопросы у нас решает только он. - Официантка говорила тихо, не поднимая глаз. - Тяжко, - вздохнула Валентина Петровна. - Скажите, а вы, наверное, знали Вадима Андреева, солдата? Он работал в этом баре, охранником. - Я здесь недавно… - Что ж, буду ждать. Должен же кто-то появиться. Кто-то же, кроме вас, еще работает здесь, правда? - Извините... - Официантка, часто заморгав, подняла на нее взгляд, но тут же и опустила. - У нас не полагается просто так сидеть. Надо что-нибудь заказывать. - Хорошо. - Валентина Петровна взяла у нее меню, открыла. Увидев цены, покачала головой. И тут же, просматривая его, заговорила о сыне, о своем горе... И опять набежали слезы, опять пришлось достать платочек... Официантка, не глядя на нее, слушала и понимаще-сочувсвенно кивала. - Принесите, пожалуйста, пельмени, - выбрала, наконец, Валентина Петровна, - и стакан яблочного сока. Достав из кармана фартучка блокнотик и карандаш, официантка записала заказ. И в тот же миг, колыхнув портьерами, в зал ввалился здоровенный парень в спортивном красно-голубом костюме. Он запыхался и раскраснелся. Увидев толстяка, бросился к нему: - Василий Игнатьич! Разрешите, меня Серегин сегодня подменит, а? Меня срочно вызывают на матчевую встречу, на два дня! Я сразу же, Василий Игнатьич… - Тихо ты! - заорал на него толстяк. - Че врываешься?! Не мог по сотовому звякнуть? Иш-шак! Парень так и замер с открытым ртом, в нелепой позе - раскинув руки, откачнувшись назад и слегка согнув ноги. Официантка, глядя на него, прыснула. И тут же рассмеялась, звонко, весело, с каким-то даже облегчением. Толстяк злобно и резко отчитывал здоровяка, и Валентине Петровне пришлось сказать: - Да вы уж не сердитесь так на молодого человека. Я и без него нисколько не сомневалась, что вы - хозяин бара. Просто ждала, когда у вас совесть проснется. - Ой-ей-ей! - Толстяк сверкнул на нее глазами сквозь очки. - Что вы говорите! Слова-то какие!.. Я не хозяин! - Но ведь теперь понятно, что вы - Стегунов. - Ну и что? Стегунов, но не хозяин. - Это правда, - сказала официантка. - Бар переписали на его бывшую жену. - А ты не лезь! - крикнул ей Стегунов. - Не ори, - глядя на него презрительно, сказала официантка. - Нашелся тут… Врать еще заставил, скотина! - Ну, мы еще поговорим! - Поговоришь-поговоришь! - Официантка пошла, размеренно и четко стуча по полу каблуками и мерно, вроде часового маятника, покачивая круглым подносом в прямой опущенной руке. - Так это... - робко проронил здоровяк, так и стоявший в позе «не ждали» - Василий... э-э... - Пошел вон! - гаркнул Стегунов. - Но Серегин-то... - Пусть меняет! Шагай! Здоровяк, вновь колыхнув портьерами, исчез. - Что ж вы так испугались? - насмешливо спросила Валентина Петровна. - Я испугался? - Стегунов хмыкнул. Перед ним уже снова были разложены бумажки, и калькулятор лежал среди них. - Ничего я не испугался. - Он продолжил считать. Немного помолчав, Валентина Петровна тихо спросила: - Вы видели, как Вадима... Ну, то есть... Видели, как это произошло? - Нет. - Но кто-то же видел? - Не знаю. Стегунов отвечая отрывисто, резко. И продолжал считать. - Мне нужны свидетели. - Их нет. - Так не бывает. - Бывает все! Свидетелей вы здесь не найдете! Те, кто работал тогда, уже не работают. - Но у вас же остались их адреса? - Нет. Все документы новые. Как вам уже известно, бар перерегистрирован. - Но кто-то же может что-то сказать! - упорствовала Валентина Петровна. - В конце концов, у него была девушка. И она, я думаю, сюда приходила. Не могла не приходить! Вы, наверное, ее знаете? Ведь знаете? - Не знаю. И вообще мы к этому эпизоду не имеем никакого отношения. Это случилось за пределами заведения. - Ка-ак? - отпрянула на стуле Валентина Петровна. - Я точно знаю, что здесь, в этом самом зале! Мне следователь говорил по телефону... - Следователь закрыл дело, - махнул рукой Стегунов. Как-то устало у него это получилось. - Закрыл... и... все... Все, не надо больше об этом! - Голос его вдруг стал глух. Он сидел теперь сгорбясь, перебирая бумажки подрагивающими пальцами, но не глядя на них. - Не могу я ничего для вас сделать... Все понимаю, соболезную, но и вы поймите - такова ситуация. Сейчас все таково! Вы меня, конечно, простите, хоть я и ни в чем виноват, и… все... И не надо, не надо вам больше здесь находиться! - Тут голос его задрожал, и ему, видно, пришлось приложить усилие, чтобы закончить почти в прежнем, резком тоне. - Я ничем не могу вам помочь! Ни-чем! Оставьте меня, пожалуйста, в покое! В этот момент Валентине Петровне стало его жалко. Во всей его грузной фигуре сквозило теперь что-то слабое, беззащитное. Уши у него запунцовели, а шея, одутловатая, сзади похожая на бычью холку, стала розовой, как у младенца. Ей захотелось подойти к нему и ласково, по-матерински погладить по голове... Но, встав, она с той же твердостью, с какой произнесла последние слова в кабинете Картавцева, сказала: - Не можете, так не можете. Но и я не могу этого так оставить. Иначе что же получится? Пусть убивают безнаказанно? Нет, пойду дальше. Она вышла из бара в городской шум и многолюдье. Весенний воздух опахнул горящее лицо. Быстро прошла десяток шагов и остановилась. А куда дальше? Вроде бы все уже пройдено. Ах да, следователь... Но этот Стегунов сказал, что он закрыл дело. Значит, тоже бесполезно… И все-таки надо идти, надо хоть что-то делать! Она пошла дальше. И вдруг услышала сзади: - Женщина, подождите! К ней шла официантка, шла среди прохожих, постукивая каблуками по асфальту и отражаясь в витринных стеклах затененной с этой стороны улицы. Она что-то держала в руках. Подойдя, сказала: - Извините, не знаю, как вас зовут... - Валентина Петровна. - Возьмите ваш заказ, Валентина Петровна. - Официантка протянула маленький оранжево-зеленый тетрапак и обернутую прозрачным полиэтиленом белую пластмассовую тарелочку с политыми кетчупом пельменями, в которых лежала белая пластмассовая вилочка. - Только яблочного сока нет, это апельсиновый. - Ничего, спасибо. Я сейчас заплачу. Валентина Петровна полезла в сумку, но официантка сказала: - Не надо, не надо! Это вам от меня! - Да что вы, дорого же все! Я не могу... - Нет, нет! Прошу вас! Берите! Официантка так настойчиво протягивала пельмени и сок, что Валентина Петровна, вздохнув и покачав головой, поблагодарила и взяла. Тарелочка с пельменями оказалась горячей, но под ней были бумажные салфетки, и ладонь не жгло. - Вы меня, пожалуйста, простите, - очень виновато говорила официантка. - Мне перед вами до того стыдно! Никогда еще не приходилось так краснеть! До сих пор не могу отойти, просто кошмар какой-то... Простите меня... И мне надо вам кое-что сказать. Пойдемте куда-нибудь, сядем. Они перешли дорогу, выйдя на яркий солнечный свет, зашли в скверик и сели на скамейку у высокой ели. - Девушка, о которой вы спрашивали этого борова, - моя подруга, Оля Сушкова, - говорила официантка. На солнце она была еще пригожей: искрили ее глаза, переливались золотисто-каштановые волосы... На блестящем синем атласе платья под воротником сверкала белая табличка с черным силуэтом танцующих пар сбоку; вверху таблички было написана «ЧП Фокстрот», в середине большими буквами - «Светлана», и ниже, буквами помельче - «официант». - Вы к ней сходите, она все видела... Ой, как мне хочется, чтобы их судили! Так жалко Вадима! Он был очень хороший парень! - А вы, вы видели, как это произошло? - Нет, я в ту ночь не работала. - А кто она, эта Оля? - Студентка. Вот вам адрес... Светлана достала из кармана фартучка блокнот для записи заказов и карандаш, написала адрес, вырвала страничку и протянула Валентине Петровне. - Это недалеко отсюда, две остановки на трамвае. Вон там сядете... - Спасибо. - Валентина Петровна прочла адрес, сложила бумажку и спрятала в карман плаща. - Значит, нашелся свидетель… Скажите, а что вы сами слышали об этом? Вам, наверное, рассказывали, как это случилось? - Да знаете, по-разному говорят... - Ну, Оля что говорит? - Мне - ничего. Подробностей не говорила. Сказала только, что видела… А спрашивать я не спрашивала. Зачем? Ей и так тяжело. Для нее это такое горе! - Да? - Вы не думайте, у них очень серьезно было… А разве Вадим не писал вам, что они собирались пожениться? - Писал. А что еще говорят? Ну, другие... Кто же все-таки задушил моего сына? - Вопрос прозвучал сухо и прямо - так же, как прям был и взгляд Валентины Петровны. Но к горлу ее вновь подступили слезы. - Я не знаю, - опустила глаза Светлана, ее загнутые ресницы, блестя на солнце, мелко задрожали, голос стал тише. - Говорят, двое. Один - Мосел, другой - Остапов. Дружки. С ними у Вадима вышел конфликт. Он ведь добросовестным был, не просто отбывал, а следил, чтобы в баре вели себя прилично, не орали, не хамили, не ругались... Те, что у нас сейчас, студенты физкультурного института - теперь Стегунов их нанимает; ему, конечно, невыгодно, а что сделаешь, после такого случая он уже не может взять солдата-раба, вот и берет спортсменов: борцы, боксеры... Один сегодня на ваших глазах забегал. Хорошо получилась, просто прелесть! Как он стоял-то, а?! - Светлана засмеялась, но тут же продолжила: - Этим спортсменам все по фиг, они и не охраняют, залезут в свою комнату и пиво пьют. А Вадим честно работал, хоть и без оплаты, за одну кормежку да за то, что служба идет... Ну и вот, эти-то двое, Мосел с дружком, они к нам почти каждый вечер приходили. У них, мне кажется, что-то и со Стегуновым было, - я их с ним видела как-то в городе. Они хотели и Вадима втянуть в свои дела - один раз я случайно, обрывками, подслушала их разговор в баре, и так поняла, что они склоняли Вадима торговать наркотой - он же круглыми сутками в баре находился. Представляете, как им это было удобно. Постоянный пункт! Но Вадим отказался, после этого и началось, они давай наглеть, все больше и больше. Ну, например, пиво ему не понравится, он - хлоп бутылку об пол! Или оторвет ножку у цыпленка и в танцующих бросит. А если возмутятся, начинает орать: «Безобразие! Куда охрана смотрит!» Вадим хотел с ними по-хорошему, не получилось. Они стали довязываться к Оле. Один раз этот гад Мосел потащил ее танцевать, на глазах у всех задрал на ней платье... Ну Вадим и выставил его, он парень-то крепкий был. Второй начал ему угрожать, я сама слышала. Орет: «Твой выбор, время выходит!» А на следующий вечер, я уже сказала вам, что не работала, но как мне рассказывали, эти двое завалились в его комнатку, а там сидела Оля, Вадим как раз на улицу вышел. Они ей стали заламывать руки, а тут Вадим вернулся и началось: он выкинул в зал одного, пока второго вытаскивал, тот, первый, давай столы переворачивать. Ну драка, конечно... Вызвали милицию, она неподалеку, быстро приехали. Давай всех растаскивать... Растащили, а Вадим в обломках и осколках… лежит… По лицу Валентины Петровны опять текли слезы. - После этого несколько дней всех, кто был там в тот вечер, таскали в милицию, допрашивали. А потом - как отрезало. Все стихло, будто ничего и не случилось. - Как, вы сказали, зовут его? - спросила Валентина Петровна, доставая платочек. - Осел? - Нет, Мосел. У него фамилия - Мосолов. - Он кто? Где работает? - В охране, у одного предпринимателя, которого убили. Кажется, позавчера. Сейчас об этом весь