* * *
Прощай, моя юность!.. Отныне,
Вдогонку слагая стихи,
Молчанью учусь у пустыни,
А пенью у Волги-реки.
Ей сердце вручила навеки
Своё – не за стать, не за прыть.
За то, что строптивые реки
Умеет она приручить.
За то, что чуждаясь гордыни,
Великая Волга-река
Ни в жисть от себя не отринет
Ни воложки, ни ручейка.
Да что ручеёк? Примечай-ка:
Спесивая речка Москва –
Столичная штучка, зазнайка –
Напиться из Волги пришла.
Бочком – где канальцем, где шлюзом –
Охочая к Волге припасть…
Пей, милая! Ты не в обузу!
Напейся и вдосталь, и всласть!
***
На куриный переступ
Да на воробьиный скок,
Тьме кромешной дав отлуп,
Прибавляется денёк.
Впрочем, курица – не птица
И не сокол – воробей…
Неумолчно вьюга злится,
Колобродит у дверей.
Хоть и ходит величаво
Зимовея за окном,
Но на смену ледоставу
Поспешает ледолом.
Скоро, словно неудачник,
Не снеся былых обид,
Снег скукожится, заплачет,
Прямо к Волге побежит.
Что, сердечный, отыскрился,
Отсиялся под луной?..
Не топиться ли собрался,
Лёд Ледович дорогой?
Брызнет талою водицей,
Набираясь куражу:
«Не топиться, а родниться
С Волгой-матушкой спешу…».
ЗАСТОЛЬНАЯ БОГАТЫРСКАЯ
(Баллада о семи богатырях)
Стою, озирая родные просторы,
И с Богом беседу веду:
- О, дай же мне, Господи, точку опоры-
Что перевернуть, я найду!
Что это за жалкая торба пустая
Лежит-не сворохнется здесь?
Маманя родная! То ж – тяга земная,
Родимой сторонушки весть.
Не скрянется торба, с родимой землею
Сроднясь с незапамятных пор.
Поди, разлучи их! Занятье пустое,
Будь даже ты – сам Святогор!
Пред солнышком-князем,
Пред чинным боярством,
Пред всем богатырством честным
Не он ли вчерась на пиру похвалялся,
Что мне не соперничать с ним?
Да нет! Не горазд Святогор похваляться.
О том, кого хочешь, спроси.
Ему недосуг по пирам прохлаждаться,
Пока супостат на Руси.
А мы на пиру после жаркого боя
Сошлись, одолевши врага...
Не дорого нам угощенье хмельное –
А княжья нам честь дорога.
Медок княженецкий во братину лился...
Алеша Попович младой
То силой, то напуском дерзко кичился,
Микула женой чернобровой хвалился,
Чурила – злачёной уздой.
Добрыня Никитич, и тот не сдержался:
Из ножен свой выхватил меч –
Мечом-кладенцом потрясал-похвалялся,
Держа богатырскую речь.
Но всех переплюнул Михайла Казарин –
Калёные стрелы достал.
Хвалился – Михайлушка в том не бездарен! –
Какую почём сторговал.
Перёную белым пером лебединым
Сумел сторговать на пятак.
Перёную сизым пером соколиным –
За рупь, а дешевле никак!
Вельми на подсчеты Михайлушка прыток,
Не по-богатырски умён.
Коль биться-ратиться – себе не в убыток,
Таков у Михайлы закон!
Ишь, как распалился!.. Похлеще закуски
Хмельной княженецкий медок –
Болярин ли ты, богатырь святорусский,
Не хошь, а повалишься с ног!
Всласть будешь хвалиться смазливой женою,
Несметной-несчётной казной,
Червлёным щитом, золочёной уздою,
Избой, под конёк расписной.
Что проку? Разлюбит жена молодая.
Тебя принесут на щите.
Несчётной отецкой казною владая,
Под старость умрешь в нищете.
Твой конь златоуздый падет под тобою.
В болото стрела угодит.
Лягушка окажется Бабой Ягою –
Тебя извести захотит.
Тогда, коль недоля приспела такая,
К родимой земле припади.
И, щедро слезами её окропляя,
Окрепни у ней на груди.
...Поклон вам земной, богатырство-боярство,
Я вас осуждать не берусь...
Ан мне самолучшее в мире богатство –
Родимая матушка-Русь!
С того и молчу, не боясь показаться
Без роду, без племени я,
Что всуе, за кубком, не смею касаться
Священного имя ея.
* * *
Били воблой по столу.
По стаканам пиво лили.
Всё рвались спасать страну.
Президентов материли.
Из закуски – хрен да шиш.
На столе – окурков блюдце.
Вот уж зашумел камыш.
Вот уже деревья гнутся.
Потерпи, Россия-мать!
Много ли ещё осталось?
Пива литров двадцать пяти
На троих – такая малость!
Не качай камыш, река!
Дерева, замрите строем!
Вот сейчас рванём пивка
И – Россию обустроим.
* * *
Не похвалялся, едучи на рать.
Не похвалялся, воротясь с победой.
С устатку сел, обнял старушку-мать,
Родной воды колодезной отведал.
Во глубину колодца заглянул...
И, вздрогнув от внезапного волненья,
Вода вернула ласково ему
Геройское – в медалях! – отраженье.
«Вкусна водица!» – крякнул и как есть
Всего себя он окатил водою –
Живой водой, что водится лишь здесь:
Колодезной, родимой, ключевою.
Она текла, беспечна и вольна.
Она текла-текла, не утекала.
Не только по усам текла она,
Но золото медалей омывала.
Не зря живой в народе прослыла –
Она бальзамом врачевала раны.
И мёда слаще та вода была,
Что венчана с родной землей песчаной.
Она роднилась с солнцем и тогда
Высокой тучей в небо поднималась...
Стремилась в Волгу отчая вода,
Текла сквозь пальцы, в руки не давалась.
...Была большая трудная война.
Душа солдата воевать устала.
Святой водой родная сторона
С души солдата копоть отмывала.
* * *
На развалинах вечного города
Посреди глинобитных твердынь
Окликают ушедшую молодость
Голубая джида и полынь.
Первобытная поступь истории...
В азиатской прогорклой ночи
Суховей, на полыни настоенный,
Как ушедшая юность горчит.
Захудалое чахлое деревце –
Дочь скупых каракумских пустынь –
Здесь джида со мной ягодой делится,
Руку робкую тянет полынь.
О, былые мои сотоварищи!
Неужели здесь юность прошла,
Словно смерч, все с дороги сметающий,
Всё живое сжигая дотла?..
* * *
Искришься-лучишься, как полная чарка.
Слепишь и слезу вышибаешь из глаз.
Речушка-резвушка Сухая Самарка,
Никак ты в бега от родни подалась?
Постой, погоди-ка! Ну где тебя носит?
Бежишь без оглядки на отчий исток...
Неужто не ведаешь – отчине осень
Опять преподносит плачевный урок?
На большее и не способна – пусть плачет!
Не осени-плаксе тебя укротить.
Но всё холодней ее слёзы, а значит,
Сухая Самарка, умерь свою прыть!
Степнячка-гордячка, смуглянка-дикарка,
Сестра-исповедница плачущих ив,
Ты не расплескала, Сухая Самарка,
Сквозь мудрость столетий свой детский наив.
Прощальный венок с безотчётной любовью
Дарю тебе, сняв со своей головы –
Подёрнутый охрой, забрызганный кровью
И тронутый золотом поздней листвы
* * *
Глубинка русская, держись!
