Нина ЯГОДИНЦЕВА
От образа к без-образию. О поэзии молодых
(Из сборника литературно-критических статей и рецензий на книги современных писателей России "Жажда речи")

Речь пойдёт в первую очередь о тех тенденциях, которые наблюдаются в молодой литературе уже достаточно длительный период. Оценивать их с точки зрения «хорошо-плохо» не получится: они реализуются в творчестве очень сложно и глубоко индивидуально. Принимать безоговорочно утверждения типа «такова современная поэзия (проза), настоящими классиками являются именно те, кому сейчас 20-30 лет» (кстати вспоминаются 37-летний камер-юнкер и 27-летний поручик) – по меньшей мере наивно, если не безответственно. Оставлять без внимания происходящее в молодой литературе – не получается, тем более, если ты педагог. Да и писатель всё чаще в последнее время вздрагивает и оглядывается, как в старом анекдоте: «Где я? Кто здесь?».

Предлагаю посмотреть на ситуацию в молодой литературе с системной точки зрения, объединяющей в целое внутренний и внешний мир человека. Такой, возможно, несколько отстранённый взгляд позволит избежать однозначной оценочности в суждениях и в то же время увидеть происходящее как некую закономерность, требующую выработки чёткой индивидуальной позиции – художественной и (в качестве её неизменной составляющей) нравственной.

Литературное дело – ремесло максимально высокой степени сложности. Это не самовыражение, как нарочито наивно утверждают некоторые. Самовыражение в литературе – не более чем подростковый комплекс. Он катастрофически снижает степень ответственности за слова и поступки: материшься? похабничаешь? уродуешь произведения искусства? – нет, самовыражаешься! Выражаешь свой внутренний мир. То, что в обыденной жизни по-прежнему расценивается как недостойное поведение и неуважение к окружающим, в современной литературе объявляется новым направлением, актуальной поэзией, а иногда и «единственной внятной поэтической школой». Поэзия ниже быта – ничего себе, «мёртвая петля»!

Во избежание разрушения и упадка литературное дело требует сохранения традиции – не формальной, а духовной. Она состоит не в использовании конкретных приёмов и не в общепринятых речевых формулах. Истинно, глубоко понимаемая традиция в литературе – по преимуществу нравственный вектор . Да, он ограничивает выбор средств и форм выражения, и воплощается в конечном счёте узнаваемо – но вместе с тем и оставляет максимально возможную степень творческой свободы каждому новому поколению литераторов, развиваясь в глубину смысла гораздо более, чем по горизонтали тем и средств.

В чём же заключается эта духовная традиция? Истинных художников (в широком смысле слова) всегда и во всём привлекают два глобальных явления, лежащих в основе бытия: возникновение некой упорядоченности (формы, свойства, качества, характера, типа, идеи) из хаоса – и возвращение её обратно в хаос, разрушение, уничтожение. Каждый художник понимает или хотя бы чувствует интуитивно, что, выбирая предмет исследования, он одновременно и влияет на него: усиливает или ослабляет. Поэтому начально интуитивный выбор вектора разрушения или вектора созидания в конечном итоге всегда является нравственным и реализуется всеми доступными художественными средствами. Этот выбор воздействует на состояние и мироощущение самого художника буквально, напрямую. (Если художник разрушает сознательно, он более-менее удачно паразитирует на разрушении, если неосознанно – погибает в созданном им хаосе.

Созидание гораздо более вариативно. Оно зачастую тоже оплачивается жизнью, но оставляет в культуре драгоценные крупицы жизнеспособного смысла.) В свою очередь и мы, сопереживая или противопоставляя себя художнику, также совершаем нравственный выбор, изменяемся сами и реально влияем на происходящее вокруг. При современных возможностях тиражирования индивидуальное переживание легко вливается в коллективное и в результате представляет собой мощное психическое явление, изменяющее нашу жизнь в ту или иную сторону.

В качестве иллюстрации приведём достаточно красноречивую ситуацию выбора, в которой оказался Достоевский (она описана в «Дневнике»). Писатель приводит два случая суицида. В первом молодая девушка написала перед смертью письмо – манерное, надуманное, выдающее абсолютную пустоту её души и всего существования. В случае неудачи она предлагала отпраздновать её «воскресение» шампанским – уход из жизни воспринимался как некое движение в пустоте, яркое пятно среди серых будней. Во втором молодая женщина выбросилась из окна, прижав к груди икону. Первая история – атеизм, доходящий до самоуничтожения, вторая – тоже гибель, но – с Богом в душе. Достоевский выбирает второй сюжет и пишет «Кроткую», ибо здесь трагедия намного глубже, а художественное разрешение её поистине целительно.

