Распарывая сухую шкуру казахстанской степи, обливаясь ржавой угольной кровью, на юг по меридиану проваливался поезд Томск-Андижан.

Справа и слева в ночи лежало могучее тело степной земли, хранившее в себе рожденье и смерть тысячи тысяч человеческих судеб. Пробежавшие и исчезнувшие события призраками таились в курганах и травах, в вольном воздухе и злобном крике хищных птиц.

И одна какая-нибудь людская судьба терялась в этой буре, песчинкой пролетала над степью и безвестно исчезала в небытии навсегда.

Такой песчинкой представляла себя едущая в одном из вагонов до Ленинабада Екатерина Мирджалолова. Она сидела на нижней полке плацкартного купе, прижимаясь к самой стенке вагона, на коленях её лежала голова спящего сына Володи. Они ехали в поезде уже третьи сутки, измучились, особенно четырёхлетний сын. И сейчас он тяжело забылся усталым сном.  Так бывает, когда почти не отдыхаешь, а только исполняешь свой необходимый распорядок и просыпаешься с больной головой. Мальчик спал. Его качало, когда поезд попадал на стыки рельс или делал поворот. Молодая мать осторожно сняла с сына ботиночки, потрогала, влажные в плотной обуви тёплые ноги, пощупала сопревшее нутро крошечной обуви, которая хранила ещё запах детских ног, и стала думать однообразную длинную думу свою.

– Ни матери, ни отца, ни мужа –  одна, всегда одна, – думала она про себя.

Думала сейчас не потому, что жалела себя или переживала, а потому что хотела оправдаться хотя бы перед собой. Она везла сына к старшей сестре – бездетной и бессемейной. Везла, чтобы надолго оставить его там, а сама собиралась с новым своим мужем на Север – в Норильск или даже в Магадан.

Отец Володи давно уже растворился где-то в огромной стране, да и не искала она его. Жили вместе всего чуть больше года, не регистрировались, так что искать того человека незачем было. Жила одна. Четыре года боролась с болезнями сына, с нуждой, с Томской зимней стужей. И вот встретила человека. Того тоже жизнь поковеркала. Послевоенный ребёнок отца-фронтовика. Только-только поднялся в молодую, ещё не созревшую силу, и уже надо содержать себя самому да подкармливать всё большое семейство: братьев, сестёр, да и родителей тоже.

На Север за большими деньгами. Хороша была эта дорога середины двадцатого века в советской стране. Миллионы людей одело и обуло Заполярье. Как перелётные птицы, с весны слеталась молодёжь, находя приют и свивая в тундре свои гнёзда.

Так и Катя. Нашлась парню, хоть и с сыном, а полюбилась. Красивая была, потому и схватил её отец Володи когда-то, да на время. Другая жена была ему нужна. Оставил Катю с ребёнком и исчез.

Теперь хотела Катя освободить своего нового человека от забот, начать с ним другую жизнь. Ей казалась, что за ребёнком, если он рядом, будет всегда стоять тень его отца. Хоть горько и тоскливо было материнской душе, болело сердце, но ещё сильнее кипела молодая кровь.

От всей семьи у Кати осталась только сестра в Ленинабаде, на юге, в тепле, где нашли приют в послевоенные годы их мать с отцом. На химкомбинате хорошо платили. Квартирку получили скоро в бараке, водопровод на улице и все остальное тоже. Но на юге тепло. Бараки быстро обросли вишней, яблонями и входы занавесили решётки виноградной лозы. Потом каждая семья стала оборудовать себе отдельные входы в комнаты, с крылечками, разгораживая общий коридор на темнушки и соединяя с другой светлой барачной стороной. Получились отдельные двухкомнатные квартиры. Провели водопровод, канализацию и вышло на каждую семью отдельное жильё. Только комбинат постепенно съедал людей, особенно первых, какие ещё без особой защиты варили эту химию.

Ушли в землю и Катины родители, оставив её на руках старшей сестры Натальи.

Если Катя выросла на загляденье, кажется, забрав всё привлекательное себе, то та была ей полной противоположностью. Некрасивая, совсем без женской стати, рядом с сестрой она получила прозвище Ночная Красавица. Катя сияла красотой, как дневной свет, а сестра рядом   словно тёмная туча. Замуж не выходила, никто не звал. Пока Катю поднимала, молодость прошла. Как устроилась ещё девчонкой техничкой в школу рядом с домом, так больше никуда не стремилась.

К ней и везла сына Катя. Без особой радости, но и без неприязни приняла его Ночная Красавица, а уже через три дня увёз Катю прочь в неведомую жизнь тот же вечный поезд, теперь уже Андижан-Томск.

В детский сад маленький Мирджалолов не ходил, даже разговоров не заводилось. Раз так, то и размышлений о том никаких ни у него, ни у тетушки. Так до школы прокоротал время с ней в школе возле вёдер, тряпок и швабр, помогая убираться, сколько силёнок хватало, то взаперти дома, один. Чуть подрос – уже без замка оставался, гулял во дворе. Но привычка одиночества брала верх; сам себя хоронил в комнатах. Потерял детсадовское мальчишеское время, когда была самая пора сбиваться в стайки для совместного беспечного порханья и бездумного щебетания в наслаждении лёгкой еще жизни, плещущей из детишек, как лава из вулкана, которая в нём с первых одиноких дней застыла раньше положенного, замуровывая характер.

Ему всегда хотелось общаться с другими детьми, бегавшими в округе дружной ватагой, но он затруднялся, не мог побороть стеснение и поэтому глядел на их игры со стороны.

Катя, уехав, словно исчезла.

От неё пришло всего одно письмо из Томска, которое она написала по приезде, и всё. Больше никаких вестей, никаких слухов и ни одного рубля в помощь сыну.

Ночная Красавица написала несколько писем, но они все возвратились с отметкой «Адресат выбыл».

Что произошло, что случилось? Жива ли? Мертва? Нет известий.

Как будто не было человека. Так и осталась в неведении  её судьба.

Ночная Красавица одна собирала Мирджалолова в школу. Она не знала, как поступить.

