| |
 Подобрать ключ к яркой, броской, нарядной, празднично-карнавальной с горькой грустинкой поэтике стиха Натальи Ивановой не так просто, как кажется на первый взгляд. В литературе яркость чаще всего становится оборотной стороной простоватости, если не примитивности, если вообще не пустоты (в идеале пустоты, конечно). Стиль ради стиля: этим в русской литературе никого не удивишь.
Где в данном конкретном случае поэтические истоки пронзительной яркости?
Начнем с начала: с названия книги. «Земные дирижабли» (Москва, «Российский писатель, 2023»). Название редко бывает удачным, ибо поэт не ведает, что творит (чем, кстати, он и интересен, с точки зрения не поэта, аналитика, критика). В данном случае название знаковое: оно является началом текста книги (или концом: как посмотреть). Оно стало частью текста. «Земные дирижабли» – образ яркий и неуклюжий одновременно – потому и запоминающийся.
Самовар? Я на Цейлоне.
Чайный лист здесь в каждой капле.
И земные дирижабли –
первобытные слоны –
поднимаясь к чайным склонам (...)
Слон-дирижабль: традиционное для русской литературы стремление вверх (дирижабли) при осознании того, что первобытное, слонопотамское в своей основе бытие не отпускает, не дает взмыть ввысь легко и безоглядно, не дает «дать газу». При этом громоздкий слон и бесплотное стремление в небо, в «ноосферу» сочетаются, с академической, относительно культурных архетипов, точки зрения, неубедительно, отсюда оксюморонный, с оттенком комизма неуклюжий (хотя и милый) образ: слонодирижабль.
Небо (не хлебом единым жив человек) и земля (хлеб всему голова, хлеб – основа жизни) – это ось координат в культуре. В литературе (в русской литературе особенно) эта ось принимает форму «сплава». Что мы имеем в виду?
«Золотой век русской поэзии» (Пушкин, Лермонтов, Некрасов, Тютчев и т.д.) культивировал смысл (в идеале высший смысл), который он принципиально не приносил в жертву «плетению словес», красоте, стилю. При этом пренебрежение стилем воспринималось как угроза смыслу, как покушение на смысл. Смысл («золото») и способ выражения смысла, стиль («серебро», то есть нечто не несущее функции смысла) образовывали некий сплав, имя которому – гармония. Гармония смысла и стиля при очевидной доминанте первого: вот эстетическое кредо «золотого века», в равной степени относящееся и к писателям, и к поэтам. Я бы сказал, это была заявка на божественную гармонию: мировоззрение (картина мира) доносилось через мироощущение. Собственно, таков поэтический модус существования истины, если она кого-то интересует.
Если смысл (истина) превращается в некий ускользающий от определения метафизический объект, «предмет», сотканный из тех материй, из которых можно сшить разве что мироощущение, – из ностальгий, неясной, но стойкой тоски, робкого желания, отчаянной радости, чего-то еще, похожего на боль, и еще, и еще, калейдоскоп безмерен, у кажого настроения, как известно, не менее пятидесяти оттенков, – если смысл приносится в жертву стилю, иначе говоря, то состав «сплава» резко и принципиально меняется. «Серебро» берет на себя функции «золота», и хвост начинает вилять собакой. «Серебряный век» русской поэзии (точнее, русской литературы) сделал заявку на новую формулу гармонии: неважно, о чем писать, главное – как.
