Союз писателей России был в числе первых организаций культуры, стараниями которого имя С.Н. Дурылина зазвучало вновь и стало фактом русской культуры ХХ века. В периодических изданиях Союза писателей России, наряду с журналом «Москва», впервые были опубликованы художественные произведения Дурылина, лежавшие в архивах в течение 80 лет. Первую подборку прозы опубликовали в газете «Российский писатель», затем были повести и рассказы С.Н. Дурылина: «Сладость ангелов» (Роман-журнал 21 век, 2008, № 4); «В богадельне» (Новая книга России. 2008, № 4); «Четвертый волхв» (Родная земля. 2008, № 4); «Три беса. Старинный триптих» (Роман-журнал 21 век. 2009, № 3). Все публикации были подготовлены и осуществлены А.А.Аникиным и А.Б. Галкиным по материалам Российского государственного архива литературы и искусства.
Сам писатель готовил планы издания многих томов своих сочинений, и публикаторы стремятся выполнить его заветы по архивным материалам.
В вышедшем ныне Собрании сочинений была проделана большая текстологическая и филологическая работа по созданию первого научного комментария к произведениям С.Н. Дурылина. Редакторская работа по собиранию текстов (многие из них в полном виде опубликованы впервые) и научный комментарий сделаны кандидатом филологических наук А.Б. Галкиным.
Первое Собрание сочинений С.Н. Дурылина, таким образом, возвращает читателю незаслуженно забытое имя замечательного писателя, литературоведа, историка театра, богослова, этнографа, педагога, крупного культурного деятеля, дружившего с Б.Л. Пастернаком, М.В. Нестеровым, М.А. Волошиным, Н.К. Метнером, бывшего учителем актера И.А. Ильинского и правнука Тютчева литературоведа К.В. Пигарева. Три тома Собрания сочинений отражают три главные ипостаси писателя: летописца исчезнувшей Москвы начала ХХ века, крупнейшего писателя Серебряного века, языковое мастерство которого не уступает И.А. Бунину, и, наконец, историка театра. В первом томе Собрания сочинений опубликованы его воспоминания о Москве начала ХХ века «В родном углу» (впервые издается полный текст книги из архивов РГАЛИ и Мемориального Дома-музея С.Н. Дурылина), а также художественные очерки «Москва» и «В зале Консерватории». Дурылин рассказывает о ныне забытой белокаменной Москве, о пасхальном колокольном звоне «сорока сороков» церквей, о купеческом быте, о конке, московских извозчиках и лихачах, о былом съестном изобилии первопрестольной и особенном вкусе московского хлеба, рыбы, мяса, о бесчисленных сортах чая и чаепитиях московских чаевников, о концертах в Московской консерватории молодых Рахманинова и Скрябина, о неповторимом искусстве Шаляпина, о гастролях в Москве композитора Яна Сибелиуса и скрипача Изаи. Том снабжен подробным историко-литературным комментарием.
Во 2-м томе Собрания сочинений публикуются художественного произведения С.Н. Дурылина, пролежавшие в архиве 80 лет и не изданные при жизни писателя. К читателю после долгих лет забвения возвращается искусная реалистическая проза замечательного мастера слова, и теперь она становится признанным фактом русской литературы Серебряного века. В этот том вошли масштабное полотно романа-хроники «Колокола» (1928), рисующее почти 350-летнюю историю православной России — от царствования Бориса Годунова до первых лет Советской власти — с образом символического города Темьяна; повести «Сударь кот» и «В те дни», где писателем развернута тема веры и безверия, а также рассказы и стихотворения (в их числе детские стихи, написанные Дурылиным для сына и дочери о. Сергия Мечёва) и «Воспоминания об Алексее Мечёве», ныне канонизированном Русской Православной Церковью. Том снабжен первым научным историко-литературным комментарием, вводящим Дурылина-писателя в контекст русской литературы XIX–XX вв.