В августе, когда директор школы вышел на работу после летних каникул, однажды утром он застал в приёмной Ночную Красавицу. Она сидела на стуле у двери и молча глядела на него тёмными печальными глазами. Вся её фигура, поза, опущенные на колени большие руки выражали такую скорбь, что директор в сильнейшем беспокойстве пригласил её в кабинет, ожидая услышать какую-нибудь трагедийную весть.

Она молчала, и он молчал. Старый учитель. Эти первые дни в пустой ещё и очень чистой школе наполняли его счастьем состоявшейся значительной части жизни.

Свежайшие сквозняки тёплого южного августа легко наполняли ещё пустые классы, которые, казалось, отмывшись от прошлогоднего учебного года, уже заждались, когда же начнут их оживлять весёлые сорванцы.

Вместе со всем этим счастливейшим из всех человечьих помещений заждался своих учеников и старый директор.

Он дорожил всеми, кто служил в школе, и техничка Мирджалолова, которая здесь с ним так давно, что и не вспомнить, не должна, в его понимании, иметь скорбный вид в счастливые дни ожидания первого сентября.

– Наталья, что случилось? Ты не болеешь или, того хуже, хочешь от нас уйти? Не вздумай даже подумать об этом.

Ночная Красавица всегда старалась оказаться не на виду и делать свою работу молча, от-чего с трудом могла складывать длинные фразы. Тут, у директора в кабинете, в котором её швабра знала каждый уголок, стесняясь проговорила заранее приготовленные слова:

– Племянник в первый класс идёт. Надеть нечего к школе. Тетрадей нет. Может, поможете? Он мне в уборке помогает, дальше тоже отработает, не думайте чего. Мать вот у него пропала где-то, сестра моя. Писем не пишет, денег не шлёт. Уж извините нас – и залилась краской. Никогда ничего не просила, не умела.

Директор даже обрадовался:

– Все сделаем как надо. Напиши только заявление. А лучше наша секретарь Валя составит бумагу, ты часа через два подходи, подпиши, а я распоряжусь выделить школьную форму и всё остальное. Главное, не увольняйся, а сестру разыскивай. Мало ли чего, может, случилось несчастье какое, заболела или что другое. Жизнь непросто прожить.

Так в первый класс Мирджалолов пошёл одетым и обутым не хуже других.

Все следующие годы, пока он учился, Ночная Красавица караулила директора после каникул. Молча, рано утром садилась на стул у двери. Одинаково тяжело опускала между колен большие руки. Ждала, когда приходил директор, молча вставала, и он уже не вводил её в кабинет, тоже молча показывал на стол секретарши, улыбаясь, произносил всего три слова:

– Через два часа, Наталья!

Но за школьную форму Мирджалолов отрабатывал уже по-серьёзному. Получал от тётки конкретные задания уборщицы: протирал подоконники, хлюпал в ведре тряпкой, шлёпал на швабру и разводил первым заходом по коридору натасканную за день грязь. Тётка вторым заходом протирала, доводила полы до нужной чистоты. Став взрослее, он вышел на школьный двор уже полноправным дворником.

Кто скажет, что такой труд был ребёнку в радость? Никто. Половая тряпка, метла и постоянная одна и та же взрослая работа доводили маленького каторжника до отчаяния. Школьный коридор, скукоживающийся от детворы на переменах – ступить негде, по вечерам становился пустым и длинным, словно расправлял своё тело. Совсем гигантские метаморфозы: из тесноты в просторы приобретал школьный двор.

Позади у Мирджалолова выстраивался только первый десяток лет. Так мало!

Зато впереди виднелись, как далёкие горные вершины, многие годы. И что? Добираться до них с вечной тряпкой и метлой?

Всё это отторгало от него детвору, одноклассников. Сначала они смеялись над ним. Потом привыкли и перестали его замечать. В классе Мирджалолов сидел один на последней парте и казался чужим, неясно почему оказавшимся здесь. Именно так думал о себе сам.

Одиночество толкнуло его к книгам. Своих не было, но в школьной библиотеке дрожали от нетерпения сорваться с полок в детские руки тысячи верных и преданных друзей. Сначала детские сказки, тоненькие повествования. Потом навстречу стали выпрыгивать томики потолще, но ещё наивные, юношеские. Дальше – исторические мудрые странички, наполняющие его понимание течением времени из далёкого истока человеческого бытия. Впитывая это, Мирджалолов начинал думать, что он тоже в тех прежних событиях был там. Наконец, как будто ждал своего часа, мощно встал рядом с ним «Граф Монте-Кристо» и ошеломил. Оказалось, одинокие и несчастные люди были всегда! Он стал мечтать о своём освобождении от одиночества и, может быть, мести обидчикам, которых накопилось у него много, и они продолжали прибывать.

Времени для книг оставалось немного, поэтому  редко Мирджалолов выбирался на улицу просто поиграть.

Ребятня во дворе не привечала, но и не сторонилась Мирджалолова. Здесь – не в школе, он был почти такой же, как все. Может быть, только нелюдимее, всегда настороже, как будто ожидая какого-нибудь обидного мальчишечьего подвоха. Ему казалось, что он хуже других: они вкуснее и сытнее ели, лучше одевались, а самое главное – были совершенно свободны. Когда хотели, бегали на улице, когда хотели, шли домой или в кино, а у него на это никогда не было денег, да ещё нужно было помогать тётке.

Такое существование слабого, заморенного волчонка сводило его только с другим таким же маленьким изгоем.

В их дворе был один, чем-то схожий с Мирджалоловым. Только не сиротством и нуждой, а своим немножко подленьким характером: ябедник, плакса и трус в детских играх. Фамилия того мальчика была Соплов, и кличка к нему прилипла во дворе естественно «Сопля».

С ним больше, чем с остальными обитателями двора, сблизился Мирджалолов. Каждый из них имел мальчишечьи недостатки, хоть и разные, но ставящие на них печать какой-то неполноценности, чувствительно ощутимой в детском возрасте. Перспективы только от этих недостатков тоже были неодинаковы. Трусость и предательство уходили в одну сторону, нищета и ранняя каторга в другую.