Строго говоря, тут дело не в «серебряном веке»; дело в том, что у литературы принципиально есть такая возможность: «убрать» смысл, оставив при этом «вещество литературы». Так сказать, очистить слово от шелухи смысла, оставив только «чистое искусство», – избавленное от примесей «золота» (смысла). Чем меньше смысла – тем «чище» искусство. «Серебряный век» ярко указал на эту возможность: если нет содержания, то содержанием стиля становится стиль. В русской литературе предостаточно таких кудесников слова. Блистательное начало – Гоголь; его традиции сознательно подхватил Саша Соколов (которого сложно назвать прозаиком: он прежде всего поэт, конечно), традиции которого (Соколова) просто «опылили» русскую литературу второй половины ХХ века. А есть еще Набоков, Пастернак (в основном ранний), Цветаева (больше частью поздняя), Хлебников... Это все иконы стиля. Я указываю на тенденцию, не пытаясь указать на всех представителей. А есть еще армия их последователей. Это целый пласт русской литературы. Сегодня невозможно писать, делая вид, что были только Есенин и Рубцов и не было никакой Цветаевой; Это просто выпадение из контекста русской литературы и культуры («серебряный век» был не только в литературе, но и в живописи, музыке, танце, театре – везде). «Золото» прирастает «серебром»: это тоже закон.
Попытка поменять «сплав», состав крови русской литературы – это отдельный вопрос, который мы сейчас не затрагиваем. Понятно, что сегодня кому-то выгодно, чтобы русская литература уходила от смысла (приходя тем самым к нужному кому-то убогому смыслу), поэтому престижные (с позиций либералов) премии поддерживают, в основном, тех, кто идет вслед за Сашей Соколовым (М. Шишкин и иже с ним).
В общем, кредо «серебряной» эпохи – стиль важнее смысла. «Серебро» ценнее «золота» (мы сейчас про эстетику литературы.) О чем говорит подобная сакрализация стиля, я бы сказал – отчуждение стиля от литературы (под благовидным предлогом «возвышения» литературы, как водится)?
Мы ориентируемся на золотой сплав, либералы – на серебряный. Почему?
Потому что смыслами управлять сложно, а летать на ковре-дирижабле – прикольно. Потому что «минус смысл» означает «плюс еще один шанс на уничтожение золота культуры». Но молодые да ранние пишут душой, а душа выбирает яркое, броское, душа жаждет праздника, а не «борьбы противоположностей». Это тоже закон. Вот почему молодые часто выбирают «серебро».
К чему это все говорится?
Тайна поэта заключается в секрете «сплава» его поэзии. В русской литературе есть две вехи (традиции). Входящий в литературу так ли иначе ориентируется на них. Вознесенский, скажем, в большей степени ориентировался на «серебро», Евтушенко – на «золото». Правда, калибром не вышли ни тот, ни другой. Небо – это про истину; земля – про чувственно воспринимаемую красоту (про стиль, иначе говоря). Вот в этих жестких культурных координатах мы и попытаемся отыскать дух поэзии Натальи Ивановой, который, согласно мифам о поэзии, веет, где захочет. Корни поэзии – в небе; все остальное – земное. Это закон. Дух веет там, где ему укажут.
Сразу после названия мы видим картину, которую автор стихов поместила на обложку своей книги. Все верно: скажи мне, какую «картинку» (визуализацию мироощущения) ты выбрала в качестве визитной карточки, и я скажу, насколько она соответствует твоим стихам. На обложке картина художника Петра Фролова «Ушанки и буденовки, или Вечерние полёты в Чердыни». Забавная картина. Калейдоскоп. Причудливые комбинации фрагментов можно разглядывать долго и искать в них смысл, который ускользает, не фокусируется. Можно ли трактовать сей веселый калейдоскоп, в котором смешались в кучу кони, люди, дирижабли, ушанки и буденовки как некую картину мира? Как визуализацию того, что пытались передать стихами?
Картина – подсказка верная, но внешняя. Калейдоскоп – это отражение чего? За ним стоит мироощущение («земля слонов»), которое стремится обрести корни в небе (мировоззрение, картина мира). Ось координат.
Ты уже научилась смотреть под ноги?
Или всё — на верхушки клёнов да на ворон.
Не ищите в мироощущении «лирической героини» личной драмы, следов трагедии, попыток прорваться сквозь тучи. Нет, мы не про то, что молодой поэт не доросла до драмы. Мы ощущаем эту неподдельную горечь:
Счастье – будь оно неладно –
в холодах не прижилось.