Трудись, родная, дотемна!
Такая, знать, приспела жисть,
Что ты столице не нужна.
Задорно заголивши пуп,
Кокошник сдвинув набекрень,
С любым залётным – люб, не люб! –
Ей нынче пировать не лень.
С любым, как с любым, в пляс идет,
Весельем чумовым зайдясь...
Поберегись, честной народ!
Ей всё равно, что грязь, что князь.
Москва, Москва... Как та свинья,
Которой не до поросят,
Когда залётные князья
Её саму вовсю палят.
* * *
«Прости меня!..» – кричу вдогонь,
От ветра заслонясь.
Но в степь уносит чалый конь
Тебя, мой юный князь.
Уносит прочь мою судьбу
Твой верный чалый конь
С каурой вызвездью во лбу,
Рождённый для погонь.
Лишь ветер с губ моих сорвёт
Любви напрасный зов.
Небесной пылью занесёт
Певучий след подков.
И будет сниться в вещих снах –
Таких, что свет немил! –
Стремян порожних перезвяк
Да перезвон удил.
Когда же через тыщу лет
Обратно долетит
Прощальным эхом твой ответ:
«Родная, Бог простит!..»,
Приблудный ветер – твой дружок,
Что весточку принёс,
Покорно ляжет возле ног
И заскулит, как пес.
* * *
«Во всех ты, Душенька, нарядах хороша...»
Богданович
Когда я, задыхаясь от бессилья,
В бреду кошмарном окунусь во тьму,
Ты мне приснишься, юная Россия,
Царевною в шатровом терему.
В сорочке из холстины белоснежной
И сарафане, сшитом по косой.
Склонённая над прялкою прилежно,
С тугою светло-русою косой.
Не модницей-кокеткой – Бога ради! –
Блистающей французским декольте.
И не на пролетарской баррикаде
С измятой прокламацией в руке.
Примерь расшитый вешними шелками
Прабабкин сарафан, моя душа!
И ты поймёшь: лукавили веками,
Что ты во ВСЕХ нарядах хороша!
* * *
Я мечтанья о несбыточном оставила.
Закудыкала сама свои пути.
Заколодела дорожка, замуравела...
Не проехать, а тем паче не пройти!
Как же вышло так?
Я шла в Первопрестольную
Мимо логова шального соловья...
Почему же оказалась вдруг окольною
Прямоезжая дороженька моя?
По каменьям, по стерне и по болотинам,
По угольям изошедших светом звёзд
Неужели это мною было пройдено
Тьмы и тьмы непроходимых русских вёрст?
Мимо тучных заливных лугов некошенных,
Мимо вскачь и вдаль несущихся веков...
Неужели это мною было сношено
Ажно десять пар несносных башмаков?
...Глажу, словно малых деток по головушкам,
Грустным взором золотые купола...
И – свистит вдогонку мне шальной соловушка,
Выжигая землю отчую дотла.
* * *
Старуха, сносившая тело дотла,
Из зеркала глянула строго...
И я отшатнулась: «Всё врут зеркала!
Стекляшки, противные Богу!..»
Стереть отраженье дрожащей рукой.
Разбить. Разметать. Занавесить.
Почто же гляжу с потаённой тоской
В него, почитай уж, лет десять?
Украдкой глотая скупую слезу,
Предвижу свое пораженье...
За что ж на меня ядовитый свой зуб
Имеет моё отраженье?
Во мне ещё май лучезарный сквозит,
И песнь соловьиная льётся,
Но злая старуха мне пальцем грозит
И молча беззубо смеётся.
* * *
Ракитов куст. Калинов мост.
Смородина-река.
Здесь так легко рукой до звёзд
Достать сквозь облака.
И – тишина... И лишь один
Здесь свищет средь ветвей
Разгульный одихмантьев сын
Разбойник-соловей.
Почто, не зная почему,
Ступив на зыбкий мост,
Вдруг ощетинился во тьму
Мой верный чёрный пес?
И ворон гаркнул в пустоту:
«Врага не проворонь!»,
Когда споткнулся на мосту
Мой богатырский конь.
Здесь мой рубеж последний врос
На долгие века...
...Ракитов куст. Калинов мост.
Смородина-река.
* * *
О, Согдиана, родина моя!
Я руку протяну, а ты отпрянешь.
И острие дамасского копья,
Обороняясь, в грудь мою направишь.
Но не спасёт усталый бог огня
Тебя, коль в нём еще остался разум,
Ни от стихов моих, ни от меня,
Ни от моих потомков сероглазых.
Они взойдут однажды всё равно –
Суровые, как северное солнце.
В крови их, будто древнее вино,
Седая азиатчина всплеснётся.
Пустынный ветер, словно паруса,
Раздует их славянские хитоны...
Моим потомкам посмотрев в глаза,
Ты вспомнишь византийские иконы!
* * *
Печальники и воины славянства!
В дни осквернённых свернутых знамен,
Во дни раздрая, смуты, окаянства
Спасает евразийское пространство
Сиянье ваших солнечных имен.
Покуда незатменно в небе солнце
И льёт на землю царственный покой,
То лишь ленивый всуе не смеётся
Над вашею божественной тоской.
Но в дни затменья да пребудут с нами
Олега щит и Святослава меч,
Орлёное распахнутое знамя,
Неспешная аксаковская речь.
Не из гордыни и не для забавы
Над бездной, даже падши, воспарим...
Славяне, обреченные на славу
Исконным славным именем своим!
* * *
Конь буланый. Меч булатный.
Небеса в крови.
На священный подвиг ратный,
Русь, благослови!
Среди злой хазарской ночи
Сыновьям вослед
Голубые вдовьи очи
Льют свой слёзный свет.
И былинное раздолье
Осенил окрест
Православный ветер воли,
Посланный с небес.
Наш поклон родному дому,
Божьему лучу...
Щит к щиту. Шелом к шелому.
И плечо к плечу.
* * *
И ты называешь всё это судьбой,
Мой город степной на полынном просторе,
Что каждое наше свиданье с тобой –
Мой новый побег от тебя, и не боле!
Не слишком ли быстро, однако, бегу?
А вдруг ты однажды меня не догонишь?
На льду оскользнёшься, угрузнешь в снегу,
Пургой захлебнёшься, бураном застонешь?
И ты называешь всё это судьбой,
Что я, позабыв повседневную прозу,
Надменно несу на свиданье с тобой
Живого дыханья крещенскую розу?
С тобою осталась навек зимовать,
Забытая мной в неуютном домишке,
Стихов моих первых сестрица-тетрадь,
Что позже прославит тебя, ставши книжкой.
Зачем я тогда же её не сожгла?
Теперь же, по улицам снежным слоняясь,
Я б, может, гораздо счастливей была –
На радость друзьям и зоилам на зависть?..
* * *
Богу – свечка. Чёрту – кочерга.
Рай – воцерковлённым. Вольным – воля...
А тебе – раздетый донага
Бесприютный ветер в чистом поле.
Одичалый ветер-нелюдим
Вновь и вновь грозит тебе бедою.
Коль споймаешь – будет он твоим,
Буйный ветер, что пропах враждою.
Он таков. Ему не привыкать,
Не найдя на родине приюта,
Щедро мир раздором засевать,
Пожинать плоды вражды и смуты.
В храме свечи слёзные гасить.
Биться сизым соколом в оконца.
По станицам бешено клубить
Вихри, заслоняющие солнце.
Много ль, право, надобно ему?
Приголубь да обогрей дыханьем.
