|
***
Этот рокот вселенский.
Мрачны небеса.
На душе пустота… Только снова
Белоснежным крылом ослепляет глаза
Птица русского слова.
А казалось – Батыи
Всех черных эпох
Закопытили ширь, затоптали.
Знали, слово – основа, за слово --- под вздох,
Пусть подохнут в печали…
Только в келье строчил
Неизвестный монах
Книгу жизни, что зла и сурова.
Не за харч, не за славу… Чтоб взмыла сквозь страх
Птица русского слова.
Тяжелы были мысли…
И жить – тяжело.
Жалкий лучик пустив сквозь бойницы,
Солнце тысячи раз за деревья зашло…
Он писал, яснонолицый…
Выцветали чернила,
Болело в груди.
Кровью харкал…Знал – нету другого.
И молился, и Бога просил – огради
Птицу русского слова…
Горизонт непонятным
Свеченьем объят.
На Руси, под гортанные крики,
Нынче русские русским по-русски велят
Знать другие языки…
***
Не закрыта калитка…
И мох на осклизлых поленьях.
На пустом огороде
разросся сухой бересклет…
Всё тревожит строка,
Что «есть женщины в русских селеньях»…
Но пустуют селенья,
и женщин в них, в общем-то, нет.
У столетней старухи
Белесые, редкие брови,
И бесцветный платочек
опущен до самых бровей.
Но осталось навек,
Что «коня на скаку остановит…»
Две-три клячи понурых…
А где ж вы видали коней?..
Поржавели поля,
Сколь у Бога дождя ни просили.
Даже птенчику птица
и та не прикажет: «Лети!..»
И горячим июлем
Всё избы горят по России,
Ибо некому стало
в горящую избу войти…
***
Спозаранку выскочишь, не чёсан,
На крыльцо… И дальше, напрямки.
Захлебнешься болью над откосом,
Влага потечет из-под руки.
Воротишься в дом. Слезу остудишь.
Вспомнишь, что не кончены дела…
Только тише – Родину разбудишь,
Поздно, позже мамы, прилегла…
***
Знакомый давний бросил:
«Ты – не ловкий…
Ну, что стихи?..
Чего с них нынче взять?..»
Он в Грецию поехал по путевке,
Моя мечта –
в Элладе побывать.
Так и живем…
Кричу, а он не слышит.
Былое что? Его не ворошу.
Он «господин»
с заглавной буквы пишет,
А я-- с заглавной –
«Родина» пишу…
***
Писать стихи,
пить водку,
верить в Бога…
И Родиной измученной болеть…
Одна поэту русскому дорога --
Чуток сверкнуть
и рано отгореть.
А отгоришь,
не понят и не признан,
Останутся худые башмаки,
Пустой стакан,
забытая Отчизна,
Божественность
нечитанной строки…
***
Еще снежок скрипит на улице,
И Тузик трется возле ног.
Еще мы умники и умницы,
И завтра снова на урок.
Еще домашнее задание
Без мамы выполнить слабо –
В тетрадке по чистописанию
С нажимом две страницы “О”…
И маме плачется от этого:
“Послал же Бог ученика…”
И ей совсем не “фиолетово”,
Как фиолетится строка.
Еще ношу “невыливаечку”
В мешочке красном на урок,
А кляксы всюду – и на маечке,
И на носу, и между строк…
Как всё промчалось… Время каяться,
Что жил не так, неверно жил…
Но всё с ладони не смывается
Та фиолетовость чернил.
***
У Вани пилотка, у Васи пилотка.
Пускай из газеты, но знали мы четко –
В пилотке смелее… И дышится гордо.
У Вани она из «Советского спорта»,
У Васи она из «Советской культуры»,
Что ёжилась в стопочке макулатуры…
Орал и грозился холеный управдом
За то, что у Коли пилотка из «Правды».
А там, на изгибе помятой пилотки,
Хрущев в не застегнутой косоворотке.
--Как можно – орал—брать такую газету?
Возьмите «Гудок» … Эх, ремня на вас нету!..
А после, у речки, все те же пилотки
Разочек согнешь – получаются лодки.
И первой плыла, величаво и гордо,
Та лодочка, что из «Советского спорта».
И наша ватага взахлеб ликовала,
Что лодка из «Правды», намокнув, отстала.
Что истина здесь, на сверкающей глади,
Где спорт – впереди, ну а партия – сзади…
Струилась вода… Превратились в ошмётки
Страна… И намокшие лодки-пилотки.
Нахлынет… Захочется, в общем-то, мало –
Чтоб лодка плыла, и чтоб мама ругала…
***
В напрасном мире полусонном
Всё чудится, что вижу я,
Как над стремительным вагоном
Восходит звездная струя.
Чуть извивается… Искряще
Насквозь пронзает облака.
И крестит лоб ненастоящий
Ненастоящая рука…
Мне это чудится… Но светом
Едва колеблема в ночи,
Нисходит тень… Зачем об этом?..
Зачем об этом?.. Помолчи…
Ведь жизнь устроена зеркально –
То, что бесценно, то тщета…
Печален я … И ты печальна…
И между нами пустота.
Проходит всё… Сотрутся лица.
Но ослепит ночной порой
Тот свет, что истово дробится
В твоей слезинке золотой.
***
И снова странное в природе,
И снова муторно… И грязь…
И снова женщина уходит,
Слезою горькою давясь.
И снова лестница скрипуче
Качается, шагам назло.
И рушится с небесной кручи
Дождя гремучее весло.
А тени сделались короче…
Печалью обжигая взгляд,
Нам птицы дальнее пророчат,
И оставаться не хотят.
