| |
О НАЦИОНАЛЬНОМ ВОПРОСЕ
Нине Маркграф и Наталье Лясковской
Две поэтессы, две мои подружки,
две русские – так, что русей их нет…
На самом деле – немка и хохлушка,
но оттого ещё роднее мне.
А я русачка, надо ж, как ни странно,
вдали от родовых своих корней
давным-давно в долине Дагестана
беспрекословно признана своей.
Аварка я, даргинка и кумычка –
и далее считай до тридцати…
Кавказские наречья и обычаи,
как будто жемчуга держу в горсти.
Мне в этом окружении не грустно
вдали жить от отеческих пенат,
поскольку здесь себя исконно русской
я ощущаю больше во сто крат.
Но иногда такая грусть нахлынет,
что от неё спасенья нет ни в чём…
Не по России, а по Украине,
где спят мои родные вечным сном.
ИВАН-ДА-МАРЬЯ
Иван Николаич да Марья Васильна,
на ваших могилках трава зелена…
Когда я печалюсь о судьбах России,
мне ваши приходят на ум имена.
На старом погосте Московской Славянки,
которую Питер уже поглотил,
с годами осыпалась вся серебрянка,
лишь юркает между корнями медянка
да жёлтый, как солнце, цветёт девясил.
Под каждым крестом здесь лежат мои предки,
и храм, уцелевший в горниле войны,
пал жертвою очередной пятилетки,
и только молитвенным шорохом ветки
хранят незаметно их вечные сны.
Война раскидала их всех и блокада –
кто помер, кто выжил, кого увезли
по ладожской жиже из нор Ленинграда,
из склепов квартир, их голодного ада,
на край или в рай зауральской земли.
И всё-таки все возвратились к истоку,
к московскому тракту, где прежде цвело,
у главной дороги, любимое Богом
и насмерть стоявшее в битве жестокой,
славянское наше родное село.
Не в нём ли сокрыта целебная сила,
как в простеньком Иван-да-Марье цветке?..
Иван Николаич да Марья Васильна, –
дед с бабкой мои, вы и есть та Россия,
которая непоборима никем.
ЯБЛОЧНЫЙ СПАС
Падающих яблок звук,
будто сердца тихий стук…
Это лето угасает,
вырывается из рук.
Красным яблоком закат,
словно в чём-то виноват,
от неловкости ныряет
в поредевший за ночь сад.
И повсюду в том саду
яблочный витает дух,
и с упорством страстотерпца
август напрягает слух.
Воздух осенью горчит,
для печали сто причин…
И стучат, стучат, как сердце,
эти яблоки в ночи.
* * *
Моим родным ленинградцам и колпинцам посвящаю
Я родом из рассказов о блокаде,
из той зимы опухшей и седой,
где в январе в продрогшем Ленинграде
к Неве тащилась мама за водой.
Из тех очередей, стоящих немо
на насквозь продувающем ветру,
из наведённых на ночное небо
зениток, замолкающих к утру.
Из тех парадных, где не убирают
сугробы, ибо некому убрать…
Из тех весов, где стрелка замирает
всегда на чёрточке – сто двадцать пять…
Из тех салазок детских, на которых
спелёнутые в коконы тела –
и штабеля их жуткие и горы
безвестная заглатывает мгла.
Я родом из Ижорского завода,
из сорок первого лихого года,
где дед Иван, голодный и худой,
снаряды ладил для передовой.
А до неё – рукой подать всего-то…
и без бинокля видно, как пехота,
в окопчиках студёных залегла
и больше ни клочка не отдала.
…Опять январь пуржит и колобродит
у моего полночного окна…
Есть люди, у которых много родин,
а у меня она – всегда одна.
СТАРУХИ
Живут по городам и сёлам
средь беспросветной нищеты,
хотя от жизни невесёлой
не потеряли доброты.
На первый взгляд суровы лица,
но глубже в очи посмотри,
такая нежность отразится,
как будто клад лежит внутри.
Болезнью скручены суставы
и выцвели от слёз глаза…
Но всё равно они не стары,
пока добры к ним небеса.
Идут с котомками своими
и нянчат правнуков пока –
и так всегда надёжно с ними,
как будто это на века.
Покуда в храмах и церквушках,
щепотью знаменье творя,
тихонько молятся старушки,
Россия, ты живёшь не зря.