А соседка сетует: «Вот, не жалела семья ремня.
Работящая – а ни судьбы, ни драмы...»
Разверну капрон посмотреть на шрамы
– Чур меня!
Драма, возможно, и была, но она не стала содержанием стихов. Хотя можно сказать и так: Иванова умеет искусно вуалировать боль – за ироническими «серебряными» блестками. Как бы то ни было, представленный нам поэтический дискурс – это история не про Икара, а про дирижабль. Так, приподнялись над землей, насколько громоздкий дирижабль позволяет, чтобы сверху посмотреть на делишки земные. Там, внизу, что-то происходит. Здорово, но непонятно. Короче говоря, полеты. Ни к чему особо не обязывающие полеты. Прикольно.
Поэта не жизнь интересует, не судьба, не трагедия, а жизнь как сказка. Невыносимая сказочность бытия, пусть путаного и нескладного. Слоны превращаются в дирижабли, а драконы, киты, мельницы – в знаки.
Вдоль дороги пальмы и хижины «сделай сам».
Ананасы растут в ползучей траве и колкой.
Поезда над обрывом сигналят летучим псам.
И снуют – тук тук – жестяные мотодвуколки.
Мне бы тоже крылья – повиснуть сомненьем вниз.
Или двигатель лёгкий, газ – и уже свобода!
Где то чашка о блюдце звякнет: дождись дождись…
Я в дороге – и это лучшее время года.
Я в дороге – и это лучшее время жизни: вот кредо. Собственно, это и есть жизнь как таковая. Круговорот. Движение все, цель ничто: вот зерно мировоззрения, если оно там есть. Дай газу – и уже свобода.
Мелькание, мельтешение, смена видеорядов, экзотика – калейдоскоп. Для стихов – великолепная материя, материал, из блестков которого шьется причудливая ткань мироощущения. Получается ярко, колоритно, завораживающе, словно в калейдоское – но ни о чем.
Нечего сказать – говори красиво. И Иванова умеет «в красиво». У нее получается. Органично, пишет как дышит.
Замечательные, на зависть легкие стихи, в которых автор «порхает», не несет отвественности за каркас, груз концепций – ибо их там нет. Какое поколение – такие и полеты. Я в дороге, все от винта. Дух тянется к небу не для того, чтобы обрести крепость а для того, чтобы рассеяться как утренний туман.
Но это только часть правды про стихи Ивановой. Почти в каждом стихотворении каким-то скрытым, что ли, ДНК в стихотворении присутствует родовая отметина великой русской литературы, того самого драгоценного «сплава» (причем у каждого из великих рецепт свой, уникальный), который позволил нашей цивилизации иметь моральное право определять мировую культурную повестку. Вот эта развилка – «повиснуть сомненьем вниз. Или двигатель лёгкий, газ» – уже продукт ума. Вкрапление умной поэзии мы отмечаем пока только как узор в калейдоскопе.
Ностальгия по жизни, по золоту явно сквозит во многих текстах. Собственно, лучшие стихи в сборнике – это те, где бьется мысль, где сомненья становятся золотой темой, где в сплаве «золото» сливается с «серебром» в какой-то неуловимой пропорции. В какой?
Слышу, звенят недостачи в твоих букварях,
Доски исписаны мелом и стёрты прибытки.
Был великаном, а нынче – слуга при царях:
Крошится хлеб, и вино разбавляется жидко.
Чаша Грааля – казалось бы, вот протяни
Руку, но пенные кубки опять передвинут
В залы, где кровь голубая. Кляни не кляни
Лямку старанья, а будешь ни к месту, ни к чину.
Всё же, я смею напомнить: драконы, киты,
Мельницы, гидры и прочие ложные знаки
Были с тобою на «ты»,
Но не сбили с версты.
Так почему ж – у престола навроде собаки?
Так почему же, пройдя меж чудовищ, сирен
И возвратившись, робеешь в браваде у трона.
Лук неподъёмен, стрела отлетает от стен.
