Эдуард АЛЕКСЕЕВ
ПОПУГАИ

Некоторые люди удивительно похожи на попугаев. А некоторые попугаи – на людей. Так что иногда даже задумаешься: может быть, когда-то у нас были общие предки?

Однажды мне подарили пару волнистых попугайчиков – маленьких зеленогрудых птах, представительниц большого попугайного племени. С неделю они молча просидели в клетке, которую я соорудил для них на кухне, а затем освоились и стали жить да поживать как две отдельные личности, каждая со своим нравом, наклонностями и привычками.

Говорят, у каждого человека – свой характер. Это верно; но верно и то, что все характеры можно условно разделить на два основных – по типу их приемлемости для окружающих – легкий и тяжелый. В этом плане я всегда полагал, что тяжелый характер – следствие неудовлетворительного воспитания или же ограниченности ума. Поэтому в человеке такой дефект исправить крайне сложно. У попугаев, я считал, – тем более. К моему удивлению и славе эволюции, все оказалось не так.

Попугаиха – я назвал ее Джерри – являла собой как раз тот активный и недоброжелательный ко всему тип существа, который так удручает меня в людях. Джерри рассматривала своего Жорика – супруга и сотоварища по времяпрепровождению – как представителя всего остального, кроме себя, живого мира, который должен обязательно знать свое место в жизни, точнее – на жердочке, и не раздражать других своим присутствием.

И хотя места в клетке было достаточно, и жердочек, на которых можно сидеть и раздумывать о смысле жизни, хватало, Джерри почему-то всегда считала, что та жердочка и то место на ней, где в данный момент сидит Жорик, не его место, а именно ее – этой зеленой замухрышки, претендующей даже в клетке на роль первой индивидуальности. Стоило Жорику сменить жердочку – Джерри сейчас же меняла свое мнение на противоположное и тотчас придумывала повод, чтобы опять к чему-нибудь придраться. Впрочем, и отсутствие повода не меняло дела. Она перепрыгивала на дальний конец жердочки, где он только что устроился, а затем постепенно, как бы случайно, передвигалась в его сторону до тех пор, пока не оказывалась с ним рядом. Бедный Жорик, заранее чувствуя, чем все это закончится, обычно пытался улизнуть куда-нибудь в сторону. Но она всегда успевала раз-другой клюнуть его в шею или в хвост – чтоб знал, кто здесь главный.

Про еду нечего было и говорить. Едва Жорик спускался к кормушке, куда я, кроме зерен, подкладывал еще и кусочки яблок, – как Джерри, уже набившая до этого свой зоб, с гортанным клекотом обрушивалась вниз, и именно на то место, куда Жорик успевал только что отпрыгнуть. Куда бы он ни убегал, заслышав ее ястребиный клекот, она настигала его везде и лишь после этого возвращалась к кормушке и, давясь и чихая, запихивала в себя еще одно-два зернышка или дольку яблока.

Однако, когда дело дошло до продолжения рода, Джерри стало не узнать. Тут она начала всячески вертеться около своего супруга и заливаться якобы любовным квохтаньем, требуя от него восхищения и любви. И хотя деваться ему в клетке было некуда, я лично могу объяснить его довольно быструю сговорчивость пойти в этом деле на компромисс только одним: желанием улучшить породу – чтобы хоть не ему, так его детям жилось лучше.

Так или иначе, через месяц Джерри облюбовала место в небольшой дуплянке, которую я предусмотрительно поставил в углу клетки, и снесла там одно за другим семь маленьких яичек – немалое количество для таких небольших и, в общем-то, невзрачных пигалиц, какими являются в попугайном мире волнистые попугайчики. Видимо, Джерри решила, в пику Жорику, что такую породу, которая есть в ней самой, надо не улучшать, а лишь увеличивать в количестве.