город только и говорит. Взорвали вроде… Ну, неважно… Главное, вам надо с Олей поговорить. Наверное, только она сможет вам помочь. Да и то - не знаю… Но знаю точно - никто вам больше ничего не скажет. Они все боится. - Почему же вы не боитесь? Почему говорите об этом? - Должен же хоть кто-то не бояться. - Светлана улыбнулась спокойной, светлой улыбкой. - Ой, вы ешьте, ешьте! - спохватилась она. - Пока не остыли пельмени-то! А я пойду, я же на работе... Ну, счастливо! Она легонько-ободряюще пожала Валентине Петровне руку и пошла в бар. Посмотрев ей вслед, Валентина Петровна перевела взгляд на лежавшие рядом на сумке пельмени и сок. Взяла тарелочку, отвернула прозрачную пленку, вынула из-под нее вилочку и стала есть, думая, как начать разговор с Олей Сушковой. Но постепенно ее мысли переключились на другое, и когда она доела пельмени, выпила сок, вытерла губы и руки салфетками и выбросила их в урну у скамейки, то уже знала, что делать дальше. Она пошла не в сторону трамвайной остановки, а туда, где было гораздо многолюдней, к просторной площади у большого кинотеатра, где стояли торговые палатки, киоски, ларьки. Среди них она отыскала киоск с вывеской «Горсправка». Правда, в нем, как и во всех других киосках, за стеклами на полках густо и ярко пестрели баночки с коктейлями, упаковки с печеньем и рулетами, коробки с жевательной резинкой… Валентина Петровна заглянула в окошко и спросила у морщинистой сухощавой киоскерши: - Извините, пожалуйста, в городе на каждом углу говорят об убийстве известного предпринимателя. Мне надо узнать название фирмы, которой он заведовал, и… - Таких справок мы не даем, - сварливо перебила киоскерша. - Фирмой «Атлант» он заведовал, - сказал стоявший в двух шагах, у соседнего киоска, пьяноватый парень с поблескивающей на солнце пивной бутылкой в руке. - Антоном его звали. Антон Игнатьев. Очень хороший был человек. - Спасибо, - кивнула ему Валентина Петровна и вновь заглянула в окошко. - Дайте, пожалуйста, адрес фирмы «Атлант». Надеюсь, такие справки вы даете? - Такие даем, - проворчала киоскерша. - Да я вам объясню, - сказал парень. - Я там работал шофером, знаю. Садитесь вон на тот автобус... Минут через двадцать Валентина Петровна входила в многоэтажное здание, в котором находился офис фирмы «Атлант». В фойе на стене висел большой портрет погибшего предпринимателя с черной лентой наискось в нижнем углу. Под портретом на полу лежало много цветов. Проходя мимо, Валентина Петровна, замедлила шаг, глядя на смеющееся лицо очень молодого человека, почти мальчика (наверное, снимок был давний), - и вдруг, скривясь, прижала ко рту уголок своего черного платка и быстро-быстро, почти бегом, пошла дальше. Поднявшись на лифте на седьмой этаж, вошла в приемную. - Никого нет, - сказала секретарша. - Все на похоронах. - Но, может быть, вы мне подскажете? Мне нужен адрес охранника по фамилий Мосолов. - А, Паша... Зачем вам? - Понимаете, я раньше работала в вашем городе, в школе. Паша у меня учился. Я хотела его повидать, приехала к нему, а они уже, оказывается, там не живут. Я зашла в школу, и мне сказали, что он работает в вашей фирме... - Минутку. - Секретарша подвигала «мышку» компьютера, постучала клавиатурой и кивнула на монитор: - Вот его адрес. Мосолов жил почти на самой окраине города, в пятиэтажной «хрущевке», затерянной среди таких же «хрущевок» и девятиэтажных крупнопанельных домов, меж которых на вытоптанных газонах росли высокие тополя и ели. Валентине Петровне открыла примерно такого же, как и она, возраста женщина, холеная, с обесцвеченными до ослепительной белизны завитыми волосами, в узорчатом шелковом халате. - Здравствуйте, - сказала Валентина Петровна. - Мне бы увидеть Павла Мосолова. - Его нет дома. А что вы хотели? - Я из страховой компании. Мы работаем с фирмой «Атлант». Мне надо у Павла кое-что выяснить - для выплаты ему страховки. - Зайдите, - распахнула дверь женщина, как поняла Валентина Петровна, мать Мосолова. - Паша должен сейчас прийти... Снимайте плащ и - на вешалку. А сумку - сюда… Что это вы, милочка, в черном на голове? Не в трауре? - В трауре. - О, Боже! Какое время! Повсюду траур. Проходите в комнату… Чайку не желаете? - Спасибо, я только что пообедала. Они вошли в комнату. - Садитесь вот сюда, в кресло. Много, наверное, ходить приходится? - Да приходится… - Время, время такое, - усаживаясь в другое кресло, говорила Мосолова. Она говорила с растяжкой, певуче, и вместе с тем так, будто была знакома с Валентиной Петровной давно. - Все выживаем, выживаем. У меня, представьте себе, муж работал на сталелитейном, очень прилично зарабатывал, я домохозяйка была, а тут - бабах! - перестройка. До того невыносимо стало! Бывали дни, хлеба в доме ни крошки. По полгода за квартиру не могли заплатить. И что бы вы думали? Повезло, да и только! Нашлись добрые люди, помогли мужу устроиться на работу. В Португалию. Он сейчас там живет, трудится, не знаю точно где, но, может быть, тоже на заводе, - прилично зарабатывает, регулярно присылает деньги, в валюте… Вот, живем-выживаем. Судя по новой дорогой мебели, выживать ей удавалось небезуспешно. - А ваш муж, милочка, кто? - Мой умер, - тихо ответила Валентина Петровна. - О, простите! - всплеснула руками Мосолова. - Я ведь спросила вас уже о трауре... До чего мы бываем порой бестолковы! Примите мои соболезнования... Зазвонил стоявший на столе телефон, Мосолова взяла трубку. - Алло!.. Да, да, миленький... Ну конечно, как всегда... Только умоляю, не бери больше «Барклая де Толли»! Ты же и сам понял, что это никакой не коньяк, а натуральная самогонка... Что-что?.. Ну да, в восемь... Я тебя тоже... - Она положила трубку». - Везде только и стараются обмануть. Представляете, тут открылся новый супермаркет, и я никак не могу понять: на ценниках одно, в кассе отбивают другое... Вновь послышался звонок, на сей раз от входной двери. Мосолова встала и пошла открывать. Валентина Петровна внутренне подобралась. Вот где надо быть твердой, не дать потечь слезам! Только бы верным оказался расчет… Из коридора донесся звук открываемого замка, голоса, и тут же в комнату быстро вошел парень лет двадцати в сером плаще, с лысой плоской головой и глубоко посаженными маленькими глазками, затравленно рыщущими по сторонам. - Мать, я срочно отваливаю! - скользнув взглядом по Валентине Петровне, крикнул он. - Где моя барсетка? - В твоей комнате, на столе, - сказала, возвращаясь, Мосолова. - Надолго ты? - Не знаю, - уже из другой комнаты ответил Мосолов. - Недели на две, не меньше. - Как похороны прошли? - По высшему разряду. - Говорю же вам - везде траур, - посмотрела Мосолова на Валентину Петровну. И громко сказала сыну: - К тебе пришел страховой агент. Разберись. - Что? - Мосолов, выйдя из другой комнаты с барсеткой в руке, непонимающе посмотрел на Валентину Петровну. - Вы обращались к врачу с травмами? - спросила она. Ее сердце учащенно забилось. Она внимательно вглядывалась в глаза этого парня, всем своим внутренним чутьем, интуицией пытаясь понять, в самом ли деле он - убийца. - Я?.. К врачу?.. Да нет... - После того, что случилось в баре «Фокстрот»! - А-а… Ну… Времени-то уже прошло... Обращался, да. Верным, верным оказался расчет! - Мне надо уточнить, какие именно травмы вы получили. - Да там травмы-то... Ну, растяжение было, хромал... Гематомы... - Он еще руку сломал, - сказала Мосолова. - Руку не сломал, вывихнул. С тугой повязкой ходил... Ай, да ладно вам! У меня нет ни секунды! Пойдемте, короче, по пути разберемся... Мать, кто будет звонить, я не приходил, и ты ничего не знаешь! Мосолов быстро пошел из комнаты. Едва поспевая за ним, сорвав по пути с вешалки плащ и платок, схватив сумку, Валентина Петровна выбежала из квартиры и заспешила вниз по лестнице. Двумя этажами, ниже, на лестничной площадке все-таки догнала его, ухватила за локоть, остановила, повернула к себе лицом. - Скажите, скажите мне, - торопливо говорила она, снова вглядываясь в его глаза. - Вы все видели, знаете... Тогда, в баре, был убит охранник, солдат, Вадим Андреев. Кто это сделал? Кто? Скажите мне, кто?! - Она видела, как его глаза стали темнеть и словно бы уменьшаться, словно бы еще глубже уходить под выпирающие надбровные дуги в сереньком пуху бровей, - что-то дикое, медвежье было теперь в его лице, стремительно краснеющем, - и вдруг откуда-то из глубины, из самого нутра его глаза плеснули на нее обжигающей злобой, на которую ее чутье мгновенно отреагировало: «Он!.. Точно - он!» Опуская взгляд, он тихо, с хрипотцой сказал: - Откуда мне знать, кто. Понятия не имею. - Но мне сказали - это вы! - Чего-о?! - взревел он. - Кто это сказал?.. Вот того и надо задушить, кто сказал! А я ни при чем! - Вы и ваш друг Остапов! Так мне сказали! - Остап?! Не знаю... Может, и он... Но его нет... Сидит. С героином взяли... - Мосолов говорил отрывисто, не глядя на Валентину Петровну; его глаза теперь смотрели все как-то мимо нее, и вдруг взгляд упал на окно лестничной клетки, и он внезапно смолк и застыло смотрел сквозь забрызганное старой известью стекло с высоты третьего этажа, вниз. Валентину Петровну поразила перемена в его лице: оно буквально мертвело на глазах, краска словно растворялась или уходила под кожу, оставляя на ней серую бледность. Он смотрел так, наверное, с полминуты; наконец, прошептал обескровевшими губами: - Вот ничего себе... Они уже ждут, следом и подъехали... И как теперь?.. А?.. Да никак! Была не была! И тут же рванулся вниз по лестнице, на середине марша остановился, обернулся, крикнул: - С ума только не сходите, а?! Не надо! Уже в следующее мгновение стук его ботинок стремительно уходил вниз. Оттуда донесся хлопок двери, и все стихло. Валентина Петровна надела плащ, повязала на голову платок и пошла вниз по лестнице. Выйдя на улицу, она увидела стоящие у подъезда легковые машины в пятнах солнца, что пробивалось сквозь листву деревьев. Машин было три - черная «Волга», «Джип» и еще какая-то иномарка. Возле «Волги» сгрудились несколько человек. Мосолов стоял среди них. Его лицо было очень бледным. Барсетка, которую он захватил с собой, теперь была в руках у стоявшего за его спиной парня; тот рылся в ней, внимательно разглядывая содержимое. С Мосоловым говорил только один человек - высокий мужчина в длинном, распахнутом настежь светло-зеленом пальто. У него были черные с проседью волосы, в голосе угадывался легкий кавказский акцент: - Ты о нем не говори. Он, конечно, тварь. Но это моя тварь! С ним я разберусь, ты отвечай за себя! Мосолов что-то бормотал, похоже, оправдываясь. Валентина Петровна почувствовала, что задерживаться здесь нельзя. Она прошла мимо двоих стоявших у «Джипа» парней, бритоголовых, одетых в одинаковые кожаные куртки. - Че он гонит-то? - говорил один. - Ясно же, сдал Игнатьева. - Ну, - согласился другой. - Сливал все на ту сторону. Немного отойдя и обернувшись, Валентина Петровна увидела, как все рассаживаются по машинам. Мужчина в светло-зеленом пальто садился в «Волгу», на переднее сиденье, а на заднее двое дюжих ребят заталкивали Мосолова. Он упирался, и все что-то умоляюще-безостановочно говорил. Валентина Петровна пошла дальше, чувствуя, как слабеют ноги. «Что же теперь с ним будет? - думала она, садясь на скамейку у подъезда следующего дома. - Неужели и этой женщине достанется... - вспомнила она мать Мосолова, ее певучий голос: «А ваш муж, милочка, кто?» Тут же вспомнился и муж Николай, и как его увозили на «скорой» в последний день его жизни - после того, как единственное в Ивашково предприятие, метизный завод, продали частнику под спиртовое производство (этому предшествовала двухлетняя изнурительная борьба; муж отдал заводу двадцать два года жизни, пятнадцать из них проработал главным инженером). «Что же это, правда, за жизнь-то такая? - с горечью думала Валентина Петровна. - Будет ли когда-нибудь этому конец?» Ей было неуютно и страшно, будто она оказалась запертой в холодном подвале. Она сидела довольно долго. Наконец, немного успокоилась, вздохнула и подумала: "Ничего не удалось добиться и здесь. Остается одно - ехать к Оле Сушковой".
