Засада в горах

Юлдашев Ильяс Тимирханович,
рядовой погранвойск

Холодная осень 1983 года поджидала меня в Уч-Аральском отряде. Отряд охранял участок советско-китайской границы, которая проходила по Джунгарской долине. По правому флангу упирались в серое небо огромные горные хребты, а по левому простирались бесконечные степи, вдали сливаясь с ниткой горизонта. Служба у пограничников не мёд. Зимой перевалы так засыпает и задувает снегом, что никто не пройдёт: ни человек, ни лошадь. Весной солнца много и снег начинает сходить вниз, на перевалы выставляются посты. Там несколько солдат несут службу месяц, а то и полтора. Таким образом, перекрывают определённый участок государственной границы. Одним словом, наша граница всегда на замке, и даже мышь не проскочит. По Джунгарской долине струной протянулась железнодорожная ветка. Её начали строить в 50-х годах прошлого столетия, и планировалось, что она сое­динит две страны. Рельсы дотянули до границы с Китаем и даже забили серебряный костыль, но тут-то стройка века приостановилась. Китай стал необоснованно предъявлять территориальные претензии к СССР, требовал пересмотреть границы в свою пользу. Граница определена ещё Чугучакским протоколом и закреплена подписями и сургучными печатями в 1864 году. В нём чётко обговорено, что «все реки, текущие на север, — русские земли», «все реки, текущие на юг, — китайские земли». Всё ясно и просто.

В марте 1969 года китайцы попытались овладеть островом Даманский. Недалеко располагался небольшой городок Дружба, названный, видимо, в честь добрых отношений с китайцами. Как только в воздухе запахло порохом, всех жителей переселили от греха подальше. Дома наглухо заколотили, и жители, собрав свой домашний скарб, разъехались кто куда. Джунгарская долина- ветра шквальные, дует так, что диву даёшься: откуда только такая природная сила берётся. Солдат, собираясь на службу, сначала самостоятельно надевает на себя шинель, затем бушлат, далее овечий тулуп и с помощью других с трудом втискивается в прорезиненный ОВЗК. И вдобавок на шею ему для равновесия вешается автомат.

Направили меня в комендантский взвод, и там произошла совсем нелепая история. Лейтенант Муравьёв узнал, что у меня есть навыки работы электромонтёром, и предложил непыльную работу — отключить телевизионный кабель. Для меня, солдата-первогодка, это была задача с одним неизвестным, и я решительно поднялся на чердак пятиэтажного дома, в котором жили офицеры. Быстро нашёл кабель, подёргал его и, высунувшись в чердачное окно, спросил у ребят, играющих внизу, в ту ли форточку он заходит. Они внизу дружно покивали головами, я смело обрезаю его и с чувством выполненного долга спускаюсь вниз, посвистывая себе под нос. Проходя мимо квартиры помощника начальника штаба, сталкиваюсь с ним. До этой минуты он удобно расположившись на диване и подрёмывая, одним глазом посматривал телевизор. Экран вдруг зарябило, и это привело начштаба в некоторое замешательство. Он оторвался от удобного дивана и вышел из квартиры, где мы с ним и встретились. На его лице отчетливо читалось крайнее недовольство. Немного погодя я выслушал в свой адрес всё, что он думает обо мне, и предположение, откуда такие солдаты берутся. Я смотрел на его красное от ярости лицо и думал: вот не везёт так не везёт. С его слов стало понятно, что дальнейшая служба будет проходить в сопредельном государстве.

— Можно идти? — спросил я, поняв, что словарный запас его иссяк.

— Идите, — процедил он сквозь зубы, и мне тогда показалось, что в его словах уже погасли злобные нотки. Надо сказать, что ко мне он питал нескрываемую неприязнь, и три раза я был им отправлен на гауптвахту. Находиться на губе солдату, ещё не совсем привыкшему к суровым реалиям армейской жизни, с «дедами» погранвойск довольно не просто. Заканчивались последние часы пребывания на губе, приходит помощник начштаба и спрашивает:

— Насиделся? Поумнел?

