Анна Козырева

    ЗВЕЗДОЧКА-СЕСТРИЧКА

Замерло короткое уральское лето на изломе, продолжая щедро баловать жаркими и изморными днями; лишь порой удавалось пробить зыбкой влагой стоячий душный воздух западнику-ветру,  слабыми  рывками налетавшему из-за плотных лесов.

Жарким, изморным обещался быть с утра и тот памятный день  в самом начале августа, однако рано начало парить и со всех сторон медленно подтягивались по краю видимого окаёма, спящие до срока, облака. Дугой обогнув с востока чистый эмалевый свод и в длинной паузе зависнув золотым шаром в зените, большое солнце  безмятежно прошивало прямыми лучами парной густоты воздух, но, не выдержав натяжения, вздрогнуло и неспешно поползло по новой дуге вниз. Навстречу ему устремились вереницей случайные рябые облачка, и глухо донеслись первые раскаты подбирающейся грозы, словно опереньем неведомой Жар-птицы опалявшей яркими дозорами дальний горизонт.

Нескончаемо потянулся, плотно сдавливая воздух и теряя по определению само время,  предгрозовой день. Менялось неузнаваемо пространство, тревожно растворяя в сизой наплывающей мути привычные очертания и таинственно изменяя знакомые формы; и потемнели, слившись с густой, спеленавшей округу, синью, межевые васильки, еще недавно вспыхивавшие на солнце живым ультрамарином в белесой зелени усатых овсов.

Веня, отправленный за рыболовной мордой, которую рано-рано утром ставила в воду мать, застрял у речки.

Вначале, когда солнце, справляясь с быстрой рябью осколочных облачков высвечивало округу, он, вопреки бабушкиному наставлению: в воду с сегодняшнего дня  не лазить, - рискнул всё-таки искупаться, но вода, как оказалось, круто остывшая нутром, колким ознобом ошпарила голое тельце – однако на песчаный берег мальчик не выскочил, а, поднимая столбом пенистую водную пыль, бросился бегать на мелководьи взапуски со Звонком.

Собачонка, привычно подчинившись нехитрым правилам вековечной игры, то стремительно срывалась, заливисто вереща, на берег, то столь же молниеносно возвращалась: бросалась ему под ноги, сбивая и нежно хватая за скользкие икры.

Взбухла в ожидании река, устремляясь вперед ребристой стремниной и вращая быстрые  кольца воронок; и всё ниже  к воде клонился потемневший ракитник, вздрагивая серебром узкой листвы и отражаясь в коричневой воде вспархивающими тенями. И всё гуще и гуще уплотнялся влагой духовитый воздух. Ветер,  пробуя поначалу подпирающую силу и нехотя заигрывая слабой волной, грациозно вытанцовывал над чешуйчатой поверхностью, а река, с утра еще  молочно дымившая,  обнажалась нутром и  стремительно остужалась. И вот уже из игривого и летучего ветер-перевёртыш обернулся напористым сквозняком, мощно нагоняя встречь течения с низовья набухшую россыпь желтой соломы и остья пшеничных колосьев, а длинные свитые ветви поникшего ивняка яро выхлёстывали накатистые волны.

Жара в одночасье спала. Душное пыльное лето уходило прочь, обещая близкое затяжное ненастье. Низко метались над округой вспугнутые ласточки, напряженно вытягивая черные веретенца туловищ и тревожно-упреждающе вскрикивая в стригущем полёте.

Обрушился светлый день. Небеса загрохотали вблизи. Разом тревожно потемнело. Ветер, нагоняя по всей ширине реки чешуйчатую зыбь и набирая хлесткую силу, выделывал над водой замысловатые коленца, угрожающе увеличивая круги. Раздались первые трескучие удары близкой грозы. Сухие молнии, еще недавно беззвучно искрившиеся дальними зарницами, пучились вблизи шрамами на темном лике небосвода, мощью ударов расплющивая землю.

Невероятно близкий звук оглушительно шибанул по задрожавшим ушным перепонкам: мальчик вздрогнул, невольно втянул голову в плечи, но, опомнившись, кинулся вытаскивать рыболовную снасть. Вбитая ветром в илистое дно, остроносая плетенка из ивняка толстым чурбаком  колыхалась в темной ямине под высокими берегом. Мальчик, боязливо вскидываясь взглядом к набрякшему ожиданием небу, с трудом вытянул потяжелевшую морду из воды. Следом со дна гейзером поднялась черная взвесь.

Веня не сразу разглядел в заиленном ячеистом дне серебристого щучонка: узкая остороносая рыбина, согнувшись зародышем, пружинисто вздрагивала и щипками  хватала полым ртом воздух . Мальчик поспешил перевернуть ивовую мрежу вверх дном и сильно тряхнуть её: высвободившийся из неволи щучонок плашмя щлёпнулся на воду и, описав у его ног кривой полукруг, мгновенно исчез:  нырнул на самую глубину, где, по приметам, залегла вся речная живность. Давно исчезли с прибрежного мелководья и капелюшечные юркие мальки.

Веня опрометью бросился  к деревне.   

Всё полнее наполняли тягучие облака скукожившееся небо, а с северо-запада, из гнилого угла, тянула свой тяжелый  полог  черная туча, щершавым языком слизывая остатки голубой эмали. В миг исчезло солнце. Утяжеляясь, приближались раскаты грома, наполняя собой застывшую в ожидании округу.

В уплотнившемся, потемневшем небе ярко вспыхивало, освещая на краткие мгновения  ужатое пространство: светло-синие молнии причудливо ломкой линией вспарывали тяжелый свод и острым изножьем цеплялись за почерневший окраешек близкого леса, где по узкой луговине, прячась в высокой траве,  доцветали розовые «часики», белая кашка и желтый калган-корень. Вот-вот дотащится, подгоняемая  суровым Илией-пастухом с дальнего выпаса, огрузневшая боками от сытной кормёжки,   небесная бурёнушка и вот-вот опростает разбухшее вымя: обильным потоком, как из огромного ушата, выплеснется на жаждущую, затаившуюся в  ожидании,  землю живительная влага.

В голове, перешибая мистический страх, вдруг застучало – и он, обрадованно подбадривая себя, громким возбужденным ором врубился в предгрозовую какофонию:

                                 Гром гремит – земля трясется.

                                   Поп на курице несётся! 

Полегчало, да и всё время жавшийся к нему Звонок, также спасительно освободился из стреноженных пут и, повторяя заячий петлистый путь, смело  бросался из стороны в сторону.

Вблизи  деревни собачонка вдруг, перекрывая трескучее густое полнозвучье, изошлась в истошном лае: страх вновь знобким холодком стеганул нутро. Подпрыгивая и взвизгивая, Звонок лаял в сторону, где в низинке росла  древняя верба. Из зарослей пыльных лопухов, кустистой стеной ограждавших старое дерево от взоров, доносились странные звуки:  кто-то  надрывно и жутко стонал…

Пересиливая, разбухший на свежих дрожжах, страх любопытством, мальчик бросил у обочины поднадоевшую  ношу и нырнул в лопушинные заросли. То, что он увидел, напугало ещё больше, но и - удивило.

Под  вербой, усохшей почти на нет, с единственной, вольно распустившейся по весне и  выбросившейся зеленым стягом далеко в бок,  ветвью, взъерошенной копёшкой замерло нечто. Вот оно стронулось и поползло. В затенённом  глухом пространстве контуры надломленной фигуры расплывались и это нечто отдалённо напоминало огромное  насекомое.

Невозможно ярким пламенем небо ожгла молния, высветив на мгновенье округу. Следом, переждав напряженную паузу, над  головой мощно и раскатисто громыхнуло. В краткий миг, озарившей всё, вспышки Веня  разглядел Лиду-дурочку. Это она, завывая по-звериному, ползла на четвереньках к нему. Страдальчески выгибая спину и елозя большим вислым животом неровную землю, женщина с болтающимися донизу полами распахнутого кителя  вновь увиделась в почерневшем пространстве подбитым толстобрюхим жуком. Веня  вспомнил, что дурочка ни разу, по своему прежнему обыкновению, в этом году ни весной ни летом ещё не появлялась. И вот тебе на: объявилась!

Не пытаясь  постигнуть умом смысл происходящего и готовый вот-вот ретироваться, мальчик  отчетливо догадался, что ей сейчас очень и очень больно: подпертый воздух оглашался до хрипоты надорванным голосом. Вновь, скользнув до земли гигантской змеей,  полыхнула  молния. В ярко озарившем округу пламени Веня увидел, выставившееся на него, горячее круглое лицо: серые безумные глаза таращились в упор, а в них – мольба. Раздвинулись  губы, однако слов мальчик не расслышал: округа, разрываемая раскатистым грохотом, потухла. Возможно, слов не было и вовсе, ибо и у него самого язык  присох к нёбу.

Как наскипидаренный, Веня выскочил на дорогу. У кинутой на  пыльную обочину морды безголосым сторожем жался Звонок. Увидев хозяина, придавленное страхом животное  приглушенно тявкнуло и смущенно подпрыгнуло. Мальчик жиганул  к деревне. Шумно взлетела с полотна дороги стайка въерошенных воробьёв, купавшихся в пыли. Звонок, путясь в ногах, бежал  следом.

У околицы Веня обогнал неспокойное стадо, впереди которого уверенным поводырем шагала черная комолая корова. Кривая деревенская улица выглядела пустынной. Лишь около дворов суетились хозяева: в опасении за жильё закрывались окна и печные трубы, убиралось развешаное для просушки бельё, загонялась в избы возбужденно-вспугнутая мелюзга, а в широко распахнутые ворота спешила встревоженная скотина.

У крыльца, - как издалека  увидел мальчик, - бабушка Настя набивала ильинской соломой полосатый  матрас. Веня, предчувствуя скорый упрёк, вспомнил, что солому с поля должен был, по возвращении с речки, натаскать именно он. Запыхавшийся, путаясь и сбиваясь, внук сходу стал рассказывать бабушке о дурочке, ползающей у вербы. Та, не проронив ни слова,   поволокла невероятно разбухший матрас в сенцы. В дверях ей успела помочь мать.

Вскоре  бежали они  по   опустевшей улице  к околице. Впереди  несся Веня. Следом тяжело семенила бабушка. Последней толкала впереди себя деревянную одноколесную тачку мать.

Прорвавшись сквозь кусты лопуха, припудренные серой пылью, Веня вначалу Лидку не увидел, хотя утробный стон её доносился  отчетливо.  Обнаружилось, что дурочка отползла от дерева на приличное расстояние. Она, вероятно,  пыталась добраться до дороги, но, не сориентировавшись, утащилась по поднявшейся отаве вглубь луга, где перевернулась навзничь и теперь лупилась обезумевшими глазами в полыхающее огненными извивами  небо.

Увидев приближающихся к ней, измученная женщина попыталась зазывно взмахнуть, однако вялая рука только лишь дрогнула на весу и упала на пучившийся круглой сопкой живот.

Подбежали бабушка и мать. Они попытались  поднять  ее, и та даже радостно дернулась было подчиниться им, однако, дико взвыв, резко вывалилась из поддерживавших ее рук и, надломившись, вновь рухнула вниз. Свалилась назем и, бесстыдно распластавшись грузным телом, широко раззявленным ртом, как огромная пучеглазая рыбина, хватала клоками густой воздух.