И Пенелопа стоит... под венчальной короной...
Это стихотворение не случайно заявлено в сборнике первым. Оно призвано задать тон (и, конечно, планку). «Так почему же» здесь выступает лейтмотивом – причинно-следственные связи на какой-то момент стали важнее «калейдоскопических». Эти связи структурируют смысл, он становится качественно иным, не «серебряным». Появляются недоумение, боль, ностальгия по идеалу. Была своя «верста», был путь... Что случилось?
И при этом как бы калейдоскоп. Метафоры свежие, звукопись звенит, чарует, все легко, непринужденно. Удается передать неуловимое. Высший пилотаж. Любо-дорого.
Вот еще одно стихотворение такого же уровня:
Прикоснись к запястью и ритм отсчитай на шаг:
Это катится бусина или скрипит бамбук.
На ракушках роспись из Гэндзи лодочки в камышах –
Собери попарно, свадебно в лунный круг.
Сняв венок азалий, шагни в первобытный сад.
От платана к платану вспорхнёт фонарей канва.
И ползёт змея под песню льняных цикад
В полотняный дом, в белотканые рукава.
Обменявшись чарами красных и синих свеч,
Обменявшись чарками, кольцами – инь и ян, –
Так легко высоким жребием пренебречь,
Создавая себе подобных – изъян в изъян.
Здесь точка отсчета – «высокий жребий», небо; здесь земное «плодитесь и размножайтесь» видится как жалкий жребий. Это строки не про любовь, а про роковое отсутствие любви, лишающее жизнь смысла, превращающее ее в бравурный, но бессмысленный калейдоскоп: это по-нашему, по-русски.
На первом плане пронзительность как смысловой продукт. «Золото» делает уровень. Эта ностальгическая нота делает стихи содержательными. Не калейдоскоп.
В какой-то степени золотым отблеском отсвечивают и другие просто замечательные стихи. Да почти все («Ожидания вирус не лечится аюрведой», «Курс на Оз», «Если вглядеться в даль, не плывёт ли плот...», «Только в Китае лягушки бывают белыми», «А в лавке старого квартала»). Наталья Иванова точно читала Марину Цветаеву. «Над какой бы рекой ни жил, на какой горе»: ну, поди, возрази. Все здесь настоящее.
Секрет поэзии Ивановой, на мой взгляд, в том, что «серебро» у нее ярче «золота», а кажется – наоборот. Удивительный сплав.
Хочу быть правильно понят.
Если к «Евгению Онегину» Пушкина применимо выражение А. Ахматовой «воздушная громада» (концептуальная громада, а стиль неправдоподобно воздушный, как бы легковесный), если о романе «Мастер и Маргарита» Булгакова можно сказать «громадная воздушность» (кажется, что в основе романа многомерная концепция, а на самом деле – нечто аморфное), то о стихах Ивановой хочется сказать так: «земная воздушность». Ей не к лицу «громадность» концепций, тяжеловесная серьезность. Бытие во всей своей многомерности угрожает раздавить поэта, поэтому она воспринимает бытие через сказочный фильтр. Собственно, она и не скрывает этого, даже осознает как поэтический принцип:
Думаешь, прииск пуст и земля заброшена?
Ставлю зелёный фильтр – и горы медные...
Если кому-нибудь покажется, что я выискиваю изъяны в творчестве Ивановой, вынужден его разочаровать: ее творчеством я восхищаюсь. Мне очевидно: если добавить капельку «громадности» (всяких зачем? почему? с какой целью?), то ожерелья ее стихов порвутся, бусинки смысла раскатятся, и «серебро» обратится в какой-нибудь неблагородный, хотя и очень полезный металл. Она, словно девочка-поэт на шаре бытия, отыскала свой уникальный модус равновесия с «проклятыми вопросами бытия» и балансирует себе с восхитительным изяществом, с вызывающей легкостью. Пусть кто может, делает иначе или – Бог в помощь – лучше.