Минут через сорок она вновь стояла на лестничной площадке и давила на кнопку звонка, слыша мелодичные звуки из-за двери, узорчато обитой кусочками лакированной рейки разных цветов - коричневой, желтой, белой. Ей подумалось: за такой красивой дверью не должны жить злые, серые, неинтересные люди. И вдруг в сердце вновь толкнулось предчувствие, то самое, возникшее еще в поезде... Дверь открыл приятной внешности светловолосый мужчина лет сорока, одетый в синюю "олимпийку". - Здравствуйте. - Она вдруг отчего-то заволновалась. - Мне надо... э-э... поговорить с Олей Сушковой. - Ее нет. - Мужчина смотрел на нее внимательно-изучающе. - А... А вы, наверное… ее отец, да? - Да. - Понимаете, я мать Вадима Андреева... солдата, который погиб в баре «Фокстрот». Он был знаком с вашей дочерью, и мне надо... - Входите! - Мужчина распахнул дверь так поспешно, что это можно было бы принять за приветливость от нежданной радостной встречи, если бы не внезапная нахмуренность, не крайняя серьезность, тенью легшая на его лицо. Шагнув за порог, Валентина Петровна увидела, что и в коридоре все сделано теми же умелыми руками: красиво вырезанный из пластмассовой бутылки плафончик в виде цветка ландыша, в котором горела лампочка сбоку на стене; чеканка с изображением поросших лесом сопок, оленьи рога, которые, как видно, можно было использовать вместо вешалки. А на противоположной стене и сама вешалка, самодельная, изящная, из дерева и фанеры. Мужчина помог Валентине Петровне снять плащ, повесил его на вешалку, и они прошли в комнату, где все было так же приятно глазу, красиво, ладно. Бросался в глаза тянувшийся справа почти на всю стену заполненный книгами стеллаж с лакированными полками и прозрачными плексигласовыми дверцами. Хозяин выдвинул из-за стола стулья, один придвинул Валентине Петровне, на другой сел сам. - Вы из...- Он назвал город, в котором жила Валентина Петровна. - Да, - сказала она, садясь, - Давно приехали? - Сегодня утром. - О! А сейчас уже... - он посмотрел на висящие на стене часы в коричневом деревянном корпусе, украшенном тонкой ручной резьбой. - Пятый час. Проголодались, конечно. Сейчас, я соберу на стол. Он было поднялся, но Валентина Петровна поспешно остановила его: - Нет, нет! Спасибо, я пообедала! - И, очевидно, кое-где успели побывать? - спросил он, снова садясь. - Успела. Понимаете... - Она стала подробно рассказывать, как ходила в воинскую часть, а потом в бар, и как поехала к Мосолову. Мужчина внимательно слушал, временами хмурясь. Когда она закончила, сказал: - Извините, я забыл представиться. Сергей Иванович Сушков. А вас как зовут? - Валентина Петровна. - Очень приятно. Ну, о вас я немало знаю. Вадим рассказывал. Мне, например, известно, что вы работаете учителем в школе, вдова... - Теперь не только вдова, а… вообще уже... - Она полезла за платочком, но он остался в плаще. - Одна я… совсем одна... - Опять потекли слезы, и нечем их было утереть. - Успокойтесь, успокойтесь! - Сушков вскочил, достал из шифоньера чистый отглаженный носовой платок, дал ей, быстро сходил на кухню и вернулся с фарфоровой кружкой в руке. - Выпейте воды! Кипяченая, охлажденная... Берите, пейте!.. Сейчас я… - он опять ушел на кухню, принес нераспечатанную бутылку водки и рюмки, сходил еще, принес тарелочки с нарезанной колбасой и хлебом. - Давайте-ка помянем вашего сына, - говорил он, усаживаясь за стол и сворачивая с бутылки пробку. - Хороший был парень. Земля ему пухом. - Он наполнил рюмки и выпил. Валентина Петровна пригубила, поставила рюмку, выпила еще воды из кружки и спросила, гладя, как он закусывает: - Живете-то вдвоем с дочерью? - Угу... Как вы догадались? - По одежде на вешалке... Не из-за этого разошлись? - Она кивнула на бутылку. - Ну, где там! Разве я похож на пьющего? - Не похожи. - Так а в чем вопрос? Кстати, если б пил, не стояла бы! - Он взял бутылку, накрепко завернул ее пробкой и с пристуком (как бы демонстрируя: всё на сегодня!) поставил на стол. - А так - всегда есть. Мало ли, какой случай. Бывает, русский обычай соблюсти надо. - Из-за чего ж разошлись?.. Извините, конечно... - Да ничего... Ну, это долгая история... Хотя в то же время вроде и рассказывать особо нечего. Ей, видите ли, надо было жить на том уровне материальной обеспеченности, который может позволить время. Перестройка же дала возможность зарабатывать деньги, верно? Ну, а меня это как-то не привлекает. Я производственник, люблю свое дело, а какая-то там коммерция, чем-то торговать, - нет, это не по мне. Вот и разошлись на этой почве. Она сейчас далеко, в другом городе. У ней новая семья, своя фирма, и все такое прочее... - А дочь почему не с ней? - А выбрала так. Она уже в седьмом классе училась, имела право. - Мой-то Вадим жениться на ней собирался... - Да, да... Ну, не плачьте, успокойтесь... Жаль мне... - Сушков помрачнел. - Очень жаль! - Надо, чтобы она все в суде рассказала, - всхлипывая, говорила Валентина Петровна. - Нужен свидетель. Скоро она будет? А то мне еще в гостиницу надо устроиться... Сушков помрачнел еще больше. Он долго молчал, о чем-то думая. Потом с тяжким вздохом сказал; - К Мосолову-то зря поехали. Небезопасно это. - Я в глаза ему взглянуть хотела. - Зачем? Он, может, и ни при чем. - По-вашему, чутье меня подвело? - Могло и подвести. Ничего тут не ясно - кто, что... - Но дочь-то ваша видела? - Что она там видеть могла, в той сутолоке... Нет, что-то, конечно, видела, но говорит, вроде сама не уверена… Да дело даже не в этом, дело в том, что не она одна участвовать должна… Тут надо капитально все расследовать. Надо всех, кто там был, допрашивать! Во всем этом должно разбираться следствие. Следствие! - Но почему же не разбираются? - Потому что все у нас теперь так! Такое время. Время маразма какого-то, я бы сказал. - Но они должны... должны... Что же это получается: командир части сдал моего сына внаем... - Да мы сейчас все сданы внаем! Все! Весь народ! Все мы в рабстве, как тот библейский герой, которого братья продали... Не знаю, не знаю, что делать! Такое чувство, будто попал под иго, и нет никакой возможности его сбросить! Почему, думаете, я сегодня, в будний день, дома? Я, начальник цеха! Да потому что завод стоит, всех выгнали в административный отпуск, без содержания, как говорится. То бишь без зарплаты. В позапрошлом году мне пришлось по совместительству устроиться дворником, и я до сих пор мету. А куда деваться? Такая вот жизнь! Она, конечно, дает кому-то какие-то возможности, но не нам. Хотя я так скажу: приспосабливаться русский человек при желании тоже горазд. Вот недавно я подумал, подумал, и сделал такой трюк: дал объявление в газету: «Помогу закончить технический вуз детям состоятельных родителей». И что бы вы думали? Сразу несколько предложений, я поставил в той комнате кульман, обложился учебниками, и уже двоим оболтусам-сынкам бизнесменов сделал дипломные проекты. Они политех заканчивают, наш, где и я учился. Конечно, заплатили они как следует, и у меня сейчас деньжата имеются. Но ведь противно! Какими способами выживать приходится! Я и не хочу больше, вчера одному отказал... - Но мне-то что же делать? - прервала его Валентина Петровна. - Не знаю, - досадливо поморщившись, сказал Сушков. - Пока ничего не могу придумать. Пока, я думаю, остается только ждать: может, что-то изменится... - Ждать?.. А как жить с этим? Как жить? Когда вот так вот все... такая дикость… Как мне концы с концами сводить? Я ведь пособие должна получать, - мне добиться надо! - Да это понятно... - Вы мне скажите прямо: будет ваша дочь участвовать или нет? - Нет. Я сейчас объясню... - Тогда придется мне самой идти к следователю. - Валентина Петровна встала. - Подождите! - Сушков вскочил и очень мягко, но и настойчиво усадил ее на стул. - Никуда я вас не отпущу. И не надо вам уходить. Сейчас поймете, почему. - Он сел, зачем-то взял вилку, повертел в руке, положил на место. - Я бы и сам с вами связался... Написал бы... - он говорил, то опустив взгляд, то вскидывая его на Валентину Петровну и глядя ей прямо в глаза. - Один мой знакомый... мы вместе учились, он по военной линии пошел, в военкомате работает... пообещал мне найти ваш адрес... Думаю, завтра уже позвонит. Хотя это теперь ни к чему. Очень хорошо, что вы пришли. Очень хорошо! Но Олю трогать нельзя, никак! Тут вот какое дело. Вы послушайте меня, пожалуйста. Он помолчал. Слышно было, как тикают часы. С улицы донесся переливчатый сигнал легковушки. Где-то в квартире, то ли на кухне, то ли в другой комнате чуть слышно бормотало радио. - После того, как это случилось, - снова заговорил Сушков, - Олю стал вызывать следователь - раз, другой, третий... И вдруг на меня, как это сейчас говорят, наехали. Я убирал свой участок, недалеко отсюда мету, вдруг подъезжает машина, из нее выходит Муртаз, известный в городе человек. «Послушай, - говорит, - уважаемый, ты свою дочь любишь?» «А в чем вопрос?» - спрашиваю. «Скажи, пусть язык себе откусит, можно не насовсем, а только на эпизод с убийством в баре. Ты умный человек, интеллигентный, я знаю, хоть и дворникуешь. Ай, до чего народ довели! Побереги дочь, побереги, она долго еще может жить!» Сказал это, сел в машину и уехал. А у меня на душе кошки заскребли. Пошел я домой, жду ее, должна уже с лекций прийти, а ее все нет и нет. Темнеть начинает, я на улицу вышел, жду. Часов до двенадцати ходил у подъезда. Чего только не передумал... Но смотрю - идет. А фонари горят, и в их свете вижу, у нее на лице слезы блестят. Увидела меня, остановилась сначала, хотела бежать броситься, но как узнала меня, кинулась на шею, прижалась ко мне, вся дрожит, плачет. В чем дело? А она только плачет и плачет. Дома, чем мог, напоил ее, валерьянка там, прочее. Она, как малость успокоилась, рассказала мне, что когда вышла из института, - в педагогическом учится, на филфаке, - к ней подошел парень-амбал и говорит: «Прокатиться надо!» Она ему: «Я никуда не поеду!» А тут еще один подошел, они ее силой усадили в машину и, пока ехали, говорят: «Еще где скажешь про то убийство, сама такой будешь!» В центре города остановились, один вышел за сигаретами, и она следом за ним успела выскочить, побежала, затерялась среда людей... Может, они ее сами отпустили. Да скорей всего, так и есть. Но напугали сильно. Она побоялась сразу идти домой, ходила по городу, потом отсиживалась у подруги. А после этого боялась из