Отвечаю и прямо смотрю на него строго по уставу:

— Так точно, поумнел.

Он удовлетворённо качнулся на носках, предполагая:

— По-моему, ты ещё не насиделся, — и добавляет мне ещё трое суток ареста. «Деды» — старослужащие, от возмущения загудели, видя такой беспредел со стороны помощника начштаба. «Ну, ладно, — думаю про себя, — нахождение на гауптвахте тоже идёт в зачёт армейского времени, да и от самодура подальше».

Командир части на плацу был краток:

— Товарищи пограничники, вам доверили высокую честь выполнить интернациональный долг. Не посрамите наш отряд. — Глаза у него увлажнились от столь пафосных слов.

В Гульче походили по части и, решив ознакомиться с местными достопримечательностями, недолго думая, перемахнули через невысокий забор. Прошлись по пыльным, кривым закоулкам и, не особо вдохновлённые местными красотами, зашли в низенький с плоской крышей магазинчик. Нас удивило, что на обмен натурпродуктов можно запо­лучить дефицитный томик Дюма или обменять их на кра­сивый ковёр. Восток интригует и завораживает, словно в другой мир попал.

Добираясь по горным дорогам до Мургабского погранотряда по Памирским горам, которые давили своей огромной массой, мы рассматривали их лёжа на дне кузова машины, куда предусмотрительно набросали матрацев. Таджикские лихачи, сидевшие за баранками машин, гнали так близко от обрыва, что не хотелось туда и смотреть. Кое-где валялись разбитые остовы машин. Чем дальше в горы мы забирались, тем меньше хотелось говорить. Наконец-то добрались до привала на озере Каракуль. Стали выпрыгивать из машины, чтобы размять затёкшее тело. Стою и не могу понять, что со мной происходит, голову обнесло, я стал проваливаться в темноту. Очнулся и вижу, что водитель трёт мне виски вьетнамской мазью «Золотая звезда». Видимо, она была у них испытанным средством от горной болезни. Местные жители её называют тутек. Встал на дрожащих ногах, вижу, что многие лежат ничком, сказалась нехватка кислорода. Внизу озеро чёрное-чёрное. Горы стоят так близко и своими вершинами подпирают небо, не давая солнцу коснуться озёрной поверхности. Место, где сходятся вершины гор и небо. Наш путь пролегал по местности, называемой Пои-мир, Пои-мехр, Фанмир — Страна света, Небесные горы, Пустыня смерти. (всё это синонимы страны подножия мира).

Приехали в Мургабский отряд, и сразу всех повели в медпункт. После двухнедельной подготовки и горной адаптации готовы мы были к дальнейшей службе в Афганистане. Серо, голо кругом, глазу не за что зацепиться, правда был небольшой клочок зелёной травы, и берегли его как зеницу ока, огородив колючей проволокой. Местные коровы проявляли явный интерес к сочной травке. Ходили, низко опустив рогатые головы, подбирая всё, что можно было жевать: бумагу, целлофан, солдатские бычки. Мургаб отталкивал, хотелось перемен, а они были за речкой. Замполит покрутил учебные фильмы и прочитал лекции о том, что ввод наших войск оправдан и целесообразен. Молодости присуща безрассудность, и она влекла вперёд, в неизвестность. В штабе у нас забрали военные билеты, погоны мы спороли, выполняя приказ командира взвода. Нам объяснили, что если, не дай Бог, будем убиты, а ещё хуже того — пленены, то получится политический конфуз. Мы уже три года в соседнем Афгане, наверняка, американцы о нас знали больше, чем мы сами о себе. Ох уж эта секретность!

Уже перед самой отправкой нас вызывают в штаб, и, полистав моё дело, командир отряда обратил внимание на то, что я хорошо стреляю и до призыва занимался каратэ. Так я попал в десантно-штурмовую группу.

Командовал ею один из первых Героев Советского Сою­за Иван Петрович Барсуков. Он позже уедет, и нашим командиром станет капитан Ракимов.