Такое несовпадение кастовых меток скоро прервало их вынужденное сообщество.

 Сопля после третьего класса получил от отца подарок на вырост – взрослый велосипед марки «Зиф». Вывел его во двор Сопля и гордо оглядел окрестности.

Занятые своими увлекательными занятиями, кто «чижом», кто «лянгой», дворовый народ тут же оставил свои забавы и стал издалека наблюдать за потугами Сопли начать катание. У того ничего не получалось, и он толкнул велосипед Мирджалолову, мол, попробуй ты.

У Мирджалолова тоже езда не выходила, и тогда они вышли со двора к спуску на большую дорогу. Для пешехода это была не гора, а пригорок. Но как только Мирджалолов встал на педали над рамой, ещё не доставая седла, а Сопля стал его подталкивать вниз, то пригорок на взгляд с велосипеда показался крутым и опасным. Но было поздно! Сопля столкнул его вниз. Велосипед помчался, весело подпрыгивая на бугорках. Руль бился в руках Мирджалолова, как живой, переднее колесо стремилось то и дело вильнуть в сторону. Оказалось, что управлять Зифом не то, что самокатом. Колесо кружилось всё быстрее, рамка начала больно поддавать снизу, взгляд потерял ориентировку, и велосипед с неудачным наездником со всего маху врезался в забор. Сопля бежал сверху, что-то крича. Мирджалолов с трудом вытащил из цепи заплутавшуюся штанину, поднялся, потирая ушибленное место, его руки и ноги были изодраны в кровь, пыль въелась в кровавые трещины и нестерпимо жгла.

Красавиц Зиф был тоже изрядно поранен:  руль свернуло в сторону, а от переднего колеса остался согнутый обод, и торчали тычки вылетевших спиц.

Мирджалолов замер от ужаса, а Сопля заплакал и заорал так, что его отец выскочил из дома и побежал, ухая горлом и дрыгая мощным своим телом, думая, что это его сын упал. Бежал, дыша так, что тряслись его щёки, он уставился на разбитый велосипед, а потом мрачно пошёл на Соплю, а тот, отскакивая от него и показывая пальцем на Мирджалолова, закричал:

– Не я, не я, папочка, не я. Он у меня украл, угнать хотел, я не давал, он угнал.

Тогда отец Сопли схватил Мирджалолова за плечи, развернул его к себе и наотмашь ударил тяжёлой большой рукой по лицу и, не дав ему упасть, вцепился мальчику в уши и начал рвать их, сминая детские хрящики в комок, как бумагу. Володя завизжал, забился и, словно защемлённый двумя тяжёлыми бревнами зайчонок поджал ноги и ещё несколько мгновений висел на жёстких живых крюках, а потом упал в пыль и пополз прочь, виляя тонкой спиной, зарывая в пыль кровь и слёзы разбитого лица.

Потом он долго, до самого вечера, лежал на крыльце у своей двери, не чувствуя ни солнца, ни прохлады. Рыдания то прекращались, и он словно бы забывался на некоторое время, а затем слёзы снова начинали литься у него из глаз, он вспоминал мать и неясно представлял себе того человека, который был его отцом и который, будь он здесь, заступился бы за него. Но никого не было рядом.

Тихо и горько вздохнула вишнёвая ветка, и один её маленький лист, бесшумно проплыв, упал рядом с Володей. Он взял в руки зелёное, ещё трепетное сердечко и машинально измял его, порвал на кусочки. Тихо хрустя, листок превратился ни во что; взглянув на кучку зелёных остатков, Володя вновь зарыдал, да так горько, как будто детским своим умом понял, что нет ему счастья на земле.

Он долго лежал на крыльце, потом сел. Мимо иногда кто-то проходил, но Мирджалолов не видел ничего вокруг. Детское горе наполнило его всего так, что как будто не осталось ни глаз, ни ушей, ни сердца – только одна беда.

Уже начало темнеть, когда пришла Ночная Красавица, не одна, а вместе с Каримом Шкатулкиным.

Сколько себя помнил в Ленинабаде Мирджалолов, столько был рядом с ней этот человек. Маленького роста, но с широкими плечами и длинными сильными руками, он ходил, прихрамывая на одну, чуть короткую ногу.

Лицо тёмное и почти плоское, с широким носом, глазами, близко сходящимися у переносицы. Чёрные, жёсткие и прямые волосы легко пробегали по низкому лбу, закрывали брови. Казалось, глаза выглядывали прямо из волос.

Карим Шкатулкин жил где-то в Старом городе один, но к Ночной Красавице на жительство, как муж, не переходил, а появлялся раз в неделю или две.

Работал на Зелёном базаре грузчиком, таскал мешки, ящики, катал тележку с грузом – тем и зарабатывал себе на пропитание. Странное сочетание его мусульманского имени с русской фамилией объяснялось просто. Он был сирота, ещё младенцем подкинутый в детский дом. Младенец едва сопел, упакованный в маленький ящичек с крышкой, похожей на шкатулку. Так и записали потом в метриках: Шкатулкин. Имя дали восточное, потому что прибыл младенец в детский дом уже с мужским мусульманским признаком – обрезанием.

Водоворот детского дома захватывал судьбы сирот многих национальностей. Голоса разных племён звенели, как пение птиц в лесу. Дети подхватывали эту разноголосицу и скоро могли общаться на разных языках: узбекском, таджикском, русском.

Лет с пятнадцати Шкатулкин начал убегать на базар, не понимая, да и не стараясь понять почему. Возможно, генетическая родовая память толкала его, как истинного сына Востока туда, где люди и всегда есть возможность заработать на еду. Так и переселился из детского дома на базар, найдя себе какое-то жильё, не то нору, не то балаган, но в южном тепле вполне его устраивавшее.

Тётка, привечая Шкатулкина, выгоняла Мирджалолова на улицу, запрещая заходить в дом, пока не позовёт. Со временем это превратилось в ритуал, и мальчик, уже не ожидая приказа, уходил куда-нибудь и долго, с запасом времени не возвращался.

Сейчас парочка прошла мимо Мирджалолова, равнодушно скользнув взглядом по его несчастной фигуре с остатками засохшей на щеке крови. А может быть, просто в сумерках всего этого они не заметили.