- Ты это, девка, не рожать ли ужо собралась?! Ишь, рашшоперилась…        Веня, смутно догадываясь о происходящем, с любопытством, холодящим нутро,  пристально наблюдал со стороны. Он видел, как бабушка суетливо склонилась над дурочкой, бесцеременно задрала той  подол платья и сунулась головой про меж ног.

  –  Быть  мне, Тайка, ноне повитухой!  Не успем  доташшыть – точно ить рожат! Известно: родить – нельзя годить!.. – И, оглаживая пульсирующий живот, громким шепотком участливо принялась наговаривать: - Ты, милая, токо потерпи!... Чё уж  поделашь, коли приспичило? Оно, да, больно, но ты уж  потерпи… Бабье это дело - терпеть… Не ты у нас - перва, не ты и -  последня…

Роженица, обезумевшая от боли, с каждой новой минутой, всё более и более возбуждалась подпирающей потугой. В бессилии карябала побледневшими пальцами мягкую траву. Расслабленно завывала. Бабушка  жалостливо нашептывала ей своё, но Лидка, оголяя в крике мелкие зубы, явно ничего не слышала: она истошно поносила на чем свет стоит то ли кого-то конкретного, то ли всех сразу.

Мать, до того глазевшая, как и сын, на всё со стороны, осторожно подошла к ней,  присела на корточки в изголовьи.

- Бедненькая… бедненькая…  - проговорила она тихо, проводя дрожащей рукой по взмокшим, паклей взбитым,  волосенкам.

В краткий миг, озарившийся  всполохом, Веня увидел, как бабушка вдруг с размаху влепила дурочке оглушительную оплеуху. Мальчик от неожиданности, остро прочувствовав чужую внезапную оторопь, оцепенел. Лидка резко стихла.  Присмирела.

-  Веня, у тебя ножичек-то с собой ли? – бабушка окликнула внука.

Он машинально нащупал в кармане брючат старенький складенец, спешно вытащил его и недоуменно протянул: маленькое его сердечко надрывалось в испуге. 

-  Ты раскрой и пописай на его… старайся, чтоб на лезвие  попало…

От нового приказания мальчик и вовсе опешил, растерялся. Спасительницей подоспела мать:

-  Так, сынок, надо…  чтобы пуповинку перерезать…

Полыхнуло скукожившееся пространство - прямая молния острым копьём врезалась в землю совсем-совсем близко. В пронзительно-белесом пламени Веня отчетливо увидел  черную россыпь колючих шишек репейника, осыпавших подол платья, комом собранного на Лидкином животе. На грани внезапно полыхнувшего огромного костра и столь же внезапного его обрыва, когда ожидалось, что вот-вот  обрушится громовой раскат, округу взорвал двойной выкрик: дико, перешибая все звуки и грохоты, поросенком заверещала Лидка и  следом почерневшую мглу вспорол живой  крик ребенка…

И вновь пронзительно-белесыми кадрами застрекотало на гигантстком экране моментальное кино: обронив под ноги головной платок и вздрагивая растрепаной косицей, бабушка разогнулась во весь рост и высоко  подняла плюгавенького, надрывающегося в истошном плаче, человечка. Кино резко оборвалось. Следом протаранил напряжённую синеву ржавый  скрежет самоходной колесницы в сто тысяч лошадиных сил – однако бабушкин голос не потерялся:

- Дочерь, юбку  исподню,  сташшы-ка с меня да  робеночка оберни!..  Слышь, Лидка, ты  ить  девойку выродила! Рада али как?

 Та не отозвалась. Она продолжала исподтишка  жалостливо поскуливать и лупить округлившиеся глаза в заполошно вспыхивающее небо. Старуха аккуратно переступила, стянутую с нее,  нижнюю юбку и бережно протянула дочери малышку. Опять   склонилась  над роженицей.

Мать быстро-быстро спеленала новорожденную, прижала ее к себе и та приутихла,   слабенько лишь попискивая   кутенком. Веня, с трудом постигая смысл происшедшего, недовольно удивился:

- Замыхрышка какая-то синюшная выродилась…

Меж тем бабушка, - как зорко успел высмотреть мальчик, - нечто кроваво-мясистое  уволокла подальше в ложбинку. Спешно забросала всё  сухим валежником и травой… Вдруг объявился Звонок и, алчно скалясь, взвился волчком около. Старуха, угрожающе прикрикнув, немилосердно шуганула собачонку ногой.

Ослабевшую, но сопротивляющуюся бессмысленно, дурочку женщины  с боем дотащили до дороги. Впихнули в тачку  и, подпирая всем корпусом,  покатили двуручную тележку к деревне.

Огрузневшая тачка вязла расхлябанным колесом в рыхлых выбоинах, спотыкалась на колдобинах и без конца заваливалась то на один, то на другой бок. Женщины взмокли, но в упорном молчании, преодолевая свою немощь, толкали и толкали вперед  груженный возок.

Широкими холстинами плескался на вольной волюшке  ветер-ветрило, жадными пригоршнями выхватывая с дорожного дна отяжелевшую пыль. Густым  рыжим дымом низко стлалась потревоженная пыль и тут же увлажненная оседала, цеплялась за пятки и серой порошей укрывала  струйкой тянувшийся кровавый след. Веня, которому дали нести кулёчек с ребёнком, осторожно вышагивал взади. Дитё, поразившее до немоты своим появлением на свет Божий, попискивало в тряпках и сковывало шаг. Мальчик, передвигая негнущиеся ноги, старался не ступать в пугающий след, но невольно, ровно балансируя на натянутом в вышине стальном канате, оступался и босой ступней плющил тягучую красную нить.    

Знакомый короткий путь показался  невероятно бесконечным.  Почу-дилось, что и время, выщерблённое огненными стрелами, насовсем исчезло. Вскоре, однако, спасительно обнаружилось, что к дому они всё-таки приближаются – а позади черным пустотелым коконом осталась лежать обочь дороги,  ткнувшись острием днища,  ивовая рыбацкая морда.

Торопливой стежкой спешили сметать на живульку крупные редкие капли ужатое пространство, рассыпавшееся под грохот небесной канонады  на ветхие лохмотья. Пробные, предупреждающие капли жирными кляксами впечатывались  в сухую, затаившуюся в нетерпении,  землю; одиночными холодными язвами разбухали  и на одеждах, спешаших к дому, людей.

- Ничё-ничё… Бог вымочит, Он и высушит… -  успокаивала бабушка то ли, не меньше ее самой задыхающуюся от перенапряжения и взмокшую до испарины, дочь, то ли, утонувшую в обморочной памороке, Лидку.

У избы Веня смело обогнал кособокую фуру и вбежал в настежь распахнутые двери терраски. Вбежал и – замер, озираясь в недоумении,  куда же  сунуть присмиревшее   дитё. Следом, на последнем издохе, бабушка и мать втянули в укрытие окончательно очумевшую от тряски Лидку.

И только-только успели переступить порог, как ливануло – опередив осторожные одиночные капли, шквальным потоком устремилась к долу,  сдерживаемая через силу   сверх срока, седая вода.

Дома и деревья, заборы и травы – всё, куда ни  кинь взор, очистительно омылось стремительным ливнем и выпукло просветлело, только лишь бесчисленными нитями бус оставались висеть серебрянные капли на кустах и деревьях.

Просветлело и  небо.

Громыхающая и сверкающая гроза, опростав переполненное вымя, откатилась за  дальний окрай, оттянув следом черно-синий сланец тяжелых туч, однако окончательно небо не очистилось и, равнодушно затянутое серым  драпом, низко распласталось над омытой землей.

Гроза ушла, оставив по себе напряженую паузу:  на оторопевшую округу упала тишина, и  мир затаился в  онемение. Странная тишина затаилась и в доме, но вот за пределами его  оглушительно  хлопнула дверь сарайки, следом звякнуло что-то металлическое  - и разом обрушились живые, привычные слуху, звуки;

 а кошка, до того безмятежно спавшая, открыла, сверкнувшие бирюзой, глаза, осмотрелась и, грациозно выгнув длинную спину, лениво сменила местопребывания -  впрыгнула на табуретку и принялась намывать гостей.

И гости не приминули объявиться.

Малышка, родившаяся во время грозы, переполошила округу. Весть о ее рождении разлетелась по беспроволочному телеграфу молнией. Люди шли  потоком. Кто-то спешил  любопытства ради  непременно   поглазеть в числе первых, кто-то шёл с искренним предложением скорой  помощи. Не стеснялись заглядывать, не скрывая  искреннего удивления, и мужики. Бабья колготня и суета с пристальным высматриванием матери и ее дитя, обычно несвойственная при появлении в доме новорожденного, продолжалась здесь до неприличия долго. 

 - Это где ж  и нашли её?

- Дак под старой ветлой у  поскотины и устроилась.

- Ну и ну… вот отчебучила, так отчебучила!

- Кто и позарился? Кто и польстился на убогую?! – с наивным возмущением, ровно впервые обнаружив, что дурочкой могут пользоваться все кому не лень,  вопрошала какая-либо  из сердобольных товарок.

А кое-кто и пристальнее других, с опаской, вглядывался в сморщенное маленькое личико, боясь ненароком обнаружить знакомые родовые черты, и,  закончив невольное сличение и облегченно выдохнув, озадаченный уже скорее осуждением, чем тайным страхом, спешил подытожить:

- Мало ли, чё, охальников-то!.. Покуражиться завсегда смельчаки найдутся…       

- И куда вы с ей? – не без удивления спрашивали у Тепловых, которым волей-неволей пришлось заботиться о роженице и ее ребенке. – Домашние-то, поди, знали, что Лидка в интересе. Да и как  не знать? Вся округа ить знала. Проглядели, чё ли? Или с глаз долой, а там або-как? Расхлёбывай  чужие кашу…

- Покудова ишо слабая,  у нас побудет… А там, как Господь управит…

- Пушшай и побудет… - Общество милостиво соглашалось. - И всё-то у нас авось да небось… Намыкаетесь вы с этой приблудой… От ей и мать-от давно воет… Отправляйте-ка скорея восвояси!

Советчиков приходило много. И с каждым новым посетителем разговор повторялся почти слово в слово.

 К вечеру, истончав до дымчато-голубой кисеи, драповый полог окончательно обветшал до дыр, и в раздвинувшийся  прогал широким лучом прорвалось низкое солнце. Задержалось у горизонта. Выждало краткий срок и  вспыхнуло расплавленным золотом. Разметав остатки облаков, солнце зависло разлохматившимся шаром и обильным светом залило до глянца промытую землю.

Легкой волной  объявившийся ветер-южак вновь нагонял лето, однако уже утром следующего дня неожиданно потянули мокрые ветра. Небо, грузно опав, затянулось плотно. Обложно сыпануло дождем. Установилась ненастная затяжная погода: небесный поденщик, выметая хозяйские закрома да сусеки, день за днем расточительно сеял-высеевал мелкое просо.

Всё чаще  Веня  стал задерживаться в доме, где  пахло чистыми пеленками и непривычно – парным ребенком, который вовсе не оказался в тягость, а даже и наоборот  - ожила мать, ожила бабушка, да и у него, что удивительно, проявился к малышке  интерес.