ПУШКИНСКИЕ МЕСТА
Душа, от тщетности устав,
как лист бумаги истончилась,
чтоб чудо чудное случилось –
пройду по пушкинским местам.
Поеду, полечу, помчусь,
как в тарантасах, в электричках
в пылу полузабытых чувств
азартной юности столичной.
В тот старый дом московский, где
явился в мир поэт кудрявый
для вдохновения и славы
в незащищенной наготе.
И в светлом храме, там, где их
с Натальей ветреной венчали,
я помолюсь за них двоих
в плену таинственной печали.
И расстоянье обманув,
на сверхстремительном «сапсане»
на белое, как ночь, свиданье
в жизнь петербуржскую нырну.
На набережной Мойки тут
у дома с номером двенадцать
я постою, как на посту,
где караула не дождаться.
Ведя безмолвный разговор
с необъяснимою печалью
под сада Летнего вуалью
я спрячу повлажневший взор.
И снова на перекладных
до Пскова как-нибудь доеду
в сопровождении луны,
по моему бегущей следу.
И дальше, дальше – в тихий дом,
над сонной Соротью стоящий,
чтоб в нём, как прежде, настоящей
себя почувствовать потом.
И на онегинской скамье
вдохнуть тригорский воздух мятный
чтоб растворившись в синеве
его небес, пойти обратно –
к самой себе...
К самое себе.
ПИТЕР
Ирине Бакониной
В этом городе строгом
и люди строги
от холодной реки,
от нерусской тоски…
Но в земле этой
все мои предки лежат –
и опять я влюбляюсь в него невпопад.
Он протяжное «о»
навсегда потерял
и мостов его каменных
грозен оскал…
Но меня не пугает
заносчивый взгляд
и чугунная вязь
его чёрных оград.
Вдоль Фонтанки и Мойки
бесцельно брожу,
словно новое счастье
себе ворожу…
У глубокой воды,
у высокой мечты,
как в отрочестве нежном,
с ним вновь я на «ты».
И всей сутью своей
ощущаю, как рад
нашей встрече нечаянной
чопорный Град,
только с виду он так
неприступен и хмур –
Петроград, Ленинград мой
и Санкт-Петербург…
Здесь над речкой Славянкой
плывут облака,
и в скольжении их
отразились века...
А в её берегах
вся судьба до конца
от тернового до золотого венца.
* * *
Александру Проханову
Ах, что ты, душа моя, мечешься?..
Ничтожна твоя маета.
Когда погибает Отечество,
Другая беда не беда.
Пускай в обезумевшем зареве
Сегодня сгоришь ты дотла,
Но завтра, предчувствую, заново
Твои народятся крыла.
Чтоб ты широко их раскинула,
Нахохливши две головы,
От стольного города Киева
До первопрестольной Москвы.
Не паинька ты и не неженка,
Испачкаешь крылья в золе,
Но нищей не станешь ты беженкой
На русской исконной земле.
От стаи вороньей зигзицею
По-над монастырской стеной
Взлетев, летописной страницею
Схоронишься в келье глухой.
Но стоит лишь пастырю нашему
Ударить в призывный набат,
Ты выйдешь из схимы монашеской
И сбросишь смиренный наряд.
Кольчуга сверкнёт серебристая
В лучах восходящего дня,
Как знаменье Божье, что выстоишь
И выйдешь живой из огня.
* * *
Ангел, беги от сомнения,
дабы лукавым не стать,
лишь поборов искушение
можно познать благодать.
Надо добрее стать вроде бы
в мире, где царствует зло –
не проклинать свою родину
в час, когда ей тяжело.
Имя моё и отечество
здесь, среди этих небес,
и искушать меня нечего
странами дальними, бес.
Толпами ангелы падшие
бродят по их городам,
мать троекратно предавшие,
будто бы Пётр Христа.
Что и кому уготовано,
ведомо лишь Одному…
Вот и гляжу очарованно
я в непроглядную тьму.
БЕССМЕРТНЫЙ ПОЛК
Как будто письма запоздавшие
на полстолетия с лихвой,
восстанут из могил все павшие
и на полях войны пропавшие,
чтоб вместе встать в единый строй.
И пусть они, как в годы прежние,
плечом к плечу, как к брату брат,
прижмутся намертво и бережно,
все те, кто пекло это пережил –
и славянин, и азиат.
Кавказец и степняк, и северный
охотник и оленевод
в строю едином не рассеяны:
они опять – один народ.