Утром прилетели в Афганистан на бандар-пост, располагавшийся поблизости от пакистанской границы. Как позже выяснилось, такое название осталось от английских колонизаторов и в переводе означает «пограничный пост». На вертолётной площадке предупредили, где можно ходить, а где нет. Идём след в след, наклонив головы, разглядывая каблуки впереди идущего. Пост перекрывал караванные пути из Пакистана, это было немаловажно, так как оружие, наркотики порой переправляли в Иран по северным тропам. Наш бандар-пост был им как кость в кошачьей глотке. Одно ущелье уходило в сторону озера Дюферен, другое выводило к кишлаку Санглич, третье — на Вилку, где постоянно устраивали засады. Бандар-пост находился на стратегической высоте, обложенный со всех сторон камнями, он был неприступен. В каменистой почве прорыты окопы и ходы сообщения. Посты, расставленные на всех направлениях, имели вооружение: миномёты, пулемёты «Утёс». Пограничники уходили в засады, а выставлялись они на случай попытки прорыва через границу караванов и разведгрупп душманов. Казармы, выложенные из камня, сверху были прикрыты ветками и глиной. Третья застава стала нашим домом, и все быстро подружились. Старшина Андрей Утюмов сейчас живёт в Ревде. Первые дни прожили спокойно. Встретился там с Александром Поварницыным, он служил в миномётной батарее.

Первый раз пошли сопровождать группу на Санглич. Идём на плато, подъём крутой. Неделю назад вперёд ушла группа, и случилось так, что мы случайно чуть друг друга не перестреляли. Утром один из группы пошёл умыться к речке. Видимость плохая, туманом всё затянуто. Мы выходим на него и видим, что он там наклонился и воду пьёт. Ошибочно принимаем его за душмана, все быстренько залегли за камни, передёрнули затворы автоматов, загоняя туда смерть, и взяли его на прицел. Снайпер пристроился за камнем, и только длинный ствол СВД торчит. Наш пулемётчик, недолго думая, разрядился в его сторону длинной очередью. Тот, в кого стреляли, плюхнулся на землю и замер. С той стороны огнём не ответили. Тишина… Мы гадаем, что к чему. Всё же разобрались. Везучему прапорщику подарили на память в подарок патрон из снайперской винтовки, который предназначался ему. На обратном пути внизу столкнулись с местными жителями. Одеты плохо. На ногах драная обувка, зимой ходят порой совсем босые. Дали им немного своего провианта, они молча взяли и стоят, только провожают нас чёрными глазами. Спустились на дно ущелья, где можно утолить жажду из источника минеральной воды. Рядом с ним валяются ржавые консервные банки.

Пограничная служба потянулась своим чередом. Приходишь из засады немытый, небритый, к тому времени всегда топилась баня. Если повезёт- то денёк отдыха, и снова уходишь в засаду.

Засады были стационарные, озеро Дюферен большое и тянется из Афганистана в Пакистан. Как раз до нашего приезда здесь разбили караван из Пакистана. Озеро затянуто льдом, сквозь него можно было увидеть на дне мины. По берегам большие валуны, среди них устроили засаду, натягивали плащ-палатки, чтобы сверху не капало. Спали в ватных спальниках, залезали в них, не снимая валенок. Небольшая печка, сложенная из камней, давала какое-то тепло. Ночью, чтобы искры не вылетали из трубы и не выдавали наше местонахождение, делалось нехитрое приспособление- «искрогаситель». На трубу нанизывались пустые консервные банки с отверстиями сверху, так что наша печка дымила, а искры не вылетали из неё. Голод не тётка, и открываешь штык-ножом банку кильки в томатном соусе. Промёрзла насквозь, ножом отковыриваю красноватый кусочек и осторожно на кончике ножа кладу в рот. Медленно тает, вот тебе мороженое из тихоокеанской кильки. Привет из родного дома.