И все они во всем, что касалось новорожденной, проявляли (открыто, конечно,  не выказывая близкой любви) осторожность и осмотрительность. У

Лидки же, очухавшейся   после родов, интереса к собственному дитю не проявлялось ровным счетом никакого. Когда к ее груди подкладывали плачущего ребенка, дурочка тупо и отрешенно таращилась на хватающий сосок раззявленный ротик,  пыхтела недовольно и равнодушно  смотрела на тянувшую грудь девочку.

- Робенок плачет, заливатся, а той хоть бы хны, всё – трын-трава!.. – не раз с сокрушением бросала бабушка, зорко следившая за вынужденной постоялицей.

Всё чаще, выскользнув  за порог, Лидка  стала прятаться на улице, куда, прорвав серый полог,  вновь вернулось, окольцованное чужими ветрами и заметно ослабевшее, лето.

Первое время со двора она не исчезала.  Затаится где-либо в углу и немо сидит до тех пор, пока, изнывая от ожидания, не устанет до окостенения и начнет с обидой  выставляться шмыгающим  носом, чтобы ее,  заметили и  просительно позвали. Всё это было похоже на наивную игру в прятки. Попервости бабушка невольно приняла навязанные правила и,  выскочив на крыльцо,  звала:

- И де ты есть? Опеть ли, чё,  затырилась? Вижу тя, Лидка, вижу… Вона: мигалки-то выставила! Вылазь! Робеночек-от  давно няргат: титьку  просит! – И она вытаскивала нерадивую мать из укрытия. Силком вела  в дом, пыталась  то ли пристыдить-усовестить, то ли пробиться до омертвело помутневшего сознания: - Иди-иди, чумовая, глянь, как голодное дитё пишшыт-надрыватся… Нечто  не жалко живулечку?.. Ничё-то  сердечко твоё  не чует...  – И со вздохом добавив: - Сама-то ты, девойка, как есть – дите неразумное… - тихо-тихо вопрошала неизвестно кого: - И пошто Господь  Бог попускат тако-то?

Со временем простодушная игра обернулась обыденной, утомительной и изматывающей нервы,  действительностью. Лидка, оклемавшись и окрепнув физически, всё чаще и чаще проявляла хитрость и немыслимую сноровку, умудряясь испариться прямо на глазах.

- Ишо ить сичас токо была! – удивлялась всякий раз бабушка; и они, по очереди, вынуждены  были подолгу искать исчезнувшую дурочку.

Не раз и не два  иной раз обежит Веня деревню вдоль и поперек, заглядывая  в чужие подворотни, где бы могла гужеваться осмелевшая

Лидка, вновь веселя и развлекая непритязательный на зрелища люд. «Кошка и та как мявкает, когда котеночка потеряет… А эта?» - недоумевало его сердечко и до боли надрывалось от жалости к малышке, заливающейся до посинения в требовательном плаче.

Как-то он долго искал беспечную кормилицу и с трудом обнаружил ее аж на дальнем  скотном дворе.

- Бежи, гадина, скорей! Тама девчонка  надрывается!.. -  Веня набро-сился на ее чуть не с кулаками, а дурочка, злобно огрызалась, но, явно уловив чужое раздражение, нехотя засеменила к дому. Она с опаской поглядывала на сердитого погонщика, да и молоко, обильно сочившееся через линялые одежды из распирающих грудей, пробивалось настойчиво сквозь сознание слабой подсказкой.

- Утресь же дергал титьку… - неопределенно пробурчала в оправдание.

В заботах, столь неожиданно свалившихся на маленькое семейство, август пролетел стремительно, и скоро, осыпанный тонким сусальным золотом, сентябрь позвал в школу.

Жизнь рядом с маленьким ребенком  была для мальчика внове, и он, прибегая домой, первым делом нырял с головой в зыбку. Спешил убедиться, что малышка никуда не исчезла. С напряжённым вниманием всматривался в побелевшее, начавшее округляться личико, словно пытаясь увидеть в нем нечто такое, что  скрыто от других, но точно ведомо ему.

Однажды жиличку Веня  застал за  странным занятием.

Топилась печь-голландка. Чуганная дверца широко распахнута. Пламя, чутко уловив свежую струю воздуха, ворвавшегося с улицы, острым языком выбросилось навстречу, переступившему порог, мальчику. Сыпануло щедрой пригоршней огненную мошку на железный квадрат на полу. Следом  сизым потоком потянулся густой бородой вниз дым.

Дурочка сидела на корточках перед пышущей жаром печкой и тыкала, придерживая грязным горшковиком, в открытое пламя стальную вилку. Огонь громко потрескивал и яро метался в узком жерле. Алыми плящущими точками отсветы жарких всполохов отражались в ее широко распахнутых глазах. Вытянув вилку из огня, Лидка, поднявшись в рост, старательно стала накручивать на круглую ручку жидкую прядку волос. Тонкие волосенки мгновенно обжигались на раскаленном металле и , опалившись, морщились почерневшими кончиками.

Запах паленого – волос и горшковика – густо заполнил собой тесное пространство, но дурочку явно занимало только одно - она раскрутила  очередной кривенький локон, заглянула в маленькое зеркальце, извлеченное из внутреннего кармана кителя, и восторженно, с ужимками, полюбовалась мелкими кудряшками.

И процедура повторилась.

Увлеченная созданием незамысловатой прически, Вени она не замечала, и мальчик, по-хозяйски подперев косяк, с открытым интересом наблюдал за, открывающимися его взору, тайнами тупейного мастерства. Лидка, раскрутив последний пегий завиток, бросила вилку на лавку и, вновь вперившись цепко в зеркальце, принялась жирно малевать, выпяченные куриной гузкой, губешки, выгребая мизинцем остатки ядовито-красной по-мады из плоской баночки-таблетки.

- Во: намазюкалась! –  вырвалось у Вени   весьма критическое.

От неожиданности дурочка  вздрогнула, визгливо вскрикнула и, вспучившимися от испуга, глазами ошарашенно вылупилась на него. Секунду-другую таращилась. Потом сорвалась с места и стрелой маханула за порог. Мальчик едва-едва успел отскочить в сторону.

Из распахнутой настежь печки, рассыпаясь и клубясь огненной мошкарой, далеко на пол выстрелил пылающий осколок прогоревшего полена. Железным совком Веня поспешил подцепить его и бросить в пламя. Плотно закрыл дверцу: бушующий взаперти огонь, предвещая скорое ненастье, сухо трещал и взрывался шутихами.

А Лидка исчезла. Искали ее искали, но без толку. Как сквозь землю провалилась. Необъявилась и к полуночи.

Голодную, надрывающуюся в истошном плаче, девочку бабушка дважды за вечер таскала на другой окрай деревни, где молодая мать, которую хором слёзно уговорили покормить невинное дитя, со страхом и брезгливостью подкладывала чужого ребенка к белой груди.

Ночь то-нито девочка проспала спокойно. Под утро Лидка появилась. Занюханная, обшарпанная и изрядно помятая, она бочком-бочком втиснулась в избу, где ее, угрожающе подняв голик, поджидала бабушка. Увидев жбан  с квасом, дурочка кошкой прыгнула к столу, схватила его, стукнула крышкой и жадно припала к краю. Старуха в сердцах бросила за печь невостребованный безлистный веник и с горечью махнула рукой, что, мол, и возьмешь с неё: радостью было уже одно то, что дойная бурёнушка вернулась в стойло.

Весь последующий день, присмирев ли, затаившись ли, Лидка безвылазно просидела в избе, а когда стали всем гамузом укладываться на покой, вдруг встрепенулась и суетливо шмыгнула к двери.

- Ты это, вертушка, лыжи-то  куды опеть навострила? – бабушка поспешила стреножить ее, и та, боязливо втянув круглую головенку в плечи, жалобным шепотком пропищала:

- До ветру я… - И ей наивно поверили.

Лидка набросила поверх платьица потрёпанный кителёк, шустро прыгнула за порог. Больше кормилицу не увидели. Смылась, как была налегке, - и след простыл.

К полуночи в доме наступила мертвая тишина.

Веня уснул быстро, однако, уловив сквозь чуткий сон напряжение тягостного ожидания, выставился, как в узкую расщелину, слабым вниманием: вслушался в прерывистое дыхание матери, догадался – не спит. Не спала и бабушка: порой она пыталась было тяжело вздохнуть, но испуганно обрывала себя и обморочно замирала.

Сон разошёлся, и Веня, затаившись под теплым боком матери, с опаской выслушивал звуки, прорывающиеся извне.

За стенами, где всё вязко слиплось до дегтярной густоты, свистело-высвитывало. Ветер, выхлестывая безжалостно глухую округу, неистово метался под окнами. В жилище вдруг устало и натужно заскрипели связи, словно кто тяжелой лапищей проверил избяные углы на крепость-прочность. И разрастались до оглушительного грохота посторонние звуки, разрывая на  клоки заморённую тишину и пугая подпирающей мощью. Веня замер в испуге, напрягся, и – верно услыхал, что звуки, потоком обрушившиеся разом, малышку-таки разбудили.

Проснувшись, она несмело пискнула… раз… другой… И вот-вот, - ожидалось, - громкий плач ребенка вытеснит  все, разбухшие дрожжевой закваской, неживые звуки, но бабушка успела опередить. Невероятно легко  подхватилась со своего лежака, подскочила к люльке: кач-кач-кач…  - заскрипел из круглой пористой резины очип, поддерживающий на весу дере-вянное корытце. В скорой надежде накрепко убаюкать дитё, бабушка усердно раскачивала зыбку, и малышка, зачарованная плавным ритмом, расплакаться не расплакалась, лишь безутешно слабенько  няргала. Сколь-зкий скрип прекратился, и в темноте проявились иные звуки. Мальчик догадался: вот бабушка вынула девочку… вот протащилась с ней до своего угла… вот, перепеленав, присела на край постели… вот, начавшую было откровенно плакать, малышку прижала к себе и дребезжащим голоском замурлыкала неразборчиво что-то напевное. Дитё пригрелось у груди, успокоилось и вроде как утихло.

Утихло, успокоилось и в доме.

Краешком зыбкого сознания Веня уловил, что проваливается в мягкое месиво желанной дрёмы…

… оглушительный крик, сливаясь с пронзительно-противным скрипом резинового очипа, резко оборвал нарождающийся сон, выдернул вон и  вновь повторилось недавнее: тяжелые шаркающие шаги… сухой стон старого лежака… беспомощное намурлыкивание… Напрасно: забаять голодного ребенка не удавалось.

Натужный требовательный плач, пробивая стены избы и вспарывая ночное полотно, бил по ушным перепонкам и разрывал сердце; да и за окнами, уловив неизбывное горе крошки, сквозной ветер  в бессилии и негодовании рывками бросался из стороны в сторону, выгребая из углов и застрех всё, что могло бы там ненароком затаиться-укрыться.

Мать не выдержала. Резко поднялась. Пружинная сетка застонала и  качнулась.  Веня перекатился на место, где только что лежала мать.  

- Дай мне! – она перехватила из немощных рук плачущую девочку. – Может ей  хоть жамку сделать?

         Старуха, не проронив ни слова, ушмыгнула в кухонку. Зажгла свет и суетливо там закопошилась -  рыхлой тенью сухонькая фигурка  дергалась на фоне занавески.