Да засунь в пустую котому.
Да утешь, как дитятко, сказаньем.
Ибо в мире все растёт во сне...
Спи, родимый, чутким сном объятый!
Вырастешь и на большой войне
Будешь своей родине солдатом.
* * *
Когда хоронили Россию мою
Помпезно, согласно и чинно,
Поникшие в сбившемся ратном строю,
Рыдали поэты-мужчины.
Забросив свои боевые клинки,
Прощались с Россией навеки.
В плену безутешной сыновней тоски
В гробу закрывали ей веки.
Сиротской слезой орошали они
Родные ракиты-берёзы…
А я? Что же я? Бог меня сохрани!
Я лишь утирала им слёзы.
«Хоть сабля остра, да мечу не сестра», -
Уныло кривились мужчины,
Когда намекала я и, что пора
В бою поразвеять кручину.
И вновь поминальный гранёный стакан
Горючей слезой закусили.
И так порешили – лишь тот атаман,
Кто слёзней скорбит по России.
А что же Россия? Поминки поправ,
Восстав из хрустального гроба,
Она сквозь кордоны кержацких застав
Сокрылась в былинных чащобах.
Ведомая светом скорбящих свечей
Ушла, не попомнив обиды,
На звон потайных кладенцовых мечей
От скорбной своей панихиды.
А я? Что же я? На распутье стою
И слёзы друзьям утираю…
Не лучше ль погибнуть в неравном бою,
Чем вживе погинуть в родимом краю,
У гроба пустого рыдая.
* * *
Куцая смешная кацавейка.
Очи родниковой чистоты.
Девочка со станции Налейка.
А в руках у девочки – цветы!
Захудалой станции истому
Не колеблет детское «Дарю!..»
Лишь ворчит смотритель станционный:
«Лучше продавай. Хоть по рублю!»
Рядом тетка продаёт картошку,
Дядька – пиво, бабки – пирожки...
Всякий здесь торгует понемножку.
Кто чем может. Чем кому с руки.
Эх, судьба-злодейка, жизнь-копейка!
Уж не первый день, не первый год
Богом позабытая Налейка
Придорожным «бизнесом» живет.
Каргала, Смышляевка, Соседка,
Варежка - да всех не перечтёшь! -
Свет и Ночка!.. Разве ваша сметка
Вам позволит сгинуть ни за грош?
Оттого, торгуясь лишь для виду,
Я потом в пути, не зная сна,
Всё твержу, как древнюю молитву,
Захолустных станций имена.
* * *
Себя сжигающий дотла,
Октябрь под ногами тлеет...
Я знаю – молодость ушла.
Она об этом не жалеет!
Ох, девка-озорь, синь-глазок!
Невосполнимая пропажа.
Под кем-то ломится ледок,
Под нею и не дрогнул даже.
О, как она хотела жить –
Вкушать шабли, носить брильянты!
Но что могла я предложить
Ей, кроме своего таланта?
За лучшей долей подалась,
Обдав меня глухим презреньем –
Туда, где томно стонет джаз,
И розы пахнут вдохновеньем.
Ни в сладком сне, ни наяву
Она уже не отзовется.
Да я её и не зову –
Избави Господи, вернётся!
* * *
Первый тост за бабушку Гугниху
Возгласит станичный атаман,
Прямо в глотку опрокинув лихо
Свой гранёный, словно штык, стакан.
За Гугниху на седом Яике
Пьют по первой испокон веков...
Кто не знает бабушки Гугнихи,
Тот не из яицких казаков!
Если нас по полю брани носит
С вострой шашкой на коне лихом,
И подкова удалая косит
Поле, что засеяно свинцом,
Не рыданья жен, сестёр стенанья,
Слёзы помертвелых матерей –
Бабушки Гугнихи заклинанья
До степных небес дойдут скорей.
Сдержанно, торжественно и тихо
В небесах за правнуков своих
Хмурая суровая Гугниха
Денно-нощно молит всех святых.
За Гугниху! – и никак иначе –
С лезвия клинка казаче пьёт...
Потому что вольный род казачий
От Гугнихи-бабушки идёт.
* * *
То бранная, то бражная потеха...
Ох, суженый! Тебе не до меня!
На отчий двор, ишь, не успел заехать,
Уже велишь седлать тебе коня.
Вновь меч востришь. Любуешься подпругой.
И жеребца за холку теребишь.
Когда же ты возьмёшь меня за руку?
Рядком-ладком со мною посидишь?
Я жду-пожду... Ты заполночь вернёшься.
С утра проснёшься – снова был таков!
Да что ж ты из моих объятий рвёшься,
Как будто бы из вражеских оков?
Твои дружки, когда напьются в стельку,
Кричат: «Ты променял нас на жену...»
И не честней ли был разбойник Стенька,
Что утопил персидскую княжну?!
* * *
Ревнивая свекровь Самара.
Сварливый свекор Оренбург.
Такого жуткого кошмара
Не заслужила я, мил-друг!
Ну, чем я им не угодила?
Чем ко двору-то не пришлась?
Я вброд Урал переходила,
Переплывала Волгу всласть.
Всё им не так. Всё им не эдак.
Всё им не в лад и невпопад...
Ждут – не дождутся, что уеду...
Спасибо, вслух не говорят!
О, как они шипят в отместку,
Раз не желаю лебезить:
«С таким-то норовом, невестка,
Могла б талантливее быть!..»
Они сошлись гневливо в главном:
Достоин разве что Нарым
Невестке с призрачным приданым
Платить заоблачный калым!
* * *
А мы ещё – ого! Совсем не стары!
Поговорим, родимая, «за жись»...
Ну что опять насупилась, Самара?
Мирись-мирись и больше не дерись!
Всё молодишься? Дорого и любо!
Самара, но признайся же сама,
Что на кичливо вставленные зубы
Похожи новорусские дома.
Хоть старина самарская казиста,
Да новизна со стариной на ты –
Всё больше, больше огненных зачисток
На месте деревянной лепоты.
Прильнёшь к ногам то сквером, то бульваром,
Но – не пригрею на груди змею!
Мне не за что любить тебя, Самара!
А вот поди ж ты, всё равно люблю!
...Бывалоче, какие кавалеры
Бывали у меня и у тебя!..
А нынешним не стало вовсе веры –
Не сделают ни шагу без рубля!
Твои поныне несравненны стати,
И улочек пленителен изгиб...
Самара, помнишь, как в твоих объятьях
Красавец-губернатор Блок погиб?..
...Да, мы с тобой с богатым прошлым дамы...
Но тем и интересны, что подчас
Не знает обыватель, что за драмы
Разыгрывались прежде из-за нас.
Он брачные сколачивает пары,
В любви клянётся и детей растит,
Зовёт тебя старушкою-Самарой...
...Короче, меньше знает – крепче спит!
ЕВДОКИЯ-ПОДМОЧИ ПОДОЛ
1
Никола Зимний. Да Егорий Вешний.
Да Евдокия-Подмочи подол.
А там Иван Купала, друг сердешный...
И охнуть не успеешь – год прошел!
И вот уже Семен-летопроводец
Колотит по деревням блох и мух.
И разудалый, чуть хмельной, народец
Глазеет на дородных молодух.
Покачивая статными плечами,
Жар-лентою украсив смоль-косу
И шуточек парней не замечая,
Красу свою, как павушки, несут.
Благословен, кто проводив поклоном
Одну из них, расслышать сердцем смог
Лукавый, по-девичьи затаенный,
Крахмальных нижних юбок шепоток.
