«Знатоки» и «ценители» литературного процесса (точнее – всякого рода литературных подворотен) не первый год предрекают скорую смерть русской поэзии. Мне эти деятели чем-то напоминают во множестве расплодившихся нынче астрологов, которые с умным видом не столько пытаются истолковать (это бы ещё и ничего), сколько подменить своими псевдоучеными цветистыми россказнями промысел Божий. Тщетные потуги! Недавно вышедшая в Барнауле книга новых стихотворений омича Юрия Перминова «На родных сквозняках» - очень весомый аргумент в пользу такого вывода. О выходе этой книги я узнал из сообщения на сайте газеты «Российский писатель». И с радостью отметил для себя, что писатели и издатели Сибири, несмотря на всякие там кризисы и равнодушие властей предержащих, сумели заложить новую книжную серию «Сибирская библиотека» - прямо как некогда Петр Великий на воронежских верфях первый русский «непотешный» флот. Скажите, что аналогия – далёкая, сравнение – слишком пафосное? Это как посмотреть. Самодержец, пекшийся о Государстве Российском куда более, чем о своей царственной персоне, в глухих воронежских степях замыслил морское величие России – ну не смешно ли? Замысел этот, как известно, воплощение имел отнюдь не сказочное, но ведь они случились, морские наши виктории! И почему бы теперь писателям Сибири, не менее своего великого предшественника озабоченным процветанием – и, добавлю особо, - духовным выздоровлением России, не замыслить свой поход «к последнему морю»? Не послать свои струги да кочи по мутным волнам чистогана, безнравственности, пошлости на поиски русского человека, - настоящего, цельного, смелого, честного, не поддавшегося бесовским искушениям, не утратившего «душу живу»? Глядишь, и явятся однажды наши «эмансипированные» столицы, все более смахивающие на полирующих своей наготой подиумные шесты бесстыжих бабёнок, к скромному ныне, но не утратившему истинно столичного достоинства граду сибирскому – Тобольску – с челобитьем, со словом покаянным… Во всяком случае, книга, которой отрылась «Сибирская библиотека», даёт мне такую надежду. Почему? Потому что она, - цельная, щедрая, светлая, горним сквозящим воздухом задевающая душу и предельной искренностью, тихим светом понимания и сострадания согревающая сердце. Ощущение такое, что она, эта книга, существовала всегда – как туманная донская пойма, как пароходный оклик с ночного Иртыша, как влекущий, синей водой стоящий у края алтайских предгорий воздух… Она была всегда, но никому не давалась в руки: ждала своего, единственно близкого ей голоса, которому одному только можно довериться, с которым не страшно выйти к людям. Он, этот голос, глуховат и раздумчив. Он прерывист, и потому строка-исповедь изломана глубокими интонационными трещинами – как иссохшая, измученная зноем земля. Но это не мешает, а только заставляет, тая дыхание, снова и снова вслушиваться - не только в самоё слово, но и в такое близкое ему, необходимое, оттеняющее и высвечивающее его недолгое молчание. Ведь он, голос этот, - родной всему сущему, и говорит – о сокровенном. И потому Божьей милостью дано ему стать и прозрением, и утешением, и надеждой нашей в чужом, навязанном нам духовными киборгами мире, «где замерзнуть можно потому,// что бояться граждане друг друга». И вот уже за голосом проступает… нет, не лирический герой, как можно было предположить, привычно отдавая дань литературно-критическим условностям. Проступает - человек. Поэт Юрий Перминов. Какой он? Неравнодушный. Кровно связанный с этим миром, где «и холодно, и хмуро…Вороньё//орёт надсадно…». Ответственный за него. Твёрдо знающий, что не в «погодах» корениться холодность и хмурость заоконного дня, а совсем в ином: «…там грустно без меня,// там без меня – ненастная погода». Мудрый. Умеющий объяснить – разве только загрустившей пичуге, залетевшей к нему на рассвете? – что «разные мы, но совсем не чужие, поскольку//по отношению к белому свету родня». Умеющий сопереживать. И соседям, которые, разгоняя тоску, неумело бренчат за стеной на пианино: «Пусть играют, как могут! – Поскольку не могут//тишину пережить по-другому никак…» И пасмурному, мало кого радующему времени года: «встречаю осень, чтобы не подумала,// что люди плохо думают о ней». Он очень зорок – сердцем. И потому способен увидеть в привычном, обыденном то, что может согреть волшебным светом поэзии каждое наше земное мгновение. «А снегу сегодня нападало столько, Что хватит его для зимы… В небесах Загадочно светится лунная долька – Улыбкой погожей в Господних устах» Он видит – и помогает увидеть нам – ежедневное чудо рождения нового дня: «Как птенец из гнезда, вылупляется тёплое солнышко, В заревых небесах растворяется туч скорлупа» И вот уже проступает, «как знакомо бабушкина улица//дышит солнцем…»; «тепло от яблонь солнечно ко мне//плывёт сквозь годы – бережно, не тая…» Ю. Перминову ведомо многое из того, что утишает земные печали, помогает нам выжить, выстоять. И он напоминает, не позволяет нам забыть об том, что не уныние правит миром. «Не день идёт – неясный даже – к ночи, а ночь ко дню, тем люди и живут. И тем, что дни ненастные – короче столь редких нынче солнечных минут» Юрий Перминов – горожанин по рождению и по жизни, но он хорошо знает, что «из шумного центра к посёлку,// к погосту и небу дорога одна». И посёлок, где ему довелось прожить немало лет, для него – «светлое лекарство,// что врачует нынешнюю тьму». Поэт очень просто может стать пусть и не сказочным, но