Надо заметить, что норма в кладке яиц для волнистых попугайчиков – три-четыре штуки, но никак не семь. Я лично выяснил это, прочитав соответствующий раздел в популярной литературе о попугаях; как об этом догадался Жорик, не имею понятия, но только, после того как он заметил в гнезде такое количество яиц, моего Жорика словно подменили. Видимо, решив, что вклад не только в качество, но и в количество принадлежит только ему, Жорику, он теперь целыми днями отъедался у кормушки и скоро растолстел так, что стал похож не на волнистого попугая, а на обожравшегося воробья. Наевшись, он с трудом взбирался на свою любимую жердочку и, удовлетворенно пощелкав языком, впадал в дремотное состояние – точь в точь как важный государственный чиновник на своем рабочем месте после обеда. Что ж, каждый имеет право на личную жизнь. А Жорик теперь жил только жизнью своего живота, больше ни на что и ни на кого не обращая внимание. Даже на Джерри, которую – судя по той же литературе – был обязан кормить не только сейчас, когда она сидит на яйцах, но и потом – когда у нее появятся птенцы.

Но ни в первый период, ни во второй, когда птенцы начали дружным хором пищать из своего убежища, Жорик ни разу не изменил себе. И если Джерри подлетала к нему, пытаясь выудить из его клюва какое-нибудь зернышко, давая понять, что у каждого должны быть свои обязанности, – он нагло, пользуясь преимуществом в теперешнем своем весе, спихивал ее вниз, причем, не глядя, почти не поворачивая голову в ее сторону. Я пробовал читать ему популярную литературу, но он лишь презрительно щурился в мою сторону и гадко чирикал, подражая дворовым воробьям.

Через две недели в окошке дупла появился первый оперившийся птенец. Он тщетно пытался выбраться наружу, но движения его были неуклюжи и беспомощны, и я едва удержался, чтобы не засунуть его обратно в гнездо.

На следующий день он все же выбрался на белый свет и взобрался на жердочку. Размером он был почти со свою мамашу, бойко порхающую туда-сюда в тщетной надежде прокормить всю ораву. Жорик с любопытством глядел на своего отпрыска, явно пытаясь отыскать в нем признаки улучшения породы.

Еще через день из гнезда вылез второй птенец, за ним еще один. Скоро все семеро сидели на жердочках и чирикали на всю кухню, подражая трескотне воробьев, доносившейся через открытую форточку, и своему папаше, весьма преуспевшему в этом деле. По прожорливости они тоже были в него. Едва Джерри подносила какое-нибудь зернышко одному из них, как все остальные окружали ее и лезли в горло сначала к ней, потом к тому, кому оно досталось. Животы у них выпячивались из перьев, но они все равно ели, ели и ели — будто хотели нажраться впрок. А если не ели, то спали. Но стоило хотя бы одному из них пошевелиться, как все остальные тотчас просыпались и поднимали такой гвалт, что можно было подумать, будто они только что родились на свет и еще ничего не жрали. Скоро все так преуспели в своих стараниях, что начали перерастать Джерри. Цвета они все были примерно одинакового – ярко-зеленые, и я уже начал путать, кто есть кто. Лишь Жорик выделялся из всей компании своим непомерным брюхом: он был толще всех и все так же сидел на своей жердочке и таращил глаза на окружающее, стараясь заметить в новом мире плоды своих творческих усилий.

Прошло еще несколько дней, и птенцы превратились совсем во взрослых птиц – ярких, красивых и бесконечно нахальных.

В общем-то, все попугаи на то и есть попугаи, чтобы уметь попугайничать. Но эти, по-моему, превзошли всех. Что бы ни делала Джерри, молодые повторяли то же самое, причем всей компанией одновременно. Стоило ей спуститься вниз, к кормушке, как они гурьбой сваливались с жердочек на пол клетки и, подминая и давя друг друга, пытались залезть в кормушку все одновременно; стоило ей почесаться – и все, один за другим, начинали чесать себя лапками и искать в перьях несуществующих блох; стоило ей зевнуть и потянуться, как все семеро с самым комичным видом начинали разевать свои горбатые клювики, расправлять крылья и вытягивать ножку в сторону.