Ах, Дунюшка, Дуняша, Евдокия!
Узорчатый подол приподними.
Как окрыляют ножку расписные
Сафьяновые туфельки твои!
2
Капельник, синичник, протальник,
На флейтах сосулек игрок,
Смутьян, озорник и охальник,
Врывается в город марток.
Он скор на мужские уловки
И скромниц не видит в упор:
«Гляди, Евдокия-Весновка,
Подмочишь длиннющий подол!..»
Ну, кто тебя уполномочил
Куражиться так, милый март?
Гляди, с каждым часом короче
Юбчонки кокеток-девчат!
В коротких юбчонках продрогши,
Бегут на свиданье с судьбой...
Лишь Дуня с подолом подмокшим
Всегда остаётся с тобой.
* * *
В судах да пересудах много ль толка?
И то сказать: в ногах-то правды нет.
Стелись-ка, самобранка-хлебосолка,
На стол дубовый, что сработал дед.
Стелись-делись духмяным белотелым
Румяным – с пылу, с жару! – калачом.
Наливочкой в бутылке запотелой,
Что в шутку «неубывочкой» зовем.
Зазря ли я в запечном дивном детстве
Внимала сказкам отчей стороны
Про то, как отрекались от наследства
И вдаль стремились блудные сыны?
Чтобы рыдая о былом богатстве,
Чужбины горький чёрствый хлеб жуя,
В хвалёном тридевятом государстве
Постигнуть смысл исконный бытия.
С его добротным русским пятистенком,
Киотом, полным дедовских икон,
С его разбойной песнею о Стеньке,
С его печным застенчивым сверчком.
Вдали печалью захлебнуться либо
С повинной воротиться в отчий дом...
Клубочек-самокрут, тебе спасибо
За то, что был моим поводырём!
* * *
Божественной сусальной позолотой
В моём саду подёрнулась листва.
Меня сразила тяжкая дремота –
Как колос, наклонилась голова.
Наверное, вот так приходит старость –
Морщиниста, согбенна и скупа.
Подступит к сердцу зябкая усталость,
Остудит взгляд, как лезвие серпа.
Погибельная сладкая ошибка
Ты, юность, промотавшаяся в прах!
Голодная зловещая улыбка
Мерцает на обветренных губах.
Презревшая сварливые советы,
Влюблённая в ночные кутежи,
В кругу друзей – отпитых и отпетых! –
Ты никнешь головою цвета ржи.
А то внезапно вдруг впадаешь в ярость...
К чему себя надламывать зазря?
Процентщица безжалостная – старость –
Скупила долговые векселя.
В конце концов мы все пред ней банкроты –
И сад, и рожь, и в поле трын-трава...
Божественной сусальной позолотой
Подёрнулась увядшая листва.
* * *
Принцесса Ангальт-Цербстская Фике,
Хвала тебе, и честь тебе, и слава!
Надежно в твоей крошечной руке
Покоится российская держава.
Ты смотришь из имперского окна
(Не поведёшь надменной царской бровью!),
Как бьют фонтаны красного вина
На площадях дурной гольштинской кровью.
Пируют твои верные полки.
По всем церквам тебе поют осанны.
И по щелям забились пруссаки,
Как в Ропшинском трактире тараканы.
Любуются тобой издалека
Орлиные глаза Орловых братьев...
Мундир Преображенского полка
Преображает пуще бальных платьев!
Хоть иногда и, вздрогнув на виске,
Забьётся жилка суетной любовью...
Ты плачешь, бесприданница Фике?
На всё теперь твоя монаршья воля!
* * *
Я подданная русских захолустий.
И тем права пред Богом и людьми.
И приступам провинциальной грусти
Моя любовь к Отечеству сродни.
Пусть кажется кому-то экзотичной,
Как в зимний день июньская гроза,
Моя великорусская привычка
Прищуривать нерусские глаза.
Вдали от многолюдных перекрёстков
Постигла я на стылых сквозняках
Кровавый привкус русского вопроса
На опалённых временем губах.
Ладонь отвергла дедовскую шашку,
Но не снискала мира на земле...
Сгорает век томительно и тяжко.
Мои пути потеряны во мгле.
Лицо слезой кровавой умываю,
Впадая временами в забытьё...
Но ни на что вовек не променяю
Божественное подданство своё.
* * *
Мы – пасынки своей земли родной
Под блеклой остывающей луной.
Немые тени на глухой стене
И - солнце, отбродившее в вине.
Отпело в скифских золотых веках
И запеклось на сомкнутых губах
Угрюмое славянское вино,
От коего в глазах темным-темно.
Бредём ли пеше, скачем на коне,
иль стынем в ледяном крещенском сне –
Полынного похмелья тяжкий вздох
Тревожит тишину былых эпох.
Высокая повинность – не вина!
Но нам и впредь оплачивать сполна
Прозренья мира и его покой
Своей вселенской скифскою тоской
* * *
Чудная станция с названьем Пачелма...
Сойти бы здесь и здесь навек остаться.
Пусть сиротливым снегом дотемна
Взрываются созвездия акаций.
Пчела, как пуля, жадно льнёт к виску.
Бездомный пес хвостом приветно машет.
Гляжу и наглядеться не могу...
Мне кажется, я здесь жила однажды.
О, беженки бездонная сума –
Собачья обездоленная участь!
Ещё не раз меня сведешь с ума,
Пока стихами говорить научишь.
... Такая же акаций цвела.
Пчела, как пуля, у виска жужжала.
Я вспомнила – я здесь уже жила.
И на восток составы провожала.
Я по слогам твердила: «Па-чел-ма...»
Но я ещё тогда не понимала,
Зачем во снах парчёвая чалма
Надменно и призывно не сияла.
* * *
Кому лететь в обетованный край.
Кому-то возводить домашний рай.
А мне стоять китайскою стеной
Под грозным небом родины родной.
Спят небеса, прильнувшие к плечу.
Я в мире легче ноши не хочу.
Течёт сквозь время вечная река,
Вскормив своею грудью облака.
Амур, Кубань, и Терек, и Яик!
Мне слух ласкает гордый ваш язык.
И ваши грозовые имени
Слились в одно – китайская стена.
Корнями в землю русскую вросла...
И нет на белом свете ремесла
Превыше этой связи корневой
Меж вольным небом и родной землей.
Покуда на груди спят облака,
Я буду на земле стоять века...
Пусть знает за моим плечом страна,
Что я – её китайская стена!
* * *
Девочка-узбечка Тульганой
Протянула мне кусок лепешки...
Увезу, как сувенир, домой
И в пути не оброню ни крошки.
Мы сидим вдвоём – она и я
(От жары листва чинары сникла)
На высоком берегу ручья...
Ну, конечно, Тульганой – арыка!
Пахнет золотой лукум-рахат
Приворотней заповедных зелий.
Слышится в напевном «мархамат»
Рокот голубых памирских селей.
И когда ты говоришь всерьёз:
«Больше всех на папу я похожа...» –
Пламенеть по-детски и до слёз
Не пристало моей взрослой коже.
«Папе передать от вас привет?»
Тульганой, лукавая подружка!
Всё суешь свой нос, куда не след.
Растрезвонишь, коль шепнут на ушко.
Я прижму к смущённому лицу
Детскую чумазую ладошку:
«Ничего не говори отцу,
А тебе спасибо за лепёшку.
Я её за тридевять земель
Увезу в страну берёз и елей,
Чтоб приснился доченьке моей
Рокот голубых памирских селей.