Веня зорко следил за матерью, ходившей по горнице с ребёнком, которого прижимала к груди и сильно раскачивала. Дитё вроде как умолкло. Мать, продолжая напевать нечто невероятно до слёз знакомое и ласковое, осторожно присела на край кровати с никелероваными дужками, на которой до последнего, пока не уступила Лидке, сама и спала.

У кровати на крюке, вбитом в матицу, висела старая зыбка        . Когда-то и он, Веня, сопел-посапывал в этом отполированном  корытце. А до него? До него  маленькой девочкой спала-лежала (хотя в это и трудно поверить!) мама. А до неё?.. В испуге мысли резко оборвались. Высунувшись из-под одеяла, мальчик вдруг зыбку увидел по-иному, чем всегда, и, пережив мимолетный  мистический страх, вздрогнул.

Комнату, ужавшуюся в размерах, тускло освещал свет, просачивающийся сквозь густо-синюю в мелкий цветочек ткань занавески. Казалось, что и все предметы уплотнились объемом и потяжелели массой, а зыбка, также зловеще уплотнившись и потяжелев, медленно раскачивалась  на весу черным гробиком…

- Нажамкай вот, - старуха протянула дочери маленький кусочек черного хлеба. Чуть позже, склонившись над внуком, юркнувшим с головой под одеяло, она приказала: -  Веня, подмогни-ка! Чё и прячешься? Давно вижу, - не спишь. Держи-ка вот тюрик,  - и сунула  ему катушку белых ниток.

Мальчик сел на постель и, повинуясь, стал туго обматывать крепкой ниткой, скрученную короткой выйкой, белую холстинку, которую бабушка придерживала прямыми пальцами. Догадался, что это они  мастерят жамку, а в тряпице ягодкой лежит, тщательно пережеванный, хлебный мякиш.

- На-кось!... – доморощенная соска-пустышка была готова.

- Оставь пока… вроде спит… - прошептала мать.

Однако малышка, чутко отреагировав на приглушенные голоса, требовательно пискнула и скорбно сморщила личико: вот-вот заплачет. В раззявленный роток успели сунуть обманку. Малышка жадно ухватила кру-гляшок жамки. Осторожно зачмокала. Пососала… Затихла… Снова осторожно пососала… Замерла в бессильном недоумении… И через паузу, захлебнувшись  обидой, залилась в безутешном плаче.

Хоть как-то пытаясь избыть горькие слезы, мать беспрестанно укачивала девочку. С ласковыми уговорами без конца напевала колыбельные. И девочка на время успокаивалась. Тем же мигом и в избе всё замирало. Казалось, что замирали, затаившись, даже ходики на стенке. Сторожкое замирание, однако, длилось недолго. Вскоре, не выдержав, ребенок вновь взрывался безысходным криком.

Тягучая ночь пошла на убыль, и под утро, чуть забрезжило на востоке, старуха убежала за грудным молоком.

Измученный невольной бессоницей, Веня в очередной раз пытался протиснуться в близкий сон. Пробиваясь до помутневшего сознания, как сквозь слой ваты, плач ему уже не досаждал. И на грани громкого, испуганного: «Ой!.. Господи!..» (отметилось лишь, что судорожный вскрик явно мамин) – верилось: вот-вот и провалится спасительно в долгожданное марево…

Уснуть не удалось. Короткий обморочный сон разогнала внезапно установившаяся глубокая тишина. Насторожила обнаружившимся покоем. Веня невольно  прислушался, ожидая скорого оглушительного всплеска – однако размеренно стучали ходики: тик-так… тик-так… да в унисон привычному тиканью отчетливо прослушивалось частое чмокающее посасывание.  Мелькнула догадка – объявилась кормилица-бродяжка. Вскинулся быстрым взглядом, - Лидки не увидел. Увидел другое. На кровати в распахнутой широко ночной рубахе сидела мать, а присмиревшая девочка, жадно ухватив сосок, тянула её грудь. Поначалу малышка ещё пробовала обиженно всхлипывать, но, захлёбываясь обильной струей,  быстро успокоилась.

Прибежала запыхавшаяся  бабушка. Застряла на пороге горницы и  очумело уставилась на дочь, а та, опешившая давно и сама, оправдывалась скороговоркой:

- Кормлю вот… сиськой вот кормлю…   До посинения  надрывалась… Ну, думаю, зальётся совсем… Чё тогда? Жалко шибко стало… Трясу, укачиваю, а всё без толку… Дай, думаю, я ей пока сиську-то  суну… обману… пусть, мол, пустую потянет… Успокоится, може, на чуток… А у самой, поверишь ли, груди-то, как каменья, отяжелели, налились… и в соски, как током, по жилкам всё бъёт… всё  бьёт… Чую: молочко пребыват и  брыжжет струей… Дите-то уцепилось - сосёт ажно взахлёб, а я вот плачу… Може, решила, сморило меня… Сон, может, какой снится… Да чё уж там! Какой сон, коли всё, как есть, чую…  вижу… Ей-Богу, ничё и не пойму… Как тако-то и случилось, мама?! – утих дрожащий голос.

Старуха не ответила. По запавшей дряблой щеке  тонкой струйкой тянулась одиночная слеза.          Испуганно таращился то на мать, то на бабку Веня.

Лишь малышка, насосавшись досыта и отвалившись от груди, мирно и безмятежно спала.

Не шелохнувшись, мать оставалась сидеть как сидела. С блаженной, смущенной улыбкой на губах она молча смотрела на спящего ребенка, а на округлом кончике ее розового сосца белой бисеринкой висела молочная капля.

Присмиревший, но так до конца и непонявший всего того, что произошло только что, мальчик уснул.

Он проснулся, когда дневной свет выбелил в доме все углы. Горница, залитая не по-осеннему щедрым солнцем, раздвинулась и весело посветлела.

Веня не спешил открывать глаза, прислушиваясь к происходщему. Он   вспомнил про ночное кормление матерью малышки, и теперь в это однозначно не верил. Мальчик  прекрасно понимал ( не маленький же!), что у тётенек без ребеночка молока в титьках не бывает, а всё то – самый обыкновенный сон…

Что-то, однако, назойливо подсказывало: не прав… ошибается…       Напрягся. Вслушался.

Сквозь узкую щелочку через ресничный частокол Веня видел: посреди комнаты на стуле сидела мать и кормила опять грудью ребенка.

Хлопнула входная дверь:  в дом шумно ввалилась старуха Фомина.

- Здорова  всем!

- Видались уж… - В голосе  бабушки, ответившей негромко на приветствие, слышалось недовольство.

- Я вот вам, Настасья, молочка принесла. Катерина-то отцедила. «Бежи, - грит, - снеси бедному робеночку. Голодна, поди…» Не плачет ищо? -  старуха сунулась было глянуть в комнату, но хозяйка предупредительно задернула плотно занавеску.

- Не плачет…

Гостья смиренно  притулилась возле печки.

- Посижу тута… Тёпло! Чё-то коленки с ночи можжат… то можжат… то можжат… Погода, чё ли, сменится? – помолчала. – Так и не объявилась? – Головой мотнула в сторону, отгороженной от ее глаз, комнаты.

- Не объявилась… - легкое раздражение в бабушкином голосе не исчезло.

Выждав паузу, старуха Фомина продолжила жалобу:.

- Ох, и можжат же коленки… Силов-от нету никаких, ровно мураши  в их бегают… С ночи  погодится… Постояло светло с утрева, а сичас всё хмарится… всё хмарится…  Разом как-то тучи набежали.

-  Дак и пора бы уж… -  примирительно бросила бабушка.

- Ну… -  согласно нукнала пригревшаяся гостья.

По небу низко грядами наползали облака. Солнце скрылось. На улице резко посерело. Густо помутнело и в избе.

Вновь хлопнула входная дверь.

- Ой, бабоньки, а на дворе-то чё и деется!.. Чё и деется!.. Вот-вот  и зиме быть! – Через порог перевалила толстая Мотылиха. Веня сразу узнал ее по-мужски низкий, басистый голос. – Здрасьте! – и, не дождавшись приветсвия, продолжала греметь: - Я ить, чё, зашла? Спросить зашла. Фатеранка-то, как, не объявилась?

Бабушка  попыталась усовестить громовержицу:

- Ты ба, Валентина, не кричала!

- Дак я кричу, чё ли? – Мотылиха удивилась и просьбе не вняла. Зычный голос  продолжал легко буравить

стены. – Теперя и не ждите! И не  объявится! – сообщила с   нескрываемой радостью. –  Я ить от сельпа иду. Тама Зинка Кананыхина  утресь сказывала, что видала, как Лидка в кабину самосвала влазила. Ночь уж глухая  была. Вечор-от  последние из шоферов  командированных  отъезжали. Это те, которы просохнуть всё никак не мог. С ими и утянулась. От безголовая! Как говорится: «Спасибо за обед – наелся дармоед!» - подытожила громко и весело.

- Ничё… не обеднем! – вызывающе сказала бабушка. – Слава Богу за куском хлеба по людям не ходим.

- Так-то оно так. Все, слава Богу, сыто живем.  – Мотылиха не унималась. – Я ить не об том. Лидка-то почудила и смылась. Чё с её, дурочки,  возьмёшь? А вот вам-то за ее теперя отдуваться, чё ли? Тут аници-атива нужна.

- Кака ишо анициатива? – Старуха Фомина живо поинтересовалась.

- А така! Самая обнаковенная. Тайке в раён ехать надо.

- Зачем ишо? – бабушкин голос испуганно и влажно задрожал.

- Отыскать её тама.

- Найдём, а толку?

- Итак, сшшытай, почти три  месяца продержали, как на курорте. В том и толк, что Лидкиной родне  надо  свести девчонку…

- Зачем ишо? – и вновь в голосе нескрываемый испуг. Глухим шепотком бабушка продолжала сопротивляться: – Сами вынянчим…

- От дают! Сами вынянчим! Лидка кака-никака, а мамка робенку   будет!

- И кака така, скажи ты мне на милость, она - мамка? Ты её хоть раз рядом с робенком видала? Она ж то дитя ни понять, ни почувствовать не сумела… Как бесчувствена колода около девойки была. И како в ей, несчастной, материнство? Оно може когда в ей и было заложено, да всё проклятой войной убитое стало… У ей же   кантузья была. Головенкой своей, бывалоча, начнет вдруг трясти… трясет-трясет… сичас, кажись, последни мозги-то и повылетают… и глаза всё пучит-пучит… а то как зальётся горячими слезами… вот-вот, кажись, и мысли к ей живые придут… Кто и знат-понимат, чё она на той войне прознала? Чё ейный разум не вместил, да и лопнул? Бабье ли это дело – война?  Припомни-ка, Галина, скоко их, молоденьких девчушечек, с раёну собрали да на фронт отправили? А скоко из их живыми вернулось? Чё уж и судить нам, грешным… Робеночка, Бог даст, вынянчим… Дитё-то при чём? Невинное оно… Чё им и гнушаться… А

Лидкина мать  вся больна,   разбитая лежит. У сестёр  свои семьи: мал мала меньше по лавкам сидят… - бабушкин голос окреп и утвердился.

Мать очень осторожно, стараясь не шуметь, перебралась со стула на кровать. При её перемещении ничего не стронулось, не потревожилось, лишь колыхнулся белый подзор и порхающими кружевными тенями отразился на полу.