Но самое основное все же было впереди: все тычки, щипки и взбучки, которыми их награждала и продолжала награждать Джерри, возмещая моральный ущерб, причиненный ей раздобревшим супругом, они – как истинные попугаи! – сполна возвращали ей теперь обратно. Отожравшись и отоспавшись, отпрыски с дикими криками носились за ней по клетке, норовя ущипнуть или клюнуть ее в шею; если им попадался на пути Жорик, они просто стряхивали его на пол, и он с изумлением взирал оттуда на своих чад, выворачивая шею набок и уморительно моргая маленькими глупыми глазками.

Чтобы прекратить это безобразие, я открыл верх клетки – как это делал иногда и раньше, когда попугаев было только двое, – и Джерри тотчас взмыла вверх и уселась на карниз над окном. Ватага малолеток растерялась. Мир, который они знали, оказался не совсем еще весь: вне клетки, оказывается, еще была целая Вселенная. И что с ней делать, они еще не придумали.

Люди, вероятно, тоже в свое время испытали нечто похожее – когда обнаружили, что земля не центр мироздания, а небольшой кораблик в океане бездны, наполненной звездами.

Несколько секунд на кухне стояла зловещая тишина. Потом раздался всплеск голосов, отдаленно напоминающий ситуацию на общем собрании в научно-исследовательском институте, где каждый из сидящих, не выходя на трибуну, старается с места высказать свои соображения по поводу того, что такое Вселенная и что с ней следует делать, если уж она вдруг есть; и как правильно благоустроить мир, чтобы все вокруг – кто тоже кричит! – были не ущемлены в своих правах на новую собственность.

Джерри чирикнула – и все семеро замолчали. Джерри чирикнула еще раз, и они, маленькие, растерянные, откликнулись ей одним общим гласом – гласом капитуляции. Джерри слетела вниз, на клетку, попрыгала по железным пруточкам и снова вспорхнула на карниз.

Попугайчики начали взлетать. Крылья уже без труда удерживали их в воздухе, и некоторое время все семеро беспорядочно кружили под самым потолком.

Потом кто-то попробовал сесть рядом со своей маманей. У одних это получалось, другие срывались и с шумом падали на подоконник. Но вскоре большинство все же взобралось на перекладину и бойко заверещало на весь свет о своих достижениях в освоении нового жизненного пространства. Потом все дружно принялись отковыривать обои от стенки – приспосабливать окружающую среду к своему присутствию.

Дурачок Жорик, задрав голову кверху, смотрел на них со своей любимой жердочки, не решаясь присоединиться к общей компании.

Джерри слетела вниз – они спустились вслед за ней. Она поднялась вверх – они всей ватагой, задевая и наступая друг на друга, уселись в ряд, как ласточки на проводах. Через час-полтора, проголодавшись, Джерри залезла в клетку и спустилась в кормушку.

Боже, что тут началось... Все семеро – не без мытарств – сейчас же слетели с карниза и, давя друг друга, полезли в клетку. После небольшой свалки у пустой кормушки осталась лишь одна растерянная мамаша.

С этого дня погромы в клетке поутихли. Но вскоре я заметил, что Джерри снова лазает в дуплянку и готовит там новое гнездо. А когда я открывал клетку и попугайчата взмывали вверх, на карниз, Джерри опять провоцировала Жорика на восхищение и любовь. Естественно, Жорик вспомнил свой бзик с улучшением породы и решил, что уж на этот-то раз он не подведет.

Я опять полез в литературу. Там было сказано, что вторичную кладку волнистые попугайчики должны класть не раньше, чем через несколько месяцев после первой. Ясно было, что Джерри пошла на этот отчаянный шаг только из-за того, что первая, улучшенная порода, – ее явно не устраивала. Так или иначе, через месяц у Джерри вывелись новые птенцы, и, поскольку прежние все еще продолжали оттачивать свои садистские наклонности на бедном Жорике и на ней самой – когда она появлялась из гнезда, – я решил раздарить их своим приятелям и знакомым. И скоро в клетке опять остались только Жорик и Джерри.