Там укрыл бескрайние поля,
Словно хлопок, русский снег глубокий...
Пусть узнает девочка моя
Голос моей Родины далёкой!..»
|
* * *
Степь примеряет вешние ручьи...
Немудрено, что мне опять не спится,
Волжаночки – подруженьки мои,
Уралочки – родимые сестрицы.
Пестравочка, Сакмара, Кондурча,
Криуша, Орь, разбойница-Татьянка
Спросонья недовольствуют, ворча,
Разбужены весною спозаранку.
Довольно стыть в крещенском сладком сне!
Мы сотой части песен не пропели.
О, как звонкоголосы по весне
Речушки, тихоструйные доселе.
Пусть наша песнь порой не дорога
Российскому степному междуречью,
Но всё ж его колючие снега
Питают наше грешное наречье.
* * *
Мне в грудь вошла парфянская стрела
И в полнолунье розой расцвела.
И заполошный майский соловей
Запел над розой о любви моей.
Плачь, безутешный соловей, в ночи!
Всей кровью заклинаю: «Не молчи!»
Путь пламенеет роза, чуть дыша,
В груди, как рана алая, свежа.
Плачь о стране, погубленной дотла,
Которую сберечь я не смогла.
И рану раскаленную в груди
Крылами хоть немного остуди.
Стрела врагов, отравленная тьмой,
Ты зацвела на сердце, как привой.
Пускай вдыхает гордый Митридат
Любви моей смертельный аромат.
Пока цветёт стрела в груди моей,
Плачь обо мне, согдийский соловей!
* * *
С юностью покончено... И точка!
Я её проплакала, пропела,
Втиснула в рифмованную строчку,
И строка по свету полетела.
Расставаясь, я не голосила.
Головой вослед лишь покачала.
С потаённым вздохом отпустила,
И с победой ждать не обещала.
Отпустила юность я... И точка!
Даром слёз не тратила на сборы.
А она во сне приходит ночью
И в глаза глядит с немым укором.
Что так опечалилась, подружка?
Горевать о прошлом слишком поздно.
Женская поэзия-кукушка
Бросила детей в чужие гнезда.
* * *
О, эти чудо-одуванчики,
Льняными бывшие и рыжими –
Совсем как новобранцы-мальчики,
Палёным ветром бриты-стрижены.
Они по отчим неудобиям
Встают рядами поределыми.
Иль жмутся к воинским надгробиям
С их матерями поседелыми.
Ужели им (уже не верится!)
Под всхлипы вешнего соловушки
Весной венки сплетали девицы
И водружали на головушки?..
Ужель совали им в карманчики
Гостинцы ласковые матушки?..
Вчера лишь – маменькины мальчики...
Сегодня – русские солдатушки.
Они взойдут на поле ратное
И сложат буйные головушки...
И – отцветут цветочки ранние –
Недолгие, как вдовьи солнышки.
* * *
Буйная, увязшая в общагах,
Юность разливанная моя!
Половодьем певшая в оврагах
Под шальные трели соловья.
Юность, почитавшая отчизной
Стайку в небо рвущихся берёз...
Ничего не знавшая о жизни
И её любившая до слёз.
Облака с небес смотрели грустно,
Как сметая гниль и вороньё,
Клокотало, презирая русло,
Безрассудство юное моё.
И неслись проклятия из мрака,
Накликая тусклые дожди.
И браталась нищая общага,
Разорвав рубаху на груди...
...Пусть легенды разнесут изустно
То, что не смогу поведать я –
Как в мытарствах обретала русло
Юность разливанная моя.
* * *
Вешний свет – небесный гость.
Он бликует, он играет,
Скачет зайчиком и гроздь
Виноградную лобзает.
Он струится, словно мёд,
На ладонь твою, Гульнара,
Вешний свет небесных сот
С листьев старого чинара.
Вездесущ, незаменим,
Он – само непостоянство!
Зацелованная им,
Покрываешься румянцем.
Ты пока еще мала,
Но с утра под пенье птичек
Струи вешние вплела
В сорок смоляных косичек.
Смоль-косички теребя,
Не терзай напрасно сердце,
Потому как от тебя
Никуда ему не деться.
Он звенит в твоих ушах –
Божьей музыки посланник.
Твой мюрид и падишах,
И – пожизненный избранник.
* * *
Освободившись из объятий стужи
И небеса дразня голубизной,
Торопятся Татьянка и Кривуша
В объятья Волги – матушки родной.
Ну, как две капли в мать – голубооки
И глубоки, их вброд не перейти!
И холодны весной, как недотроги.
И всё сметают на своем пути.
Когда печаль-тоска сжигает душу,
И Волга-мать за далью не видна,
Часами на Татьянку и Кривушу
Любуюсь из высокого окна.
Сияя русской красотой неброской,
Застенчиво лаская скорбный взгляд,
Они, в отличье от подруг заморских,
Ни рублика не спросят за погляд!
* * *
Не хулиганка и не истеричка,
А – юная июньская гроза.
Нахмурилась, чиркнув по небу спичкой,
И пролилась горючая слеза.
Поплачем вместе, грозная сестрица...
Ты всем дала сегодня прикурить!
Ты так юна, что мне и в снах не снится
Весенняя твоя шальная прыть!
Застань мня врасплох во чистом поле,
Слезами мне колени окропи...
А как ты хочешь? Наша бабья доля –
Плачь, громыхай, а всё равно терпи.
Покуда, как пират, Перун пирует,
Пока он рвёт, и мечет, и громит,
Его подруга плачет, негодует
И грозно сковородками гремит.
* * *
Осень-несмеянушка ронит дробны слёзыньки.
Золотые-рдяные расплетает косыньки.
Светится опятами и горчит рябиною,
Исходя крылатою песней журавлиною.
Очи Несмеянушки оченно заглядчивы,
Даром, что печальные очи неулыбчивы.
Речи Несмеянушки ласковы да вкрадчивы,
А хоромы ейные оченно засидчивы.
Век бы просидела на пёнушке березовом.
Всё её бы слушала без тоски и грусти я.
Век бы проглядела я в её очи слёзные,
Кузовок с опятами схоронив под кустики.
Не затмят плакучую – сколько ни стараются! –
Так не вдохновят меня – даром только тешатся! –
Зимушка-лебёдушка – первая красавица
И весна-голубушка – первая насмешница.
Сеногнойный дождичек косохлёстом сменится.
Заметёт снежинками все смешинки летние.
Полно, Несмеянушка! Полно, красна девица!
Мы с тобой не первые, мы и не последние.
* * *
Вот-вот мой звёздный час пробьют куранты!
Ни слова о любви не говоря,
Я сто столетий прождала вас, Данте!
Он мне с улыбкой отвечает: «Зря!»
Моей тюрьмою стал высокий терем...
Так брошенная в омут вечных вод
Кифара, разлучённая с Орфеем,
Томилась сто столетий напролёт.
Я не ревную к юной Беатриче.
Да и к жене негоже ревновать...
О, мало ли какие там обличья
Порой любовь способна принимать!
Звучит средневековое анданте
У флорентийских золотых ворот...
Я сто столетий прождала вас, Данте!
Никто на свете столько не живёт!
* * *
Не жаль мне веселивших ножку
Атласных бальных башмачков.
Не жаль отцветших понемножку
Твоих агатовых зрачков.
Не жаль портрета в медальоне,
На коем выцвела финифть.
И слов твоих, что в котильоне
Шепнул, не смея повторить.