Горами пусть, полями, рощами,
чеканя шаг, за взводом взвод
волною всколыхнутся мощною –
и по брусчатке Красной площади
Бессмертный этот полк пройдёт.
И чтобы мы – его наследники,
из тьмы безверья своего,
как за соломинку последнюю,
в слезах схватились за него.
ГЕОРГИЕВСКАЯ ЛЕНТОЧКА
Наша ленточка весенняя,
победившая войну,
ты, как будто во спасение,
разбудила всю страну.
И от страха нечисть корчится
всех народов и времён –
растерзать тебя ей хочется,
обступив со всех сторон.
Но трепещешь ты, священная,
на ветру, как на пиру,
над весёлым детским щебетом,
что порхает по двору.
И на лацкане засаленном
выцветшего пиджака
рядом ты с медалью Сталина
на груди у старика.
И в косичке ты девчоночьей,
и в петличке у бойца,
у смешной старушки чопорной,
у сынишки и отца.
Как сигнальная ракета ты
освещаешь тёмный брод,
и, наверное, поэтому
верует в тебя народ.
* * *
Мой внучек в День Победы спозаранку
гудок мне в телефоне поменял…
И с той поры «Прощание славянки»
сопровождает радостно меня.
Пусть злое время давит мне на плечи,
да тяжко так, что Господи спаси!..
Мне с этой гордой музыкою легче
сражаться будет с ним под «гой-еси»!
Ведь на врагов тот марш наводит ужас,
а нынче враг внутри – со всех сторон…
Бывали времена в России хуже,
но вероломней не было времён.
И если на последнем полустанке
замрёт страна, от гнусности пьяна,
пусть зазвучит «Прощание славянки»
чтоб, наконец, опомнилась она!
КРАКОВ
Над Вислою, на самой кромке,
надменно смотришь в небеса,
забыв о том, что русской кровью
оплачена твоя краса.
Архитектуры блеск и чудо
ценой безмерной спасено,
но этот подвиг грех Иуды
перечеркнул давным-давно.
И ты, застыв над Вислой сонной,
гордясь шляхетною судьбой,
продал Серёжку с Малой Бронной
и предал Витьку с Моховой.
Солдатские их обелиски
вандалом выворочены…
И лишь с табличек смотрят лица
из позабытой той войны.
Им ничего уже не надо,
но этот воинский погост
для них стал Гефсиманским садом,
в котором предан был Христос.
Пусть этим витькам и серёжкам
не встать уже из-под земли,
но если б только было можно,
они бы вновь тебя спасли.
СТАРАЯ ФОТОГРАФИЯ
Петру Прибылову
Молодые поэты...
Это псковское лето
было солнцем согрето
наших пламенных строк.
И мечтать были вправе
мы о будущей славе
в той могучей державе,
где поэт, как пророк.
Армянин, молдаванка,
русский… Было неважно
на чужие и наши
нам делить имена.
Потому что любого
с материнской любовью
под отеческим кровом
согревала страна.
Здесь, на выцветшем фото
мы стоим беззаботно,
молодая пехота
с ручкой вместо штыка…
И, крестами сияя,
нас собор осеняет,
а над ним проплывают
облака, как века.
ПАМЯТИ ДРУГА
Николаю Никишину
Серый дождь барабанит по крышам,
вот и кончилось лето уже…
Ну, зачем же ты, Коля Никишин,
больно так полоснул по душе?
Кровоточит незримая рана,
как рябина в Калуге твоей…
Почему так внезапно и рано
смерть моих отнимает друзей?..
Ты был сверстником века иного,
настоящий расейский поэт,
потому не единого слова
о тебе не сказал интернет.
Русский ясень бескрайнего поля,
одинок и всегда нелюдим,
столько боли оставил ты, Коля,
однокашникам давним твоим.
Так прости же ты нас, Бога ради,
что тебе не сказали о том
я и Саша, Сергей и Геннадий –
оставляя слова на потом.
Но по старой калужской дороге
нам туда не добраться теперь,
где в охотничьей мрачной берлоге
без хозяина съёжилась дверь.
И ружьё заржавело, и порох
в патронташе твоём отсырел…
Новый век ты не принял как морок,
а былой, как журавль, улетел.
И за ним улетела вдогонку
вся твоя деревенская Русь,
обронив по дороге иконку,
на которую я помолюсь.
|
22 ИЮНЯ
Геннадию Иванову и Сергею Каратову
Ты помнишь, Гена, ночи напролёт
в безудержных мы проводили спорах,
как заскочив в последнее метро,
мы ехали на Воробьевы горы?