Агентура донесла, что пойдёт караван в сто тридцать человек и выйдет к озеру. Засады усилились миномётами и людьми. Но большой вьючный караван неожиданно появился возле кишлака Санглич. Идут тихо по дну ущелья, только слышно всхрапывание лошадей. По ним ударили сверху, караван сразу пришёл в замешательство. Головная часть пошла на прорыв, стреляя во все стороны. Остальные погонщики стали разворачивать караван, чтобы скорее выйти из-под шквального огня пограничников и вертолётов. Потом мы несколько дней преследовали отдельные группки душманов. В караване присутствовал американский инструктор, и было видно, как он командовал, размахивая руками. Остановила его автоматная очередь. Он немного постоял, высоко подняв голову, и завалился на бок.

Пришла весна, снег таял, и с гор потекли грязные потоки воды, высвобождая каменистую поверхность. В начале мая большое начальство приказало найти того американца, а точнее — что от него осталось. Сходили на то место, где проходил бой. Природа сделала своё дело, тело было до костей объедено зверьём. На черепе сохранились рыжие волосы, а местное население — в основном брюнеты. Собрали его раскиданные белые косточки в солдатский вещмешок и принесли на заставу. Потом его вертушкой отправили в Союз.

Идём в засаду на Вилку. Тяжело идём. В засаде будем дней двенадцать. Тащим на себе килограммов шестьдесят. Сухпай недельный, боеприпасы, спальник и другое военное имущество. Сверху по нам раздаётся одиночный выстрел, стреляют прицельно. Падаю и ползу за ближайший камень, сейчас он для меня спасение. Смотрим вверх, только догадываясь, откуда могли стрелять, для острастки немного постреляли длинными очередями. Идём дальше, спина чувствует чей-то пристальный взгляд через прорезь мушки прицела. Ждёшь выстрела. Неприятно, и по спине течёт липкий предательский пот. Нервы на взводе: поднеси спичку- так шарахнет, мало не покажется. Дошли до привала, не снимая своей поклажи, приваливаемся к валунам. С нами идёт молодой солдат-первогодок, ещё не обстрелянный. Высокий, лицо немного вытянуто, казалось, что он постоянно чему-то удивлялся. Закурил, прикрыв глаза, отдыхал. Ему действительно тяжело, и мы это понимаем. Нехватка кислорода, в голове тамтамы стучат, сознание плохо улавливает действительность. Взгляд останавливаю на его подсумке для выстрелов к РПГ, вижу, что недокомплект. Рукой подтягиваю подсумок к себе и не верю своим глазам- там вместо штатного комплекта выстрелов лежат его шерстяные носки, торчит тёплое бельё. Кровь сразу прилила к голове: «Вот гад какой! А если бы духи вышли на нас, чем стрелять?». Глазами показываю Андрею Утюмову на подсумок, у него самого глаза полезли на лоб. Брови угрюмо сошлись на переносице. Вижу, начал он бледнеть, молча подползает к Яше, так звали горе-воина, и с размаху бьёт его по лицу.

— Что, тяжело носить выстрелы, салабон? Может, тебе рано ходить с нами по горам? — Бьёт его другой рукой по лицу.

Подхожу я и от злости, сидевшей во мне сжатой пружинкой, трясу его за камуфляж. Голова у Яши безвольно трясётся, из носа потекла кровь, он шмыгает и виновато смотрит на нас глазами побитой собаки. Андрей заводится, стягивает автомат с плеча и большим пальцем снимает предохранитель. Смотрит на меня, я молча мотаю головой: «Хватит с этого парня». Ствол поднимается, и вижу, как ноги молодого солдата начинают скользить по камням.

На Яшу смотреть противно, губы трясутся, в глазах немая мольба. Кулаки крепко сжаты, так что косточки побелели.

— С него хватит, а то в штаны наложит, постирать негде, прачечная осталась в Союзе.