Не жаль мне пыльных фолиантов,
Мной не прочитанных ничуть.
Не жаль картечи бриллиантов,
К тебе слетавшихся на грудь.
Не жаль изношенного тела,
Поднадоевшего давно...
А жаль мазурки, что кипела
В крови, как юное вино!
* * *
Неужель ты дожил до седин
И не вспомнил обо мне ни разу,
Милый мальчик Женька Чикильдин
С вечным синяком под левым глазом?
Помнится, я бешено тебя
Ревновала к белобрысой Ленке –
Вот уж где разлучница-змея
С пятнами зелёнки на коленке!
Только Ленке ты вовсю грубил,
Дёргая за жидкую косицу.
Лишь её одну портфелем бил...
Тоже мне, подумаешь, царь-птица!
Ни излом своих крутых бровей,
Ни души лирическую замять
Той любви возвышенной твоей
Не смогла я противопоставить.
И казалось – это на века...
Но уже, вальяжный, как сановник,
В пыльных палисадах городка
Наливался кровушкой терновник.
И покуда мы – то ох, то ах! –
Ревновали, плакали, любили,
Мальчиков в запаянных гробах
По Термезу ночью провозили.
И врывались в наш застойный плен –
Детский плен, с которым жаль расстаться –
Ветры эпохальных перемен –
Дикие угрюмые афганцы.
* * *
Пригласите в кино. Я приду
Целоваться в последнем ряду
Под шипенье седой билетерши.
На экране – большая любовь.
Звон бокалов, дуэльная кровь...
Только в жизни скучнее и проще!
Будет вечер. Пойдём в ресторан.
Будет наш скоротечный роман,
Словно приступ внезапной чахотки.
На прощание брошу: «Звони...»,
Но подумаю: «Бог сохрани!
Что-то я захмелела от водки!..»
Пригласите в кино. Я приду
Лузгать семечки в первом ряду
И молчать равнодушно и хмуро.
И, косынку рванув на груди,
На прощание брошу: «Не жди!
И чего я нашла в тебе, дура!»
На экране – большая любовь.
Звон бокалов, дуэльная кровь.
Только нет мне до этого дела.
Приглашайте в кино... Я скажу:
«Извините, в кино не хожу.
Мне такое кино – надоело!..»
* * *
Самара самостью сильна.
Всё у Самары самое:
Без края ширь и глубь без дна –
Нехилое приданое.
Внимает Волге – хороша! –
Седой Урал-соседушко...
Пусть вечно длится, не спеша,
Их ладная беседушка.
В Самаре и скворец свистит
Громчее, чем соловушка.
И Волгой-матушкою мнит
Себя любая воложка.
Ах, эти воложки! Галдят,
Стекая прямо с небушка.
Живой водицею поят
Самарский скусный хлебушко.
Одна другую вразнобой
Перекричать стараются...
И – с Волгой – матушкой родной –
В объятиях сливаются.
СКАЗ О ВОЛГЕ
Плывущая вдаль по просторам, как пава,
И речь заводящая издалека,
Собой не тончава, зато величава
Кормилица русская Волга-река.
По чуду рождения ты – тверитянка.
Слегка по-казански скуласта лицом.
С Ростовом и Суздалем ты, угличанка,
Помолвлена злат-заповедным кольцом.
Как встарь, по-бурлацки ворочаешь баржи –
Они и пыхтят, и коптят, и дымят...
Нет-нет, да порой замутится от сажи
Твой, матушка, неба взыскующий взгляд.
Устанешь под вечер... Позволила б только
Водицы испить с дорогого лица,
Красавица-Волга, работница-Волга,
Заботница-Волга, сказительница.
Покуда студёной водицы вкушаю,
Мне шепчут о чём-то своем камыши,
Лениво закат за рекой догорает,
И перья хребтовые кажут ерши.
О, матушка-Волга, не будь так сурова!
Устав от речей балаболки-ручья,
Опять срифмовать не сумевши ни слова,
К тебе на поклон заявилася я.
Мила твоя речь о былинных верховьях,
О том, как роднишься с Москвою-рекой.
И как в астраханских твоих понизовьях
Цветёт дивный лотос, омытый зарёй.
Прости-не взыщи, не могу по-иному
Я речь издаля заводить- затевать...
Усну близ тебя...Ну, а ты мне сквозь дрёму
Все лучшие песни нашепчешь опять.
* * *
- Куда-куда, окольная дорога,
бросаясь прямо в ноженьки, ведёшь?
- Веду тебя в село Большая Ёга.
Да не боись, милок, не пропадёшь!
Что ни бабулька – то ягулька в Ёге.
Напарит в баньке и накормит всласть.
Как сына, перекрестит на пороге.
Научит, как в дороге не пропасть.
Свои-то хлопцы поспились когда-то.
А ты какой ни есть, а всё – жених!
Ты на ягулек не лупи глаза-то,
Внимательней взгляни на внучек их.
Поднимутся ранёшенько с постели –
За всем в хозяйстве надобен догляд.
Они прядут тонёшенько кудели.
Они белым-белёшенько белят.
Забудешь всё, когда сметаны кринку
Подаст тебе такая егоза,
С дерзинкой, ждинкой, льдинкой и грустинкой
Пытливо посмотрев в твои глаза.
На кой те ляд заморские красотки,
Когда своих российских – завались!
На дело спорых, а на слово – кротких
Премудрых Распрекрасных Василис?!
* * *
Не тычьте мне в глаза, хохол и русский!
Не льстите мне, татарин и уйгур!
Что взгляд мой на Россию слишком узкий:
Я с детства на неё смотрю вприщур.
Я пристально прицеливаюсь глазом...
Так издревле ордынцы на Руси
Приценивались к северным алмазам,
Лежащим у неё на небеси.
Им завсегда внушало чувство страха
Нависшее над бритой головой –
Тяжёлое, как шапка Мономаха,
Созвездие Медведицы Большой.
* * *
Затируха-объедуха...
Вот свекруха-крапивуха.
Деверь – жгучий чесночок –
Щёчки сношеньке обжег.
Вот золовка-вековуха –
Прошлогодняя свеклуха.
Едкий свекор – старый хрен –
Доконал меня совсем!
Вот ядрёная редиска –
Ядовитые уста.
Без неё, кумы, и миска
Хлебосольная пуста.
Вот и муженёк любимый –
Мой лучок слезоточивый:
«Береги-ка, женка, соль!
Всё слезьми солить изволь!..»
В старом жбане запотелом
Искромётный русский квас
Задремал...
Но между делом
Копит силы про запас.
Ох, отдали молодую!
Ах, попала – спасу нет! –
Во семью, семью чужую...
На семь бед варю обед.
* * *
На границе миров, на границе времён
(Непосильная честь сторожить этот сон!)
Спит мой город – мой данник, и кровник, и брат,
Нашей встрече, похоже, нисколько не рад.
В запоздалой любви не признавшийся мне,
Спит мой город и что-то бормочет во сне.
Спит мой город, раскинувшись на берегу.
Спит мой город, который забыть не могу.
Спит Беловка, и Бёрды станичные спят.
Карачи, Пугачи и надменный Форштадт...
Сладко спит, озаряемый полной луной,
Весь продутый ветрами поселок Степной.
Отраженье в Урале задумчивых звёзд.
Породнивший Европу и Азию мост...
Мне, похоже, одной в эту ночь не до сна.
Оренбург. Зауральная роща. Весна…
* * *
Мне всё равно, мне всё равно.