При этом я отдаю себе отчет: формула подлинного величия – «воздушная громада». Великий – значит концептуально великий. Этот закон отменить невозможно, исключений нет, даже для Ивановой. Под раздачу закона попадают все – от мала до велика. Каждый взваливает на себя крест по силам, впрягается и тащит свою долю тяжести бытия. Угадать же меру посильной «громадности» – задача не из простых. Глупо «критиковать» или стимулировать поэта, словно скаковую лошадь. Давай, давай, еще чуть-чуть, ты сможешь! Поэт несет свой крест в своем темпоритме. В гордом, хотя и постылом, одиночестве.
В общем и целом – сборник, безусловно, состоялся. Отмеченный корпус текстов, на мой взгляд, делает его явлением в нашей литературе (большим или маленьким – это другой вопрос). Баланс на грани ностальгия (небо) и калейдоскоп (стиль) – штука тонкая, удержать равновесие трудно. Вот, например, такой очаровательный дисбаланс: здесь уже ностальгия изящным финтом оттесняется на второй план. Но ведь здорово же. Магия не отпускает.
То ли коброй, то ли стрекозой —
Кайты пляшут ветреным полуднем.
Между лодок – сетчатые будни.
Пахнет тиной, крабами, грозой.
Дребезжит вдали аэроплан.
В коромыслах – корки мандаринов...
И кишат моллюсками витрины,
И корзин грохочет караван,
Полных устриц, туны, окуней.
Снасти сушат тут же на причале.
Снится аист – нам ли быть в печали,
Если жизнь бессмертия главней.
Или вот еще «серебристая» экспрессия:
Чур, нечистая, чур, бесстыжая.
Узы сестринства — не узда.
Кровь отстирана, и вода —
Повивальная — стала рыжею.
Возгордилась конём и всадником
И тщеславилась мышцей слов.
Жатва ближнего — не улов...
Но придёт к своим виноградникам Господин и воспросит:
– Где?
Я земли вам нарезал поровну.
У одной – берега в воде,
У другой – в виноградарях вороны. Голос мытаря – задарма
Получившие – обезличили.
На двоих вам одна чума –
Черноречие, безъязычие.
В отдельно взятом сборнике мы, вроде бы, наблюдаем явный сдвиг в сторону «серебра». Цветаева побеждает Пушкина? Наполовину полный стакан на глазах пустеет?
Но вот последнее четверостишие последнего стихотворения в сборнике:
И ты идёшь – одет, обут, отпет –
к воротам изумрудной ноосферы,
к вопросам веры
выучив ответ.
А перед этим есть и такой потрясающий образ:
Лестница в небо имеет такое днище,
Что никогда не поздно взойти и – кануть.
И все возвращается на круги своя.
Таков «механизм стихов» Ивановой, позволяющий менять состав их «сплава» то вверх, то вниз. Но не в пустоту.
Венчают сборник рассказы (см. здесь и здесь). Не уверен, что венчают и что это была хорошая идея.
Согласимся, калейдоскопический принцип организации материала (сборка, солянка, в огороде бузина – а в Киеве, ну, сами понимаете), вроде бы, органично включает в сборник стихов рассказы. Но что-то пошло не так. Рассказы смотрятся инородным телом. Почему?
Поэзия, по словам Пушкина, «должна быть глуповата» (неконцептуальна); проза же требует «мыслей, мыслей и мыслей» – требует именно концепции. Проза как язык культуры, как «сплав» – это одно; проза как беллетристика, как искусство рассказывания историй, где ценятся забавность, увлекательность, остросюжетность, сенсационность, социальная острота – словом, ценится то, что не имеет никакого отношения к «сплаву», к литературе, – это другое.
Беллетристика – это не проза; не надо путать Божий дар с яичницей. Я не хочу сказать, что это плохая проза, я хочу сказать именно то, что сказал: это не проза. Иными словами, это тексты, которые сделаны не по законам прозы. «Пиковая дама» сделана по законам прозы, это феномен литературы; все тексты госпожи Улицкой, к примеру, это беллетристика, то есть не литература. Сравнивать беллетристику и литературу (прозу) все равно что сравнивать квадратное и соленое.