К ночи Шкатулкин ушёл, и жизнь потекла, как обычно. Только Сопля стал сторониться Мирджалолова.

Велосипед легко починили, но никто из дворовой ребятни к нему не подходил. Отказывались и от щедрых предложений Сопли прокатиться.

К шестнадцати годам Мирджалолов неожиданно быстро возмужал, словно врос в мужскую оболочку. Стал совсем не похожим на русского, но и местного таджикского в нём было мало. Крупные полные губы, толстый с горбинкой нос и большие, круглые, на выкате, глаза никак не напоминали его мать Катю.

Как-то всмотревшись в племянника, Ночная Красавица разоткровенничалась с ним.

– Ты, Вовка, весь в отца пошёл, ассириец он у тебя был. Здоровый мужик, старше Катьки. Жил здесь недолго, непонятно, то ли с родителями, то ли в каком-то таборе. Как цыгане, кучковались ассирийцы:  кто сапожник, кто часовщик, кто разные украшения и безделушки клепал, но ни с кем из местных не сходились. Заприметил он Катю, красивенькая, молоденькая, ну и сломал её в два счёта.

Жил, правда, с ней как семейный, а потом, это уж после того, как ты родился, снялись они с места все, ассирийцы то есть, и в один день исчезли. Говорят, поближе к своим, в Армению подались, может, и дальше – в саму Турцию, если повезло им. Граница то, сам знаешь, на замке.

Без перехода она продолжала непривычный для их общения диалог:

– Катя, видишь, тоже вестей о себе не даёт, хотя знаю, жива она. Если бы померла, то обязательно сюда сообщили. Сведения о нас есть у неё в разных документах. Раз нет известий ни от живой, ни от мёртвой, значит, не хочет больше знать ни тебя, ни меня. Не будет у тебя матери. Одна я осталась за мать и за тётку, за всё про всё. Потому хватит учиться, восемь классов закончил, пора за работу. Устраивайся. Да далеко нечего ходить.

В школу разнорабочим иди, тем более ты так там и дворник, и уборщик. Чего даром мантулить. За деньги, хоть и небольшие устраивайся. Как директор с каникул вернётся, так я с ним и поговорю.

Директору очередное августовское явление Ночной Красавицы представлялось обычным. Он, как всегда, молча показал ей на секретарский стол, но на этот раз она заговорила о другом. Директор думал недолго.

– А почему нет, парень крепкий, работать ему в самую пору. Кто же его поддержит. Ни матери, ни отца рядом. Не всё ж тебе, Наташа, на него тянуться. Захочет – вечернюю школу закончит. Место у нас есть. Разнорабочий на все случаи жизни. Пусть в понедельник выходит.

Решил директор и ощутил в душе лёгкость: помогал Мирджалолову восемь лет, на девятый год в самостоятельный путь снарядил. Пусть до армии при школе будет. Отслужит, вернётся другим человеком, взрослым. Тогда сам решит, какую себе жизнь строить.

В очередное первое сентября одноклассники Мирджалолова, как обычно, рассыпаясь в лёгких шутках учеников девятого, предпоследнего класса, сминая праздничную форму, уселись за парты.

Он, в рабочем костюмчике, глядел на них издали, уже с утра потрудившись для них по школе, по двору, и не понимал себя, завидует он им или нет? Грустно – это точно. Одиноко – да. Пропасть между ними – никуда не денется, не переступить.

Год прошёл – ничего не вспомнить. Работа по школе: где прибить, где подкрутить, принести – унести и тихая зависть к своим бывшим одноклассникам. Уходили они от него в другую жизнь. Они шли, а он стоял. Хорошо было только вечерами, когда можно было читать книги. Они спасали своей дружбой с ним. Верные товарищи навсегда!

Последний, десятый год в школе словно подводил черту всему предыдущему времени. Мирджалолов со стороны увидел и понял, как изменились ребята и девушки. Другие совсем. Все прошлые ссоры рассеялись, исчезли перед видением будущего.

Коснулась новая жизнь и Мирджалолова – он оказался от них в стороне. Это задевало и обижало. Рождалось стремление оставаться хоть иногда с ними. Поэтому, когда во дворе кто-то из них приглашал его для каких-нибудь дел, Мирджалолов спешил откликнуться.

Время изменило их всех. Теперь Сопля приобрёл новое прозвище. Это было ближе к фамилии. Слово Сопля потерялось и вместе с ним, казалось, остался в прошлом этот гаденький ябеда и трус. Снова  Мирджалолов общался с ним. Утонул в памяти случай с велосипедом.

Но главное было не в этом. Среди ребят во дворе появилась девушка Дина, сестра одного из них, младше всего на год, но уже сравнявшаяся с ними в своей молодой стати. Она быстро освоилась в их компании, так что без неё они почти никогда и не собирались вместе.

Мирджалолов влюбился в неё с первой встречи, как ему казалось, навсегда и бесповоротно. Теперь даже книги не могли соперничать с ней. Как только он видел её во дворе, то бросал все дела и присоединялся к их компании, нисколько не задумываясь, а к месту ли он.

Ночная Красавица заметила это сразу. Чуть усмехнулась, но предостерегла:

– Ты, Вовка, на Динку не засматривайся. Она из другого теста. Мы им не ровня. Последний год вы ещё вместе кучкуетесь. А окончат они школу – фырх по своим институтам, как обычно, в Томск. Поезд у нас один удобный проходит: Андижан-Томск туда, Томск-Андижан обратно. Через два дня на третий. Вот родители своих бездельников туда сплавляют. Кто способней – учиться устраивается, кто так себе – всё равно там оседают и оттуда в армию уходят в России служить, не здесь, в Азии, на жаре.

А ты шоркал школьный двор, так и останешься дворником. Динка на тебя не посмотрит – да и не гонись за красивыми. Если она тебе красива, то и другим красива. Всегда найдётся озорник – или уведёт, или испортит.

Мирджалолов пропустил мимо ушей эти и похожие на них слова, не слышал их.