Я понимаю, что Андрей давит на психику, стрелять он не будет, но поиграть на нервах всё же хочет. Мне кажется, одноактовый спектакль надо прекращать, подхожу к нему и отвожу ствол автомата вниз. Внезапно из-за уступа появляется капитан Яльмурзин. Внимательно оглядывает нас и задерживается на подсумке. Подходит и поднимает подсумок, в глазах промелькнула искра удивления и медленно затухла. Лицо капитана залилось красными пятнами, желваки на скулах налились металлом и заиграли. Ничего нам не говорит, молча уходит за большой валун, легко ступая по острым камням. Видим только его голову и крепкую шею на широких плечах.

— Смотри у меня, Яша-бараша, вернёмся на пост, жизнь тебе мёдом не покажется, — говорит ему Андрей и гневно буровит взглядом. В дальнейшем он, выполняя взятое обещание, усердно посматривал, чтобы тот исправно отжимался до седьмого пота, приседал с камнями на плечах. Такое ученье шло Яше только на пользу.

«Дембель» прилетел из-за гор с нашей территории. Приш­ли с засады грязные, небритые, а командир нас построил в шеренгу и зачитал приказ о демобилизации. Подошли офицеры, стали нас обнимать, всё же привыкли друг к другу, да и уверены были: в бою не подведём. Появилась гармошка, и солдат, растягивая меха, извлекал из неё тонкие и пронзительные звуки «Прощания славянки», которые полились в долину к афганцам.

На следующий день быстренько собрались, сидим в вертолёте на жёстких приставных лавках, на прощание всем машем руками. Вертолёт взмывает в бездонное небо, набирает высоту и летит не в сторону гор, за которыми была граница с Союзом, а делает облёт над теми местами, где проходили бои с душманами. Пролетает над засадой и зависает над ней, а снизу нам машут пограничники, которым ещё служить. Сердце сжимается, в горле стоит комок, и мы не смотрим, друг на друга, отворачиваемся к иллюминаторам, чтобы скрыть набежавшую слезу.

Так закончилась моя война. Но память всё равно возвращает обратно в горы. Действительно, если нужно устроить испытание- своди парня в горы. Они не обманут и подскажут, кто он: друг или просто так.

Родители не знали, что я служу в Афганистане, хотя мать позже призналась, что сердцем чувствовала. А материнское сердце не обманешь. В Андижане на главпочтамте отбил домой короткую телеграмму: «Выехал. Скоро буду». Телеграмма долетела быстрее, чем я добрался до дома, и мои родственники приходили на железнодорожный вокзал пять дней подряд и терпеливо ждали меня на перроне.

Cтарухи

Небо синело своей глубиной чисто выстиранное ночным дождём. В прозрачном свете апрельского полдня на серой от времени деревянной лавочке сидели две старухи. Дом в два окна на улицу с почерневшей шиферной крышей стоял возле самой дороги. К нему прилепился небольшой палисадник с несколькими кустами сирени. Пространство возле дома затянуто невысокой яркой по-весеннему травой. В воздухе витал запах кострового дымка. Его притянуло от соседей, которые жгли на своих огородах разный хлам. Старухи сидели и молчали, каждая думала о чём-то своём. Услышав шум, они одновременно, словно по команде поднимали головы и смотрели вдаль выцветшими глазами. Иконные лица у старух были схожи, глубокие морщины бороздами расчертили когда-то молодые лица. Кисти рук покоились на коленях, скорее похожие на клешни, загрубевшие и почерневшие от тяжелой работы.

Лукерья, которая была постарше, поправила головной платок, надвинутый на самые глаза, что бы солнце не слепило, тяжело и надсадно вздохнула:

– Слышь, Михайловна, с вечера долго не могла уснуть, ворочалась, ворочалась и только вроде задремала, как почудилось мне старой, и вдруг всю комнату заволокло белым светом. Мне даже не по себе стало. Из-за этой пелены выступает мне образ архангела Гавриила. И спрашивает он меня тихим голосом: «Готова ли ты, Лукерья, предстать перед судом Божьим? Исправно ты богу молилась или нет?» Лежу, словно парализована, ни рукой, ни ногой пошевелить не могу. И только хотела я ему ответить, что чиста в помыслах и делах, как тут моя дрёма спала. Так и пролежала до первых петухов. К чему бы этот сон? – И она снова замолчала, словно сама осмысливала только что сказанное.

