| |
ПРОВИНЦИАЛЬНОЕ
Когда-нибудь меня с небес взашей
из ангелов погонят с чемоданом
я побреду по родине ничьей,
по улицам ничьим за подаяньем.
В провинции привычный ход вещей
я узнаю по голубям вокзальным -
всё тем же, одуревшим от тоски;
по дворнику, метущему плевки;
по профилям прямоугольных зданий.
Я помню каждый тополь, каждый камень
и каждый колокольчик у реки.
И всё здесь неизменно, как всегда,
чудное постоянство поколений,
застыла Гераклитова вода:
всё тот же забулдыга в бакалейном;
рыбак всё тот же дремлет у пруда;
десятилетний старец жаждет знаний,
штудирует Платона у доски;
сквозь лупу наблюдает мирозданье
учёный, потирающий виски.
И только я - несвычный, пришлый, странный.
Но лучше мне исчезнуть с чемоданом,
чем бестолку в раю бренчать на лире
среди таких же братьев во плоти.
Схожу с ума на ангельской квартире,
держу стихотворения в горсти
и Бога умоляю: "отпусти
на все четыре.."
ВАВИЛОН
Мене, мене, текел, фарес
(Дан. 5:26-28)
Два часа как площадь тиха, глуха,
сон украл последнего петуха,
там куриный бог ему сыплет семя.
Из кувшина идола бьёт фонтан -
не вино, вода. Виноградарь пьян,
он который час распивает время.
Истукан стоит. Человек спрямлён.
Человек, стоявший за Вавилон.
Вавилон, чьё время пил виноградарь.
Человек сухой, как его лоза,
и суха слюна, и суха слеза.
Истукан стоял. Человек не падал.
Пировал и здравствовал Валтасар.
Полногруды девки твои, Иштар,
и кратеры целы, и кубки полны.
От кратеров звон - чужеземный звон,
и бежал за Зевсом вослед Тифон
или это Зевс настигал Тифона.
Пять часов как площадь молчит, горда.
Истукан стоит, но бежит вода.
Человек, привязанный к истукану
просит пить вина, только нет вина.
Виноградарь мёртв, а Иштар пьяна,
царь царей заснул и вовек не встанет.
Семь часов как площадь темна, черна,
и петух доклёвывал семена.
Истукан стоял. Человек смеялся.
Человек, стоявший за весь народ,
хохотал, но только кривился рот:
"Мене, мене, текел, упарсин".
БАГДАД
Земля твоя - мой Гефсиманский сад,
забывший имя своего пророка.
В персидской колыбели спит Багдад,
в котором всё спокойно, но постольку
поскольку ободряюще молчат
листовки у подножья минарета.
Мохаммед собирает виноград
без жён, без сыновей и без адептов,
а я смеюсь, что он пришёл один,
мой смех, как первый блин, выходит комом.
Мне нечего сказать, я муэдзин,
которому беседы незнакомы.
И если говорить мне, то - с собой,
и если не молчать, то о Багдаде,
о том, как снова требуя пощады,
охрипла птичка в клетке золотой.
ВРЕМЯ МЫТЬ КАМНИ
Время мыть камни. Время считать добро.
Время писать историю от руки.
Вот я рисую дом и – напротив – фронт,
город с табличкой огненной «помоги».
Город-герой, и чужак из него течёт,
словно из горла хрип, на пустой вокзал.
Вот я сжимаю ненависть за плечо,
и у неё сегодня твои глаза.
Время пить ярость и сплёвывать горький ком.
Время не слышать, не видеть, не говорить.
Вот я рисую небо с таким трудом,
не посмотрев, что болит у него внутри.
Город-оскал, если встанешь к нему спиной,
то не зевай и пули ребром лови.
Где здесь аптека? Господи-Боже-мой,
ты о какой всё время твердишь любви?
Время спать порознь. Время глазеть на птиц.
Время вытаскивать раненых из гнезда.
Город ссыпает лишнее из горсти,
город рисует мёртвые города.
Город штампует лица детей-сирот,
чёрные окна и страшные голоса.
– Дядя Палач, если завтра мой пёс умрёт,
кто ещё станет от смерти меня спасать?
ЛИЛИТ – АДАМУ
Как бы ни был Всевидящий благостен, мудр и добр,
Мне не место в Его саду.
Покажи, где рождается солнце, в какой из гор,
Я туда за тобой пойду.
Научи меня чувствовать солнечные лучи,
Чтоб саднил изнутри ожог.
Как бы ни был Всеслышащий милостив, светел, чист,
Пусть Он праведных бережёт.
Воскреси меня, выдумай, заново воссоздай,
Я творцу – непригодный пласт.