 Вдруг и солнце, сопротивляясь надвигающему ненастью, выбросилось широким лучом из-за облачных скал, брызнуло раз-другой и тут же потухло.

Спавшую малышку мать собралась было положить в зыбку, но та резко вскинулась головкой. Вскрикнула обиженно. Мать нежно приподняла её. Подержала на весу. Покачала. Девочка, однако, продолжала недовольно попискивать. Мать присела на край кровати и вновь приложила ее к груди. Девочка жадно и шумно втянула розовый сосок.

Старуха Фомина шустро откинула занавеску в бок, сунулась любопытно в комнату и – пучеглазо вперилась в кормилицу.

- Пустую, чё ль, она у тя тянет? Я, вона, принесла ж молочка-то. Катерина отцедила. «Бежи, - грит, - снеси бедному робеночку. Голодна, поди…»

Мать, густо залившись краской, промолчала.

Сердито сопела бабушка.

Даже Веня, оставаясь таиться-нежиться в постели, злился на пришедших тёток, выведавших так скоро их тайну. «Ну, теперь понесут по деревне, сороки…» - мысленно копируя бабушкины интонации, проворчал  про себя.

- Здрасьте… - Следом  просунула большую, укутанную в яркий платок, голову  Мотылиха, и матери ничего не оставалось, как приветственно кивнуть в ответ.

Пробурчал  невнятно своё приветствие и Веня.

- Побалакать вот зашла, а тута… - и Мотылиха замялась, явно не зная, как определить увиденное. – Дак ты, Тайка, с молочком ли, чё? – Это было последнее, что сумела она, окончательно увязнув в оцепенении, произнести.

Ответа не последовало.

Наступила промежуточная оторопелая тишина, нарушаемая  редким почмокиванием довольной малышки. Наконец она наелась досыта и в глубоком сладком сне отвалилась.

Мать убрала грудь. Спешно затегнула глубокий ворот кофтенки. Уложила малышку в колыбельку. И только тогда, обратившись лицом к бабам, развела недоуменно руками и виновато как-то  оправдалась:

- И сама не пойму, как и чё…

Наступила затяжная пауза. И вдруг старуха Фомина зачастила нелепой скороговоркой:

- Я помню: у нас кошка окотилась, а тут и попади скоро под  машину. Колька-вахлак насопелси без меры   и гнал, идивот, по деревне машину-то… Котятки  токо-токо глазки пооткрывали. Полозят по полу, мявкают -  мамку ищут… Хоть «караул» кричи. Дак, поверите ли, Муська, старая ить была вовсе,  приладилась около их. Облизыват, жалеет, знать, а котятки и сами к ей ластятся, цепляются. Ну, и завалилась она, а оне по ей лазают, в пузо всё тычутся. Глядь: присосались уж… тянут старуху всем выводком, а у ей соски набухли, и молочко появилось… И выходила… всех до одного выкормила… Сичас, вона, полдеревни ихняя родня бегат!..

- Вот и мы сумем выходить-выкормить! – чересчур категорично, ровно подытоживая услышанное, подтвердила бабушка. – И нет тута ничё зазорного...

Высказавшись, старуха Фомина скоро-скоро засобиралась домой и, не застегиваясь, с распахнутыми полами фуфайки, выскочила вон. Следом  спешно потянулась Мотылиха, так и не проронившая больше ни слова; только лишь, когда вываливалась за порог, успела бросить:

- Всё одно ничё не пойму… Как тако-то и умыслить?

Товарки ускакали на лихих, а на столе долго ещё стояла светлого стек-ла чекушка с рыжей соской, похожей на тощую морковку, и с синюшным, расслоившимся чужим женским молоком.

Погодилось с утра. Хмурилось небо и, сбиваясь в перехлёст, громоздилось высокими утёсами. Вокруг всё потемнело и скукожилось. День обломился рано, и к вечеру обложно и шквально повалил обильный снег. К полуночи  ветер стих, а снег  сыпал и сыпал всю ночь. Утром проснулись в зиму.

И потянулись обычным чередом короткие зимние дни.

Хотя хлопот у Тепловых  прибавилось, обузой осиротевшее дитя не стало, скорее наоборот – и для матери, и для бабушки явилось нежданным-негаданным утешением. Обе они открыто и преданно умилялись девочкой, а деревенские, вновь всколыхнувшиеся было с удивлением, судачить да рядить скоро перестали: чего в жизни только и не бывает, да и своих проблем не в проворот. Если же и пытался кто вдруг по простоте ли, по недомыслию ли что и трепануть мимоходом бескостным языком, - того резко обрывали: не нам судить!

Малышка, мутный взгляд которой окончательно прояснился и просветлел, менялась на глазах. Яблочком румяным наливалось радостно пестуемое дитя: ручки-ножки в перевязочках, беленькое личико припухло кругляшами щек, заметно набирался вес. К полугоду девочка – этакий крепкий бутуз – научилась лихо переворачиваться и уже опасно не умещалась в расписном корытце: зыбку за ненадобностью сняли и унесли вон.

Теперь ребёнок постоянно спал с матерью, а та вся была в девочке, ставшей для неё единственной отрадой. Казалось, что она напрочь забыла о существовании сына. Веня пробовал дуться на мать, но, чутко уловив глухой тенью гнездившуюся обиду, мужественно сумел сладить с собственной сла-бостью.  Неволить его не неволили, но и ему доводилось бывать при малышке пестуном, и он, оставаясь с дитём один на один, искренне старался быть нежным и чутким.

Натянутой, напряженно звенящей струной жило, однако, в доме настороженное счастье. Тайное опасение, что всё может в одночасье обрушиться и что малышку могут у них забрать, не оставляло Тепловых. Ни бабушке, ни матери жизнь не давала роздыху. Волей-неволей женщины с этим смирились, а, смирившись, в мечтах и надеждах не расслаблялись – потому-то и нынешнее, ненароком свалившееся счастье, как и всё запредельное, тревожно пугало своей неопределенностью и недолговечностью. И хотя в глубине  затаившейся души покоя не было никогда, горе, преданной собачонкой вернувшееся вдруг, оглушительно ошеломило  своей внезапностью.

Не подъехали к крыльцу рысаки и не постучали грозно в дверь, как то по-наивности представлялось с опаской, чужие казённые люди.

Всё произошло просто и буднично…

Малышка как-то разом сникла, вяло тянула грудь, плохо спала, часто и взрывно плакала. В унисон ей всхлипывала в растерянности  и сострадании мать, не зная, что и как предпринять.

- То растучка, поди! – решительно успокаивала её старуха Фомина, любопытства ради наведывавшая к ним часто. – Не переживай – пройдёт!

- Може и растучка… - с надеждой соглашалась мать.

- А-то, поди, зубки режутся? Наш-от, Катеринин парнишка,  тоже всё квелелый… всё квелелый был, а зубки прорезались – ажно три сряду! – и успокоился, повеселел.

- Може и зубки…

Однако дни проходили, а лучше девочке не становилось. Она продолжала жалобно попискивать. Также вяло ела и плохо спала. Личико малышки вытянулось и заострилось. Щечки опали, побледнели.

Осунулась, побледнела и мать.

- Оприкосил, поди, кто  девойку-то? – попыталась угадать причину недомогания ребенка старуха Фомина в следующий раз.

- Да и кто ба? – раздумчиво отреагировала бабушка, задержавшись у порога. – Чужих-то мало кто и заглядыват, а мы, слава Богу, не из урочливых вроде, - и она вышла вон.

- Не боись: и я не глазливая! – поспешила бросить ей в след гостья. Участливо вздохнула и, помолчав, продолжила: - Как и усмотришь? Завидушшых-то полно… Катерина наша завсегда, как токо чё неладное почует, водой мальца брыжжет.

- И мы ба побрызгали, да нету… - Мать сокрушенно  потужила. – Я как-то в Перемь ездила, но Слудке в церкову заходила, как раз водичку раздавали, -  привезла скляночку, да  быстро кончилась… 

- Катерина воду-то сама делат… - таинственно прошептала старуха Фомина.

- Как сама?!

- А так сама! – в голосе ее зазвучали хвастливые нотки. – Воду берёт токо-токо из колодцу принесённую, чтоб ишо  не успели черпануть. Из печки три уголечка выташшыт. Малёк мху из угла прихватит. И всё в стакан с водой кинет. Туда же и шепоть соли четверговой добавит. Она ить и соль сама готовит: в Великий четверток пережигат соль с квасной гущей, просеет всё и цельный год пользует. Той водой и  мальчонку брызгат и на ручку дверную обязательно льёт. А тут робёнок наш то уросил, то уросил – ну спасу нет! Катерина поняла, что на ём  призор сильный, и три зори подряд  всё чё-то  читала. И ить отшептала! Утих мальчонка. Спокойный ноне.  Може и тебе чё почитать? –  предложила она Таисье. – Могу спросить у ей, чё читать-то... У ей бабка-то кака знаюшша была! Обучила, знать!... А я одно токо знаю, что  все заговоры на всток  читаются…

Бабушка, давно возвратившись в избу и внимательно слушавшая всё молча, тут резко и решительно перебила:

- Это вы на всток читайте, а нам не пристало! – Продолжила весьма критически: - Известно, кака така у ей бабка знаюшшая была! Не приведи Осподь! На горе людям! Скоко, - спомни-ка, - одних тако коров по деревне спортила? – И уверенно добавила: - Мы Исцелителю Святому Пантелимону  молиться будем…

- Дак ничё и не помешат! – примирительно бросила советчица. – И то почитать можно, и друго. Кто спорит-то!?  Лишним-то, небось,  не   будет…

- А нам будет лишним! – бабушка стояла на своём.

Старуха Фомина посидела ещё для приличия недолго. Попыхтела-попыхтела недовольно и скоро ушла.

- Ишь ты, и то и друго почитай им! Скажет же, чё здря! – Бабушка долго не унималась. – Ить на всё согласные! И кресту и столбу будут кланяться… и Богу и чёрту – всё без разбору… Чё за люди!? Прости мя, Осподи, осуждаю… - и, вздохнув глубоко, тихо вымолвила: - Нам девойку нашу окрестить ба… А как? Плохо без батюшки-то совсем стало… Разве в раён свести?.. Как и свезёшь?.. Холодно…

Прошло несколько дней - ничего не менялась. Понять, что происходит с ребёнком не могла и фельдшерица, заходившая к Тепловым ежедневно. Она всякий раз, осмотрев малышку, только вздыхала и разводила руками. Из Троицкого, из  колхозной больницы, приходила врач – многоопытная и всеми уважаемая Нина Константиновна, но и она не сумела сказать ничего определённого.

А девочка  таяла на глазах.

Однажды бабушка принесла в дом чужую старенькую иконку. Поста-вила её на божницу, где всегда, сколько помнил себя Веня, стояла в узкой рамке большая икона, с которой на всех очень строго и сурово смотрел бог Микола-угодничек, а в правом углу  была прилажена  маленькая бумажная иконка, про которую бабушка говорила, что это Спаситель.

- И это  бог? – с любопытством выглядывая новое изображение, спросил Веня.