Лукерья коротала свой горький вдовий век. Замуж вышла перед самой войной, гуляли всей деревней. Вскоре всех деревенских мужиков в одночасье собрали возле сельсовета, дали на сборы несколько часов, тогда заголосили женщины, предвидя долгую разлуку. Бабское сердце вещун. Тянулись долгие месяцы, выбегала на деревенскую улицу, выглядывая почтальона с весточкой от мужа. В конце осени, когда и небо хмуро и кусты догорают красным цветом, пришло письмо от командира части, что погиб красноармеец Аверин смертью храбрых и боевые товарищи поклялись отомстить за него. Тогда всё в ней померкло, внутри себя что-то обвалилось, совсем пусто стало в душе. Ноющую под сердцем тоску нечем было изгнать, она раскалённым гвоздем сидела где-то в глубине. Ни тяжелой работой в поле, ни слезами, которые текли по ночам ручьями. В минуты отчаяния доставала она рубаху мужа, пахнущую потом, сжимала ее в руках и, уткнув в нее лицо, горько рыдала. Так и жила одна, храня верность своему супругу.

Другая старуха, Михайловна, тоже была одинока, Несколько лет назад похоронила своего старика, и покоился он на местном погосте в лесочке за церковью. Кирпичная церковь стояла над селом, выложенная из красного кирпича добротными мастеровыми. Только ветер и дожди немного вымыли раствор из кладки. На высокой колокольне висел большой колокол и его малиновый звук растекался по всей окрестности. Большие арочные окна поднимались кверху и были затянуты узорчатыми переплетами. Церковь в старое время была обнесена красивой кованой изгородью, но после революции потихоньку была растащена по деревенским дворам на всякие хозяйские нужды. Люди перестали бояться Бога. С улицы к алтарю пристроили кинобудку, но вскоре фундамент лопнул и просел, видимо сам Господь противился, чтобы в святом месте устраивали сельский клуб. Потом церковь использовали как зернохранилище, и часовой в остроконечном шлеме с длинной винтовкой ходил вокруг заколоченной церкви. С еще не сдернутых крестов на него смотрели смолистые вороны. И только перед самой войной в село привезли молодого священника с небольшой бородой, который и стал нести церковную службу. Старики принесли из домов иконы и церковь снова ожила. Только звонить в колокол запретили, парторг колхоза Локшин любил повторять, что церковь отделена от государства и никаких гвоздей.

Михайловна об аварии на Чернобыльской атомной станции узнала совершенно случайно от своего сына. Венька, приехал под вечер на своем мотоцикле «Восход», и только сели за стол, как он ещё не прожевывав во рту гречневую кашу:

– Знаешь, ма, на станции пожар был, всю ночь тушили, пожарных и скорых тьма сколько. Говорят сильный выброс радиации. Нас всю бригаду собрали и на речку, а там горы песка намыто. Так мы весь день мешки кантарили. Потом солдат нагнали, они эти мешки в вертолеты грузили. Мешки, говорят, собирали со всего города.

Михайловна сменилась лицом, брови взлетели на лоб. Она подпёрла голову рукой, отвернулась к окну. Стало тихо, слышно только как тикают настенные ходики, да на улице брехала собака. В душе предчувствуя беду, она гнала от себя тёмные мысли. Заговорила словно хотела не только себя сколько сына успокоить.

– Может все обойдется, не так страшен черт, как его малюют. И раньше на станции не все спокойно было. И утверждаясь в своей правоте- Обойдется. Она вытерла платком уголки рта и добавила:– Ешь, не торопись. Венька дожёвывая кашу тревожно посмотрел матери в глаза, в которых он увидел беспокойство:

– По-быстрому перекушу и обратно в Припять, объявили по радио, всех будут эвакуировать на три дня. Надо детей приготовить, отправить к теще.