дома выйти... В общем, мне пришлось увезти ее к родне, в поселок за сто двадцать километров. Там она сейчас. Он умолк. Валентина Петровна, чуть подумав, сказала: - Неужели это они за Мосолова так стоят? - Да нет, скорей всего. Мосолов, я думаю, не виноват. Не верится, что он мог... Я ведь его отца хорошо знаю, он у меня в цехе плавильщиком работал. Сейчас, говорят, где-то за границей... Нет, вряд ли… Да и что он вам дался, Мосолов? Как бы там ни было, ему воздастся, сами же говорите. Он в таких сферах, что неизвестно, сколько ему остается... Сами же видели.. Но только я думаю, за него никто не стал бы так вступаться. В том-то и дело, что там, в этом «Фокстроте» были другие, поважней, покруче. И Оля, похоже, в самом деле что-то видела, но даже мне об этом не говорит. А следователю, наверное, сказала... А там же все схвачено! Ну и вот результат… Не знаю, что и делать. В институте, конечно, придется брать академический. Ну да Бог с ним, с институтом! Главное, чтобы... Кхм!.. Думаю, с полгода ей в поселке придется пожить... Хотя надо бы дольше... - Да, да, конечно, - согласно покивала Валентина Петровна. - Боюсь я за нее. Ох, как боюсь! - Я вас очень хорошо понимаю. Она помолчала, думая, куда ей теперь. И сказала: - Из солдатиков тоже свидетелей не выйдет. Сегодня я с ними говорила, с друзьями-сослуживцами Вадима, они все это подтверждают, но я так поняла - не хотят идти в свидетели. Да и начальник части им не позволит. Он мне так и сказал: я с ними разберусь. - Это конечно. Сам себя под трибунал он не отдаст. - Ну что ж, - вздохнула Валентина Петровна, утерла еще раз лицо платком и положила его на стол. - Значит, все. Придется ехать домой ни с чем. - Подождите. - Сушков осторожно положил ладонь на ее руку и тут же убрал. - Я еще не сказал самого главного. Не знаю уж, как ты это воспримешь... Извини, что на ты перехожу... Кхм... Ну, в общем... У нас с тобой будет внук. Она вздрогнула и подняла на него красные от слез глаза. - Что?.. Что вы сказали?.. Внук? - Ну, или внучка. Уж как природа распорядится. Да, да. Оля беременна. Она изумленно смотрела на него, не веря своим ушам. - Вы... Ты не обманываешь? Это правда? - Правда, правда. Мне как-то трудно было сразу тебе сказать... Она твердо решила, будет рожать, все. А я, тем более, только за. Валентина Петровна сидела, как оглушенная, не могла прийти в себя, не могла осознать, понять до конца суть, смысл, значение только что услышанного. И все же через минуту-другую , казалось бы, уже невозможное для нее чувство горячей волной хлынуло к горлу откуда-то изнутри, из глубины, и опять потекли слезы, но уже не те, не прежние, а совсем другие… - Господи, внук… внук… Да что же это, Господи, неужели…Неужели я не одна?.. Сергей, а может… Сергей…. Извини, отчество забыла… - Просто Сергей. - А может, она поедет ко мне? А, Сергей?.. Там, конечно, туговато придется, но проживем…. У меня двухкомнатная квартира, найду какую-нибудь подработку… Проживем!.. И академический ей брать не придется: переведем в наш институт… Я и с учебой ей помогу, я же тоже филолог… Сергей, пусть она поедет ко мне! Он озадаченно почесал затылок. Подумал. И сказал: - А что?.. По-моему, неплохой вариант… Я бы даже сказал - это выход. Да, да, выход!.. Давай вот как сделаем: завтра, прямо с утра, поедем туда и поговорим с ней! - Завтра? Ладно, я утром приду. А сейчас пора мне, в гостиницу надо устроиться. - Она встала. - Куда? Какая гостиница?! - почти закричал Сушков. - Оставайся здесь! Вон, в Олиной комнате постелю... - Да неудобно... - Чего там неудобного? Родней скоро станем - неудобно! Она смотрела на него неуверенно. - Или ты, может, боишься меня? - засмеялся Сушков. - Не бойся! Я смирный. И не кусаюсь, и... вообще... Он смотрел на нее так, что она не удержалась и тоже улыбнулась. И села. Ей сразу как-то легче стало. Она взяла со стола платок и промокнула слезы. - Не все, значит, кончено... - Ну-у, это-то еще что такое? - укоризненно покачал головой Сушков. - Что это за мысли и настроения?.. Кончено... О чем ты говоришь?! Такая симпатичная женщина, молодая... Сорока еще, наверное, нет? - Тридцать девять, в сентябре будет. - О-о, так ты еще зеленая по сравнению со мной! Мне сорок три в октябре стукнет. И все равно, не старики же мы еще оба!.. Не кончилась для нас жизнь-то! Поживем еще!.. Да-да!... А знаешь, я и сам, честно говоря, уехал бы отсюда куда-нибудь. Может, и меня с собой возьмешь? Она посмотрела на него непонимающе. - А что? - улыбался он. - Я бы эту квартиру продал, там бы купил. Жили бы рядом. А там, кто его знает... - Он чуточку помолчал, не сводя с нее глаз, а потом сказал тихо, перестав улыбаться: - Глядишь, и поженимся... Что-то застенчивое появилось в выражении его лица; похоже, ему нелегко было продолжать смотреть ей прямо в глаза. А у ней отнялся язык, она глядела на него изумленно и некоторое время не могла вымолвить ни слова. Наконец, сказала сердито: - Не надо таких шуток! - Я не шучу. И правда, он смотрел на нее серьезно. Взгляд умный, чистый и серьезный. Она опустила глаза, чуть подумала и грустно усмехнулась: - Мне только и остается, что замуж... - И вдруг почувствовала, что краснеет, стремительно, густо, как девчонка! - Ай, да ну тебя! - махнула она рукой. - Не надо! Засмущал… - Ладно, - сказал он быстро. - Отложим пока этот разговор... А сейчас ты мне вот что скажи: у вас там работа есть? Или тоже все заводы стоят? - Вроде не все... - Она никак не могла прийти в себя, все краснела и говорила, не глядя на него: - Два завода вроде... Нет... Я точно знаю - три завода работают... И... мебельная фабрика... - О! Это по мне! Я по профессии хоть и металлург, но люблю возиться с деревом: строгать, вырезать… Это, можно сказать, мое хобби. Вот, допустим, корпус этих часов на стене - сам вырезал... Хе! Люблю построгать в свободное время! Как тот мужик у Шукшина, который все на вокзал ездил, искал деревню на жительство... Хм... В общем, я вот что думаю, Валентина. Давай-ка мы к тебе вместе съездим, а? Ты, я и Оля. Я у вас там осмотрюсь - с квартирой, с работой. Ну, а дальше видно будет... Как ты? - Поехали, - пожала она плечами, по-прежнему не глядя на него. - Только должна предупредить: дорога обойдется недешево. - Тю-ю, это не проблема. Я же сказал, деньжата есть. А на крайний случай, теперь есть и способ ими разжиться. - Ох, уж эти деньжата, - покачала головой Валентина Петровна. - Никогда я не любила ни говорить о них, ни думать, а теперь… Как вот без них? Спасибо, хоть учителя помогли, на дорогу сложились... Так надеялась я на это пособие за сына! - Да, не помешало бы оно... Хотя я представляю, какие это сейчас гроши! Но главное, конечно, другое... Ничего, мы не забудем! Нельзя забывать. Как только все изменится, разберемся. Будет тебе еще пособие! Будет!.. Ну, я пойду, соберу на стол. А ты иди, располагайся в той комнате. Что надо - умывальник, ванна, - все к твоим услугам. И не унывай! Сказано же в Писании - грех это великий, уныние! Он взял со стола тарелки, рюмки, бутылку и пошел на кухню. Она сидела, глядя в окно, куда обильно лился свет еще довольно яркого солнца, отблескивая на серебристом рисунке обоев, искря на портрете красивой девушки над диваном, пуская от него зайчиков на дверцы книжного стеллажа. Все окружающее будто вновь обретало для нее прежние формы, объем, значение, и она даже поймала себя на том, что взгляд ее с забытым интересом примагничивается к корешкам книг и бежит по ним, считывая знакомые имена и названия. В ней что-то поднималось, росло; становилось свободней и легче дышать… Она вытирала платком медленно ползущие слезы и с еле заметной улыбкой повторяла почти неслышным шепотом: - Надо же, сбылось… Не обмануло... предчувствие…
СОЛНЦЕ И НОЧКА 1 Это было так неожиданно, что он замер на месте, и его два раза подряд толкнули шедшие сзади, а потом толкали еще, но он продолжал стоять, в оцепенении глядя на экранчик сотового телефона, где на голубоватом светящемся фоне чернели буковки сообщения, всего два слова. Телефон не подавал сигналов, стоял на "бесшумном", и достал он его только затем, чтобы узнать время, а тут, оказывается, вон оно что! Верить ли своим глазам? Правда ли это? Он, наконец, опомнился, поднял взгляд на людей, идущих на него и от него меж двух рядов пестрящих разноцветной одеждой торговых палаток (левый ряд в тени, правый - на солнце), сунул телефон в карман и пошел, высматривая впереди, среди людей, коричневое пальто жены, все думая Но как же так?Неужели... И вместе с тем чувствуя прилив радости, волной накатывавшей изнутри. Радость придавала ногам легкости, а дыханию глубины, отчего сразу обострились все чувства, ярче заиграли краски вокруг, гуще заголубело небо в редких хрустально-прозрачных облачках, четче заискрило солнце в лужицах на асфальте, а воздух посвежел еще больше; в его сложный запах тающего льда, выхлопных газов и мокрых ветвей с набухшими почками на несколько мгновений ворвались ароматы парфюма из проплывшего мимо контейнера со множеством флакончиков на полках. Он пел про себя: "Мне хочется ласки и теплого слова, мне хочется женской горячей любви... " Он с наслаждением смаковал этот момент сладостно волнующего ожидания, желая продлить его подольше, не собираясь пока слать ответ и не позволяя себе поверить, что будет что-то, даже предостерегая себя: "Да это, может, просто по ошибке... случайно..." Он уже нагнал жену и живо, с пробудившимся ко всему интересом спрашивал, куда бы она хотела двинуть сначала, к женским плащам в китайский ряд или к курткам в кавказский, - но внутренне жил совершенно другим, умудряясь с одинаковой ясностью пребывать и здесь, сейчас, и там, в прошлом, в прошлом годичной давности, когда такою же весной шел в одиночестве по рынку, не по этому громадному Левобережному, а по тому небольшому, что у них на Новоселовке; сигнал телефона был включен, в кармане время от времени звучала мелодичная трель; он доставал его, останавливался, читал сообщение, тут же набирал и отправлял свое, и вереница эсэмэсок все удлинялась и удлинялась. Первотолчок этой переписки дал телевизор, точней, музыкальный канал, где в основном показывали клипы, а на их фоне, в нижней части экрана почти всегда чернел прямоугольник с белыми, то и дело меняющимися строками сообщений мобильной связи от телезрителей, на удивление однообразных: молодые люди предлагали девушкам знакомства для интимных отношений (и/о), девушки искали знакомства с состоятельными мужчинами, имеющими авто, кто-то изъявлял готовность обеспечить ласками даму средних лет, кто-то приглашал к себе девушку... Попадались и желающие познакомиться для серьезных отношений, но таких было немного. Переключая каналы, он иногда задерживался на этом канале и читал эсэмэски, надеясь, что среди них появится то, что он давно и безуспешно искал в газетных объявлениях службы знакомств: ему хотелось познакомиться с женщиной, такой же, как и он, семейной, и такой же внутренне одинокой. Он знал, что это возможно: замужние женщины иногда давали объявления, и он даже как-то раз звонил в службу знакомств по поводу одного из них, но ничего не получилось. Внутреннее одиночество с годами угнетало его все больше и больше, и не было от него никакого избавленья. Даже