Первый осенний дождь облил землю потоком и в тучах быстро ушёл дальше к горам. Дышалось свежо и легко. Таким же безмятежным и невнятно счастливым наплывало общее настроение.

Сопле, теперь Соплу, тоже нравилась Дина. Он всё время старался переключить внимание на себя какими-нибудь необычными штучками: то щёлкал американской зажигалкой, какой ни у кого не было, то доставал необычную шариковую ручку – всё, конечно, отцовское, позаимствованное на время и только для хвастовства. Но раз при нём, то, значит, и его. Так думал.

Чем мог выделиться Мирджалолов? Разве что разговором о прочитанных книгах. Да никто только не интересовался ими. Раз возникнув такая тема, тотчас угасла и с концом.

В этот раз Сопло появился с пакетом. Хитро улыбаясь и загадочно поблёскивая глазами, он извлёк металлический цилиндрик, из которого, как хвост, торчал конец бикфордового шнура.

– Вчера с отцом ездили на шахты, пока он ходил по своим делам, я стащил капсюль-детонатор. Чего не взять, если лежит плохо? Какой-то взрывник-растяпа положил его около лавки в конторе и забыл. Не хватился. Вот я и прибрал. Можно его подорвать, попугать народ.

Кто-то возразил:

– Опасно, можно пораниться осколками.

– Да нет – успокаивал Сопло. Я с отцом с детства по шахтам езжу, он у меня в Горном надзоре работает мастером. Постоянно на разные проверки выезжает. Шахт вокруг города много. Меня берёт. Я после школы тоже в Горный институт поступать буду в Томск. Детонатор нужен только для воспламенения заряда динамита в горной породе. Он вспыхивает и инициирует взрыв. А так – только хлопок сильный и пламени струя бьёт из него. Без динамита – это хлопушка. Попугать кого-нибудь или рыбу в речке глушить. Наверное, кто-то его для рыбалки припас, а я его этой радости лишил и бедную рыбу спас.

Все уважительно промолчали, а Дина осторожно коснулась рукой цилиндра.

– Короче, – продолжал Сопло, – подкинем на крыльцо пожарной части, пожарники спят целыми днями, пугнём их. Тем боле пожарка рядом.

Уже начало темнеть, когда они, ощущая себя не то разведчиками, не то диверсантами, но охваченные отчаянной лихостью, словно совершали подвиг, подкрались к крыльцу пожарной части, и Сопло подложил детонатор около входной двери.

Дина была с ними, поэтому потянулся следом и Мирджалолов. Хотя, чувствуя себя давно взрослым, совсем не хотел ввязываться в это шалопайство.

Сопло геройствовал, не доверяя никому, сам подкалил бикфордов шнур и увлёк всю ватагу за угол соседнего здания, откуда крыльцо хорошо просматривалось.

Всякое безумие добром не кончается, и судьба не прощает глупости. В самый момент подрыва детонатора дверь пожарной части открылась и изнутри на улицу выступила дородная уборщица, держа перед собой таз с помоями.

Взрыв детонатора был оглушителен. Оболочку цилиндра разорвало на куски, осколки ударили уборщицу по ногам. От других повреждений спас таз. Он принял весь поток огня и осколков, взметнулся вверх, его подкинуло, перевернуло на грудь и лицо женщины, окатив её помоями с ног до головы. Она влетела обратно в проём двери и страшно закричала.

Сопло первым бросился убегать прочь, за ним остальные.

Через день милиция вычислила их всех. Давая письменные объяснения следователю, они сначала путались. Ни один не написал, кто и как действовал, только: мы пошли, мы зажгли, мы убежали.

Сопло зря хвалился знаниями взрывного дела. На самом деле ни в чём не разбирался. На шахте он прихватил не простой, а усиленный детонатор для подрыва взрывчатки в скальной породе, поэтому грохот и взрыв были такими сильными. Женщине-уборщице посекло ноги до костей, а от испуга она на время потеряла дар речи и долго ещё заикалась.

Тяжкие телесные повреждения, причинённые общеопасным способом – так сформулировал эти действия следователь.

Вечером Соплов старший, неожиданно заявился в квартиру Ночной Красавицы. Она улыбалась неизвестным чувствам, чуть прикрыв глаза, полусидя-полулёжа, как будто дремала и была не одна.  За столом источал удовольствие завершением приятной мужской работы пил зелёный чай Карим Шкатулкин. Как всегда, Мирджалолова они выпроводили.

Соплов, растрёпанный, взлохмоченный, криво и косо застёгнутый, разговор начал с порога.

– Ты, Наталья, знаешь уже, что натворили наши бездельники? Додумались  паршивцы подорвать детонатор на крыльце пожарки. Уборщицу поранили.

– Знаю, весь город шумит. Только мой Вовка не бездельник. Год, как уже работает и зарплату домой носит. И вообще, он в этом деле – сторона. Ваш парень безобразие затеял. Штуку взрывную он принёс, придумал, где её взрывать, сам и поджигал. Мой, как и все остальные, только смотрел. Виноваты, конечно, что не остановили. Только ваш объявил себя специалистом, говорил, хлопнет заряд, и всё. А те откуда знали, хлопнет или рванёт? Никогда железяки такой не видели.

Карим Шкатулкин согласно кивал головой, подтверждая правоту её слов.

Соплов слушал, не перебивал, напрягшись телом, но весь ужимался лицом, помахивал руками, нетерпеливо желая говорить сам.

– Всё так, хоть и не совсем так, – вступил он, – с другим к тебе пришёл, с просьбой. Выручай по-соседски.  Все обиды забудьте. Ну, давай, Наташенька, рассудим. Твой Володя парень хороший. Действительно, но у него одна дорога: армия, а потом рабочая специальность. Что уж тут говорить. И это неплохо. У моего – другое. Он должен после десятилетки в институт поехать поступать. А тут эта история. Пока разберутся, туда-сюда,  время пройдёт, не успеет к экзаменам, год потеряет. Плохо, – Соплов помолчал, а Ночная Красавица не могла понять, зачем он ей всё это рассказывает.