Первый случай – исследование заведомой пустоты и распада – писатель счёл не просто менее важным, но – я думаю – более опасным духовно, в том числе и для самого себя. Высокая целесообразность данного выбора сегодня неочевидна: для нас это всего лишь два случая суицида, и большее внимание привлёк бы первый. Достоевский традиционен в своём выборе, и это традиция сохранения жизни – даже через смерть: тем более, через смерть.

Сегодня в молодой литературе (особенно в поэзии, наиболее чуткой, тонкой и хрупкой форме речи) назрел целый ряд проблем, в которых можно проследить общую тенденцию: происходит разрушение образа и разрастание того, что в русском языке очень точно называется «безобразие» – отсутствие образа (как метаформы), не-подобие , распад внутренней структуры. Образ – основа изначальной цельности бытия и мировосприятия человека, устойчивая психическая матрица, на основе которой возможно наиболее глубокое взаимопонимание, затрагивающее и ощущения, и эмоции, и мысли, и нравственные ориентиры автора и читателя, расположенные в иерархической последовательности. В чёткой внутренней структуре образа зафиксированы как высокие, так и низкие смыслы. Только полный распад этой структуры позволяет втаптывать высокое в грязь и возносить низкое, или свободно выдавать одно за другое. Единая система архетипических образов уже ушла, как Атлантида, в глубину нашего сознания, стала плотью и кровью, и сейчас происходит развитие индивидуальных образных систем, но принципы организации и структура образа остаются неизменными. Образ реально воздействует на психику человека, и это его свойство сегодня широчайше используется в спекулятивных целях: коммерческая реклама, политические манипуляции и пр. Художники слова, похоже, и не заметили, что их главный инструмент, оружие в борьбе за выживание человека как индивидуальности, личности, уже давно используется против них. А в их руках остаются обломки, обрывки – цитаты...

Конечно, само развитие образа мира, образа человека в глобальных циклах всегда связано с частичным его разрушением и восстановлением в новом качестве. Но разрушение высвобождает большое количество связанной прежде энергии, и потому имеет опасную силу инерции. Мы говорим об инерции только при движении под гору, в гору же каждый последующий шаг связан с большей концентрацией сил, большей точностью движений, преодолением большего сопротивления среды. По каким критериям можно определить степень разрушения образа в поэзии? Попробуем выстроить приблизительную иерархию проблематики.

Первое: создание нового текста путём иронического переосмысления классических цитат. Результат нечасто получается весёлым – гораздо чаще он бывает просто прикольным (это когда не смешно, а так, забавненько). В чём же проблема? При прочтении таких стихотворений возникает не сопереживание, а гораздо более слабый и поверхностный эффект – узнавание в необычном ракурсе знакомого объекта, смысла или даже просто слова. И всё. Зато ирония буквально «разъедает» жизнь, соблазняя обманчиво быстрым успехом. Самодовлеющая ирония – инструмент слабых и завистливых, от хорошей шутки её всегда отличает солидная доля яда.

Второе: идея стихотворения «сползает» в беспросветную «бытовуху»: кто сколько чего и на чьи деньги пьёт, кто с кем как и за какую сумму спит. «А мне это интересно!» – говорит молодая поэтесса в ответ на искреннее недоумение мастера. Конечно, и «Анну Каренину» можно прочитать с точки зрения «кто с кем спит», вот только на этом уровне произведение на редкость скучно и неинформативно. В «бытовухе» полностью исчезает высокий смысл. Сама возможность его ставится под сомнение, тогда как поэзия по сути есть один из немногих способов запечатления и переживания именно высокого смысла человеческого существования. А высокий смысл является долгосрочной, наиболее энергоёмкой программой жизни .

Как преодолеваются предельные ситуации, тяжёлые испытания? При непосредственной романтизации, поэтизации происходящего: когда я иду в горы, я не вспоминаю про тяжеленный рюкзак, вечно сырые носки и пр. – всё, что в обыденной ситуации чревато простудами, травмами и т.п. Для меня определяющей является романтика высоты. Как изображаются в кино (настоящем, а не видеосводках с рабочего стола судмедэксперта) тяжелейшие трагедии? Пронзительный свет, делающий реальное почти призрачным, музыка, замедление движения, косвенные реалии и щадящие детали… Это – образ трагедии , воздействующий гораздо сильнее, чем сама трагедия, способная разрушить психику человека или просто уничтожить его физически.