просто поговорить по душам ему было не с кем. Он был женат уже двадцать два года, женился еще студентом, когда учился на четвертом курсе политехнического института. Она была штукатуром-маляром, ей было всего семнадцать, когда они познакомились. Привлекла его в ней (а верней, затянула) цветущая пышнотелость, - то, что в ту пору казалось ему едва ли не самым важным качеством в женщине. Она не была высокой и крупной, как раз наоборот, небольшого роста, но пышная деревенская дородность (она и приехала из деревни) была при ней и сразу пришлись ему по нутру (плюс густой крепкий румянец на миловидном лице, и эти нежные светлые колечки, так славно падавшие на лоб из-под белой рабочей косынки). Ее звали Даша, она только-только окончила профтехучилище и трудилась в строительно-монтажном управлении, которое как раз вело отделочные работы в доме, строившемся для преподавателей, куда их, студентов, пригнали на помощь. Он помогал замешивать штукатурку, подавал на козлы тяжелые ведра, а она ловко, с видимым удовольствием орудуя шпателем, без умолку говорила, то и дело игриво косять на него и звонко всхохатывая своим собственным словам, и эта живость, непосредственность, пусть и с оттенком глуповатости (не только в словах, но и в глазах, во взгляде, чего он совершенно не желал замечать), эта легкость в общении тоже пришлись ему по душе; ужасно хотелось продолжить знакомство, хоть друзья сразу же и посмеялись над ним, а один даже сказал на ухо: "Да ты что, Костян? Такая искренняя простота чревата... э-э..." Он осекся, наткнувшись на его взгляд, и уже без улыбки добавил: "Хотя, конечно, дело твое... Все, наверное, поправимо, если всерьез..." А он и впрямь влюбился, и стал с ней встречаться, и ему без разницы была ее глуповатость и то, что из всех видов искусств ее прельщали только индийские фильмы, а из книг она читала лишь поваренную; он был уверен, что и это поправимо, и через полгода, когда ей исполнилось восемнадцать, они поженились и сразу въехали в отдельную комнату общежития того СМУ, где она работала. Жилищную проблему изначально ликвидировала ее профессия: когда через год родилась дочь, они въехали в новую двухкомнатную квартиру, а рождение через четыре года сына было ознаменовано переездом в трехкомнатную. Проблема постепенно выявилась другая: абсолютная неспособность Дарьи понимать людей, какая-то чудовищная внутренняя омертвелость, не позволявшая ей даже в сколь-нибудь мизерной степени реагировать и откликаться на чувства ближнего. Это, пожалуй, не было ни эгоизмом, ни черствостью, просто некая отстраненность от всего и вся, что есть вовне, была заложена в ней изначально, а он не понял, не заметил этого сразу, да и мудрено было заметить при той его слепоте от влюбленности; потом уж со все большей отчетливостью стало открываться ему это ее существование по своим собственным внутренним принципам, простейшим, но делавшим ее недоступной ни для какого духовного контакта. Нередко возникало у него ощущение, что находясь рядом, иногда даже и разговаривая с ним, она пребывает здесь лишь частично, тем, что можно видеть: лицо, руки, ссутулившаяся спина, когда она, например, сметает с пола в совок мусор; а все остальное, главное, что предполагал он в ней когда-то и что отличает человека от всего прочего живого: интерес, участие, чувство единения и так далее - невесть где. И от этого донимала тоска, на душе было пусто. А она действительно никогда не слышала его, не слушала (и не из-за рассеянности: ни на лице, ни во взгляде ее никогда никакой рассеянности он не замечал, взгляд ее всегда был осмыслен, более того, в его тускнеющем со временем блеске странным образом постепенно словно пропадала, терялась прежняя глуповатость), и часто бывало так, что она начинала говорить после каких-нибудь его слов, отвечая не ему, а себе, тому, о чем только что думала. Он мог с уверенностью сказать: хоть это качество и было заложено в ней природой, но в первые годы их жизни все-таки имело место лишь в малой степени, а обострили и многократно усилили его в ней те "перестроечные дела" девяностых годов, когда оба они перестали получать зарплату (его завод, где он работал начальником участка, остановился, а ее СМУ больше не получало заказов на строительство), а сыну было всего два года, да и шестилетнюю дочь надо было кормить, а в доме ни крошки, и он метался по городу в поисках любого приработка, искал, у кого бы занять, и всякий раз, возвращаясь домой, заставал ее сидящей у телефона в ожидании звонка из своего СМУ. Иногда она сидела в обнимку с детьми, но и тогда и лицо, и взгляд ее были неподвижны. Он пытался расшевелить ее, она не отвечала, и только иногда, со вздохом, ни к кому не обращаясь, говорила: "Работы бы... Только бы работы... Скорей..." А потом еще и Олежка, сын, заболел, то ли от плохого питания, то ли еще от чего. Временами исходил криком, ненадолго умолкал и лежал, пугающе-белый, с синюшными полукружьями под глазами, и на глазах слабел, слабел...Участковый врач не знал, какой ставить диагноз, направлял в больницу, но Дарья отказалась: "Там, боюсь, точно не выживет..." Вызвала мать из своей деревни Сухановки, та приехала со знахаркой, и они почти две недели выхаживали Олежку какими-то травами, снадобьями. Выходили. Константин чуть не сутками торчал на товарной станции: вместе с такими же, как и он, безработными, ждал вагоны, потом ждал своей очереди, а потом разгружал мешки с сахаром и мукой, - только это и давало возможность выживать. Он надорвал поясницу, но, превозмогая боль, продолжал вкалывать. А Дарья все сидела и сидела у телефона, неподвижно глядя перед собой и повторяя: "Работы бы..." Работа со временем появилась, потом пришел и избыток работы, потому как строительство оживилось, город начал обрастать подъемными кранами, повсюду строили жилье на продажу - и простое, и дорогущее элитное. Она стала хорошо зарабатывать, но былая веселость, так украшавшая в юности ее лицо, не вернулась, осадок гиблых лет, похоже, уже ничем нельзя было снять с ее души, и жизнь Константина Емельянова превратилось в унылое пребывание на этом свете. У него с работой ничего не менялось: завод по-прежнему стоял, - правда, руководство не возражало против того, чтобы работники, продолжая числиться на нем, устраивались временно в какие-нибудь другие места. Он и устроился, ночным сторожем в детский садик. Зарплата - слезы. Жена зарабатывала неизмеримо больше, и он не чувствовал себя уже главой семьи, да, пожалуй, не был ей и по сути: с появлением денег Дарья повела себя полной хозяйкой - с того момента, когда он, чувствуя облегчение от вида пачки купюр, выложенной ею на стол, сказал: "Ну вот мы, похоже, и выкарабкались! Знаешь, что? Сготовь-ка тефтели! Можно, я думаю, и сухого винца взять. Давай-ка, я схожу магазин..." Она ворчливо ответила: "Нужны они, тефтели. Никто их, кроме тебя, не ест". Он удивился: "Как так? Ты, наверно, забыла. Это же было наше фирменное блюдо!" "Для тебя, - ответила она, и только он открыл рот, чтобы возразить, резко осекла: "Ладно! Разберусь, что сготовить! И без винца обойдешься..." Потом было и хуже: упреки ("Что ты за мужик, не можешь нормальной работы найти!"), напоминания о том, что квартиру получала она, и квартиросъемщица тоже она ("Могу тебя и выписать!"). Но тот случай с тефтелями, первый выплеск новоявленной властности, запомнился особо. Сильней ударил только "ремонтный эпизод". Она взялась регулярно, не реже одного раза в полгода, делать ремонт. Денег теперь хватало даже на самые дорогие обои, краску, белила... Что-то она приносила и с работы. Понятно, ремонт ей был в удовольствие, она по-прежнему любила свою работу; ни разу не видел он на ее лице усталости, когда она возвращалась с работы, напротив, лицо светилось довольством, как если бы она неплохо развлеклась и отдохнула. И все же он не мог взять в толк: делать ремонт чуть не каждый квартал... Зачем? Однажды он ей высказал: "Еще клей под теми обоями не высох, а ты уже новые лепишь!" Она ответила зло: "Не твоего ума дело!" А на следующий день, когда вечером он пришел домой (был редкий случай, когда на заводе временно появилась работа), то увидел, что в его комнате нет обоих самодельных стеллажей с книгами. На вопрос, куда они делись, она холодно ответила: " Тебе не нужен мой ремонт, а мне не нужны твои книги." Он онемел, смотрел, как она, стоя на табуретке, выдавливает на стену из большого тюбика белый червяк шпаклевки, слышал ее негромкий голос: "Это когда-то на книги была мода, считалось красиво... А теперь такой моды нет..." Он долго не мог вымолвить ни слова, потом заорал: "Где они?! Где книги? Куда ты их дела?!" Она не ответила. Он крикнул "Мне они нужны, пойми! Нужны!" И повернулся к Маше, дочери, которая шпаклевала противоположную стену: "Ну ты-то, ты-то хоть скажи! Ты же должна понимать! Неужели и тебе не нужны книги?" Но дочь только пожала плечами: "А мне-то они зачем?" Он опять онемел, ему показалось, что и эти слова произнесла жена, до того были похожи их голоса. Дочь работала с женой в одной бригаде, она не оканчивала училище, просто после девятого класса пошла ученицей к матери, быстро освоила профессию, и теперь они и на работе, и дома, да и везде, были вместе. Они даже и внешне были очень похожи. Из-за моложавости Дарьи трудно было поверить, что это мать и дочь, многие думали: сестры или подруги. Они были одного роста, одной комплекции (Маша быстро, годам к восемнадцати, догнала мать по дородности), плюс одевались одинаково: летом - простенькие платья бесформенного покроя, зимой - одного цвета пальто с цигейковыми воротниками, весной и летом - пальто демисезонные, уже разного цвета, но покроя опять же одинакового. И неизменные платки, которыми они закутывали головы, завязывая их сзади, зимой - толстые шерстяные, весной и осенью - матерчатые. Когда они шли рядом, шагая размеренно, с легкой раскачкой, их можно было принять за сельских жительниц, по какой-то надобности приехавших в город. Но это бы ладно, Константин никогда не придавал особого значения одежде, и внешний их вид не коробил его, но отковавшееся со временем их солидарное отношение к нему, - не то чтобы враждебность, нет, скорей, покойное равнодушие с легкой примесью презрения, как если бы он был для них не отцом и мужем, а, к примеру, нерадивым квартирантом, - это он переносил с трудом. Но как ни пытался что-то изменить, доказать им, ничего не получалось: они его и слушать не хотели. И не слушали. Так и не добился он от Дарьи, куда она дела книги. Случай этот уязвил его глубоко. Он думал: пора что-то решать. Видно, уходить надо. Но - куда? И на что жить, когда работы все так и нет. Есть только долг предприятия, который приходится сообща с другими заводчанами выбивать через суд. Где-то раз в квартал, а то и в полгода, удавалось выбить по небольшой сумме. Конечно, если бы Дарья напрямую гнала его, он бы ушел, приткнулся б на время у матери, а там, глядишь, что-то бы и нашлось. Он даже специально сходил к матери - предупредить, что, может, передет. Мать уже четыре года после смерти отца жила одна, места у ней было вдоволь, да только предупредить ее не получилось: в гостях у ней был старший брат, а при нем он не хотел ничего говорить. Зато совершенно неожиданно узнал, что оба они, и он, и брат, - крещеные. Это обрадовало, ведь он много раз думал: может, потому все и получается так нескладно, что некрещен, и надо бы креститься. "Бабка вас обоих, - говорила мать, - сначала тебя, Иван, потом тебя, Костя, втихаря носила в церковь... А мне сказала только перед смертью." После этого Константин стал при случае заходить то в Никольский собор, то в часовню, ставил свечки, читал про себя красиво написанную на дощечке у иконостаса молитву... А матери так и не сказал, что, возможно, придется пожить у ней. Дарья, вопреки его предчувствиям, не гнала его.