Соплов продолжал:

– Понятнее, так понятнее. Прошу тебя, уговори племянника всю вину на себя принять. Мол, он нашёл детонатор, предложил у пожарки взорвать, а главное, именно он шнур этот проклятый подпалил.

Соплов накалялся жаром:

– Я в долгу не останусь. Отблагодарю так, как пожелаешь. Ничего не пожалею. А рабочему парню обязательно снисхождение будет, за детскую шалость всё сойдёт. Я и здесь постараюсь. Уборщице пострадавшей тоже хорошо заплачу, чтоб не возникала. Тем более связи у меня во всех органах налажены. Соглашайся – просительно склоняя голову, закончил он.

Ночная Красавица молчала, её лицо, всегда бесцветное, с серым оттенком кожи, вдруг начало розоветь, наливаться румянцем, чуть вытянулось, стало строгим и значительным. Таким необычным, что Шкатулкин перестал пить чай и улыбаться.

– Не продаёмся, – твёрдо заявила она, – хоть мы простые люди, да честные, говорим, что думаем, живём, как можем, ни у кого ничего не просим.

Она сказала это негромко, но так, что Соплов понял – по-другому не будет.

Когда она осталась одна, то чуть всплакнула по несчастной своей судьбе. За Мирджалолова зачем слезу пускать, подумалось ей, он ничего плохого не сделал, никого не обманул – всё у него пойдёт дальше своим простым чередом.

Когда он пришёл, рассказала ему всё спокойно, без выражения каких-либо чувств и успокоилась, забыв напрочь и Соплова, и всю историю со взрывом.

Напрасно! Чего не сделают деньги, легко добьётся любовь. Как уговорил Дину заняться этим делом Соплов, трудно сказать. Что обещал, чем одарил, всё осталось в тайне. Только необыкновенное старание проявила она, чтобы склонить Мирджалолова  принять вину на себя. Он согласился, ничего не попросив взамен. Один, никого не предупредив, пришёл к следователю и написал явку с повинной. Тот был рад. Он тоже испытал давление Соплова, действовавшего через начальника милиции. Поэтому с лёгким сердцем принял заявление Мирджалолова и уже подумывал, как вообще полегче спустить дело на тормозах.

Информация о подрыве двери пожарной части тем временем шла по инстанциям, попала и в областное Управление комитета госбезопасности. Там задумались, как это расценивать: теракт или хулиганство? Пожарная часть – служба стратегического характера. Есть тяжкие последствия – ранена женщина, сотрудник военизированного органа, тоже непростой случай. Решили просто, но мудро – сообщить выше о подозрениях на вредительство, дело из милиции изъять и принять к себе, засекретить его и тщательно изучить личность подозреваемого, начиная с момента рождения, а пока арестовать его.

Механизм карательных органов устал спать, поэтому, получив задание, крутанул своё колесо, бодро начал действовать.

Уже на следующий день задерживать Мирджалолова прямо на школьном дворе прибыло пять сотрудников. Он встретил их во всеоружии: с метлой к ноге, как и положено по дворницкому уставу, но защищаться мохнатым страшилищем не стал.

В общем следственном изоляторе на несколько дней его поместили в камеру с тремя несовершеннолетними, пока готовили серьёзные бумаги на перевод в тюрьму Комитета госбезопасности.

Трое приблатнённых подростков изнывали от скуки и оживились с появлением новичка, можно было хоть как-то развлечься.

У них уже сложилась своя камерная иерархия: один главный по кличке Трупик и двое его шестёрок.

Мирджалолов едва успел присесть на свою койку, как они уже прилипли к нему с претензиями. Заводил Трупик:

– Сявка, ты не по понятиям в камеру прибыл. Вошёл в помещение, не поздоровался, проходя, ноги не вытер! Пыль ментовскую занёс, дышать нечем. Это первое твоё преступление. Потом не представился нашей компании: кто, откуда, за что сел – статья какая.

Не спросил, кто смотрящий в камере, – это второе. За все преступления будем из тебя петуха делать, очко рвать.

Ничего не понял Мирджалолов, переспросил, и ему уже по-простому объяснили, что претензии были просты: заходя в камеру, положено ноги вытирать, себя  назвать и спросить, кто здесь правит. За это ему пригрозили изнасилованием. Испугался, но подумал, что шутят от нечего делать. Но испорченные блатным беспределом подростки набросились на него и стали сдирать одежду, попутно поддавая ему кулаками по рёбрам.

Мирджалолов вырвался и заметался по камере, не зная, где можно укрыться. Они опять вцепились в него волчьей хваткой, а он как мог отбивался. Начатая шуткой идея опозорить новичка в мгновение переросла у них в  звериную охоту на жертву.

Мирджалолов руками схватился за прутья кровати, а ногами отбивался от нападавших. Особенно старался Трупик. Его охватила ярость вожака стаи. Он прыгнул на спину Мирджалолову, схватил за волосы и стал рвать их, стараясь повалить его на пол.

Втроём они рванули его что есть силы и оторвали вместе с металлическим прутом.

Со всей силы, какая в нём была, Мирджалолов хватанул этим прутом Трупика по голове. Она щёлкнула под ударом, как тонкая досточка, глаза широко распахнулись, он обмяк и мешком рухнул на пол.

Те двое отскочили в сторону и застыли. Потом подскочили к Трупику, начали его ощупывать и тормошить.

– Мёртвый! Ты убил его, сука подколодная! – заорал один, а другой подскочил к двери и забарабанил по ней что есть мочи.

Охранники появились немедленно. Ворвавшись в камеру, они схватились за дубинки, желая навести здесь порядок, но порядок был полный. Мёртвый был совершенно спокоен, а живые неподвижно застыли вокруг.

Стихия жизни накрыла Мирджалолова. Приняв на себя чужие дела, он сорвался со своего пути в пропасть. В течение двух дней взял на себя одну уголовную статью, а другую заработал сам.

Следствие прошло быстро – такими очевидными были доказательства. Комитет госбезопасности интерес к делу быстро потерял, семнадцатилетний парень, школьный дворник, на роль вредителя не тянул. Единственно, чего полезного установили чекистские каналы, – так это подтверждение гибели Кати Мирджалоловой от несчастного случая много лет назад.