И в том, и в другом случае, хотя они едва ли сопоставимы между собой, высокий смысл становится спасительным. Но путь к нему никогда не бывает простым. Те молодые поэты, которые ощущают высокий статус своего занятия, довольно долго «барахтаются» в штампах. На учёбу высокой степени сложности нужно время, и немалое. Если же (что бывает довольно редко) поэт практически от рождения обладает чётким ощущением высокого смысла, он подвергается колоссальным нагрузкам со стороны материальной реальности (катастрофически не совпадают внутренние установки и внешние впечатления ) и огромному риску самоуничтожения. Примеры, к несчастью, у всех на виду. Но от этих судеб всегда остаётся свет.

Другие, кому высокий смысл не нужен (фатально недоступен?), смотрят на «романтиков» снисходительно и с презрением: у них своя, умудрённая грязным бытовым опытом тусовка. О грязи говорят и бессмысленное обилие грубых физиологизмов (почему-то с непременным пристрастием к фекалиям и сперме), и ненормативная лексика – зачастую в тех точках текста, где просто не нашлось подходящего слова. Один из таких молодых авторов заявлял, что для понимания его текстов необходимо знание всей мировой культуры. Думаю, даже после беглого, поверхностного изучения малой части мировой культуры желание читать его творения просто не возникнет. Ибо низкое знание и знание спекулятивное, «понаслышке», для жизни непригодно. Спекулятивное знание – «присвоенное», но не освоенное, можно выделить в подпроблему: это, как и сугубое самовыражение, подростковый комплекс в литературе, который, к сожалению, может остаться и на всю жизнь.

Третье: необратимо разрушается музыкальная основа стиха. Разговорный стиль требует соблюдения преимущественно обыденной логики, обилие грубых и нецензурных слов разрушают цельность текста. Уходит воздух, исчезает последний достоверный признак возможности высоты. Остаются формальные признаки версификации: неровно синкопированная речь, кое-где рифма, написание текста столбиком – а почему не приколоться и в строчку? Хоть какое-то разнообразие…

Четвёртое: становится угрожающе популярным открытое использование в молодой поэзии технологий нейролингвистического программирования. Оно неизбежно проступает там, где исчезает высота смысла. В плоскости обыденного весь тонкий инструментарий поэзии превращается в рабочий инструмент агрессивной спекуляции – так же, как чистая мудрость предвиденья на бытовом уровне становится мутной ворожбой. В качестве приёма НЛП работают и синкопирование «бытовухи», и клиповый стиль, и разрушение не просто образа, но уже и синтаксиса – самой «плотной» его оболочки.

Но не будем отвлекаться: спекулятивные технологии в поэзии – тема отдельного разговора. Такие тексты с виду перегружены смыслом – но подобное завораживающее впечатление производят развалины, где всего много – и ничто ни с чем не связано, всё разорвано и скомкано. Искусство сопереживания превращается в инструмент управления. А ведь это уже совершенно другое занятие! И, между прочим, очень агрессивное – в противовес поэтическому бережению.

Вот такая апокалиптическая картина. Принципиально – ни одного имени, поскольку статья задумана не как критическая: литература, несмотря ни на что, остаётся зоной свободного осознанного выбора. Да, развалины. Да, хаос. Да, это поколение наших детей. Следовательно, истоки проблемы – в нас…

Руководя Литературной мастерской в Челябинске, я не однажды лоб в лоб сталкивалась с подобными проблемами, наблюдала их и во многих других литературных средах, и потому попробую предположить причины. Видимо, ослабление позиций традиционной поэтической школы объективно и связано в первую очередь с нарастающей раздробленностью сознания.

Отсутствие цельности – проблема не только информационная, она одновременно и энергетическая: и хотел бы несомненно способный молодой поэт добраться до высокого смысла, да не хватает силы. Куда лучше ворожить у подножия: основная нагрузка в таких стихах ложится на ритмическую основу, всё остальное подбирается по мере эрудиции и (или) по степени эпатажа.

Традиция строга, но это не форма, а внутренняя основа, стержень: реальное, физическое ощущение высоты и низости. Строгость постепенно утрачивается ещё и потому, что легковерных подстерегают безграничные возможности Интернета: вчера написал, сегодня (или прямо вчера) «выставил» на сайт, обсудили и номинировали в электронной тусовке… Мерилом становится оценка тусовки. И пусть нас не завораживает её географический размах: то же растекание лужицей по плоскости.