- То сам Исцелитель Пантелимон  будет… - И догадавшись, что внук не понял её, пояснила: - Святой Пантелимон нам, грешным, за доктора будет… Ты ба вот попросил у его излечения для нашей болявочки…

Веня, когда остался один,  долго и внимательно  рассматривал Святого, невольно подвергая сомнению сказанное бабушкой, что это доктор: неужели такой молодой-молодой, да к тому же просто нарисованный, может вылечить малышку?

Всякий раз, оказываясь один в кухонке, где в углу за тюлевой занавеской находилась божница с иконами, Веня, уверенный, что за  ним точно наблюдают, испытывал легкий мистический страх. Вот и сейчас, заглядывая за занавесь и обнаружив, что на него с живой укоризной смотрят большие добрые глаза, мальчик испытал не столько всегдашнее чувство страха, сколько чувство скорого извинительного стыда за свои сомнения. Он поспешил быстро перевести взгляд на изящную коробочку, которую Святой держал в руке у груди. Веня с тайной надеждой поверил, что вот-вот из этого явно волшебного ларчика, если и не выпорхнет нечто необыкновенное и воздушное, то непременно появится самое спасительное из всех на свете лекарств лекарство…

К вечеру кто-то несмело поскрёб в дверь. Затем дверь медленно-медленно приоткрылась.

- Можно ли? – послышалось очень робкое. И на пороге появилась Мотылиха, которая с осени к ним ни разу не заглядывала. – Пришла вот… - оправдывалась она, глыбой  замерев у порога.

- Чё и стала? Проходь… - безцветным голосом бабушка тихо пригласила.

Мотылиха осторожно присела на лавку, надсадным скрипом отозвавшуюся под тяжестью грузного тела. Неспешно развязала пуховую, укутавшую большую голову, шаль. Неспешно же растягнула две верхних пуговицы драпового пальто. Глубоко вздохнула и выжидательно замерла.

Бабушка, ровно забыв про гостью, продолжала возиться у печи, а та долго сидела молча, лишь порой глубоко вздыхая. Наконец, мотнув головой в глубь жилища, заинтересованно спросила:

- Ну… как?

Не оборачиваясь к ней лицом, бабушка тем же безцветным голосом буркнула:

- А никак… сгорат дитё…

Гостья полностью растягнулась, широко откинула полу по-мужски широкого пальто, извлекла из внутреннего глубокого кармана коричневого стекла пузатенький пузырёк. Бережно поставила на стол.

- Водички вот крещенской принесла… С прошлого году осталось малёк… Може, думаю, вам сгодится…

Бабушка резко прервала своё занятие. Села рядом. Смахнула быструю неожиданную слезу.

- Сгодится! Ишо как сгодится!.. Спасибо тебе, Галина, большое… Как раз кстати… - вздохнула и, выдержав затяжную паузу, зачастила скороговоркой: - Помёр батюшка наш Василий, и осиротели мы. Скоро ить год будет, как церкова закрыта стоит. Ты, Галина, не в курсе: пришлют ли нового-то? Обешшали ж… на Крешшенье обешшали…  Уж Сретение на носу, а  у нас всё тихо… Бабы тут сказывали, вроде как наезжал кто-то недавно в Троицкое… смотрел…

- Видала-видала я, кто с уполномоченным приезжал. Рыжий такой… Помнишь,  нет ли: в раёне он ишо диаконом начинал? Голос такой грозный у его, басистый.

- Отец Павел ли, чё? Который вдовый был?

- Ну… он самый и есть.

- Дак он же, кажись, в монахи подался?

- Вернулся вот недавно. Он нынче отец Афо-на… - и  не выговорю… Афолохом зовется… Его, вроде как, сюды и готовят. К Паске утвердят може…

- Это хорошо бы…

Затихли. Погрузились в свои думы.

И вдруг:

- Спомнила! Его Амфилохием зовут! Отец Амфилохий! – Мотылиха, радостно выкрикнув, аж подпрыгнула.

От зычного, вспоровшего густую тишину, выкрика испуганно вздрогнула не только бабушка, но и Веня, который смирно сидел в комнате и делал домашние уроки.

- Перепугашь, чумовая, до смерти всех! – недовольным голосом укорила бабушка Галину и настороженно прислушалась, но девочка на громкий голос не отреагировала.

- Спит? – с искренней надеждой и явной извинительной ноткой в голосе,  спросила Мотылиха.

- Спит пока… Я ей травку, чтоба спала, стала давать по чуть-чуть… - ответив тихо и помолчав немного, бабушка между тем заинтересованно уточнила: - Как, говоришь,  батюшку-то звать?

- Амфилохий! – весьма довольная собой, возбужденным шепотком повторила гостья.

- Мудрёно!..  Може и  свыкнемся… Лишь ба назначили…

Опять посидели молча.

Мотылиха первой нарушила новую затяжную паузу. Растягнув пуговичку вязаной кофты, она вытащила, припрятанный у груди,  листок бумаги, сложенный вчетверо.

- Я  тут ишо молитовку вот  принесла… Може Тае сгодится…

- Каку таку молитовку? – бабушка подняла на нее требовательно-строгие глаза.

- Мне её во время войны одна дама из партейных дала. Это когда я в городе работала. У меня беда тогда случилась. На меня, недотёпу деревенскую, крупную недосдачу по кассе списали, а я, чесслово, невиноватая была. Токо как докажешь, что ни при чём и что я из казённых денег разу и ломаного грошика не брала? Натерпелась я… не приведи Господи кому и пережить тако-то… - голос ее слезливо набух, густо повлаж-нел, однако справилась, выдохнула облегчённо: -  Тут-то и привёл Господь Бог мне с ей встренуться. Она в скверике на скамеечку присела передохнуть, а уж в годах дама была… суровая такая… строгая… видно было - переживаньев и на ейную жизнь выпало с лихвой… Я как раз на той скамейке сидела: куда себя деть – не знала… Сижу – плачу… Назавтра суд должол был состояться… Слово за слово - и  вытянула   из меня всё, как есть без утайки, а, когда выслушала, позвала с собой. К ей в кабинет пришли, а работала-то  в горкоме партии. Дверку токо на ключик изнутри замкнула. Села за стол и быстро-быстро писать стала, а я у стенки стою – жду. Исписала листок и  подходит ко мне. Протягиват его: «Это, - говорит негромко, -  тебе. Завсегда при себе носи и утро-вечор читай!» Опешила я. Выскочила за дверь – даже спасибочки не сказала. От обиды слёзы душат, чё, мол, это за помощь така-то?! Насмешка, выходит, токо… В обчежитье пришла, на койку свалилась и думаю: «Лучше голову в петлю, чем завтра на позорище итти…»  Навылась в голос  до хрипоты:  в комнате-то одна была. Товарки все на работе. Вижу листок на полу белеет. Обронила, знать… Смотрела на его, смотрела да и подняла. Развернула. Прочитала из любопытства раз: ничегошеньки-то не поняла. Ишо раз… другой… Всё ничё не пойму, а на душе, поверишь ли, покойно  стало вдруг… Слёзы уж не душат… Я и уснула, а, как уснула, сон  вижу. Да всё ясно-ясно так, ровно то и не сон вовсе, а самая настоящая правда. И будто в горах я каких-то нахожусь. Сроду не бывала, а вот понимаю, что горы. Камни кругом. Кручи. Пробираюсь я ели-ели, а куда итти – не знаю. Вижу токо – пропасть впереди. Глыбока, чёрна - ажно страх берёт… поджилки дрожжат… Чую: сичас вот я в ту бездну и провалюсь… И выходит, что нет мне ходу ни вперед, ни назад… Токо переброшена, вижу, через пропасть тонюсенькая, как соломинка, жердочка, на котору и ступить-то страшно, не то, что пройти по ей. Вдруг появилась на той стороне Женчина с Дитём на руках. Смотрит на меня так ласково-ласково, ровно матушка,   и голос уже  слышу: «Иди-иди, Галя, не бойся… Ступай на жердочку – Я тебе подмогну…»  И Сама  уж на жердочку ступат,  навстречу  идёт  и  руку  протягиват. Схватилась я за руку-то, а рука – тёплая, крепкая. Так шажочек за шажочком я и перешла. Ступила на твёрдую землю и, любопытная Варвара, оглянулась назад – а там  уже никакой пропасти, тока, как стена глухая, скала каменна выросла. Я к Женчине оборачиваюсь, чтоб поблагодарить, - а Ей  и нет, ровно и не было вовсе… Проснулась посреди ночи, и перва же мысль: «Будь, что будет, токо ни в каку петлю не полезу…»  Пролежала до утра с открытыми глазами: много чё передумала, а вот страху во мне больше не стало… И, поверишь ли, тем же днём обнаружилось, что вор-то настоящий - сам наш начальник и был… Мно-о-го  чёво за им обнаружилось…  Вот с тех-то  самых пор этот  листочек завсегда при мне. Я об том случае никому никогда не сказывала и листок  никому не показывала. Вот первой тебе и показала… може, думаю…- она не успела договорить, - бабушка уже выкликнула  внука:

- Веня! – а когда он появился перед ней, просительно приказала-попросила: - Не найдется ли у тебя, внучек, чистой бумажки? Спиши-ка ты мне вот это, -  она перехватила из хозяйских рук чужой листок и передала ему. – Если чё непонятно будет,  - тетя Галя подскажет.

Мальчик отодвинул учебники и тетрадки в сторону,  на высвободившееся место положил перед собой изрядно потрепанный в сгибах плотный лист, аккуратно расправил его: на тускло-глянцевой поверхности слабо просматривался зеленый карандаш.  Стал разбирать написанное крупным размашистым почерком.

- Всё понятно-то? – заботливо поинтересовалась Мотылиха, жаркопышущей массой нависая над ним.

- Не совсем… - Веня не лукавил. Слова – и  знакомые, и незнакомые – прочитались им легко и сразу, но, из-за полного отсутствия знаков припинания, смысл прочитанного постигался им с трудом.

- И чё непонятно?

- Запятых нет… точек нет… - попытался объяснить свои затруднения.

- Ну, здеся я тебе не подсказчик… Мне и без их всё понятно…

         Бабушка, которая внимательно и строго следила за внуком, поспешила подсказать:

- А и ничё! Ты, внучек, не учителке в школу пишешь, - списывай, как есть, слово в слово, а мы поймём, чё надо…

И Веня  старательно, сличая каждое копируемое слово по буквам, переписал малопонятный ему текст.

                      «Сон Пресвятой Богородице

Выучить и читать перед тем как что хочешь делать и всё будет исполняться постепенно

Господи Иисусе Христе Сыне на горе Иерусалиме спящей на долине Пресвятая Дева Мария предвидела сон чудный и дивный про Своего Сына Божия во имя снятия с креста  на руке на кисте на дереве купарисе Христа распинали гвозди прибивали кровь проливали белым карпием усыпан желтым песком завален

                            (выучить и носить при себе

                                      выучить и читать)

                                              Молитва

         Господи огради силою честного животворящего креста Твоего и сохрани мя (имя своё скажи) от всякого зла

                           (читать на ночь и утром трикратно)»

Когда текст был старательно переписан,  Мотылиха самым тщательнейшим образом сличила его с оригиналом.

- Не спутал ли? – осторожно полюбопытствовала у неё бабушка.

- Вроде всё, как есть… Правильно списал: слово в слово, - одобрила та Венину работу.