Уже в сгущающихся сумерках, Венька во дворе оседлал мотоцикл, мать распахнула ворота. Венька подал газу и на больших оборотах исчез в дальнем сосняке. Только мелькнул красный сигнал. Когда уже совсем стемнело, ветер принес запах сгоревшей резины, в стороне на большой дороге грохотала военная техника. Земля от её движения тихо содрогалась. Село жило муторным ожиданием. На шестой день после аварии людей собрали возле колхозного правления, где на коньке развевался выцветший от солнца красный флаг. Из одноэтажного здания вышел председатель Сорока, тучный, в немного мятом пиджаке. Его лицо с широкими скулами было напряжено. В правой руке он нервно мял небольшой листок бумаги. Он потоптался на месте, собираясь с мыслями, потом прокашлялся, как это делают трубачи перед тем, как заиграть на своих инструментах, и с волнением в голосе произнес:

– Товарищи, пришла телефонограмма сверху, село будем эвакуировать на несколько дней. Повода для паники нет, в первую очередь поедут старики и дети, С собой надо взять только документы. За свое хозяйство не беспокойтесь, все объекты милиция возьмет под охрану.

Кто-то невидимый натянул тетиву напряжения, кажется, сорвись один голос, его волной подхватят остальные. Старухи переглянулись и встретились глазами, в которых можно было прочесть тревогу и волнение. Они-то помнили и знали, что такое эвакуация, и это слово пробуждало память о войне.

…В первый год войны, когда наши войска откатывались волной на восток и в спешке не успели сжечь через местную речку мост. Немцы вкатились на мотоциклах в село, когда еще в воздухе висела густая серая пыль от отступающих наших солдат. Оккупанты чувствовали себя уверенно, хозяевами. Весь скот вывели со дворов, молодежь подгоняя прикладами винтовок загоняли в вагоны и отправляли на работу в Германию. Даже плодородные чернозёмы вывозили…

От эвакуации пробивала дрожь по коже и рождалась зыбкая неуверенность.

Ночью машина несколько раз настойчиво посигналила возле дома. Хозяйка включила свет во дворе и выглянув в окно увидела колхозного зоотехника Сюткина в длинном зеленом дождевике. Михайловна накинула на плечи старый мужнин пиджак, заторопилась во двор в кромешной темноте ища дверные запоры. Жёлтый свет слабо высвечивал из темноты половину его небритого лица. От него пахнуло застоялым винным перегаром. Зоотехник в ночной тишине был похож на побитую лесную птицу. Он помял мокрыми губами и виновато с печалью в голосе проговорил:

– Ты извиняй меня, Михайловна, за такое, и спать тебе не дал, да и корову сейчас заберу. Дам тебе справку, что сдала корову на мясокомбинат, потом деньги получишь. Вернемся обратно в село, новую себе купишь.

От таких слов у Михайловны в груди что-то сперло, воздуха не стало хватать и казалось, что сердце пульсирует в висках. Из глаз неожиданно хлынули слезы, она вытирала их рукавом пиджака. Она не могла себе представить, как будет жить без коровы. Порой, стосковавшись по общению с людьми, она разговаривала с коровой, будто с человеком. Корова тревожно мычала, головой жалась к старухе. Вскоре машина, стуча бортами, ехала к другому дому, где уже горел свет. Соседи уже поджидали заготовителей. Михайловна не знала, что весь скот из радиоактивной зоны будет пущен под нож и отправлен по огромной территории Советского Союза, кроме Москвы и Ленинграда. Такое решение было принято оперативной группой Политбюро компартии.

Пасха в 1986 году выпала на 4 мая. С утра старухи напекли куличей, выкрасили яйца в луковой шелухе. Весь день прошел в ожидании всенощной. Вошли в церковь, молча и благоговейно. Сотворив три поклона, они прошли вглубь церкви, в ней было тихо и сумрачно. Они встали возле алтаря, чтобы лучше было слышно батюшку, и пели вместе с немногочисленными прихожанами «Христос воскресе» и «Аллилуйя». К концу службы батюшка освятил куличи, старухи оставили пожертвования на большой тарелке, и пошли обратно домой. Вдалеке край неба приподнялся, и была видна розоватая полоска зарождения нового дня. Они шли по сумеречной улице, поддерживая друг друга.