А сам он, как ни тяжко было, уходить пока не хотел: какая-никакая, а все же семья. Ну, и сын ведь еще был, Олег, совершенно не такой, как они; правда, и не такой, как он, на него похожий только лицом, а в остальном - ничего общего: какой-то апатичный, вялый. Как купила ему Дарья к тринадцатилетию компьютер, так и играл он на нем все свободное время уже третий год. Вот с такими жизненными итогами подошел Константин к тому моменту, когда стал читать эсэмэски музыкального телеканала. 2 Однажды, в один из дней узаконенного безделья он сидел дома один перед телевизором, от нечего делать переключал каналы и, задержавшись на музыкальном, вдруг прочитал среди штампованных сообщений одно заставившее немедленно взять ручку и записать на полях газеты номер сотового телефона. Он стоял после слов: "Женщина 35 лет, замужем, ищет человеческого общения. Только SMS". Оторвав край газеты с номером, он тут же сходил в свою в комнату, взял свой сотовый телефон (бэушный, купленный за бесценок на специально выделенную завкомом материальную помощь - единственно для того, что бы в случае необходимости, если вдруг нагрянет работа, начальство могло найти его в любой момент). Понажимав кнопки, написал на экранчике: "Привет!" И отправил. Минут через пять телефон издал мелодичную трель, и он, нажав кнопку, прочитал на экранчике: "Привет! Я Анна, симпатичная, жгучая брюнетка. Хочется доброго душевного общения, а не скотского и/о". У него радостно дрогнуло в груди, впервые за долгое время он улыбнулся. И стал набирать: "Солидарен, был бы рад знакомству с серьезной умной женщиной. Константин". Она ответила: "Я с чувством юмора, неглупая, не стерва, устала от однообразия". Его удивило, как просто и точно сформулировала она то, чему не находил определения он. "Усталость от однообразия". Да, да, именно это было и у него... Так завязалась эта телефонная переписка. Пулеметные очереди эсэмэсок разметывали однообразие. Усталость стремительно утекала, оставляя место бурно прибывающей энергии. Сначала она коротко, в общем, рассказала ему о себе, а он ей - о себе. У ней двое детей, от первого брака - шестнадцатилетняя дочь, и от второго - сын шести лет. Муж - подполковник милиции, служит на Чукотке, откуда она вернулась полтора года назад (смогла выдержать там только год). "Последний раз он был здесь девять месяцев назад, - писала она. - А через полгода, в октябре, вернется насовсем. Он деспот, но любит меня. Любовь у нас однобокая, только с его стороны. Да, с первым разошлась, потому что пил, еще и бил. И у этого рука тяжелая, я боюсь его. Живу с ним только ради сына". А потом: "Усел фундамент, крепок дом, а то, что понято с трудом, то нам дороже..." "Браво! Сама?" "Я еще и вязать могу, и крестиком вышиваю, и вообще я королевишна хоть куда, в полном расцвете сил. Шутка. Ты как к юмору?" Но летели от нее и нотки отчаянья: "Так все опостылело, и эта работа мэнэджерская, жить не хочется". Он писал: "А ты подумай и увидишь: хорошего в жизни куда больше, чем плохого". "Спасибо, - отвечала она. - я уже дома, настроение классное, жизнь прекрасна!" Раз написала: "Жизнь разбита пополам, хрупкое стекло, - для решения ошибок время истекло". Он призвал на помощь давний студенческий опыт сочинения рифмованных строк для поздравлений и ответил: "Но взгляни вокруг скорей, солнцу улыбнись, удивительно светлей станет твоя жизнь!" Ему тут же прилетело: "Солнце ты золотое! Оживляешь и греешь!" Она так и стала называть его - Солнце. А он, помятуя о том, что она жгучая брюнетка, называл ее Ночкой. Потом были еще какие-то рифмованные строки, и ее слова: "С тобой очень интересно общаться!" Были и настоящие стихи. "Люблю рубаи Омара Хайяма, - писала она. - "Пусть буду я сто лет гореть в огне, не страшен ад, приснившийся во сне; мне страшен хор невежд неблагородных, - беседа с ними хуже смерти мне." Здорово, верно? И как он прав: вокруг столько озабоченных мужиков, с ними не о чем говорить! А ты знаешь Хайяма?" "Мне больше нравятся "газели" Джами". "Возможно, я колхоз, но не читала!" "Я тоже в этом не очень-то силен, тем более что и книг у меня больше нет." "Куда же они делись?" "Долгая история, при встрече расскажу. Пойдешь со мной в театр?" "С превеликим удовольствием! Ты ведь пригласил в театр, а не в баню или гостиницу." Он отправлял и читал эсэмэски дома, на улице, в магазине... Когда в кармане раздавалась мелодичная трель, его сердце сладко замирало; он нарочно медленно вынимал из кармана телефон, и как же славно было ощутить в руке после нажатия кнопки упругое вибрирование, похожее на то, с каким вытаскиваешь пойманную на удочку рыбу; и смотреть, как на экранчике закручиваются спиралью и рассыпаются, исчезая, снегоподобные серебристые звездочки - как раз перед тем отрадным мгновением, когда появляются составленные из черных буковок слова... Переписка длилась почти два месяца, до середины мая. Ему приходилось занимать деньги на телефон, но потом неожиданно позвонил институтский друг и сказал, что один знакомый из фирмы по поставкам сварочного оборудования попросил узнать, нет ли свободного специалиста среди его коллег, инженеров-сварщиков. Константин уволился с завода и из детского сада, и устроился в эту фирму. Ему положили приличный оклад и сразу выдали аванс. Тогда-то он впервые и вышел на прямую связь с ней. - Аня, - сказал он, прижимая к уху свой сотик. - Это Костя. Привет. - Ой, Солнце! - обрадовалась она. - Куда ты пропал? - Были кое-какие дела. Ну так как насчет театра? - А можно. Только скажи - когда? И вот он ждал ее возле одного из городских театров. Солнце хоть и клонилось к закату, но светило еще ярко, отблескивая в окнах громадной девятиэтажки через дорогу, в витринах прилепившегося к ней внизу магазинчика и в стеклах киоска "Роспечати" на остановке по другую от дороги сторону, куда должна была подъехать она. Он волновался, боялся не узнать ее. На всякий случай подошел к стоявшей здесь же, на площадке, темноволосой девушке и сказал: "Извините. Вы, случайно, не Аня?" Девушка с улыбкой отрицательно покачала головой. Она приехала не на автобусе, она, как и он, пришла пешком от предыдущей остановки у перекрестка. Он увидел ее сразу, как только она появилась из-за старого, но добротного и даже помпезного, с толстыми каменными стойками и железными пиками ограждения сада, прилегавшего к этому зданию бывшего дворца культуры. Она была, как и говорила, в белом коротком плаще и округлых тонированных очках. Короткая стрижка черных волос, полноватые, но стройные красивые ноги Немудрено, что от мужиков отбоя нет Он до последнего мгновения не верил, что это она. Подойдя ближе, увидев его, она, улыбнувшись, сказала тихо и просто: - Это я. В следующее мгновение они шли к ступенькам крыльца, поднимались по ним и входили в театр, и он, заговорив с ней сразу , рассказывая, как последние три недели вынужден был вникать в новую работу (домой приходил к ночи, не знал выходных), уже не чувствовуя волнения, ему стало легко, весело, и вместе с тем какое-то томительно-сладостное чувство наполняло его все больше и больше с той секунды, как только он вдохнул запах ее духов, ощутил исходившие от нее свежесть, нежность, что-то еще, таившееся в изящных очертаниях мраморно-белой и необыкновенно мягкой руки с розоватыми облатками ногтей, которой он коснулся, когда она отдавала ему свой плащ у гардероба; в приятном лице с гнутыми бровями, чуть курносым носом и живыми глазами, глядевшими на него сквозь очки открыто и весело; в скульптурно выточенной шее, охваченной ожерелем из черного жемчуга, и ложбинке груди в глубоком вырезе бархатисто-черного вечернего платья, - словом, не поддающееся никаким рациональным истолкованиям и описаниям качество, именуемое женственностью и почему-то обошедшее жизнь Константина. И это при том, что женщины подобной внешности никогда не были в его вкусе; при любых других обстоятельствах он, скорей всего, даже не обратил бы на нее внимания. Как, наверное, и она на него. Но эти обстоятельства были особыми обстоятельствами, их обстоятельствами, и потому разговор между ними, когда они стояли в театральном фойе среди людей, тек легко, сам собой; глядя на них, можно было подумать, что они знакомы давно. В сущности, так почти и было, особенно если учесть, что на протяжении всей телефонной переписки они успели не только немало поведать друг другу о себе, но и одновременно прожить период некоего с каждым днем все более утесняющегося знакомства, переходящего, пожалуй, в заочную дружбу, во всяком случае в их эсэмэсочных отношениях уже случались порой и легкие раздоры, быстро сменяемые примирением, и диалоги с остро взволновывающей начинкой, которые всегда затевала она посылаю тебе на ночь легкий нежный поцелуйчик и которые она же и обрывала ну что ты такое пишешь забыл что я одна без мужчины уже целых десять месяцев и сейчас разговор их был по сути продолжением налаженного общения, просто перенесенного в иные условия. А они, эти условия, как нельзя более подходили и ему, и ей: видно было по тому интересу, с которым разглядывала она разноцветные афиши и фотографии на колоннах и портреты актеров на стенах, насколько она здесь в своей тарелке. Он подумал: "И все-таки давно, должно быть, не была в театре". Потом оказалось, так и есть: не была несколко лет, как ни жаждала, - мужа тянет только по кабакам. Он-то, Константин, бывал, хоть и ему никогда не удавалось вытащить жену. Институтский друг, не ставший инженером, но ставший журналистом и театральным критиком, снабжал его пригласительными билетами то в один театр, то в другой. Он и ходил смотреть спектакли - чтоб не закиснуть окончательно. - Что ж на Чукотке-то не пожилось? - спросил он ее, когда уже сидели в зале. - Честно говоря, и вспоминать не хочется. Ничего почти и не помнится. Разве что зимняя ночь, сплошная, месяц за месяцем... А я люблю день, свет, солнце! - А ты знаешь, я когда-то мечтал побывать на Чукотке. Мне даже хотелось уехать туда жить. Так и не получилось. - Нич-чего не потерял! - А кем он там, муж-то? - Заместитель начальника райотдела. Деньги зарабатывает, на новую квартиру. На них уже шикали, потому что в зале свет погас и медленно освещалась сцена... Разговор продолжился в антракте, в буфете. Они сидели за столиком и пили кофе, она - с пирожным, он - с бутербродом. И ему сейчас казалось, что никогда ничего подобного в его жизни еще не было, что он только в кино видел, как двое вот так же сидят за столиком... Он подумал Тяжко будет с ней расставаться. - Я уже восемь лет вращаюсь в ментовской среде, - говорила она, - и одно знаю: они деградируют, но считают себя избранной кастой. Это те, кто не сеют, не жнут, но в житницы собирают... Пока он далеко, я живу спокойно. А приедет, все равно, как напьется, будет скандалить, руки распускать... - Даже и без повода? - Повод для него сам факт, что я без него оставалась. - А тебе, как ты писала, так хочется пошапоклячить! - Ага! - засмеялась она, откусывая пирожное. - Не терплю скуки, серости! - Она посерьезнела. - Но с ним - постоянно тоска. Ревнует все время ужасно... - Говорят, лучше быть обижаемым, чем обижающим. - Но когда тебя обижают незаслуженно, тоже ничего хорошего. Я понимаю, надо молиться за обижающих нас и гонящих, но... - Как у свекрови-то со здоровьем? - В больницу положили. Хожу к ней каждый день. - Ну, ты героиня! - Для меня помогать - естественно, делать людям приятное - удовольствие. - Прямо в полном сооветствии с учением Аристотеля. - Раз ты говоришь - наверное. А куда твои книги делись? - Да-а... Не хочу сейчас об этом. Лучше анекдот расскажу, театральный... Потом они снова сидели в зале, смотрели второе действие грустной истории о больном мальчике одиннадцати лет, жить которому оставалось не больше двух недель, и потому каждый день для себя он считал десятилетием... - Просто до слез пробирает! - говорила она, когда вышли на улицу. Было уже темно, горели фонари и светили окна в домах . - Никогда бы и не подумала, что это такой хороший театр... Спасибо, Солнце! 