- Он у нас – молоток! К учёбе способный! – с горделивыми нотками в голосе похвалилась внуком бабушка. – На четверки-пятёрки учится… старается… Чай, не из дурачков будет!..

Но гостья  не слышила её. Она очень бережно и любовно сложила тайную свою драгоценность, вновь спрятала её у груди, и только тогда что-то негромко сказала хозяйке. Очень тихо бабушка ответила ей. Женщины ещё пошептались у порога, и вскоре бобылка ушла.

Когда с вечерней дойки прибежала с фермы мать, бабушка осторожно предложила:

- Може нам девойку-то самим окрестить?

- Как это? – встрепенулась на столь неожиданное предложение мать.

- У нас всё, чё надо, есть. Водичка вот  даже крещенска. У меня где-то в ящике и крестик новый припрятан лежит.

-  А так можно разве? – в надломленном голосе   зыбкая надежда.

- Пошто нельзя? Болящих можно  при особом случае и самим. Сичас вот покрестим дома, а, кады церкову, Бог даст,  откроют,  батюшке снесём – он токо миром помажет…

К ночи всё было готово для крестин. Жарко протопили печь. Плотно задрапировали конёвым одеялом кухонное оконце. Засов на двери в сенцах для надежности подпёрли лопатой, и на дверь в избе, спокойствия ради, накинули крючок.

Близким зрителем Веню не допустили, и мальчик за всем происходящим зорко наблюдал с полатей.

Вначале бабушка долго, как показалось ему, молилась перед образами. Потом  кликнула дочь, и они вдвоём трижды тяжко падали на пол в низких земных поклонах.

Вскоре началось самое интересное. Бабушка из печки выгребла совком уголёк, кинула его на дно маленькой сковородочки, шумно и старательно принялась дуть на него и,  когда уголёк заискрился-таки алыми жаркими точками, кучкой сыпанула поверх уголька пестрые, как птичьи яйца, крошечные камушки. И потянулся ввысь струйкой легкий голубой дымок, а следом – широкой волной наполнил жилище цветочно-пряный, обволакивающий, как сон, сознание, сладкий аромат.

Затеплив желтую тонкую свечечку, разгоревшуюся вначале чадно и дымно, бабушка прикрепила её на край тазика, в который успела налить теплой воды из чугунка. Из пузатого – Мотылихиного – пузырька капнула несколько прозрачных капель и, приняв из рук дочери голую малышку, трижды с головкой окунула ее в воду. И все три раза бабушка четко и торжественно произносила: «Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа! Амигь!» - а малышка при том громко, но  не надсадно и не надрывно, вскрикивала.

Всякий раз пламя свечи вздрагивало и низко обламывалось, и точно также всё чаще вздрагивало и обрывалось внимание, разморённого теплом и духотой, мальчика: дремотное сознание уплывало, увлекая совсем в иную реальность…

И вот, как сквозь дымчатую кесею, он видит - бабушка накинула на шейку девочки розовый нитяной гайтан  с оловянным, в голубой эмали (всё это он успел разглядеть раньше) крестиком…

И уж совсем краешком рассыпающегося сознания успел ухватить миг, в который мама принимала от бабушки слабо попискивающую девочку…

И самое-самое последнее, что отметил сквозь сон Веня, - было зыбкое видение того, как мамины руки подпихивали под него мягкую душегрейку и накрывали его одеялом.

Среди ночи девочка, проснувшись, разгулялась. Плакать она не плакала, но и спать долго не спала. Она заливисто гукала, словно нечто сокровенное наговаривала матери, под теплым боком которой лежала. И мама тоже что-то нашептывала малышке своё – тихое, ласковое. Веня чутко уловил тот воркующий диалог, и даже попытался окончательно проснуться: вслушаться, разобрать, - только тут же безмятежно и глубоко заснул.

Как никогда в последнее время, девочка хорошо  тянула грудь и, сытно поев, наконец уснула. Сон ее был тихий, ровный и не предвещающий ничего худого.

Ровным, глубоким и безмятежным был той ночью и общий сон в доме.

Затишье…

Малышка спала долго, проснулась поздно и сразу же, после каждого кормления, стала раз за разом срыгивать фонтаном: раньше ничего такого никогда не случалось.

И мать и бабушка потерянно изменились лицом.

- Опеть сгадила… который уж раз… Ничё не пойму… Ухватится за сосок жадно: пососёт… пососёт… и тут же всё наружу… - сокрушалась в бессилии мать.

- Я Полинку сичас попросила передать Валентине Петровне, чтоб зашла, - доложила, пряча мокрые глаза, бабушка. Она давно пришла с улицы, однако, не раздеваясь, так и осталась стоять у порога.

Фельдшерица прибежала скоро.

- Чё тут у вас?! – бросила сходу, а, взяв ребенка на руки, тут же и огорошила: - У ей же молочница!

И все разом разглядели густой белый налёт во рту девочки.

- Откудова!? Как!? – Мать опешила. – Ничё же не было! Я смотрела, да и ночью она так хорошо ела… - Тонкий очерк ее лица угловато заострился. Губы в миг высохли и побелели.

Валентина Петровна только недоуменно развела руками.

Весь день женщины не отходили от ребенка. Они старались, как могли, сделать всё возможное и невозможное, чтобы побороть, выставившуюся хищным оскалом, вроде как безобидную, болезнь.

Даже Веня ни разу за день не выскочил на улицу, где голубым куполом высилось чистое небо и где светло и лучисто искрился на солнце снег. Мальчик пристально наблюдал за всем происходящим. Время от времени он подходил к кровати, где в пуховых подушках лежала девочка, и, если глазки ее были приоткрыты, мальчик пытался привлечь, как то и бывало раньше, слабое внимание: строил смешные гримасы, размахивал яркой игрушкой, издавал подражательные звуки, - и малышка моментально отвечала ему: цеплялась живым взглядом,  начинала улыбаться, весело гукать, сучить ручками и ножками… Так было, но не сейчас – сейчас отуманенный болезнью блуждающий взгляд не отзывался и не реагировал.

К вечеру  у девочки резко поднялась темперетура, и малышка начала задыхаться.

Мать, во впалых глазах которой  -  растерянность и отчаянье, подхватила девочку на руки и, столбиком прижав к груди, принялась ходить по комнате, а бабушка срочно решила окропить в избе святой водой.

Она налила в маленькую мисочку со стакан воды, вытряхнула из Мотылихиного пузырька несколько, чудом оставшихся, капель крещенской воды. Встала перед иконами и громко попыталась проговорить знакомую молитву, но, сбиваясь с ритма и путаясь в словах, захлебнулась вдруг в слезах, упала на колени и просительно тихо-тихо зачастила что-то свое. Успокоившись, поднялась и позвала внука. Протянула ему приготовленную посудинку. Предупредила:

- Не пролей! Неси осторожно. – И, перекрестившись, сказала: - Ну, с Богом!

И они медленно от двери, по часовой стрелке, шаг за шагом стали обходить маленькое жилище.

На «стой!» Веня замирал с высокоподнятой в руках миской, и всякий раз бабушка дребезжащим надломленным голосом старательно выкрикивала: «Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа! Аминь!» - и, осторожно обмакнув в воде, густой веткой герани, как кропилом, вычерчивала в воздухе широкий крест, размашисто стараясь достать бисеринками брызг  дальние и ближние углы.

Завершив полный круг, они вновь оказались у двери. Бабушка в последний  раз ткнула цветочной метелкой в опустевшее дно посудинки, собрала остатки воды и крестообразно, всё с теми же торжественно-строгими словами: «Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа! Аминь!» - брызнула внуку прямо в лицо. Водяная пыль щедро осыпала полыхнувшее жаром лицо: от неожиданности мальчик отпрянул назад, вздрогнул – однако внезапное живое ощущение свежести и необыкновенной легкости развеяло  мимолетный испуг, словно то, самым необъяснимым образом вырвавшись из жаркого июля, налетел ласковый полуденный ветерок.

Весь остаток короткого вечера, пока не улегся в постель, мальчика не покидало это новое, тонкое, необычное чувство. Ему даже искренне казалось, что, испытанное им вдруг сокровенное чувство восторженной легкости и светлого покоя, растворено  повсюду и близко теперь не только ему одному. И то верно: в доме всё, затаив дыхание, обнадеживающе замерло, - и Веня умиротворенный провалился в сон.

И всё бы именно так и было, если б только не участившееся, прерывистое дыхание малышки. Девочка и не плакала уже: она лишь тяжко и бессильно постанывала, хватая ротиком, густо вымазанным гречишным медом, воздух -   а ночь всё более и более сгущалась болью маленького человечка.

Веня отчетливо запомнил ту длинную, тягучую ночь, когда умирал ребёнок. Ночь морозную. Звездистую.

Он проснулся внезапно. Словно от сильного толчка в бок.

Сквозная полночь лунными бликами прорывалась из вне: голубой тревожный свет сочился сквозь окна, таинственно освещая тесное жилище.

Мальчик резко поднялся и, осторожно ступая босиком по холодным половицам, лунатиком потянулся к выходу.

- Ты  куда, сынок?! – глухим, сдавленным шепотом мать окликнула его.

- На двор…

- По-маленькому? – Не ответил. – Ведро ж вона за занавеской стоит, - подсказала.

- Стеснятся, поди… - Из-за занавески, где стоял и бабушкин топчан, донесся ее голос: - Ты, внучек, ведро-то  в сенцы  снеси.

- Не-а… выйду я…

- Простынешь! – В материнском голосе испуг и тревога, но мальчик ничего этого не заметил. – Совсем голышом-то не выскочи! Фуфайку набрось на себя!

Наугад стянул с печи, первые попавшиеся под руку, катанки. Нырнул босыми ногами в теплое войлочное нутро. Длинной телогрейкой накрылся с головой. И, толкнув от себя дверь, смело шагнул в черный провал сеней. Скрипучая дверь надсадно просипела в след.

Проскочил сенцы. Наощупь в кромешной темноте вытянул засов из квадратных скоб и настежь распахнул уличную дверь. Вышел на крыльцо и – замер.

Открылась пустота, насквозь пронизанная холодными лучами и наполненная жуткой, как глухой обморок, тишиной. Мурашки побежали по коже, но сумел совладать с собой, а, совладав, вгляделся: таинственный свет, озарив полуночный мир, изменил знакомый рисунок ближней округи – однако уже через миг мальчик радостно узнал  свой двор, узнал и улицу целиком.

Вокруг было ярко, как днем, и всё  отчетливо видно.

Приземистые дома под тяжестью, отливающих серебром, снегов на покатых крышах окончательно утонули в глубоких сугробах и отбрасывали широкие короткие тени. И всё, что имело форму и объем, впечатывалось в снег густыми, в четких линиях контура, тенями. Иссиня-черным силуэтом  обозначилась и его собственная тень.

Сонно тявкнул в конуре Звонок, - никто  не отозвался даже слабым эхом и ничто больше не потревожило глухого  безмолвия.

Бархатным шатром нависло над уснувшей деревней низкое небо. Чистое. Огромное. Голубыми светлячками, переливаясь и искрясь, мерцали в чернильной выси холодные огоньки. Крупные звезды вспыхивали ярко  и водили веселые хороводы. Внезапно всё пришло в движение – упругой спиралью звездная круговерть устремилась в бездонные глубины и рассыпалась седой пылью; и чудилось уже, что вот-вот серебрянно-хрустальным перезвоном заструится, наплывающее с небес, загадочное звучание.

