Когда я впервые прочёл стихи Валентины Беляевой, то испытал весьма двойственное чувство. С одной стороны, автор на тот момент был неизвестен, с другой – упругая и тяжеловатая строфика, в которой почти невозможно отыскать изъяны. Чем-то напоминающая гениальную, но трудно воспринимаемую строфику Данте. Я говорю, разумеется, не о масштабности творчества, а всего лишь о манере письма, которую современной назвать трудно. Поэты-традиционалисты, приверженцы классической пушкинско-блоковско-рубцовской школы, которых, увы, становится все меньше, продолжают использовать при письме давно известные поэтические размеры – от кажущегося сегодня простовато-наивным ямба до раскатистого пятистопного анапеста, которым, грешен, и сам автор этих строк написал почти всё своё самое лучшее… О модернистах и говорить нечего, для них классические формы и искренние человеческие эмоции – строжайшее табу, им бы поёрничать, поумничать, поглумиться над настоящими чувствами… В стихи Валентины Беляевой, отличающиеся как ярким смысловым своеобразием, так и неповторимой творческой манерой, нужно вчитаться. И чем глубже ты в них окунаешься, тем сердечнее, несмотря на свою внешнюю суровость, они становятся. И вызывают ответную боль той, о которой со щемящим внутренним надрывом повествуют, например, эти строки: Я не вернусь в тот мир, чужой и грешный, Чрезмерно усложнённая образность во многих стихах поэтессы профессиональным критиком может быть определена в качестве справедливого упрёка. Вот, к примеру: Это время… Уже не стыдясь грохотало. Кому-то эти строки о воцарившейся печальной сущности нашего времени могут показаться туманными. Но и нельзя утверждать, что такой слог бесспорно неприемлем. Возможно, избранная манера стихосложения идёт из стойкого внутреннего диктата, возможно, из временного и преходящего пристрастия поэтессы. Но тут уж её воля, а читателю остаётся либо принять её, либо нет. Впрочем, у Беляевой есть много произведений с метафорами лёгкими и узнаваемыми: И невольно крадётся: но ты не один: В одном стихотворении возникает роковой образ бездны, куда, как ни странно, устремлена душа символического двойника этой хрупкой женщины-поэтессы – её лирической героини. Ей видится, лишь там, в её бездонном пространстве, она почувствует себя защищённой от коварств современной действительности с её утраченной чистотой морали, с её попранными нравственными ориентирами, которые лишь четверть века назад казались незыблемыми: … И я, живой былинкой безывестной, Хочу обратить особое внимание читателя на одно стихотворение, в котором отражён, на мой взгляд, весь смысл того, что В. Беляева хотела бы сказать своим творчеством, – это облачённый непознаваемыми божественными силами первозданный мир, где человеческая личность с философичной неизбежностью приходит к осознанию безусловного трагизма её земного бытия. И снова этот характерный завуалированный символизм: И дрогнет твердь у ног… И холод снежный Когда я впервые прочёл эти строки, мне вначале показалось, что передо мной осовремененный перевод стихов кого-то из поэтов эпохи Возрождения. Или попытка подражательства им. Только потом, достаточно глубоко познакомившись с другими публикациями В. Беляевой, я нашёл, как мне кажется, разгадку-ключик к пониманию её творческой манеры. Просто она душой и сознанием своим задержалась там, где полтысячи с лишним лет назад бушевали страсти и буйствовал неукротимый дух великих мастеров той поры. И она невольно пропиталась этим духом и им же жива… Недаром в одном из стихотворений поэтесса говорит о времени: «Я не вижу, не чувствую, не ощущаю// Ни объятий твоих, ни дыханья в лицо»… При этом объектом её переживаний с самого начала и навсегда стали отнюдь не италийские просторы, а былинная русская сторона примерно той же эпохи, «где земли богаты ветрами», на которую она смотрит своим опечаленным взором, таящим ворожбу, прозрение и молитву. Той эпохи, которая словно отражена в сложившихся реалиях нашего непредсказуемо тревожного времени, где откровенно враждебные силы предательски противопоставлены высоким нравственным идеалам человеческой души. И нет сомнения, что следующие строки о нашей Родине, о России, о её драматических коллизиях с их беззащитностью простого человека перед «ордынской стрелой», во власти которой он оказался в период крушения эпохи, где был рождён, где был вскормлен её землёй, где впитал в себя Божественный замысел. Здесь цепенящая метафора завершается весьма красноречивым многоточием: Там Отрок бледный, потеряв свой дом, Позволю себе процитировать фрагмент ещё одного стихотворения, последняя строка которого и дала название сборнику. Здесь поэтесса с удивительным проникновением изображает безнадёжно грустную картину непреходящей русской действительности: Там свет далёких старых звёзд Автора интересует ещё и былинная история Российской империи. У Валентины Беляевой посвящено ей множество строк, в которых поэтесса не без успеха пытается проникнуть во внутренний мир своих героев – князя Игоря и Ярославны, в очередной раз услышать «эхо Киевской Руси». Как, например, в коротенькой поэме «Прощание»: И Киев – наша славная столица От мотивов Киевской Руси уже рукой подать до больной темы современной Украины. Где, кстати, поэтесса родилась, а потому взирает на происходящее там сегодня с особым душевным терзанием: Но что же сталось, Матерь? Как и большинство других истинных поэтов, Валентина Беляева свято чтит её Величество Строку. Ибо хоть она, нагрянув внезапно, откуда-то «из-за вереницы фонарей», и приносит неизменную душевную боль, но без неё поэту уж совсем никуда. А потому самое болезненное – это ожидание следующего озарения в сочетании с опасением, что оно больше может и не прийти. Но пока озарение присутствует, можно и пафосно воскликнуть: «Строка моя… Тебя я умоляю, будь моей…» На мой взгляд, это единственная мольба всех истинных поэтов, несбыточности которой они боятся пуще всего… Ибо, кроме них, «и увидеть дано лишь холмам и березам,// Как четыре крыла бьются в красном песке…» Но сами по себе холмы и берёзы безмолвствуют. Поведать же людям высоким штилем об этих четырёх крылах способен лишь человек, владеющий Словом. Надеюсь, что Валентина Беляева ещё о многом сумеет нам поведать. И будет услышана… |