В третьем томе первого Собрания сочинений С.Н. Дурылина печатаются его театроведческие и историко-литературные труды 1934–1953 гг., ставшие теперь библиографической редкостью: исторический очерк «Московские театры» (1954) и книга «А.Н. Островский в Малом театре» (1938), литературно-театральные портреты актеров Малого и Большого театров: М.С. Щепкина, М.Н. Ермоловой, О.О. Садовской, В.Н. Рыжовой, В.Д. Турчаниновой, В.Н. Пашенной, А.В. Неждановой. Работы о театре дополняют культурно-исторические произведения: «И.А. Крылов» (1944), книга художественных очерков «Русские писатели в Отечественной войне 1812 года» (1943) –– среди этих писателей А.С. Грибоедов, М.Н. Загоскин, К.Н. Батюшков, поэт-гусар Денис Давыдов и др.; наконец, книга «Как работал Лермонтов» (1934), в которой Дурылин выступает не только как великолепный стиховед и историк литературы, но и как профессиональный поэт, ученик поэтического семинара Андрея Белого. Все эти работы написаны отличным русским языком, простым и доступным, но одновременно богатым и глубоким. В них воплотился исследовательский дар Дурылина-энциклопедиста, универсального знатока мировой художественной культуры.
Литературоведческие работы доктора филологических наук проф. Дурылина составляют очень большой массив произведений, многое еще ждет своего часа, некоторые важные работы были нами опубликованы ранее – книга – комментарий к роману «Герой нашего времени» (М., 2006), фрагменты из книги о Гете в альманахе «От свитка до интернета» (М., 2010).
Другие подвижники – дурылиноведы печатали его письма, религиозно – философские работы. Имя Дурылина стало значимым в культурном пространстве 21 века!
К трехтомнику примыкает близкая даже по оформлению книга, выпущенная издательством «Совпадение» в 2013 году – с заглавием «Три беса»: сюда вошли выдающиеся произведения «Три беса», «Соколий пуп», «Сладость ангелов», «Жалостник» и др., а также очерки путешествий по Русскому Северу в начале ХХ века: «Под северным небом» и «За полуночным солнцем». Этот состав не повторился в трехтомнике, а в итоге мы имеем уже полное издание прозы Сергея Дурылина в этих четырех книгах, что вкупе с публикацией 2006 года большого тома записей «В своем углу» позволяет поздравить российского читателя с обретением уже вполне цельного шедевра русской литературы – уникального литературного творчества Сергея Николаевича Дурылина (1886 – 1954).
Посетите и Дом-музей Сергея Дурылина в Болшеве, рядом ж.д. платформой, ул. Свободная, 12, и вы попадете в восторженные объятия нынешнего «хозяина» старинной дачи – директора Геннадия Васильевича Лебедева, который стремится наследовать великому писателю в быту, хозяйстве и православном подвижничестве.
С.Н. Дурылин
В БОГАДЕЛЬНЕ
Рассказ
Было совсем тихо. За спиной далеко шумел город, шумела нестройная, огромная и непонятная жизнь, а здесь, в стенах богадельни, было тихо, как перед дождем, чирикали воробьи, купаясь в красноватом песке, которым был густо усыпан двор богадельни, где-то под крышей ворковали голуби, да изредка из-за густой зелени маленького садика, густо поросшего желтыми акациями и сиренью, доносился монотонный, незвучный, старческий шепот… Это говорили старики, жившие в богадельне.
После полуденного обеда, отдохнув часик в постелях, когда спадал жар, они медленными, неслышными шагами собирались из большого каменного корпуса в сад, и там, под кустами сирени и акаций, вели беззвучные, тихие речи о прожитой жизни, которая была где-то далеко за стенами богадельни, которая давно ушла от них, оставив их здесь больными, скучными и никому не нужными, о милых и дорогих людях, которые умерли, и о всем, что когда-то заставляло их жить, волноваться, любить и страдать, а теперь невозвратно ушло от них, оставив лишь чистые морщины на их лицах и беспомощные, старческие слезы которые часто катились из их глаз…
Старики любили иногда, собравшись около грамотея в оловянных очках, послушать запоздалые новости из прошлогодней газеты, и тогда они пускались в политику, решая мудреные вопрос, за нас «англичанка» или по-прежнему, хоть и умерла, а все делает нам всякие пакости. Старики не любили, когда в газете говорилось о школах или библиотеках, которых было мало, но, когда речь шла о новом вооружении германской армии или о том, что генерал такой-то сказал там-то несколько угрожающих слов по адресу такого-то королевства, или что мсьё такой-то выдумал такой-то непроницаемый панцирь, – они решали, долго и серьезно, сложный политический вопрос: может ли из этого выйти война или мир. Они привыкли так решать все и всегда: они были когда-то солдатами, и так прошла их жизнь, мучительная и тупая, и все они ждали смерти, конца, в стенах военной богадельни, где каждый царский день их выстраивали в общей столовой, куда приходил старичок генерал, их начальник, и разбитым, старческим голосом кричал: «С праздником, ребята!», а они отвечали такими же старческими и разбитыми голосами: «Здравия желаем, в<аше> п<ревосходительство>!»