Мне до рассвета слышно,
Как бродит в погребе вино
Из прошлогодней вишни.
А милый бродит по Москве.
Он не сидит со мною.
Гулящий ветер в голове
У милого весною.
Гулящий ветер мне в окно
Порывисто стучится.
Душа, как в погребе вино,
Вздыхает и томится.
Перетомясь, перебродив
Хмельной и мутной спесью,
Душа придумает мотив,
Душа затянет песню.
Среди рассветной синевы
Её подхватит петел...
У милого из головы
Уйдёт гулящий ветер.
Заглянет солнышко в окно,
Душа огнём займется.
Созреет в погребе вино,
И милый возвернётся.
И вспомнит, голову клоня
Над рюмочкой нелишней,
Как крепко целовал меня
Под прошлогодней вишней.
* * *
Оренбургский хрен, ты не слаще самарской редьки,
Сколько липовым медом тебя и её ни сласти...
Разведусь я с поэтом, и уйду я в народ,
То бишь к дворнику Федьке...
Надо ж как-то свою одичалую душу спасти!
Буду двор с ним мести по утрам, собирать стеклотару,
Звать по имени-отчеству всех безымянных жильцов...
Один хрен Оренбург променяла на редьку-Самару
И в ломбард заложила венчальное чудо-кольцо.
Буду лестницы мыть и, быть может, однажды забуду
Малахольного мужа-поэта, что в мире продрог...
Ты катись-ка, кольцо, по пустому фамильному блюду.
Ты лети сквозь кольцо, оренбургский пуховый платок.
Ты прости,
ты прости,
ты прости меня, сирое сердце,
Что навек заблудилась однажды на грешной земле.
Коли счастья уже не догнать,
Так хотя бы согреться,
В остывающей мгле на чилижной летая метле.
* * *
В полудрёме-полусне,
Льдом потрескивая звонко,
Пухнет Волга по весне,
Как чреватая бабенка.
Это так похоже на
Непорочное зачатье,
Ведь не мужняя жена,
Не невеста в белом платье!
Ты в корсете ледяном
По балам не танцевала –
Почивала сладким сном,
Честь блюла да соблюдала.
Неприступно-высоки
Берегов твоих тропинки...
Ручеёчки-ручейки –
Неба русского кровинки!
* * *
Ты всегда, как будто снег на голову...
Да кому в июле нужен снег?
Тихо бродишь ты один по городу,
Всё ещё не веря в мой побег.
Пусть друзья из вздрогнувшего прошлого
Рюмку водки поднесут тебе...
Выпей молча за меня, хорошую!
Ведь была же я в твоей судьбе!
Выпей за меня, за непутёвую
С кипою стихов наперевес,
Что смеялась, запрокинув голову,
Смехом, долетавшим до небес.
Выпей за далёкую туманную
Полуотстранённую уже...
Да за жизнь свою, за окаянную
На тридцатилетнем рубеже.
* * *
Недалеко от Северных Ворот,
Под солнцем субтропического юга
Задумчивая девочка живёт,
Которой в полнолунье снится вьюга.
Январь ещё не зимний, а февраль
Уже не зимний месяц в Туркестане...
И девочка, тая в глазах печаль,
Живёт предощущеньем расставаний.
Она твердит: «Перед глазами стой,
Заветный край, хоть я того не стою,
Не знойной страстной южной красотой –
Но северной суровою красою!..»
И к южной равнодушная весне,
Упрямо просит маму на досуге:
«О, мама, мама, расскажи про снег!
Напой мне, мама, песню русской вьюги!..
Свяжи платок мне, мамочка, мой друг,
Из оренбургской невесомой пряжи...»
Ну, а у мамы вечный недосуг.
И мама отмахнётся: «Вьюга свяжет...
Не всё ж по трубам ей рыдать навзрыд!
Пускай себя в трудах житейских скажет –
Небесный пух спрядёт и убелит,
Воздушных петель для платка навяжет...»
Ах, этот вьюгой вязанный платок,
Который в праздник надевают бабы!..
Он покрывает непролазь дорог –
Колдобины, и ямы, и ухабы.
Седины покрывает... Бабий век,
Увы, в России так недолго длится...
...Но девочка измыслила побег.
И ей суровый русский север снится.
Там, где, как встарь, седая от невзгод,
Сна-отдыха и устали не зная,
Старуха-вьюга петли вяжет-вьёт
И бабушкины песни напевает.
* * *
Приехав к нам в гости, в дому наводящая глянец
(Ан вновь поутру вся квартира от пыли бела!),
Я помню, как бабушка Настя
Термезский наш ветер афганец
На волжский манер всё «волганцем» ворчливо звала.
Вступив с азиатской стихией в неравное единоборство
(Такой уж отчаянной бабушка Настя была!),
Она проявляла стоически-бабье упорство.
И, вооружённая тряпкой, с утра мыла, тёрла, скребла.
И мы вместе с бабушкой самоотверженно мыли
До блеска полы и до хруста стирали бельё...
Так статус форпоста борьбы с иноземно-залётною пылью
При бабке-казачке тотчас обретало жильё.
«Уж тут кто – кого!..» – всё подначивал бабушку папа,
Вернувшись домой с полигона и пыль отряхнувши с погон.
Густая пустынная пыль, по-хозяйски слетевшая на пол,
Тотчас выметалась в сердцах бабой Настею вон.
И бабушка Настя вздыхала: «Впервой ли держать обороны
И от азиатских пустынь, и от пыльных бескрайних степей?..
А что цельным днём мы тут бьём перед пылью поклоны,
Так только затем, чтоб расправиться с нею верней...»
О, бабушка Настя! Ты в жизни нелёгкой и долгой
По русской своей, по сердечной своей доброте
Старалась с молитвой, с поклоном и с тряпкою волглой
И душу, и землю, и дом содержать в чистоте.
* * *
Эх, дородна, матушка-Самара!
Здесь в чести купеческий уют.
Матушке Самаре я не пара.
Нищим здесь, увы, не подают.
Для меня ты и такая – праздник!
За тебя хоть в омут, хоть в огонь.
Серебрит мороз – седой проказник –
Мне мою разверстую ладонь.
Прячься за вуаль от взоров шалых...
Бог с тобою! Я не жду чудес,
Кутаясь в морозный полушалок
Выцветших простуженных небес.
Не вступлю с тобою в поединок...
Господи, тебя благослови!
Служат мне подошвами ботинок
Мостовые стёртые твои!
* * *
В смертельной истоме осенней поры
Бывает пора и такая –
Как в райских садах наливные дары,
Друг к другу щекой приникаем.
В прозрачной тиши всё слышней и слышней
Падений протяжные звуки...
О, горестный всплеск материнских ветвей
В минуту последней разлуки!
Строптивые отпрыски отчих дерев,
Случайно слетевшие наземь,
На нас лунный серп, пожиная посев,
Напорется, словно на камень.
* * *
Белый и чёрный князь
В битве сошлись упорной –
Белый, перекрестясь,
И, чертыхаясь, чёрный.
Тьмы ледяная пасть...
В прах разметав созвездья,
Белый небесный князь
Скорбно вершил возмездье.
Замер засадный полк
Близ Куликова поля.
«С Богом!» – сказал Боброк,
Зубы сцепив до боли.
Гнев голубых очей...
Родина, дай нам силы!
Лязг боевых мечей
В грозах моей России.
* * *
Нам не впервой за Россию сражаться –
День простоять, ну а ночь продержаться.
Кинешь сапог: «Просыпайтесь, браты!»