Через некоторое время новое поколение выползло на белый свет, отчаянно чирикая и зевая, носясь по клетке и стряхивая Жорика с его жердочки. Но на этот раз Жорик уже выработал тактику: как только молодые начинали носиться по клетке, он прыгал на стенку и, вцепившись лапками в проволочные прутья, пережидал, пока страсти не улягутся и дети его не впадут в очередную спячку. Только тогда он вновь перебирался на свое место и, нахохлившись, о чем-то тяжело думал. 0 чем, конечно, было понятно: о суетности жизни и несовершенности бытия. Джерри сидела теперь на крыше дуплянки – тут было хоть и менее удобно, зато спокойно. Она сидела одна, и в глазах ее светилась тоска, грусть и мировая скорбь по хорошим детям.

Я пробовал приручать птенцов, но они – как и прежние – были агрессивны, принципиальны и нетерпимы в вопросах морали и покушения на их демократию в моей клетке, и норовили каждый раз схватить меня клювом за палец, да так, что иногда прокусывали палец до крови. Бедные Жорик и Джерри: представляю, как им доставалось от той демократии и принципиальности.

Но все же есть в мире равновесие: один попугайчик из второго поколения оказался добряком. Он легко давался в руки и с удовольствием сидел на моем плече – чему так и не научились ни Джерри, ни Жорик, хотя я и пытался подружиться с ними. Один – с лихвой заменил мне всех.

Я оставил его, а всех остальных – а их во второй раз было пятеро – опять раздал по своим знакомым.

Теперь у меня дома три волнистых попугая: Джерри, Жорик и не удавшийся в их породу – как говорят, в семье не без урода! – весельчак Кондор, так я назвал третьего. В отличие от своих родителей, братьев и сестер, он не любит сидеть в клетке и при каждом удобном случае норовит взобраться ко мне на плечо и посмотреть, не завалялось ли что у меня за ухом или на голове. А если я подставляю ему свой нос, он осторожно чешет его, тихонько посвистывая и квохча что-то вполне дружелюбное. По вечерам, когда я прихожу со службы, мы вместе с Кондором ужинаем – я ем свой вечерний суп, а он сидит на краю тарелки и старается выудить из моей похлебки какую-нибудь крошку; потом мы пьем чай – я из стакана, а он из блюдца. После ужина я достаю из холодильника яблоко, вырезаю из него дольку и отдаю Кондору; еще две кладу в клетку Джерри и Жорику – раньше-то они с удовольствием клевали яблоки. Но сейчас они относятся к ним равнодушно, что меня, честно говоря, удивляет: уж не в яблоке ли, по их мнению, заключена причина всего с ними происшедшего?.. Так что остальную часть яблока мне приходится съедать самому.

Обглоданную сердцевину я кладу на стол, и Кондор вскакивает на нее верхом, выклевывает зернышки и потом играет с ней, катая ее по столу и падая при этом то на один бок, то на другой, а иногда переворачивается на спину и перекатывает ее лапками над собой – как котенок с клубком шерсти. Абсолютно гениальная личность! Размером он чуть поменьше Джерри и, конечно, Жорика, и, казалось бы, теперь они могут с лихвой отыграться на нем за всех сразу. Однако, когда я сажаю его в клетку, они тотчас разлетаются по разным углам: Джерри перелетает на дуплянку, а Жорик прыгает на проволочную стенку и, вцепившись в нее лапками, ждет, когда Кондору надоест сидеть на одном месте и он снова перелетит ко мне на стол.

Иногда Кондор все же гоняет их – так, чтобы веселее было ему и, наверное, мне. И они, забившись в угол, долго квохчат там, пучат глаза и переговариваются между собой. О чем? Конечно, о породе – что опять не удалась.

Так бы мы жили да поживали, если бы однажды утром...

Однажды утром я проснулся очень поздно – накануне лег спать лишь под утро. Я проспал бы может и еще больше, но меня разбудил чей-то голос.

Я присел на кровати и осмотрелся. В комнате никого, естественно, не было. Я прошел на кухню – тоже никого. И вдруг из клетки на подоконнике явственно послышалось: “Ну что-с, давай пожрем-с, птичка!”