Лукерья возилась на кухне, гремя крышками кастрюль. С улицы мужской голос крикнул, чтобы она шла к правлению. Лукерья собрала в узелок немного провизии, документы и деньги положила в небольшой целлофановый пакетик и перетянула красной резинкой. С болью в сердце вышла из дому, встала лицом к нему, перекрестилась, низко поклонилась, и, не оборачиваясь, пошла вдоль по улице. Дом смотрел ей вслед подслеповатыми окнами с осуждением, что без человека он может погибнуть.

На асфальтовом пятачке возле правления уже гомонил народ. К ней подошла сердешная подруга Михайловна:

– Поедем, милая, на новое место. Погостим там, да обратно вернёмся.

Лукерья с глазами полными слёз поправила рукой платок на голове, сухо ответила:

– Бог даст, скоро вернемся. Не навек отсюда уезжаем, дома побросали, без хозяина все разрушится. Вот напасть, какая случилась.

Михайловна вторила ей:

– Шут его знает, что это за радиация, не видно, на зуб не попробуешь. Ликвидируют энту аварию, за огородом надо следить, а иначе все травой затянет.

Рядом скрипнул тормозами новенький автобус, еще без номеров. Шофер рыжеватый высокий парень открыл им дверь и махнул рукой, приглашая войти. Все без толкотни расселись по местам. К полудню они доехали до большого села Полесское, где их уже поджидали. В школьной столовой налили по тарелке супа, да на раздаче полная повариха с ямочками на щеках, положила каши от души. Лукерья хотела возмутиться, взмахнула рукой:

– Куда столько, милая?

Повариха одарила её улыбкой до ушей, показывая щербатый рот:

– Кушайте бабушки на здоровье, не жалко, харч еще подвезут.

Запив обед стаканом компота с плавающими дольками сухофруктов, они пошли в спортзал, где на полу лежали скатанные полосатые матрацы. Обустроив свои лежачие места, они вышли в школьный садик. Просидев на лавочке до темноты, вернулись обратно в спортзал, легли рядом, повернувшись спиной, друг к другу. Ветер разогнал облачность, и на небе проклюнулись яркие весенние звезды, они заглядывали сквозь большие окна. Михайловне не спалось на новом месте, она ворочалась и все вздыхала, затем нашла руку подруги:

– Слышь, Лукерья, прости меня старую дуру, никуда не поеду, назад хочу. Не могу старика оставить, кто будет за могилкой смотреть. Да и умереть хочу дома, когда время придет.

Лукерья слушала ее и тайком утирала слезы, которые сами собою катились из глаз. Так остатки ночи прошептались старухи, вспоминая прожитую жизнь. Утром Лукерья сбегала в сельмаг, купила полбуханки черного хлеба, немного сала. И они ушли, ни с кем не попрощавшись, обратно домой.

К тому времени запретная зона была обнесена колючей проволокой. Они наткнулись на нее, идя по невысокому сосновому лесу. Солнечные лучи проглядывали сквозь плотную крону деревьев и оставляли на земле, покрытой хвоей, светлые пятна. Суковатой палкой, приподняв нижний край проволоки, они по очереди, помогая друг другу, проползли на животе под ней.

На следующий день они опять сидели на лавочке возле палисадника с таким невозмутимым видом, что как будто и поездки не было. Сидели, молча, положив руки на колени, и только выцветшими от времени глазами провожали длинную колонну бронированных машин, двигавшихся в сторону атомной станции.

…Эвакуация была проведена с опозданием на семь дней. Какую дозу радиации получили сельские жители- неизвестно. Люди бросали обжитые места, свои родовые гнезда, чтобы никогда сюда не вернуться. Собаки, брошенные своими хозяевами, позже стали сбиваться в стаи, представляя опасность для тех, кто вернулся к родному очагу, не прижившись на новом месте.