Завороженно смотрел мальчик в высь, где кучкой   горели далёкие Стожары… где над самым домом полым черпаком опрокинулась Большая Медведица… где есть и Малая… но где?.. увидел: вон же… вон она!..  Следом  нашел и самую-самую яркую звезду – Полярную, которую бабушка называет по-особенному - Богозарная!.. В самом центре щелкового полога широким рушником раскинулся Млечный Путь, связывая в сребролунной дали одну небесную обитель с другой, - это тоже из бабушкиных сказок, а еще она любит повторять, что рассыпался горох на двадцать сторон, никому его не собрать – один Бог всё соберёт да  в коробейку покладёт…

Ясно-ясно услыхал Веня знакомый напевный голос:

- Небо – терем Божий… Звездочки  на ём –  огоньки Божии…  Оно ить как быват: народится где на земле младенчик, - в небушке тем же разом звездочка новая вспыхнет. То в теремочке Божием ново оконце вырубили, и смотрит в то оконце андел-хранитель. Кажинному человеку от Господа Бога свой андел-хранитель приставлен…

- И у меня есть?! – Маленький мальчик жмется к бабушке, в глаза ей заглядывает.

-  А-то!  и у тебя, внучек, обязательно свой андел-хранитель имеется… – Растопырив на ножках перевернутой табуретки моток новой, выбеленной на снегу и морозе, пряжи, она накручивает большой клубок – клубок  вырывается  и упруго прыгает на пол: - Не мешай-ка!  Под руку-то  не лезь!..

- А у мамочки?

- А как же по-другому? И у мамочки твоей тоже… - Она подняла клубок с пола и вновь захороводила вкруг табуретки-распорки. – Господь Бог всем даёт свово андела. Он нам и охранитель, и помощник скорый, и подсказчик…

- Всегда?

- Завсегда-то завсегда, да токо вот мы, грешные, плохо слышим ево… - последние слова произносятся еле-еле слышно.

- А  он оконце  закрывает? – мальчик продолжает пытать бабушку.

- Кто?

- Дак ангел же!

- А как же… Время подходит кады, – тады и закрыват… - и тихо-тихо добавляет: -  Умират человек, - оконце вот  и захлапывается…

- А ангел куда?

- Андел?.. Андел к Господу Богу назад отлетат… Звездочкой падучей по небу токо свырк…

Тянула ночь свой глухой невод, и сизыми дымами клубились далекие облака, подбираясь из-за несбыточно-неведомого и труднопредставимого Моря-Окияна, распластавшегося буйством и величием  где-то в западном запредельи невидимого горизонта.

Вскинулся Веня моментальным обзорным взглядом: игольчатой искоркой вспыхнула в небе звездочка и, прочертив короткую дугу, устремилась к земле: душа обомлела и не по-детски болезненно заныла.

В глубине сеней хлопнула дверь. На крыльцо вышла мать: Веня почувствовал ее спиной.

- Не закоченел? В ледышку ишо не превратился? –  Заглянула в лицо сыну – спросила испуганно: -  Сынок, ты никак плачешь?

Веня сконфузился. Мать обняла его за плечи, прижала к себе. Мальчик порывисто обхватил  ее руками. . Уткнулся носом в мягкую, сочно пахнущую молоком, грудь. И жарким, страстным шепотком прокричал:

- Мама! Мамочка! Не умирай! Никогда-никогда не умирай!

Фуфайка свалилась с него, но Веня  совсем  не чувствовал пощипывающего холода. Мать стремительно подхватила, упавшую на пол, телогрейку. Накинула на сына. Плотно запахнула широкие полы. Поспешила вытереть его слезы:

- Да как же я могу?! Разве ж  я тебя, сыночек,   когда оставлю?! Маленький мой… глупенький… - голос ее влажно дрожал, а теплые мягкие губы ласково и горячо целовали пристывшие на морозе щеки, лоб, подбородок…

Девочка успокоилась и, ровно уснув, тихо умерла под утро. Слёзное. Мглистое. Мутный влажный свет сочился сквозь заиндевелые  окна с улицы, где в белесых набрякших  тучах смурное небо распласталось над землей.

Тем же днем малышку схоронили.

Деревенкие, кто чем мог, дружно помогли во всём. Уж на что всегда Назар Коротеев слыл человеком несообщительным, угрюмым и тяжелым, а вот -  надо же! – сам пришел с предложением сладить гробик и  скоро принес  его - простенький, но аккуратный и ладный. Принес Назар и деревянный небольшой      намогильный крест.

Проводить в последний путь умершего ребенка  народу собралось немало: детей, старух, баб, тех же мужиков. И траурная процессия – впереди с маленьким крестом в руках дородная Мотылиха – печальной вереницей потянулась по деревенской улице за околицу.

Если  с утра ещё упругий воздух был чист и прозрачен, то к полудню, когда низкое, в блеклых узких прогалах, небо окончательно заволокло сплошняком, одиночными мотыльками закружили в воздухе редкие мохнатые снежинки.

На саночках, сменяя по очереди друг дружку, влокли бабы легкую  тесовую домовинку по не уезженной, в снежных окаменевших колдобинах, дороге. И как-то так само собой решилось сообща, что к кладбищу, поди, без машины и не пробиться – всё в метровых заносах: этой зимой (слава Богу!)  еще по округе никто  не преставился.

И вскоре согласной толпой остановились у той самой усохшей вербы на выпасе.

Дружно утоптали нетронутый девственный снег. Мужики ломиками, обозначив вешками отсель и  досель, скоро выдолбили в мерзлой земле мелкую могилку, куда быстро  опустили гробик: желтым разбухшим хлебным зерном, медленно раскачиваясь на мочальной веревке, скорбная колыбелька поплыла вниз – в стылую почву, а редкий звездчатый снег всё падал, всё кружил.

Перед тем, как закидать могилку, вдруг послышалось   неловкое предложение:

- Може словечушко кто како скажет?

- Чё тута и скажешь? – отреагировал кто-то моментально, а другой женский голос – вязкий жалостливый – продолжил:

- Точно… Неча и говорить…  И без всяких слов всё ясно…

Отрешенная ото всего, со впалыми,  пожелтевшими щеками, упираясь сгорбленной спиной в корявый ствол древнего дерева, мать тусклым взглядом следила за всем происходящим, и,  лишь когда вырос неровный  бугорок из черных комьев мерзлой земли, она отвалилась от опоры и, низко надломившись в пояснице, неожиданно в безмолвии рухнула на утоптанный снег.

Мотылиха, удачно оказавшаяся рядом, как ребенка, легко подхватила ее и, бережно поддерживая, медленно повела к деревне.

И только-только успели набросать маленький холмик, слабым ростком поверх которого вытянулся неокрашенный деревянный крестик, как сплошной слепящей стеной повалил свежий холодный снег.

Бабушка, хотя слез не скрывала, держалась стойко – только порой машинально смахивала с лица мутные капли. Она  до того, как обложно сыпануло с набрякших небес, успела рассовать детишкам в руки – «на помин» - карамельки в тусклых обертках и домашние печенюшки. Кое-что потолкала и остальным.

- Помяните вот…

- А по имени-то как и будет? – вспомнил вдруг кто-то. – Кого и поминать-то?

- Лидия… Младенчик Лидия… - поспешила  негромко уточнить бабушка.

- Лидия?! – имени открыто удивились. – Это как так?

- Всё-то она у нас без имени жила… Обходились… А тута надумали дите дома окрестить – а без имени-то как?  Так и решилось само собой… Токо вот не успела наша девойка Лидочкой-то побыть… - объяснившись, бабушка влажно всхлипнула.

Потолкались люди неприкаянной кучкой у свежей могилки и, подгоняемые обложным снегопадом, заспешили к дому. Делали шаг-другой – и, провалившись в снежной мгле, тут же исчезали с глаз.

Потянулся к дому и Веня. В одиночестве, сопротивляясь хлесткой, слепящей глаза, метели, мальчик  месил большими валенками липкую мягкую порошу. Воспаленно гудела голова, внимание и слух притупились, однако совсем рядом слышались гулкие голоса.

- Опеть Касьян пришел – будет теперя народу изъян…

Помимо его воли, прорываясь сквозь, косо летящий крупными хлопьями, снег, долетали до него обрывочные фразы.

- Може обойдется…

- Да где уж обойдется! Я скоко помню себя, - Веня узнал торопливый уверенный голос старухи Фоминой, - а завсегда в високосный год, как пить дать, хорошего не жди. Старики-то, небось, не здря говаривали: на чё Касьяшка глянет – всё то и вянет…

И вновь услыхалось чье-то, произнесенное с тайной надеждой:

- Може  ноне и обойдется? Дай-то ба Бог!..

- Ой, бабы, а ить ноне Сретеньев день! Не нами  примечено: на Сретенье снежок – будет, знать, летом дожжок!..  Не слыхал ли кто, церкву-то когда  откроют? Год уж закрытая стоит…

- Обешшают к Паске. Новый батюшка, видали, с уполномоченным из раёну приезжал… Сказывала мне Галина, как ево зовут, да я, грешная, запамятовала… Уж больно имя-то чудное – и  не выговоришь сходу… - Веня отличил родной голос, а бабушка тревожно бросила вопросительно: - Мальца мово никто не видал ли? Чё-то  не углядела: куды и  делся?

- Не боись: вперед твой малый побёг…  Уж, поди, давно на печи  сопли греет…

- Как ба не заблудился…

- Где тута и плутать?! – визгливую высоту тонкого голоса старухи Фоминой не приглушила и толща снежной  стены.

Веня обрадовался тому, что бабушка была здесь – рядом, однако открываться не спешил, а даже наоборот взял несколько в сторону. Голоса отдалились. Утихли.

А мальчик вдруг отчетливо вспомнил  ту памятную августовскую грозу – всё до мелчайших подробностей в мгновение ока мысленно пронеслось перед ним. Сердце сжалось и напряглось - он  опрометчиво попытался представить себе того  Касьяшку.

И образ ужасного обличьем человека: мохнатые брови нависли  шишками и упрятали взор глубоких, провальных глаз, путанно-перепутанные волосищи-смоль в колтунах, всклокоченная бородища лопатой, в звериной шерсти длинные загребущие руки, - ярко нарисовался вспугнутым воображением. И  чудилось уже, что незримой тенью кружит-мечется, злоб-но неиствуя и утробно завывая, тот алчный страшный мужик где-то совсем-совсем близко, и, скованный временно снежной глухой метелью, хищной птицей рвется на волю, на простор: вот-вот и проявиться всей своей явью и плотью.

Сердце дробно и гулко билось в маленькой груди…

На подходе к деревенской околице, радостно угаданной в белой мгле интуитивно, метель внезапно успокоилась, и снегопад, плотно окутавший весь видимый мир, словно оборванный резко и решительно, разом прекратился.

Округа в миг очистилась и просветлела.

Вцелок лежала ровная, без холмий и впадин, укрытая кипельно-белым пушистым покровом, снежная целина, вбирая в себя слабую синеву, подступающих вечерних сумерек.

Тихо. Безмолвно. Бело.

                                                                                                                                                ------------------