А ты, Серёжа, помнишь или нет,
как отдавая дань священной дате,
встречали мы обугленный рассвет,
на мирную столицу сверху глядя?
И нас никто силком не гнал туда,
но этот день имел для нас значенье,
ведь самым первым были мы тогда
страны послевоенным поколеньем.
Да этот день застрял, как в горле ком,
он в юности нам не давал покоя,
и лишь тогда дышалось нам легко,
когда всходило солнце над Москвою.
Ни Шамиля, ни Коли нет уже –
и наш последний час не за горами…
Но этот день, зарубок на душе,
он до сих пор ещё навылет ранит.
Мне жалко тех, кому не жаль страны,
которую так предали бездарно,
и мальчиков, что в первый день войны
не сдали ни единого плацдарма
* * *
Россию
Господь не оставит...
И тот,
кто с мечом к нам придёт,
услышит пускай наперёд:
«Вас
наше пространство задавит.
Нас
наше пространство спасёт». ЧУЖИЕ
Они пришли…
но не из Голливуда,
не из Вселенной чёрной и немой.
Они явились, словно ниоткуда,
и наползли внезапно тьмущей тьмой.
Они поют, хотя и безголосы,
они смеются, хоть и не смешно.
И под неотвратимым их гипнозом
мы все уже находимся давно.
Им несть числа…
Они так многолики,
что все как будто на одно лицо.
Пороки их, как тяжкие вериги,
свиваются в змеиное кольцо.
Их родина – вертеп,
их жизнь – рулетка,
и золотой телец – их божество…
И все они его марионетки
и бесы похотливые его.
И, кажется, кровь застывает в жилах,
когда я продираюсь сквозь толпу,
где нет своих,
а лишь одни чужие,
чужую навязавшие судьбу.
КЛЮЧИ СЕРГЕЯ
Потускнели лазурные дали,
где костьми мы должны были лечь…
Ну, зачем же тебя мы отдали
на съедение, русская речь?
Заарканили чёрным квадратом
под журчанье свирели чужой,
чтобы ты в лабиринтах проклятых
позабыла дорогу домой.
Отреклись от красы первородной,
от кристальной твоей чистоты,
чтоб послам иноземным в угоду
стала вечной служанкою ты.
На коленях не били поклоны
простоте, не приемлющей лжи…
А теперь мы не люди, а клоны
с микрочипами вместо души.
И откуда предстанет спасенье
угадать невозможно теперь,
разве что ненароком Есенин
отворит нам заветную дверь.
И, как Феникс из пепла седого,
из руин языка, исполать!..
возродится родимое слово
и есенинская благодать.
* * *
Сияет лес резными
серёжками берёз,
лучами золотыми
просвеченный насквозь.
Мой русский, белоснежный
весенний березняк,
сожми в объятьях нежных
и закружи меня.
Своим целебным соком
мне душу напои,
чтоб были о высоком
все помыслы мои.
Как будто нет в помине
раздавленной страны,
что сникла от унынья
и собственной вины.
Прижмусь к берёзке крепко
горячею щекой –
родимая, так редко
мы видимся с тобой…
* * *
Я как смотритель станционный
поэзии традиционной
меж прошлым веком и иным –
непредсказуемо глобальным –
стою в глуши провинциальной,
Отечества глотая дым.
Да только он опять не сладок
здесь, где разруха и упадок
царят, как в оны времена…
И, кажется, бесповоротно
огромной площадью болотной
родная сделалась страна.
И эта вязкая трясина
вцепилась и в отца, и в сына,
и лишь бесплотный дух святой
ещё бессмысленно кружится,
как неприкаянная птица,
над необузданной толпой.
Но кони грозно бьют копытом,
на них ямщик кричит сердито,
и воздух разрезает кнут…
А я в шинельке старомодной
гляжу – в какую непогоду
и бесу новому в угоду
они Россию унесут.
ПОЭТ В РОССИИ БОЛЬШЕ НЕ ПОЭТ
Поэт в России больше не поэт…
Его комфорт с тусовкой поглотили –
и неуютно, как на гильотине,
стихам, в которых выпендрёжа нет.
Уже не образ века он, а шарж,
и ничего он больше не пророчит…
Толпа над стёбной рифмою хохочет,
ей больше не нужна его душа.