Фамилия Трупика была Трупов, и она словно гнала его к своему концу.

Молодой уголовник с криминальным стажем из тех, кто упивается блатной романтикой. Но два свидетеля утверждали, что Мирджалолов на безобидное замечание – вытереть у порога обувь – впал в ярость, с невероятной силой вырвал из спинки кровати прут и раскроил череп безобидному парню.

Через месяц дело передали в суд. Комитет госбезопасности, всё же желая придать  большей значимости расследованию, дело о подрыве детонатора рекомендовал областному суду принять к своему производству и рассмотреть в закрытом заседании. Карательная служба этим фактом завершила спецсообщение наверх, всячески выпячивая свою бдительность, инициативу и оперативность.  Туманно, таинственно и, как всегда, нереально. Места для живого Мирджалолова в этих бумагах не нашлось. Он вроде бы был, а вроде его и не было.  То ли вредитель-диверсант, то ли овца заблудшая, как кому там наверху приложится.

Суд состоялся скорый, справедливый, опять-таки на чей вкус. Для Ночной Красавицы и Карима Шкатулкина – как дьявольская кара, издевательство над парнем. Сопловым: отцу и сыну – облегчение по жизни, подарок судьбы. Трупику, теперь уже в прямом смысле, – безразлично.

Все другие, кто знал о случившемся, судили каждый сам по себе.

Судья областного суда – женщина, Давидянц Юлия Васильевна, в день суда торопилась, ей нужно было к четырём часам дня в поликлинику на приём к стоматологу лечить заболевший и непрерывно нывший зуб. Поэтому уголовное дело Мирджалолова, да и он сам, находились не в сердцевине судейского сознания, а отстранённо, где-то рядом.

Допрос свидетелей – рысью, прокурорская скороговорка, потом адвокатская. Завершение: краткий, наспех составленный приговор о лишении подсудимого свободы по совокупности преступлений на десять лет. Максимальный срок для несовершеннолетнего.

Мирджалолов ощущал своё одиночество в окружении каменных стен следственной тюрьмы, как мышонок, накрытый стеклянной банкой, откуда выхода уже нет. Ждал суда, надеясь на встречу с людьми. Но в закрытом процессе, почудилось ему, оказался опять среди врагов. Никакого сочувствия к его судьбе ни у кого. Никто не пожелал разобраться, а он ли это подорвал детонатор и как был вынужден отбиваться от шайки Трупика.

В следственных обвинительных бумагах только одно: собрал несмышленых школьников, хотел похвастаться, героя из себя строил – поджог шнур. В камере права устанавливал, жёстко пресёк робкого Труппова. Безусловно, виновен во всём

Злоба исходила от всех: от судьи, народных заседателей, прокурора, в ней утопло сочувствие адвоката. Давление злобы было таким, что к концу процесса Мирджалолов стал терять сознание и с последней точкой приговора рухнул на пол в обмороке.

Пока его приводили в чувство конвойные, судья Давидянц спешно собрала со стола бумаги и, не глядя в сторону осуждённого, отбыла на свободу, радуясь тому, что он упал уже поле оглашения приговора, а не до.

Через месяц наступил 1991 год.

Туго натянутое полотно единой страны разорвало политическим ураганом, лоскуты разлетелись в разные стороны. Люди пытались спастись. Кто мог, перепрыгивал из одной страны в другую. У кого не хватало ни сил, ни средств, цеплялись за те клочки, на каких захватила их стихия.

Ночная Красавица получила несколько писем Мирджалолова, по два в год, плакала над ними, хотя писал он бодро и даже с шутками. Отвечала, сама удивляясь тому, что писать не о чем. Вот если бы разговаривать, тогда, наверное, да, не умолкала бы часами. Потом писем не стало. Он потерялся так же, как его мать Катя. Только племянник оказался Ночной Красавице дороже, она тосковала жгучей сердцу тоской, какой не испытывала к сестре.

Карим Шкатулкин как мог, по-простому, утешал её, отвлекал от горестных мыслей рассказами о происшествиях на базаре: почём торгуется сегодня виноград и помидоры,  про воришек, промышляющих по торговым рядам, как их ловят и бьют продавцы, какие взятки берут милиционеры, каждый по своему чину. О многом другом, занимательном и интересном, чем кипит день и ночь жизнь восточного базара.

Шкатулкин давно переселился к ней на постоянное жительство; его пристанище в старом городе пошло под бульдозер. Не осталось и следа от того, где когда-то там жили люди.

Ещё годы прошли. Жилось кому как. Но школа осталась. Хоть и выветрился из неё прежний советский дух, но мыть полы требовалось при любом режиме, и у поломойки никто не интересовался, на каком языке она разговаривает. На рынке таскать мешки нужно было, как прежде, Шкатулкин тоже имел свой кусок хлеба. Так и жили, как две несуразные птицы в одном гнезде.

Одиночество так въелось в них, что когда однажды по вечерней темноте кто-то постучал в дверь, Ночная Красавица вздрогнула в тревоге, а Карим Шкатулкин поперхнулся своим вечным зелёным чаем. Осторожно открыл дверь на стук. На крыльце стоял незнакомый, едва различимый в ночи человек, а у его ног стояла большая картонная коробка.

– Это вам, – проговорил всего два слова пришелец, – показал рукой на коробку и исчез.

Карим внёс её в квартиру, пожал плечами на вопросительный взгляд Ночной Красавицы и раскрыл картонные створки. Коробка была наполнена продуктами: несколько банок тушёнки, большой пакет риса, мука в двухкилограммовой фасовке, макароны, упаковка сахара-рафинада, пачки печенья, две бутылки масла, пачка зелёного чая, а на дне – тщательно завёрнутый в плотную бумагу порядочный кусок бараньего мяса.

Такого изобилия в одном месте сразу эта парочка уже давным-давно не видела. В доме оставалась буханка русского хлеба, немного овощей, скоробченных Каримом сегодня на базаре, и всё.

Не затрудняя себя размышлениями, откуда появился этот волшебный подарок, они немедленно приступили к приготовлению хорошего ужина с обязательным жареным в казане мясом с репчатым луком. Дух над плитой поднялся такой, что кружилась голова.