Сгущены ли здесь краски? Честно старалась этого не делать. Хотя каждую подобную ситуацию в своей мастерской глубоко переживаю как поражение. И дело не во «взращивании поэтов», а в доминирующем мироощущении молодых, в масштабах подмены: перечисленные тенденции выдаются за позитивные и современные… В сознании разрушается модель преодоления предельных нагрузок, а именно – умение выходить на высокие смыслы и по-иному осознавать реальность. Тусовщикам стоило бы призадуматься над этим всерьёз. Или сменить название своему занятию.

Разрушающие тенденции поддерживаются популярностью ещё менее жизнеспособных моделей, подтачивающих устойчивую биполярность мира: я имею в виду слишком пристальное внимание к сексуальным меньшинствам. Да, это часть объективной реальности, и к ней нужно относиться с пониманием, но именно та часть, которая по логике Природы не имеет никаких шансов на продолжение, – разве что в виде разрастания в пространстве, подобно опухоли, захватывающей всё новые здоровые клетки. И в подобных моделях тоже проявляется мертвящий атеизм, замыкающий человека в его физических границах, отсекающий и прошлое, и будущее, выбрасывающий это звено из Природы в пустоту.

Прежде существовала одна модель бытия, единый образ мира, заложенный в нас Природой. Теперь в поле нашего зрения их множество, дело за малым – выбрать жизнеспособные . То есть (возвращаемся к началу) художник несёт прямую ответственность за свой художественный выбор, ибо этот выбор, безусловно, является нравственным (пригодным для жизни или губительным для неё). Будет ли следовать молодая литература традиции в её нравственном выборе, преодолевать инерцию хаоса сознания и подниматься к высоким смыслам – то есть иметь в виду реальное будущее? Или предпочтёт строить нечто пониже, чтобы даже на цыпочки не вставать?

Есть два способа поддержания качества литературной среды: внутренний (воспитание, дающее возможность делать свободный осознанный выбор ) и внешний (цензура, жёсткий идеологический диктат). Если не срабатывает внутренний – включается внешний, если и он отсутствует – литература вырождается.

В истории русского общества чётко прослеживается трагический вектор: от исторически сложившегося литературоцентризма – к использованию литературы на службе идеологии, а далее – к насильственному вытеснению её на периферию общественных процессов. Отрадно то, что литература стойко сопротивляется рыночному диктату, как в своё время сопротивлялась идеологическому.

Что происходит в прозе и поэзии на огромных пространствах страны? Есть ли стремление к выработке и утверждению надличностных ценностей, объединяющих нас в народ, и каковы эти ценности? Ответы на эти вопросы так или иначе будут выходить за пределы собственно литературы, но позволят вписать в общий контекст разрозненные явления разорванного пространства.

Два города и два вуза – Уральский федеральный университет (УрФУ) в Екатеринбурге и Челябинская государственная академия культуры и искусств (ЧГАКИ) – указаны в выходных данных электронной книги «Жажда речи». Сборник литературно-критических статей и рецензий на книги современных писателей России, вышел на компакт-диске.

У книги – два автора: сотрудник УрФУ, кандидат исторических наук, член Союза писателей России (СПР) Андрей Расторгуев и доцент ЧГАКИ, кандидат культурологии и тоже член СПР Нина Ягодинцева . Будучи известными поэтами, в «Жажде речи» они становятся внимательными, заинтересованными читателями и, осмысливая тенденции развития современной русской литературы, представляют читателю поэтов и прозаиков, которые работали и работают на большом пространстве России от Кузбасса и Алтая до Мурманска и Воркуты.

Книга стала лауреатом литературногй премии УРФО в 2012 году

- Не претендуя на всеохватность, – отмечают Андрей Расторгуев и Нина Ягодинцева, – мы стремимся свести, соединить края разорванного русского литературного поля, во всех уголках которого по-прежнему живут и работают яркие писатели общероссийского уровня. Обзор показывает: русская литература сегодня продолжает активно выполнять свою задачу осмысления и ненасильственного упорядочивания бытия. И эта деятельность становится всё более важной и ответственной…

Сами авторы адресуют книгу прежде всего преподавателям литературы, старшеклассникам и студентам. Однако она наверняка заинтересует всех читателей современной русской литературы, которые размышляют над сегодняшним состоянием и перспективами развития российского общества.


Комментариев:

Вернуться на главную