Я оглянулся – с жердочки, склонив голову на бок и кося глазом, смотрел на меня Кондор.

– Давай, – глупо ответил я.

– Пожрем-с, птичка! – прошелестело из клетки, закончив за меня фразу.

Я был растроган. Я был растроган и смущен одновременно: во-первых, Кондор заговорил, хотя я этому его не учил; во-вторых, он не просто чего-то пробормотал, запомнив одну из моих фраз, а сказал явно по делу, по существу: жрать-то я им вчера действительно ничего не оставил!

Семечки лежали в пакете. Торопясь и рассыпая на пол, я достал из пакета горсть, расщепил несколько зернышек и, раскрыв клетку, поднес ладонь к Кондору.

Он опять склонил голову на бок, посмотрел на меня, будто проверяя, должное ли произвел впечатление и все ли я понял из того, что он мне сказал, – потом ловко сбросил с моей ладони то, что я принес. Лущеные семечки оказались на дне клетки, Джерри и Жорик сейчас же слетели вниз и ловко расправились с ними, после чего выпорхнули наружу и взлетели вверх, на карниз.

А Кондор не стал, как домашний пес, глотать с руки все, что ему подаст хозяин и вилять при этом хвостом от восторга. Цепляясь коготками за клетку, он спустился на подоконник, потом перелетел на мой стол и деловито погулял по скатерти, пробуя клювом морщинки: не завалялось ли чего в складках. Но ничего не нашел там и, подняв голову, строго посмотрел на меня, как бы спрашивая: “Ну! И чего мы ждем?”

Дрожащими руками я высыпал горсть семечек в блюдце и поставил перед ним.

– Ха-р-рошая птица, – одобрительно пробулькало у него в горле.

Я чуть не поперхнулся.

– Ты это мне говоришь, подлец? – хрипло, как большой австралийский попугай Какаду, произнес я. И волосы на моей голове, как хохолок на Какаду, шевельнулись кверху. – Ты что себе позволяешь?

Кондор, не обращая больше на меня внимания, лузгал семечки.

Я сел на стул и тоже молча – чтоб не опростоволоситься еще раз – принялся за свой завтрак. И потом весь день ходил по кухне и в комнате на цыпочках – слушал, не скажет ли Кондор еще что-нибудь умное.

С тех пор я завтракаю молча – Кондор, если нужно, говорит сам. И ведь не просто так, лишь бы что-нибудь сболтнуть, – а только по делу. По делу, по существу – и в нужный момент. То есть, он – в отличие от множества людей! – абсолютно точно понимает, что из чего происходит и что за чем следует. Например, рассыплет что-нибудь на столе или разобьет чашку – и такое бывает! – и сразу же, не дожидаясь моей оценки, кричит во весь голос: “ Плохая птица! Плохая птица!” – не дает мне первому его обличить. Да еще и – плюс ко всему! – с моей интонацией в голосе – да с таким надрывом, что мне становится за себя стыдно.

Эх, человеки... Как же мы похожи на моего Жорика и на мою Джерри. Чирикаем всю жизнь, подражая всем вокруг: воробьям, курицам, петухам, дворовым собакам, кошкам; произносим заученные тосты в никчемных застольях; голосуем на выборах за словоблудов; обличаем друг друга в глупостях – а какой в том прок? Беда-то у нас общая – привычка чирикать, не слушая, не думая, глядя перед собой умными и оловянными глазами и закрывая свой клюв только для того, чтобы дать возможность почирикать «оппоненту»... А какой неподражаемый щебет стоит в телестудиях, когда Главные телеведущие собирают вокруг себя компанию обозревателей, вещателей и журналистов...

Да, что дано, того не отнять. Но и не прибавить. И до моего Кондора им всем, конечно, далеко.

 
Нажав на эти кнопки, вы сможете увеличить или уменьшить размер шрифта
Изменить размер шрифта вы можете также, нажав на "Ctrl+" или на "Ctrl-"
Система Orphus
Внимание! Если вы заметили в тексте ошибку, выделите ее и нажмите "Ctrl"+"Enter"

Комментариев:

Вернуться на главную