Храп сотрясает три отчих версты.
Эй, братовья, почивать не годится!
Следом со свистом летит рукавица.
Грозный по небу проносится гуд.
Годы проходят, а братья нейдут.
Змей Героиныч пленил Русь-царевну.
Вбил нас в родимую твердь по колено.
Голову срубишь – три новых растут.
Годы торопятся, братья нейдут.
Вражеским духом над Родиной веет.
Меч-кладенец безутешно ржавеет.
Воины головы в битве кладут...
Годы мелькают, а братья нейдут.
Что же за сладкие сны снятся братьям,
что прикипели к тесовым полатям?
В отчую землю мы вбиты по грудь...
Годы несутся, а братья нейдуть.
Оземь ударишь тяжёлою шапкой –
Мир покачнется весомо и шатко.
Брёвна в родимой светлице скрипят.
Время не дремлет, а братья храпят!
Видно, нам братьев уже не дождаться.
Знать, в одиночку придётся сражаться...
Гром полыхнул на три отчих версты.
Не поминайте нас лихом, браты!
Благословил нас на битву Отец.
Не проржавел ещё меч-кладенец...
...В небе победный сияет салют!
Слышите? Слышите – братья идут!
* * *
Городок обетованный,
Ты по-детски сладко спишь...
Волокнистые туманы
С городских стекают крыш.
На излёте долгой ночи
В первозданной тишине
Ты обиженно бормочешь,
Разметавшийся во сне.
И текут твои туманы
Разомлевшим молоком.
И неведомым обманом
Ты таинственно влеком.
Ветерок бездомный рыщет...
А вокруг – куда ни глянь! –
Всё глаза домой – глазищи,
Тьмою залитые всклянь.
Что ж, поспи ещё немножко!..
Время есть ещё вполне.
Не затепливай окошки –
Подрастешь авось во сне.
Городок обетованный!
Пусть тебя на карте нет,
Здесь восходит несказанный
Победительный рассвет.
Вглубь подъездов, подворотен
Прячет лапы лунный страх.
В пустырях, где воздух плотен,
Вольный ветер не зачах.
Без ухода, без полива
Я – заложница эпох –
Здесь сумела стать счастливой,
Как во рву чертополох.
* * *
Ах, зима, столбовая боярышня –
Щеголиха, каких поискать!
Нищета поздней осени давешней
И сиротство тебе не под стать.
Жемчугами корона украшена.
Самоцветы на шее горят.
Ты носи-ка, носи, не изнашивай
Свой волшебный ношебный наряд.
Ты цари-ка, цари, не истаивай,
Всех сияньем вогнавшая в дрожь.
Пусть под шубой твоей горностаевой
Прорастает озимая рожь.
Шей по синему млечными тучками,
Ограняй бриллианты в горсти.
И холёными белыми ручками
Хрустали через речки мости.
Ах, не верю, не верю, не верю я,
Глядя сквозь кружева на окне,
Что твоя ледяная империя
Вдруг растает, как снег по весне.
Ох, неужто же, всеми заброшена,
Побредешь по овражьям, боса,
Прикрываясь обносками роскоши
И сумой перемётной тряся.
«О, подайте, подайте, подайте ей!..» -
Усмехнётся всяк встречный ручей,
Под твоей горностаевой мантией
Всё ж дождавшийся вешних лучей.
* * *
Гостить гожо – отгащиваться тошно...
А всё же хороша ты, мать-Москва,
Таких, как я, приблудных-беспортошных,
Смеясь, прицельно бьющая с носка.
Хорош и ты, батяня добрый Питер!
От всей Руси земной поклон тебе.
Хоть все бока поободрал-повытер,
Так это ж ты совсем не по злобе.
Привет тебе, золовушка-Самара!
Лицом ты также не ударишь в грязь.
Горящая неоновым пожаром,
Никак и ты в столицы подалась?
И то сказать – столичная наука
Лупить с носка, чужие драть бока,
С наскока двери открывать без стука
Не понаслышке и тебе близка.
Бравируя своей столичной спесью,
Не убоявшись Бога и греха,
Ты к малым городам своим и весям,
Как мачеха, надменна и глуха.
Раскрашенная вся и расписная,
Как шлюха, от бровей и до пупа...
Да что сказать?
Столица запасная,
Как девка загулявшая, глупа.
* * *
О, Россия моя, что случилось с тобой?
Этот снег никогда не растает!
Ну а если растает – увижу с тоской:
Вновь из отчей земли прорастает
Там, где прежде шумела трава-одолень,
Врачевавшая русские раны,
Прорастает лихая трава-одурень,
Полоня и луга, и поляны.
Что за страшная здесь прокатилась орда,
Повенчав мою отчину с горем,
Что не только пшеница, но и лебеда
Сведены оказались под корень?
Да не выкурит нас из родных деревень
Дурь-трава, что хужей супостата!
Прежде вили из этой травы-одурень
Мы не только морские канаты!
Нас враги не однажды пытали на слом,
И не раз смерть косая косила...
Как сумела скрутить неразвязным узлом
Русь Святую змеиная сила?
Всё дано нам от Бога – и статность, и ширь...
Нашу удаль никто не обузит!
Где тот Муромец, где тот Илья-богатырь,
Что предательский узел разрубит?
* * *
Надменной Волги кроткое лобзанье
Босой ногою сладко ощутив,
Стою на берегу июньской ранью...
Щенком в колени тычется прилив.
Вовек себе не знающая равных,
Могучая свободная река.
Всё ей к лицу – надменная державность
И нежность беззащитного щенка.
Здесь ветерка сквозное дуновенье
Хранит пьянящий аромат ухи.
Здесь так легко в приливе вдохновенья
Стихия превращается в стихи.
Здесь хорошо, проснувшись спозаранку,
Босой к подружке-Волге прибежать –
Всё то, что не пристало горожанке,
Волжанке непоседливой под стать.
Шершавые мозоли наживая,
Без устали орудовать веслом.
По плёсам бегать, ноги обжигая.
Секретничать с прибрежным камышом.
Хоть он не сват, не брат мне, не приятель,
Я с волжским камышом накоротке.
Мне рядом с ним не стыдно, скинув платье,
Купаться по-русалочьи в реке.
И знать, что ни в одном из всех течений
Мне Волга – исповедница моя –
Не станет изрекать нравоучений,
Приняв меня такой, какая я!
* * *
Ромашка, кашка, пижма, девясил.
Мордовник цвета воронёной стали.
Плакун-трава, угрюмый чернобыл...
Российских междуречий разнотравье.
Цветущий вьюн в обнимку с лебедой –
Лебёдушке своей влюблённый сторож.
И – царственно встающий над травой
Татарника пурпуровый околыш.
Прострел качает раненым листком.
Исходит ароматом медуница.
А под бурьян-травою испокон
Буян-трава мятежная таится.
Здесь, где авось смешались и небось,
А кровь ристаний с брагою пирушек,
Всё было, сплыло, слыло и сбылось,
Увековечась в говорах речушек.
Болтушками те речки не зови!
Их речь о том лишь, как в живых остались.
В них столько русской пролито крови,
Что и враги порою содрогались.
Испив из речки, восклицали: «Кан!..»,
Что означало «кровь» на их наречье.
И каплей крови прорастал тюльпан –
Свидетель евразийской страшной сечи.
А рядом, скорбной розни вопреки,
Проклятой розни – тюркской и славянской,
На берегу сибирской Кан-реки
Рос в небо город, наречённый Канском.
|