3 Были и еще встречи. Как-то летним солнечным днем они стояли на набережной у моста, уже вволю нагулявшись и наговорившись. Он опять пьянел от запаха ее духов и ее волос, от нежности руки, которую держал, пропуская свои пальцы меж ее пальцев и бережно их перебирая. В глазах дрожали, искрили, разбегались солнечные блики на зеленоватой рябящей воде, по ней скользил голубой катер с белой рубкой; с реки тянул легкими порывами ветерок, обдавая лицо сыроватой свежестью. Анна говорила о новой компании, куда собиралась устраиваться (с прежней работы, менеджера по продажам оптового рынка, ушла). - Сначала мне сказали, сразу дадут полный оклад, а вчера прихожу, говорят: первые три месяца будем платить половину, а потом, если зарекомендуете себя... - Неправильно! - сказал он с нажимом, поворачиваясь, непроизвольно приближаясь лицом к ее лицу и чувствуя, как снова хмельно плывет голова. - Кхм... У меня... знакомый есть... - Он говорил, глядя на ее очки, за которыми из-за солнечных отсветов почти не было видно глаз. Красиво переливались на солнце короткие завитки ее смоляных, свежеподкрашенных волос. - Он в госинспекции работает... так вот... говорил мне... что... даже если испытательный срок назначают, не имеют права платить меньше. - Да уж теперь найдешь правду, - махнула она рукой, на запястье которой висела черная, сверкающая лаком сумочка. - С моим текстильным институтом куда теперь пойдешь, если вся текстильная промышленность в городе уничтожена? Хорошо еще, что я экономист: там-то как раз экономист нужен... - Правоохранительные бы органы на них натравить! - Бесполезно, я думаю... О, вспомнила! Как сказал "правоохранительные", так и вспомнила. Я ведь фото захватила! Вот, смотри! - Она высвободила свою руку из его рук, открыла сумочку, достала фотографию и показала ему. На фото была она сама, ее дочь, уже почти взрослая девушка; ее сын, подстриженный "под чубчик" маленький мальчик в матроске и... он, ее муж, среднего роста смурной коренастый человек в милицейской форме. Константин сразу узнал его. ...В тот день, четыре года назад, шла акция протеста. Санкционированная, законная. Те, кто работал на их заводе, простоявшем уже месяцев восемь, вышли на улицу и очень длинной, казалось, нескончаемой колонной двинулись к центру города. Был такой же летний солнечный день. Молча шли к зданию областной администрации. Надо было встретиться с губернатором, специально для него подготовили письмо. Константина выбрали в протестный комитет, он и должен был с двоими начальниками участков из других цехов вручить губернатору это письмо с требованиями. Когда пришли к новому, недавно выстроенному из белого камня зданию администрации, и рабочие начали заполнять площадь, они втроем направились к крыльцу, чтобы пройти к губернатору. Но крыльцо было окружено сверкающими на солнце трубчатыми металлическими ограждениями. За ними, на ступеньках крыльца плотным строем стояли в ряд десятка полтора автоматчиков, в камуфле, касках и бронежилетах. Зловеще поблескивали поднятые вверх стволы. Подле крыльца, заложив руки за спину, прохаживался подполковник милиции. Вот этот самый, муж Анны. - Товарищ подполковник, - сказал ему Константин. - Мы уполномочены встретиться с губернатором и передать ему это письмо. Пропустите нас, пожалуйста. Подполковник остановился близко от Константина по другую от ограждений сторону и, вскинув на него из-под козырька фуражки с красным околышем колючий взгляд небольших, зло прищуренных глаз, негромко сказал: - Во-первых, товарищ тебе - васюганский волк. Во-вторых! - повысил он голос, вскидывая руку. - Никто никого никуда пускать не будет. Все. Свободны. - Пущать не велено, что ли? - насмешливо сказал один из начальников участка из-за спины Константина. Константин сделал ему предостерегающий жест рукой и сказал: - Вы не правы, подполковник. Мы не бунтари и не разбойники. Действуем в полном соответствии с законодательством. Можем показать официальное разрешение на проведение акции... - Ничего-о мне-е показывать не надо, - тягуче заговорил подполковник, вновь начиная прохаживаться с заложенными за спину руками, хмуро и зло поглядывая на стоявших за ограждениями людей. - Пока-азывать они вздумали... Показывайте бабам... Мне нечего... Дальше он говорил отрывисто, бессвязно, меж его слов то и дело проскакивали слова бранные, произносимые нарочно невнятно, и тем не менее они угадывались. Ничем невозможно было его пробить. Когда пообещали пожаловаться начальству, он заговорил громче: - Можете жаловаться! Куда хотите... оп... Я - подполковник Кубин... гля.. Жалуйтесь! Площадь уже была заполнена людьми. За полчаса времени, отведенного на пикет, надо было успеть передать губернатору письмо. Недовольный гул нарастал, на подполковника орали, костерили почем зря, а он продолжал прохаживаться и тянуть свою волынку. Но когда из толпы в него прилетела пустая пачка от сигарет, он мгновенно выпрямился, уставился в ту сторону, потом повернулся налево, поднял руку, гаркнул что-то нечленораздельное, и тут же из стоявших сбоку от здания бардовых автобусов с непроницаемыми стеклами стали выскакивать "омоновцы", тоже в бронежилетах и касках, но еще и с резиновыми дубинами и дырчатыми железными щитами. Очень быстро они выстроились в ряд, образовав панцирь на всю ширину здания. Подполковник стоял теперь за этим панцирем и глядел на людей с колючей, злой усмешкой. Передать письмо губернатору все-таки удалось: кто-то дозвонился, из здания вышел чиновного вида человек, взял письмо и унес. Никакого результата, конечно, не было. Этого подполковника, бронзоволицего, насупленного, похожего на какого-то хищного зверька, Константин запомнил хорошо. - Мне доводилось с ним сталкиваться, - сказал он, глядя на глянцево сверкающую на солнце фотографию. - Его фамилилия Кубин? - Да. - Стало быть, ты Кубина? - Нет, я Антипова. У меня девичья фамилия, после развода с первым я ее вернула и больше не меняла. - А где он у нас в городе работал? - В администрации, охраной руководил. Были у него конфликты, его хотели смещать... Он всегда очень грубо себя вел... - Как же так получилось, что ты... с ним... - Да вот так, - улыбнулась она, и в этой улыбке, как и в голосе, сквозила горечь. - Жил по соседству. Заприметил. Я уж два года как разошлась. А тут от него жена сбежала. Ну он и взялся за мной ухаживать. Все изливался поначалу, жаловался. Он тогда даже добрым мне казался. Хотя и тогда ничего у меня к нему не было. Но одной с дочкой тяжело было. Надеялась - стерпится... Ладно, что теперь... Больше о нем , кажется, не говорили до самой последней встречи, хотя его присутствие в жизни, в их жизни, его незримое пребывание между ними ощущалось постоянно, по крайней мере ощущал его он, Константин, все более погружавшийся в эти совершенно новые для него чувства, не имевшие ничего общего с той давней влюбленностью в жену, ибо чувства эти были скорей тяжелыми, чем радостными, скорей морально затратными и даже изнурительными, чем одухотворяющими и возвышающими. И все-таки они были дороги ему, он ни за что не согласился бы с ними расстаться, как бы ни был горек их вкус. Его тянуло к ней, хотелось видеть ее каждый день, но видеть приходилось не часто из-за вновь навалившейся работы: директор фирмы поручил ему обеспечить участие в конкурсе на поставку сварочного оборудования строящемуся крупному железобетонному заводу. "Выиграешь этот тендер - десять процентов от прибыли с операции твои!" - сказал он. Константин не думал о доходе, думал лишь о том, чтобы не ударить лицом в грязь, и работал каждый день до поздна, мотался по городу и в командировки в другие города, многие часы просиживал за компьютером, выискивая необходимые сведения в Интернете. Но время для встреч с Анной все-таки находил. Теперь у него всегда было надежное оправдание на случай, если жена спрашивала: "Где был?". Он спокойно отвечал: "Работа. Я же теперь в рынке". Она равнодушно кивала и больше ни о чем не спрашивала. Он не мог понять, довольна она или нет тем, что он теперь зарабатывает не меньше ее (на самом деле зарабатывал больше, просто ей отдавал ровно столько, сколько зарабатывала она). Он сводил Анну на выставку живописи, на концерт органной музыки. Потом позвал на рыбалку. - А ты увлекаешься? - удивленно спросила она. - Ну не так, чтобы очень, но люблю. Договорились, что он будет ждать ее на конечной остановке, почти уже за городом. "Приеду на велосипеде, - сказал он. - А там посажу тебя на багажник, и двинем на Иртыш". Он ждал ее долго, поодаль от остановки. Велосипед прислонил к березе. Перед ним свинцово блестела на солнце асфальтовая площадка, на ней разворачивались редкие автобусы и маршрутки и подъезжали к старенькому зеленому остановочному павильончику. За павильончиком над бетонным забором высились панельные дома военного поселка, а за спиной Константина шла под уклон пыльная дорога, терявшаяся среди березовых околков. Когда подъезжала маршрутка, он жадно высматривал Анну среди выходивших из нее людей. Но ее все не было. Он уже думал: не приедет. И пожалел, что не взял сотовый телефон. И вдруг услышал сзади: - Эй, Солнце! Обернулся и увидел ее. Она стояла, положив руки на руль велосипеда. На ней была красная спортивная куртка, красная с какой-то черной надписью кепка-волан, синие с красными лампасами спортивные брюки. За спиной - рюкзак. К раме велосипела был привязан спиннинг. - Заплутала немножко, - говорила она, смеясь. - Ну что, веди, куда собрался! Они проехали по лесным дорогам и, выехав на асфальтовую, помчались наперегонки мимо дач, пересекли Южный тракт и помчались мимо засаженных овощами огромных зеленых полей; там под широко раскинутыми паутинистыми крыльями поливочного трактора клубилась, радугой переливаясь на солнце, водяная пыль. Они летели вниз по крутому асфальтовому спуску к селу, проносились