А дух России, где же он, ау?..
Его в шинель Башмачкина одели,
чтоб он смешил на глянцевой панели
интернациональную Москву.
И на него, молясь иль матерясь,
глядят с высоких постаментов горько
и основавший город русский князь,
и гений Пушкин, и советский Горький.
Уже глаголом никого не сжечь
и не в чести славянская певучесть…
Поэзия, твоя печальна участь –
в тебя змеёй вползла иная речь.
И дух иной… С рогами и хвостом…
И даже Маяковский громогласный
изгнать не смог бы яд его опасный –
он захватил и запад и восток.
Поэт в России больше не поэт…
С триумфом примирившийся подонков,
что может он сказать своим потомкам?..
Одно лишь – что на родины обломках
ни прошлого, ни будущего нет!
ХОРОШО – БЫТЬ СТАРИКОМ…
Юнне Мориц
Хорошо – быть стариком
или смелою старухой,
не бояться прямиком
по-бурлацки правду ухать.
Жить сегодня и сейчас,
реноме послав подальше,
чтобы сыпались из глаз
искры у проклятой фальши.
Хорошо – назло врагу
быть талантливой и дерзкой
и штыком вонзать строку
в ложь, как будто в студень мерзкий.
Хорошо во весь карьер
гнать крылатого Пегаса
и ФэБэ и ФэБэР
пригвоздить смертельной фразой.
Как прекрасно – до конца
быть самим собой и только,
чтобы не терять лица,
даже если бьют в итоге.
Хорошо – ходить ферзём
на доске, где злые пешки
норовят тебе за всё
отомстить в плебейской спешке.
Хорошо быть стариком
или честною старухой,
даже если в горле ком,
хохотать над ложью тухлой.
И с бессонницей вдвоём
до утра сидеть в обнимку,
пока полночь за окном
бродит, словно невидимка.
Хорошо – быть молодым,
но седым гораздо лучше,
кто пройдёт огонь и дым,
Крым и рым всему научат.
Налегке идти легко,
сила духа, как краюха…
Хорошо – быть стариком,
или грозною старухой.
* * *
Вдруг увидела сад позаброшенный,
и до слёз защемило в душе…
Где же скрылось ты, время хорошее?..
Не вернуть тебя боле уже.
Эта родина – больше не родина,
торжествует там пьяная чернь…
Все плоды во саду, в огороде ли
продырявил прожорливый червь.
И, как лик, от немого отчаянья
потемнел покосившийся дом,
на погосте рябину печальную
кто-то острым срубил топором.
Три могилки тенистою пагодой
не укроет она в летний зной
и своей сладко-горькою ягодой
снегирей не накормит зимой.
Всё до нитки последней украдено
на земле легковерной моей…
Как же всё-таки падка окраина
на посулы заморских князей…
А теперь – ни погоста, ни родины,
только этот заброшенный сад…
Да и то, он привиделся вроде бы
мне за вязью чугунных оград.
ПОКРОВА
Вот и опять настали Покрова –
и в изморози стылая трава,
и, как покров,
клин белых журавлей
над родиной осеннею моей.
Он бахромою белоснежных крыл
её от непогоды заслонил,
но от войны укрыть и от беды
способна, Богородица, лишь ты.
И дом, и город, и озябший сад,
где яблоки последние звенят
на злом невыносимом сквозняке
от гибели своей на волоске.
Накинь же свой незримый омофор
на всё, что мы хранили с давних пор –
на нашу землю отчую и речь –
а без тебя её не уберечь.
Заступница, яви нам чудеса –
укрой поля ты наши и леса
от града миномётного огня
и дай дожить до Судного нам дня.
* * *
Программу мы «Время» привычно включаем
и сразу, как будто дичаем,
когда за обыденным чаем
мы смотрим на труппы невинно убитых людей…
Война в нашем доме, а мы её не замечаем –
и даже случайно
не вырваться нам из сетей.
Не хомо уже, а агрессио сапиенс все мы –
и часть управляемой схемы,
где сбой был намечен системный…
И генный наш код этим вирусом был повреждён.
Нет дела нам больше до горькой украинской темы –
мы будто не с теми,
кто в общей стране был рождён.
Сквозь дебри сети, средь цветочков и кошечек милых,
теряя последние силы,
пытаюсь прорваться к могилам,
что сеет и сеет без устали эта война…
Но прорва паучья реальную жизнь заслонила –
она и взрастила
зловещие те семена.