Рассказы Ивановой тяготеют к беллетристике, конечно. Их можно назвать лирическими зарисовками. Милыми, да. Но они не определяют качество сборника. Если убрать расказы, сборник все равно сохранит свое культурное значение; если убрать стихи – говорить просто не о чем.
Итак, ностальгия и попытка укрыться от ностальгии в «красоту» – это камерная ниша. Трудно выстроить на таком мироощущении большую форму. Получится, в лучшем случае, как у Цветаевой – «Поэма Горы»: здорово, внушительно, но непонятно. Поэт эмигрирует в стиль. «Серебро» в сплаве затмит «золото».
В случае с Натальей Ивановой актуальна дилемма: стакан наполовину пуст или все же полон? Стиль доминирует, прикрываясь флером ностальгии, или ностальгия по высокому, горнему избрала такой стиль для своего существования?
Наличие таланта определяеся наличием «серебра» в «сплаве»-тексте.
Калибр поэта определяется масштабом личности, доминирующем присутствием в «сплаве» «золота».
Иванова просто искрится талантом, мило перебирая своими поэтическими пальчиками бусинки слов в калейдоскопе. Но ей, по гамбургскому счету, нечего особо сказать на тему как устроен мир, человек, что есть добро, зло, истина. Когда нечего сказать, но очень хочется, начинают говорить «красиво». Стиль становится важнее содержания – точнее, стиль и становится содержанием как таковым. Хвост начинает вилять собакой.
Это классика. И это не просто информацонная ловушка – это закон. Где ресурс поэта?
В «золоте». В наращивании «золотого запаса». В картине мира.
Пути поэта неисповедимы. В какую сторону вильнет поэтическая стезя? Куда вывезет? Следующиий сборник покажет.
Пока же искренне поздравляю Наталью Иванову с творческой удачей. Она играет как умеет. Не в чужую дуду дудит. Делает это честно и талантливо. Это самое ценное. Это живое. Это пульс времени, нравится кому-то или нет.
Здесь хотелось бы сказать несколько слов про пульс времени.
«Золотой запас» складывается из двух составляющих: персонально добытый или усвоенный смысл (то, что мы назвали ностальгией по главному в жизни) и смысл, транслирующий коллективное бессознательное. Иванова говорит и от себя лично (это про масштаб ее личности) и от имени поколения (это про то, что делает ее представителем поколения). Поэт всегда выступает «героем своего времени», нравится ему это или нет. Мерять нашим аршином (то есть аршином нашего поколения) их нельзя; их, как и нас, следует мерять универсальным аршином – отношением к высшим культурным ценностям, таким как истина, добро, красота, свобода, любовь, счастье.
Есть такое отношение – поэт получает шанс быть глубоким и оригинальным; нет – шансы резко падают. Кстати говоря, самая деликатная и сложная часть литературоведческой экспертизы касается соответствия смысла, субъективно добытого поэтом, объективным критериям: высшим культурным ценностям. Тут критик-литературовед берет на себя право и ответственность говорить от имени культурного закона. Это тянет на миссию, как ни крути, и звучит пафосно. Но кто-то должен это делать. Иначе литературный процесс всегда будет представляться мутным потоком, в котором поэты и прозаики непостижимым образом ловят свою рыбку. Кому-то достается золотая, кому-то – тина, а кому-то – дырка от бублика.
Так вот, поколение Ивановой имеет «стилистические разногласия» с эпохой и нашей цивилизацией. Стихи Ивановой точно и ярко выражают склонность поколения к стилю как бессмысленному содержанию жизни; иными словами, выражают бессодержательность жизни духа поколения (см. «Ушанки и буденовки»). При этом Иванова не стремится убрать номинацию «главное в жизни», что уже можно рассматривать как культурное достижение. Она не лютый эгоизм культивирует, слава Богу. Она изо всех своих сил цепляется за культуру. И тут дело не в том, хорошее поколение у нас растет или не очень. Дело в том, что оно уже выросло, у него уже есть свои дирижабли и калейдоскопы. Другим оно не будет. Как говорится, другого поколения у нас с вами нет.