Через месяц в то же самое число пришла новая коробка, затем ещё. Носильщик молча ставил очередной дар на крыльцо и уходил.

На четвёртый раз осмелевший от такого постоянства Карим придержал его и спросил:

– Откуда продукты?

– Не знаю, – ответ был коротким, – послал Паруйр Золотые Зубы. Больше ничего не знаю.

Кариму Шкатулкину этих слов хватило вполне.

Паруйр Золотые Зубы был никто иной как хозяин того самого базара, где он таскал мешки и катал тележки.

Паруйр трижды в день обходил свои владения, оглядывал по-хозяйски всё вокруг, нет ли повода вмешаться, поправить как-нибудь торговый поток. Поэтому оставалось только встретиться и разузнать у него самого о подарках.

Останавливала мысль не испортить этим возникшую из ниоткуда сказку. Но любопытство победило осторожность и в очередной контрольный проход хозяина по базару Карим Шкатулкин, издалека кланяясь и почтительно приседая, привлёк его внимание.

– Паруйр-ако, здоровья и благополучия вам, удачи в делах, пусть Аллах обратит свой взгляд на Ваши благодеяния и наградит своей благосклонностью!

Грузчик, почти без образования, он наизусть заучил почтительное обращение к начальству.

– В чем дело, грузчик? – Паруйр Золотые Зубы чем только мог демонстрировал своё превосходство: говорил едва слышно, надувая губы – тебе надо, ты и вслушивайся; взгляд с ленивой досадой уходил вверх, мимо просителя.

– Ако-раис, я живу с женщиной, которой от вас каждый месяц приносят коробку продуктов. Хочу преданно поблагодарить вас за доброту и щедрость. Чем мы всё это заслужили?

Паруйр рассмеялся, запустив блики от золотых коронок во рту, полностью запаявших живые зубы.

– Благодари не меня. Это наш друг из России попросил оказать ему такую услугу. Он и деньги прислал, тысячу долларов для этой женщины, с условием, держать их у меня и передать ей только в крайней необходимости. У меня целее будет. Если ей отдать, то разбойники или отберут, или украдут.

– Кто же этот человек, Паруйр-ако?, – шептал Карим Шкатулкин.

– Зовут Джолик, богатый человек там, в России, мой хороший друг. Авторитет. Зачем тебе знать больше, носильщик. Пользуйтесь его добротой и будьте довольны.

Паруйр Золотые Зубы двинулся дальше.

Вечером, выслушав Карима, Ночная Красавица думала недолго:

– Это Володя, сын мой единственный! – проговорила она уверенно о племяннике, – он, больше некому. Спас его Бог от несправедливости! Не дал погибнуть!

Она сказала это так уверенно ещё и потому, что не было дня, когда бы он ни вспоминался ей. Всегда был тут, рядом, в самом сердце. Чувствовал, наверное, это, вот и подал весть о себе.

– Карим, попроси хозяина связаться с сыном. Богом моли! В ноги упади. Я женщина. В новое время не имею права ни о чём просить чужого мужчину. А ты можешь!

Карим Шкатулкин опять укараулил Паруйра Золотые Зубы.

– Прости, Паруйр-ако, – он склонился до земли, – мать того доброго человека, Джолика, просит. Пусть сам ей хоть слово одно отправит, пусть пожелает увидеться с ней. Богом прошу, помоги!

– Остановись, носильщик, не проси невозможного. Джолика нет в России. Его бизнес ведёт управляющий, а он сам далеко за границей, в Курдистане. Он ведь курд по национальности. Поэтому поклялся: пока родина его предков не будет свободной, он не вернётся к нам. Преклонись перед его великим замыслом. Пусть его мать будет покойна, не оставит её никогда сыновья забота. Пусть молится за него в любом божьем доме: хоть в церкви, хоть в мечети, какая её вера.  Всевышний всегда услышит материнскую молитву, откуда бы она не летела к нему. Иди с миром по своим делам. Разве они, как и мои, могут сравниться с делами Джолика! Пусть Аллах будет с ними всегда.

Ночная Красавица, выслушав Карима, сказала своё слово.

– Может, это так, а может, и нет, и всё по-другому. Он не хочет возвращаться туда, где ему было плохо, где ещё прячется его детское горе.

Карим Шкатулкин через некоторое время рассказал Ночной Красавице новость, услышанную на базаре.

– Ты, помнишь, Наташа, Сопловых, тех самых, кто подставил Вовку? Конечно, помнишь. Так их здорово кто-то наказал. Они промышляли поставками сухофруктов в Россию. Тут им предложили заказ на большую, огромную партию для Европы, Финляндия там или Швеция вроде, не знаю. Они все деньги вложили, какие были, приготовили товар, ждали, а вагонов-холодильников всё нет и нет. Всё уже портиться начало. Потом вдруг телеграмма из-за границы: от товара отказ. В общем, всё сгнило, и даже на свалку не принимали. Не знаю, куда отходы дели.

Только так Сопловы обнищали, что старый на базаре вечером остатки, какие продавцы выбрасывают, подбирает.

Да ещё Динка, невестка, похватала всё золото, бриллианты, какие у них были, и скрылась в России или ещё где. Никто не знает. Мужик её, младший Сопля, запил по-чёрному, сейчас в психушке, говорят, держат, не выпускают – буйный.

Ночная Красавица помолчала, утонув в каких-то своих, теперь уже хороших, мыслях.

Распарывая сухую шкуру казахстанской степи, обливаясь ржавой угольной кровью, из прохладной Сибири в азиатское пекло проваливался по меридиану поезд Томск-Андижан. Вечный поезд вечного маршрута. Поезд человеческих судеб. Паровоз почти ослеп в темени ночи, пыли и дыме. Его одинокий глаз-прожектор метался по рельсам, откосам, редким кустам. Издалека, из степи, приветствовали его холодным отсветом настороженные волчьи глаза.

Но это уже был только сон, мираж. Исчез поезд Томск-Андижан, в вагонах-призраках пусто. Нет больше Мирджалолова, ничего нет.

Вверх