ДЕВОЧКА НАСТЯ
Девочка Настя
готовит уроки в подвале…
Бедная Настя
у сытой Европы в опале.
А перед нею в одном лишь
она виновата,
что родилась и живёт
в своей Ясиноватой.
Здесь говорит она
на языке и на мове,
только война не нуждается
в настином слове…
Ей наплевать,
что она без вины виновата –
крупноколиберно
лупит по Ясиноватой.
Русская Настя
с мольбою глядит на Россию,
даже она
защитить больше Настю не в силах…
И за болгар, и за сербов
когда-то вступалась,
а вот для Насти
запала уже не осталось.
Настя под пулями бегает
в местную школу
и привыкает тихонько
к себе невесёлой…
Небо Донбасса
похоже на чёрное сито,
кажется Насте,
что солнышко тоже убито.
Девочка Настя
готовит уроки в подвале…
Бедная Настя
у сытой Европы в опале.
Свечка потухнет,
а чёрный огарок дымится –
то ли слеза, то ли воск
прожигает страницу…
ТОРЕЗСКИЙ ПОГОСТ
Лене и Наташе Саране
Спит баба Оля в беленьком платочке
под серебрянкой крашенным крестом…
А рядом спят любимые сыночки
Володя и Иван последним сном.
Но только вечный сон их неспокоен –
и сны их замогильные страшны…
Да разве же умом понять такое
подранкам отгремевшей той войны.
Великой и Отечественной… Давней,
почти два года мучившей Донбасс…
Земля на крышки гроба тяжко давит –
не будет пухом уж она для вас.
По вашим хатам снова бьют снаряды
и по могилам вашим тоже бьют…
Вы помните, как «Смерть фашистским гадам»
вы в детстве выцарапывали тут?
Не спится вам в труне своей шахтёрской:
не «хэнде хох» – родная речь слышна…
По вам прицельно лупят ваши тёзки,
но русские ли это имена?
Здесь на шевронах иностранный вымпел,
и в отрешённых взорах блеск чужой…
И больше в степь донецкую не выйдет
с хорошей песней парень молодой.
* * *
Николаю Рачкову
Кому нужны вы, русские поэты,
в стране, где проза жизни правит бал,
где ни поэмы ваши, ни сонеты
никто, наверно, толком не читал?
Ещё, чтоб не пропасть поодиночке,
вы оборону держите пока,
и ваши окровавленные строчки
свистят, как пули, около виска.
Но тиражи изданий смехотворны –
и те с грехом добыты пополам…
Когда страна – одно сплошное порно,
как святость духа сохранить стихам?
Как выжить в этой грязной потасовке,
что сверху всем навязана, увы?..
Но модных литераторов тусовки,
как будто чёрта, сторонитесь вы.
И всё ещё несёте крест тот тяжкий,
который не по силам был другим,
через поля, пригорки и овражки
туда, где не видать уже ни зги.
Не ради орденов…
Их, как обычно,
одним и тем же лицам раздадут…
А ваши строки так асимметричны,
что им награды не дождаться тут.
Кому нужны вы, русские поэты,
когда Россия катится во тьму?..
Ни властью, ни народом не согреты…
Кому нужны вы?..
Богу одному.
* * *
Маме
Прощай… Прости.
Поймёшь ли ты,
Как я любила возвращенье
И тяжесть яблок налитых
В саду воскресном и осеннем.
И отчий свет в твоём окне,
И веток неуклюжий ветер.
Но было что-то каждый вечер
Неутолённое во мне.
До беспокойства…
И тогда,
Уже догадываясь смутно,
Я полюбила поезда
За их иллюзию приюта.
Я полюбила этот миг
За нерв толчка,
за дрожь вагона
И еле различимый крик,
За мной несущийся с перрона.
Без них прожить я не смогу…
И только б ты меня простила
За то, что по тебе тоску
Я больше радости любила.
Но не зови,
ведь всё равно
Мне не дано уже вернуться
Туда, где ветви за окном
Всё ниже и покорней гнутся.
Где не поймёшь меня и ты…
Но тот бы понял, тот бы понял,
Кто ночевал однажды в поле
Под небом серым и пустым. |
Марина Анатольевна Ахмедова (Колюбакина) – поэт, переводчик, публицист. Родилась в Челябинске. Детство и юность прошли на Украине.