добрым и доверчивым провожатым, живущим по соседству великаном, готовым радостно повести нас за собой в самые что ни на есть сказочные места. «Перехожу я – здравствуй, мой хороший, живой водой омытый с ночи! – вброд посёлок тихий, ливнями заросший, как лопухами – старый огород» Он, тончайший, проникновенный лирик, не пытается найти в лирике убежище, отгородиться лирической дымкой от несовершенств, болячек и горестей нынешней малорадостной повседневности. И размышляет об этом – о «чужебоязни», например – глубоко и мудро, как православный христианин, чуждый расхожих предубеждений. «Всегда бы так – по крови не родным – встречать рассветы нам: по-человечьи, когда о том, что тесно под одним на всех бессмертным небом нет и речи. Так почему бы – вовсе не родне – нам, смертным, не порадоваться разом дарам небесным? В целом – жизни? – Мне и ксенофобу с дворником Ниязом…» Не чурается Ю. Перминов и «социальности», говоря о наболевшем не только честно и резко, но и – несломлено, несклонённо. «Ша, куршавели, рублёвские фифы да ниццы! – Жданки проели мы, вот и живём на полушку, но и от слёз на клочках огородной землицы – возле «хрущёб» - зеленеет родная петрушка!» А ведь он – человек, такой же, как мы; и горько ему бывает, и одиноко. И он этого не скрывает – сдаётся мне, для того только, чтобы не было так горько и одиноко нам. «Стал я слышать во сне – а живу я один – голоса: Приглушённые, словно отколки далёкого эха, словно в книжке моей записной говорят адреса по которым уже никогда ни к кому не приехать» Поэт, какие бы горести ни случились, вновь и вновь находит в себе силы выстоять – бессонной заботой, сыновней любовью, молитвой. «День жизни тоже срок не малый… Возьмёт – легка ль её рука? – медичка буднично у мамы сегодня кровь с утра… Века, как долгожданный свет, впитало пространство медленного дня… Молитвой – мама спит устало – дышу, кровинушка ея» А ещё помогает ему выстоять то тепло, коим живем и все мы – и молодые, и не слишком молодые, и далеко уже не молодые – до крайнего, похоже, дня. «Прибилась хрупкая звезда пичугой зимней к дому… Я по-другому жил бы, да живу не по-другому. ………………………….. Ночная женщина, прости! – Как нищий - что не ново – стою под небом, а в горсти пыльца тепла ночного…» Хочется верить, что эта пыльца не разлетится по ветру, не выстынет «на родных сквозняках» - и никогда не станет колючим холодным инеем… В заключение – несколько слов о том, что, не имея вроде бы прямого отношения к разговору о творчестве Ю. Перминова, является для меня очень важным. Творческий люд – это, к сожалению, не только высокие помыслы и творческие взлёты, но и – очень часто - жёсткое соперничество, и зависть, и недоброжелательство. Не зря же сказал поэт: «У поэтов есть такой обычай – в круг сойдясь, оплёвывать друг друга». Однако не везде и не всегда так. Вот Юрия Перминова и Владимира Макарова, самых даровитых и самых известных современных поэтов Омска долгие годы связывала крепкая мужская дружба. В июле прошлого года Владимира Александровича Макарова не стало – не выдержало сердце. Я знаю, как тяжело переживал Юрий эту утрату, как много он сделал для сохранения доброй памяти о своем старшем друге. И вот, открыв книгу новых стихотворений Перминова, я увидел крупно набранное посвящение: «Памяти учителя, друга – замечательного русского поэта Владимира Александровича Макарова». У меня, признаюсь, запершило в горле. А когда я прочёл посвящённое Владимиру Макарову стихотворение, на глаза навернулась влага. Прочтите его, это стихотворение-прощание, вместе со мной – полностью, по-иному нельзя. «Поездка с пересадками – не кара, поездка через город – ерунда… Владимир Александрович Макаров – поэт от Бога – ждёт меня всегда. Он хлопотливо чаем угощает, стихи читает – новые, с листа, чем нашу тягу к водке укрощает и чем с меня снимает, как с куста, жучков хандры… Была б со мной гармошка… Не знаю, чем тревожит разговор О том, что на церквушку из окошка он часто смотрит с некоторых пор… Мы смотрим вместе ( я же не на чай с ним спешил) – с его шестого этажа… Без этих встреч с Макаровым – не частых! – болеет одиночеством душа, и - нет вопроса, стало быть: лечить иль само пройдёт?... Церквушка… Облака… Детсад… Подъезд… Шестой этаж… Учитель… Небесных птиц заветная строка…» Поэтам не нужны памятники. Поэтам нужна память. Не казенная, «к юбилею», а вот такая, как у Юрия Перминова – живая, щемящая, зябнущая на ветру неизбывной печали – и не клонящая перед этим хладным ветром. Благодарная. Тёплая. Умеющая согреть даже там, куда тепло наше земное – так говорят – не может, не в силах дойти. Конечно, эти мои заметки – лишь бледная тень того полноцветного, яркого, живого, пронизанного солнцем полотна, которое называется поэзий Юрия Перминова. Невозможно ведь обыденной прозой, пусть и согретой дружеским теплом и душевно-творческой родственной близостью, донести до вас, мои добрые читатели, всё то, что стоит за строкой поэта – большого, настоящего, русского. Да я и не стремился этого сделать – зачем? Есть книга – замечательно выстроенная, любовно оформленная, со всем возможным профессиональным тщанием изданная. Возьмите её в руки, откройте, порадуйтесь. В разливанном море отдающего болотом книжного «масскульта» она – как солнечный зайчик на стене – там, далеко-далёко, в невозвратном детстве. Детство не вернёшь, но вы проснулись – и вот он, тот самый солнечный зайчик – ну как не потянуться к нему, не потрогать, не согреться его теплом?
|