Вознеси меня так высоко, чтоб взревел Синай:
«Как ты смела так низко пасть?!»
|
АПЕЛЬСИНЫ
– ...а вчера привезли суицидницу.
Говорят, она сумасшедшая,
то ли мать, то ли дочь главврача.
Стас Михалыч кричал:
«Ну какого лешего?!
У неё ж по хранителю на плечах!»
Персоналом было обещано
до утра её откачать.
Вообще, тяжёлых у нас – полклиники
(как их стоны выносят стены?),
а тут травятся тысячу раз на дню
да топорно вскрывают вены...
Вот теперь Михалычеву родню
доставай, как хочешь, с другого света, –
Света крестится и садится на краешек
кривобокого табурета.
– Что ты знаешь о сумасшествии?
Три ночи снились мне
сплошь покойники и кресты.
Я спасаюсь одним его именем,
вот оно – у меня в горсти.
Он мне друг, я ему нелюбимая.
Я калека, а он костыль.
Впрочем, где там пакет с апельсинами?
Угости.
Что ты знаешь о сумасшествии?
Я была там, где вьётся тропинка в ад,
где на стёклах «крестики-нолики»
пациенты рисуют в ряд.
Говорят, они параноики
и боятся всего подряд.
Это ночью. Днём улыбаются
солнцу, койке, прожекторам,
окнам, небу, собственной матрице,
лаборантам и докторам...
Дай мне нож или вилку... Какая разница...
Слишком толстая кожура.
Что ты знаешь о сумасшествии?
Семилетний мальчик теряет слух,
у него в голове грохочет, звенит и стонет.
Он идёт на цыпочках после двух
из ларька по длинному коридору.
Время тихого часа, все мирно спят
в неуюте больничных коек.
Только в мальчике демоны голосят
и ему не дают покоя.
«А-ПЕЛЬ-СИ-НЫ!!!» - взвывает над ухом голос.
Мальчик жмётся к стене и сползает к полу.
И авоська рвётся, как тонкий волос,
апельсины скачут по коридору,
и техничка бросает: «Вот чёртов псих!»
И сквозь зубы выплёвывает с укором:
«Как земля выдерживает таких?»
Что ты знаешь, дочка-сестрёнка-мамочка,
о таких, кто владеет нами?
Мне на всех остальных до лампочки,
его имя – в моём кармане.
Здесь я сплю, и мне снова видится:
Бог жонглирует чудесами.
А вчера привезли суицидницу.
Говорят, с моими глазами.
БОЛЬНИЧНОЕ
Здесь только и остаётся читать Бродского,
смотреть в отбеленный потолок,
думать про плотское
и духовное,
терять душевное.
Раскачиваться, как маятник метронома,
как последний осенний листок
на ветке тополя или клёна.
Рисовать на потном стекле
своих странных
почти наскальных
чудовищ.
Ещё не homo, уже не овощ.
ЕГОРЬЕВ ДЕНЬ
Говорит она:
«Ямы одни, обвалы,
Всё лесные чащи, моря и взгорья.
Я к тебе, мой Иванушка, запоздала,
Не пришла обручаться на день Егорьев.
Да и как тут успеть за одну неделю,
Если платье цепляют ветвями вишни.
Я бежала на звуки твоей свирели.
Я, несчастная, только ее и слышу».
Говорит ему:
«Сон мой Ванюша, свет мой,
Дважды в год я свободна от плена вишен,
На неделю меня отпускают ветви,
С каждым годом всё ближе к тебе и ближе.
А пока я стою истуканом, камнем,
На плечах моих гнёзда свивают птицы.
Не обнять, не коснуться тебя руками,
Только сниться».
Просыпался Иванушка еле-еле:
Ноет старое сердце и сводит ноги.
Дважды в год он играл на своей свирели,
Чтоб не сбилась невеста его с дороги.
А в Егорьевский праздник надел обнову,
Вскипятил на печи оловянный чайник,
Помолился иконе, сказал: «Готово.
Приходи, встречаю».
Говорит ему:
«Вот мы теперь и вместе.
Здравствуй, Ванечка, здравствуй мой долгожданный...»
И лежит он, счастливый, в объятьях Смерти.
Зацелованный, бездыханный. |
Зайцева Юлия, родилась в Ярославской области, работает электроэрозионистом на машиностроительном заводе. Литературой увлекается с детства, автор одной книги "То, что в шёпоте за стеной", 2017г. Занимается волонтёрской деятельностью, является одним из авторов музыкальной лаборатории TOP FX. Публикации в местных сборниках и периодических изданиях. Лауреат конкурса "45 калибр", 2017г.