по улочкам среди его домиков и, наконец, съезжали с яра к широкой протоке с ивами на берегу и на острове по другую от протоки сторону. Она налаживала спиннинг, а он, разматывая удочки, говорил: - Здесь не берет на блесну. - Смотря у кого, - отвечала она, уходя выше по течению по прибрежной тропе в густой осоке. Там умело и сильно бросала блесну, крутила катушку, то быстрей, то медленней, и где-то на пятом забросе крикнула: - Ну вот, а ты говорил! Я же знаю, у них жор сейчас! Вываживая крупную щуку, кричала со смехом: - Борись, родная, напоследок! Принесла мокро сверкающую жемчужную рыбину к кострищу среди ив, бросила на траву, весело сказала: - Помогай! Дров собери! Пока он таскал сушняк, она достала из рюкзака котелок, топорик, вырубила из ивовых ветвей стойки и перекладину, набрала в котелок воды, приладила его над кострищем и быстро почистила и разрезала щуку. - У тебя дергает, - кивнула на удочки. Он спустился к воде и вытащил чебачка. Сняв с крючка, бросил ей: - Для комплекта... Где научилась-то? - Да первый, пока человеком был, занимался. Хорошо умел, брал меня с собой, я и пристрастилась. На Чукотке это единственная отдушина была... Запахло дымом костра, в котелке забулькало. Когда уха была готова и разлита по мискам, она достала из рюкзака двухсотграммовую бутылочку коньяка и пластмассовые стаканчики. - Ну что, Солнце, мы с тобой еще не причащались. За знакомство, что ли? Потом сидели по разные стороны от костра, то и дело подбрасывая в него сухие ветки. Задумчиво глядя на огонь, она говорила: - Не таи в своем сердце обид и скорбей, ради звонкой монеты поклонов не бей... Как сказано! Для всех. Он смотрел на нее сквозь сизый дымок костра; от ее коньяка было какое-то особенно приятное опьянение. Он думал, как бы сказать главное, да поосторожней, потактичней, так, чтобы она поняла сразу, чтоб ненароком не задеть ее, как в эсэмэсочную пору, когда от нее прилетело у тебя в семье как, Солнце, пусть я дрянь, жить с ним придется, но в разведку не пойду! - Знаешь, что... - произнес он, наконец. - А ты? - перебила она. - Ты знаешь, что? - И засмеялась. - Знаешь, что у меня за надпись на волане? Я специально такой заказала. На нем по-английски написано - "Солнце". - Зачем же по-английски? Почему не по-русски? - Чтоб никто не догадался. И чтоб не спрашивали. - А-а... Ну я, может, сделаю себе трафарет на майку по-французски - "Ночка". - Он засмеялся, потом сказал: - Послушай, я... - Не надо, - опять перебила она, поправляя тальниковой веточкой головешки костра. - Я догадываюсь, что ты хочешь сказать, но... не надо сейчас... Мне очень давно не было так хорошо. Не надо отягощать. Да ехать пора: мне ведь опять сегодня в больницу... Сказать ей главное он смог только в самую последнюю встречу, уже в начале октября, в тот день, когда ему вдруг прилетела эсэмэска: "Думала, еще неделя, а он приезжает завтра. И сегодня у нас последняя возможность встретиться". Он тут же позвонил ей, они договорились, что она будет ждать его на ближайшей остановке от ее дома, попросил у директора фирмы машину (тот с большим скрипом отпустил его на полтора часа: был очень важный момент электронных переговоров одновременно с четырьмя заводами, в том числе с двумя зарубежными) и, продравшись через городские пробки, потратив на них большую часть отпущенного времени, крикнул, открыв дверцу: - Анна Васильевна! Сюда! К нему повернулись сразу несколько человек из стоявших на остановке. Повернулась и она. Увидев его, застыла, но тут же заулыбалась, бросилась к машине, села рядом, сжала ему руку, ткнулась носом в плечо... Он сбивчиво объяснил, что времени у него нет, и повел машину вперед. Припарковался неподалеку от сквера. Они вышли их машины, пошли в сквер и сели на скамейку. Стоял теплый солнечный денек бабьего лета. В сквере хорошо пахло пожухлой травой и дымком от костров, в которых сжигали опавшую листву. - У меня, - говорил он, не без труда подбирая слова, - возможно, в ближайшее время будут кой-какие перемены... Ну и, может... появятся хорошие перспективы... С жильем... Со всем... Понимаешь?.. В-общем, если все получится, ты... Ты пойдешь ко мне?.. С дочерью, с сыном... Так, чтоб совсем... Ну, то есть... замуж... Она сидела, низко опустив голову. Когда он замолчал, долго не отвечала. Наконец, сказала: - Ты как-то обмолвился про свою жену, что она, дескать, недалекая. Не кори ее за это. Я где-то читала: в глупости женщины высшее блаженство мужчины. А она у тебя, я думаю, не так уж и глупа. Живет рассудком, сумела добиться того, что вы не бедствуете. У меня бы, наверное, так не получилось. Ты не обижай ее, пожалуйста. Он молча кивнул, мягко взял ее за плечи, повернул к себе лицом и спросил, заглядывая в глаза: - Ну так как же? Она высвободилась и встала: - Что-то мне за тебя неспокойно. Начальство ждет, ты опаздываешь. А потерять работу - раз плюнуть. Я пойду домой через сквер, а ты езжай. А то будут тебе перемены. Она сделала от него два шага, остановилась, повернулась и с горькой усмешкой сказала: - Я бы, конечно, пошла... Но... Он не отдаст мне сына. - О-го! Как Каренин? - Он предупреждал. - У него есть такое право? - У него есть юридическое обеспечение... Связи... - Но, может, все-таки... - Нет, нет, не выйдет... Ну, всего, - улыбнулась она ободряюще, но в глазах ее блеснули слезы. - Спасибо тебе, Солнце... За все... И - счастья! Она быстро приблизилась к нему, коснулась губами уголка его губ, задержалась так на две-три секунды, обдавая его вспыхнувшим на ее лице жаром; отпрянула, помахала рукой, повернулась и, хрустя гравием и еле заметно пошатываясь, пошла по аллее. Как-то так получалось, что в каждую из их встреч светило солнце. 4 Первое время было трудно, его тянуло к ней очень сильно, несколько раз он не выдерживал, звонил на ее сотовый, но слышал только голос автоответчика: "Телефон абонента выключен". На эсэмэски тоже не было ответов. Постепенно он свыкся и перестал звонить. Позвонил только после конкурса, который проходил в большой, заполненной людьми институтской аудитории. Чем-то это напоминало защиту дипломных проектов. Претенденты на поставку сварочного оборудования новому железобетонному заводу выходили к доске, расклеивали на ней рекламные проспекты и с указкой в руке рассказывали о своих комплектах оборудования. Константин потрудился не зря, его подбор сварочных трансформаторов и выпрямителей для ручной дуговой сварки, аппаратов для полуавтоматической сварки, станков и машин для контактной сварки и всего прочего, необходимого заводу по их профилю, плюс станки для рихтовки и резки арматурной проволоки, оказался самым лучшим, и когда их фирма была объявлена победителем, все аплодировали ему стоя. "Ну спасибо, брат! - обнимал его на радостях директор. - Честно говоря, я думал, не получится! Но все будет, как я сказал! Сегодня-завтра оформляем сделку, и через два дня твои десять процентов поступят к тебе на счет!" Таким образом через два дня Константин стал обладателем целого состояния. Пусть не очень большого, но все же. Дарье об этом не сказал. Однако деньги в банк положил на два счета, один - для нее. Теперь он мог купить квартиру. Домой принес приличную сумму. Взглянув на пачки купюр, жена спросила: - Откуда столько? - И посмотрела на него подозрительно. - Ты там ни в какие махинации не вляпался? "Дура!" - хотел сказать он, но вспомнил просьбу Анны и сказал, улыбаясь: - Это премия. Честно заработанная. И хотел приобнять ее, но она, как почти и всегда, оттолкнула его: - Ладно... Подъезжаешь... Ничего не менялось в его жизни. В смысле - в личной. На работе-то менялось. После победы в тендере фирма получила несколько очень выгодных заказов. Директор ввел в штат должность коммерческого директора и утвердил на ней Константина, повысив ему оклад в полтора раза. Константин удивлялся своей нежданной везучести. Он позвонил Анне, но вновь услышал автоответчик... "В главном все-таки не повезло!" - сокрушенно думал он и с содроганием представлял, как же она сейчас... с тем, бронзоволицым, похожим на зверька... Он подумал: надо найти ее и встретиться. Но не спешил, чего-то опасался. Точней, многого опасался. Например, если всерьез начать борьбу за нее, придется сразу же столкнуться с тяжелейшими препятствиями, главное из которых, конечно же, подполковник. Ясно, что с ним никакого разговора не получится, как не получилось тогда, у здания администрации. Верное дело, он полезет в драку. Придется встречать справа и пожестче, чтоб неповадно было. Но перевести разговор в мирное русло вряд ли удастся, а Константину надо было именно так - мирно, цивилизованно, по-джентльменски. Время шло, он все думал, думал, присматривал через риэлторскую компанию квартиру, и даже присмотрел - трехкомнатную, в хорошем месте. Потом нанял частного детектива, и со дня на день у него должен был появиться адрес Анны. Провел и пробный разговор с женой. - Слушай, - сказал, когда они вдвоем были на кухне. - А если я, к примеру, уйду? - Чего? - обернулась она от плиты. - Я говорю, если я от тебя уйду, как ты на это посмотришь? Она, вскинув голову и уперев руки в бока, резко ответила: - Ой, ну надо же, как он меня напугал! Нашел, чем достать! Иди! Давно пора! Я только рада буду! Но как ни едко блестели ее глаза, ему стало понятно: рада она, пожалуй, не будет. Хотя и удерживать, конечно, не станет. Этот разговор был позавчера. А вчера она ему хмуро сказала: - Ты вот что... Вместо того, чтобы плести всякую ерундень, хоть раз помоги мне. Надо одёжку новую купить на лето, мне, Машке, да и тебе тоже. Завтра воскресенье, давай-ка в "Торговый город" съездим... - При этом она настороженно поглядывала на него исподлобья, словно чего-то и ожидая, и опасаясь. И вот он идет с ней по торговым рядам, уже нагруженый пластиковыми пакетами с одеждой. Вокруг бушует весна. Примерно год прошел с тех первых эсэмэсок с Анной. И полгода с последней их встречи. Телефон его снова оживает. Он уже снял его с "бесшумного", и в кармане раздается короткая трель. Он знает, что это опять она. Перед глазами стоит первая эсэмэска, всего из двух слов: "Привет, Солнце!" Он отстает от жены, берет пакеты в одну руку, другой достает телефон и на ходу читает: "Ну что же ты, Солнце?! Почему не отвечаешь? Я так соскучилась, мне так много надо тебе сказать! У меня большие перемены, наверное, важные и для тебя... Отзовись!" Он отзовется, чуть позже. Вот сейчас они выйдут с рынка, подойдут к остановке, он положит на асфальт пакеты и отзовется. Что же он ей ответит? Пока не придумал, хотя уже что-то мелькает... Ага, может, вот это: "Жизнь подарит нам новые свежесть и свет! Впереди будет все по-другому!"
Виськин Юрий Петрович родился в 1953 году. Окончил Омский политехнический институт и Высшие литературные курсы в Москве. Автор нескольких книг прозы. Печатался в газетах, коллективных сборниках и альманахах Омска и Москвы, в журналах «Наш современник», «Москва», «Простор», «Сибирские огни», «Литературный Омск», «Бийский вестник», «Чаша круговая», «Литературное Приднестровье», «Литературный Ульяновск» и в других периодических изданиях. Лауреат еженедельника «Литературная Россия» и литературной премии имени М.С.Шангина. Член Союза писателей России. Живет в Омске. |
||