Надо вырастить. Тогда путь в небо будет иным. А пока так: слон с трудом отрывается от земли.
Но тут главное то, что поэзия существует – да, в таком своеобразном, неожиданном, парадоксальном модусе, но существует. В наше сложное и судьбоносное время – вот так вот мятежно порхать между небом и землей. Сложность и судьбоносность предстоит осознать уже другому поколению.
Модус поменяется. Главное – поэзия существует благодаря таким поэтам, как Наталья Иванова. Я принадлежу к другому поколению, и я вижу разрыв поколений, и меня это не радует. Но по «сплаву», по «химическому составу» поэзии Ивановой я отношу ее к русской литературе – к той литературе, к которой отношу и себя. Мы одной крови.
А теперь, по законам жанра, несколько слов о пульсе вечности в поэзии Ивановой. Не уверен, что меня правильно поймут, но закон безжалостен: взялся постигать – постигай до конца.
У стихов (любых) есть и онтологическое, бытийное измерение. Стихи Ивановой – очень и очень женские, они бесконечно очаровательны даже не женским взглядом – а женским отношением к миру. Природа женщины, женской психологии описывается такими понятиями, как подвижность, текучесть, неуловимость, стихийность, иррациональность – понятиями, противоположными маскулинным константам, таким как рациональность, системность, определенность, принципиальность и т.д. Женщина гораздо ближе к хтоническим хлябям земли, нежели к бесплотному небу. Ближе к пестрому калейдоскопу, чем к упорядоченной картине мира. Если вы взялись создавать картину мира, без мужских качеств не обойтись. Картина мира, созданная на базе женского ресурса, всегда будет незаконченной, недосказанной, внутренне противоречивой, яркой, как всякая стихия. Вот почему природа женщины гораздо ближе к «серебряному» началу культуры, нежели «золотому». Женщине едва ли возможно преодолеть земное притяжение настолько, наколько это удалось Христу, Икару, Пушкину (я поставил их в ряд как символические культурные величины). Не женское это дело – слишком глубоко заныривать в бездну неба. Это мужская культурная специализация. Coza nostra.
Вот почему меня так радует неслучайность «сплава» ее стихов: «земная, но воздущность». Неземное земное. Иванова честно пошла за своей природой. Не побоялась быть собой. Кажется, что умна, как мужчина, – потому что очаровательна как женщина. Помимо себя и поколения, Наталья Иванова выразила еще и женскую природу, и сделала это весьма впечатляюще.
На всякий случай подчеркну: я не хочу сказать, что культурная специализация унижает женщину, делает ее субъектом второго сорта. Литература как таковая, если на то пошло, ближе к женскому началу, нежели к мужскому; но великими в ней становятся те, кто сумел воплотить начало мужское. Женское и мужское – это не про «хуже» и «лучше» (глупая в своей пошлой игривости постановка вопроса); это про разные стороны природы человека. Красота лучше или истина? Сама постановка вопроса не мужская, глупая. Лучше всего истина, воплощенная в красоте. Два в одном.
Я бы обозначил жанр своего опуса следующим образом: концептуальные заметки о неконцептуальной поэзии. Меня интересует за деревьями – лес, за поэтами – законы. Собственно, это и называется научным подходом.
Если бы я сквозь призму своего мироощущения посмотрел на мироощущение молодого поэта и пожелал бы ему быть похожим на меня, это называлось бы, скорее всего, критикой. По себе судить о других: присутствует ли в этом большой культурный смысл?
Но это не критика; это другое: попытка понять, куда сегодня смещается нравственно-эстетический центр тяжести русской литературы. Ничего личного. Наличие этой иллюзии обязательно для каждого уважающего себя литературоведа.
|
|