Нередко, после чтения газеты, один из стариков вскакивал неловко и торопливо со скамьи и палкой принимался чертить на песке план какого-нибудь бастиона или траншеи, где он сидел, поджидая «турка», сидел с сотней других, которые давно уже истлели зачем-то в неведомых полях далекого Востока… И было странно видеть и слышать, как старый человек, с добрым, кротким лицом, под ясным небом с светлым солнцем, говорил о крови и войне, о сотнях убитых и тысячах раненых, об ужасе смерти, когда кругом чирикали воробьи, ворковали голуби, и было тихо, тихо… И казалось, что старик рассказывает старую, длинную, страшную сказку, и все то, о чем он говорит, – эти груды тел, и свист пуль, и кровавый призрак смерти, который рыщет дни и ночи над прекрасной страной, отыскивая новые и новые жертвы, и эта кровь, и эти стоны – все это было когда-то давно-давно, в незапамятные времена, а теперь есть только ясное небо, солнце, светлая и прекрасная жизнь, широкие зеленеющие поля и вечная, светлая правда любви и счастья… Но замолкал один старик, начинал другой, за ним – третий… – и все тянулась та же страшная сказка, и не было видно ее конца – только одни названия сменялись другими: турки – венгерцами, венгерцы – англичанами, и опять турками, а те – поляками, бухарцами, и опять, и опять турками, – и не было конца этой сказке…
А потом, утомившись и мирно прижавшись друг к другу, старики начинали тихую беседу, и опять доносился чуть слышный старческий шепот. Старик, Иван Ефимыч, маленький и худой, улыбаясь одними деснами, смотрел на кружившихся в небе голубей, и замечал шутливо и мягко:
– Ишь вьется, божья птица… А даве как дрались, славно, герои какие… Прямо в штыки норовит…
И он вытаскивал из кармана припасенные с обеда крошки белого хлеба и сыпал их на песок, скликая голубей:
– Гуль, гуль, гуль…
Голуби слетались и, повертываясь и беспокойно шевеля головками, клевали у ног стариков крошки хлеба.
Подходил к старикам тихо и осторожно, боясь спугнуть голубей, сторож Василий, парень в высоких сапогах и <с> серебряной серьгой в левом ухе, и одобрительно покачивал головой.
– Забавляетесь, кавалеры! Погода чудесная – оно и приятно. Все ли в добром здоровье?
– Живем помаленьку, – отвечал Иван Ефимыч.
– Погода не предвидится? – продолжал Василий.
– Замирение, брат, полное? – постукивая газетой о колено, объявляет Федор Потапыч, высокий и сухой старик с большим шрамом под левым глазом…
Василий не унимался:
– А как ежели теперь, к примеру, война… Нам, дядя Федор, вряд выстоять!
– Гм! – решает сумрачный и вечно охающий старик Михеев, потерявший руку в Крымскую кампанию, – против немца не выстоять! Против турка выстояли, «англичанке» от ворот поворот, французам задали, а против немца не выстоять! Потому у него Крупп… Там, братец, пушки в каждом, почитай, селе льют… Где ж нам эдакую антилерию собрать?
Федор Потапыч, жестикулируя, вступается за честь России:
– Выстоим! – кричит он, – Не впервой! У них антилерия – а у нас финансы! Они нас антирелией, а ты их – финансами!
Незнакомое слово, не встречавшееся в военном обиходе, производит впечатление, и спор решается в пользу России.
И старики, увлекаясь и разгорячась, опять пускаются в длинные рассказы о битвах и турках, о сотнях, тысячах, десятках тысяч убитых, забытых и раненых…
Вот Михеев, странно шевеля щетинистыми усами, фыркая, рассказывает, как он «приколол» турку, как этот самый «турка» проклятый спрятался за ложемент взятого укрепления, как он, М<ихеев>, его заметил, и турка долго «звал» «Алу», «ихняго бога», и как он, Михеев, его «приколол» и как ему за это дело дали Георгия… Не успевает он кончить, как, перебивая его, начинает другой, жмыхов, бойкий и юркий старичонка с гнилыми зубами, и, прибавляя к каждому слову: «друг ты мой» и «землячок», рассказывает длинную историю его похождений в турецкой земле, и каждое из них, к его истинному удивлению, кончалось тем, что из «турка дух вон»… А Федор Потапыч рассказал короткую историю, как он в польскую кампанию пристрелил мужика («так, невеличонка и мужик-то был, да уж больно, каналья, метко целил), а потом его семье все свои деньги и имущество походное отдал… – больно их жалко стало.
– Плачут, – объяснял он, – ревут… Стон дома-то стоял, как принесли-то его, значит, мертвого-то!.. Ребята малые – известно, ничего не понимают, что, как и к чему… Воют… Враг ведь он, знаю, враг, – а жалко… Во как жалко… Кажись, крест бы с себя снял – да отдал бы… А ничего не поделаешь: служба!
А другие говорили опять о сотнях и тысячах молодых жизней, которые никогда уже не увидят солнца и не узнают на земле ни счастья, ни правды, ни даже того, зачем, ради чего все они умерли.
Василий слушал внимательно и сочувственно, голуби клевали крошки хлеба у ног стариков светило солнце, чуть слышно колыхались прозрачные тонкие ветви акации, и всё неслась старая , страшная сказка о бесчеловечной войне, об ужасной крови и смерти, и не верилось, что это не сказка, старая, забытая, а правда, что все это в самом деле было, было недавно, и эти самые старики – убивали, и не раз, а много раз, и не знают, не понимают, что они – убийцы. И становилось страшно от этой простой и недавней правды.
1905/23/VIII
ЧЕТВЕРТЫЙ ВОЛХВ
Рассказ
Известно, что три волхва пришли с высоты востока к яслям Вифлеема, три принесли дары и с тремя беседовал злой Ирод, и три вернулись в Персиду, – и потом, когда они умерли, три новых звезды засияли в небе: они ярче всех звезд – за исключением одной, великой звезды Рождества – горят доселе в небе, в темном торжественном небе, в ночь Рождества. Все это известно.
Но няня – наша старая няня Пелагея Сергеевна , – говорила нам в детстве, что волхвов было не три, а четыре, и даже называла имя четвертого волхва,– я забыл это имя, но – вот что удивительно и невероятно, вы все это скажете: что невероятно , – это было русское имя, – и самое простое, обыкновенное русское имя нас не удивляло тогда, в детстве, что имя четвертого волхва было русское, нам не приходило на мысль остановить няню и навести справку по библейским (ой? – нрзб.) архивам (? нрзб.): помню, мы очень с братом радовались, что пришел и русский волхв к младенцу Христу, – и мы только спрашивали няню:
– Няня, а почему же он не дошел до Вифлеема?
– А потому что заблудился, – отвечала няня.
– А где заблудился? – пытали мы.
– А в лесах, в Пещорах, в пустынях-густынях. И дар, что Богу нес, у него отняли злые люди.
Мы замолкали ненадолго. Леса шумят. Отец был родом из Сибири и рассказывал нам про тайгу, про тысячеверстные леса, безысходные для тех, кто не знает в них путей, про дикие вьюги и лесные ветра. Брат вздыхал.
Он был молчаливее меня, и я спрашивал няню:
– А он выйдет, няня, из лесов? Он придет ко Христу?
– Выйдет милый, – отвечала она.
– А когда?
– А тогда, когда дар нивы приготовит, когда откроется от русской земли праведный путь до Божьего града.
– Неизвестно, милый.
Няня гладила меня по голове и поникала головой. Потом поднимала взор к образу Спасителя – перед ним всегда горела с нашего детства зеленая лампада – и крестилась медленно и истово.
Это было в вечер Рождества. Брат отходил к окну. Стекло чуть тронул мороз. Белые блестящие ели разрослись на нижней части стекла. Это был белый рождественский веселый снег. В нем много было цветов и длинных узорных трав. На них сидели белые птицы.
Но брат искал не их. Он грел оставшийся чистым кусочек стекла – искал в нем первую звезду. Но она еще не загоралась в небе – или хмурые снежные тучи еще закрывали ее. И брат отходил от окна к няне и, прижавшись к ее плечу лицом: так тепло! так мягко! там шерстяная пестрая турецкая шаль – «по <лиловому? бежевому? – нрзб.> полю пустили травами», – и, прижавшись к ней лицом, тихо спрашивал няню:
– Няня, а что он принесет четвертый Христу-младенцу, если дойдет из леса ?
– А хлебушка, милый, – отвечала старушка. – Что же у русского крестьянина есть, кроме хлебушка?
– А он мужик разве, няня?
– Хресьянин он. Русский человек хресьянин, – убежденно отвечала няня. – Всегда хресьянин.
Брат молчал. Нет, мы не думали того, что этого не может быть.
Мы думали: когда это будет?
Когда выйдет из лесу четвертый – с даром русского хлеба?
Брат, не отходя от няни, спрашивал еще и еще:
– А где он возьмет? А хлеб будет черный?
– Черный, – отвечала няня. – Ржаной. Со всей земли возьмет, отовсюду по зернышку, ото всех полей, от праведных хресьянских трудов, замесит на ключевой водице, испечет на чистом огне. От всей земли будет хлеб хресьянский.
– Отчего ж не несет?
Это уж спрашивал я. Сердце мое трепетало от радости. Но ждать! Было так трудно ждать! И зачем ждать? Теперь бы, в эту ночь, этот хлеб принести.
– Оттого не несет, что трудно, милый, со всей земли, от праведных трудов, от хресьянских, отовсюду по зернышку собрать, с каждой полоски, от чистого праведного колоса, чистое зерно. Земля велика русская. Потихоньку он собирает. Когда кошицу полную наберет, – будет молоть зерно, а там за водой пойдет – тесто замесить. И всюду надо самую чистую найти, безмутную, без одной соринки, и ни человек, ни зверь ее чтобы не мутили. Найдет воду – будет огонь разводить от небесного огня, честнaго древа. Древо о древо тереть – первый огонь будет чистым.
Мы не понимали, что это значит, но мы знали, что этот огонь будет чист и светел, – не то что маленькая, коптящая лампочка под бумажным абажуром у нас в детской или фонари на улице, тихие и серые. Это будет прекрасный огонь.
– От честнaго древа. И на этом огне хлебушка испечет, – и будет дар Спасу Господу с солью.
– А как же принесет?
– Когда хлебушка спечет – тогда и путь прям откроется. Надо спечь, милый, первое дело: спечь, хлеб-соль приготовить. А там и путь отверзется.
А брат в это время опять уж стоял у окна. Он притронулся лбом ко стеклу и долго не отрывался от него. И вдруг обернулся к нам и радостно крикнул:
– Няня! Я нашел звезду! Вон она, вон!.. Голубая!.. Как снежинка!
Няня встал со стула и подошла к окну:
– Тише, милый. Надо тихо звезду встречать. Христос-младенец в ясельках лежит. Не разбудить бы его надо . А ты поклонись Христову Рождеству.
И няня подошла к образу Спасителя. Лик Его был светел и радостен. Лампадка пред ним светила нам лучезарней звезды.
Няня положила земной поклон – и мы с нею – и старческим тихим голосом произнесла нараспев:
– Рождество Твое, Христе Боже наш, возсия, мирови свет разума, в нем бо звездам служащии звездою учахуся Тебе кланятися, Солнцу правды.
Мы все еще рез поклонились до земли.
А в окно светил на глубоком, глубоком зимнем небе голубоокая звезда Рождества.
------------------------------------
С тех пор прошло много лет, очень много. Я прочел много книг, не только тех книг, что уверяли, что было только три волхва, но и те, которые утверждали и что не было вовсе волхвов, не было звезды, не было этой ночи, не было и Родившегося в эту ночь. Но вот, вопреки всему, я знаю (и всегда всю жизнь знал) и всегда буду знать, что было все это: и эта ночь, и волхвы , и эта звезда, и Родившийся в эту ночь.
Я знаю даже больше: я знаю, что было не три, а четыре волхва, и у четвертого волхва было русское имя, – я знаю, впрочем, и еще больше: я верю, что четвертый волхв выйдет из лесов и найдет прям путь до этой голубоокой звезды и принесет Родившемуся в эту ночь Дар земли своей. И Родившийся, Царь Небесный, Сын Человеческий, примет этот Дар вместе со златом, ливаном и смирною, ибо это будет праведный хлеб, он чист.
20. XII <1923> Канун Предпразднества Рождества Х.
(Публикацию подготовили А.А. Аникин и А.Б. Галкин по тексту, хранящемуся в Российском государственном архиве литературы и искусства. Впервые опубликовано в газете "Российский писатель, №7, 2008 г.)
В марте 2014 года вышло первое трехтомное Собрание сочинений Сергея Николаевича Дурылина. Журнал «Москва» при финансовой поддержке Департамента средств массовой информации и рекламы города Москвы воскресил для потомков неповторимую художественную прозу большого русского писателя, почти неизвестного широкому русскому читателю. 