Они кричат, роняя властно
Перо на мокрый бересклет,
Что всё напрасное – напрасно,
А не напрасного и нет…
И в этот час душа смятенней.
Промозгло… Дует из угла…
И только тени, только тени,
Да мысль, что женщина ушла.
***
Ничего не получится, милая,
Разве только поплакать в рукав,
Да заслушаться речью унылою,
Да обняться, приличья поправ…
А иного, увы, не предвидится –
Люди злы и всесильна молва.
Не пророк я … И ты не провидица…
И давно бесполезны слова.
Потому-то тропинкою узкою
Мы – от взглядов подальше – брели.
Набухала под пестрою блузкою
Двуединая сущность земли.
Набухала… Ладони мне нежила,
Им даря шелковистую дрожь.
Года мчат, а мы в общем-то не жили,
И что ждет впереди – не поймешь.
А пока ты идешь, как попутчица –
Стороною, глаза опустив…
Ничего-то у нас не получится,
Все мечты – полудетский наив.
Что хотеть? Не хватило хотения,
Не хватило счастливых минут.
Видишь? Двое идут в отдалении…
Не боятся… Обнявшись идут…
***
Высокая полночь… Ни вскрика, ни тела.
Мы будто у бездны на самом краю.
Ты просто молчанья от бездны хотела,
А я по касанью тебя узнаю.
Мы нежным касанием бездну остудим,
Спугнем над обрывом не пуганных птиц.
Былое припомним… Себя позабудем,
И небо наколем на трепет ресниц…
Прощаясь, обнимемся дважды и трижды,
А больше не нужно, все лишнее – ложь.
И в бездну безвольную не полетишь ты,
А звездно и радостно в небо вспорхнешь.
Тяжелые камни с обрыва сорвутся,
Дробясь на песчинки у бездны на дне.
Я буду к тебе в поднебесье тянуться,
А ты – с поднебесья – тянуться ко мне.
И весь без остатка, до донышка, весь я
В той шири, где ты укротишь небеса…
И будет о бездне рыдать поднебесье,
А в черную бездну – стекать небеса…
***
Там, на изломе крика и любви,
А может быть и жизни на изломе,
Меня своим ты больше не зови –
Тобою полон дом… И пусто в доме…
Тебе одной, печальнице моей,
До сей поры всё так же непонятно,
Чей это плач – в ночи, из-за дверей?..
Что за слова бормочутся невнятно?
Всё знает ночь… Одна сплошная ночь,
Что ослепила дух на две недели.
Которую не в силах превозмочь
Ни свет зари… Ни белый свет метели.
Она явилась, плечи мне вдавив
В пуховую раздумчивость подушки.
И сердце застучало – на разрыв,
И заструились медленные стружки…
Всё, как всегда – не бойся, не проси…
Но гложет чувство, зло и неминуче –
Чтоб вознестись туда, на небеси,
Вначале упади, сорвавшись с кручи.
***
Пока еще и воздух сыр,
И дерзкий взгляд подобен взору,
Пока еще способен мир
Внимать небесному укору.
Пока еще глядят во след
И что-то шепчут, проклиная…
Пока еще не меркнет свет –
Звездынь от края и до края.
Пока еще… Пока… Пока…
Жива душа… И боли просит.
Пока седеют облака
И вдаль заветное уносят…
Что вопрошать?.. Ответа нет…
В страстях не видно промежутка.
И жизнь уныла на просвет…
И так томительно и жутко…
|
***
Не темноту презрев, но тьму,
Напрасно вглядываюсь в полночь,
Так и не зная – кто кому
Из нас двоих придет на помощь,
Когда из бездны роковой
Вдруг полыхнет
подземный пламень,
И встанет отсвет огневой
Над тьмой…
Над истиной…
Над нами…
И стон земной опередив,
Взойдет погасшее светило.
А, значит, где-то впереди
Все то, что было,
было,
было…
Что не дано понять уму,
Что жжет… Что создано не нами.
И я на горестную тьму
Гляжу озябшими очами.
***
… И он стоял… Всклокоченный… В пижаме.
Двоила лампа хмурое чело.
Твердил: «Ребята, не Москва ль за нами?..»
И слушать было страшно и светло.
А если выходило – шел к обедне,
Вернувшись, повторял, подняв перста,
Что «не за вами… (кашлял) …суд последний»,
И что «не вам замкнуть мои уста».
Сглотнув комок, вещал: «Такая доля…»
И добавлял, сощурившись на свет:
«На свете счастья нет… Покой и воля…
Но и покоя нет, и счастья нет…»
Вот так, бубня провидческие строки,
Он и ушел, веков сминая связь.
Но всё «белеет парус одинокий»,
Белей и одиноче становясь…
***
Веранда. Полдень. Дождь отвесный.
На всём напрасности печать.
И мне совсем не интересно
От женщин письма получать.
Хотя лежит на стуле венском,
Не раз прочитано, не два,
Письмо, где крупный почерк женский,
Где очень грешные слова.
Грешил… Грешу… И словом грешным
Меня случайно не пронять.
Но этот голос безутешный
Мне вдруг почудился опять.
Как не поверить этой муке,
Не отозваться, не дерзнуть?
А эти скрещенные руки,
Напрасно прячущие грудь…
А этот ворот, ставший тесным,
Ладонь, где жилки – на просвет?
Веранда… Полдень… Дождь отвесный…
И этим письмам – тридцать лет…
***
Ничего не ведаю достойней
Той земли, достойной тех, кто в ней,
Где в домах – извечный дух застойный,
Где печаль – печали солоней.
Я совсем не огненного знака
И кострища, в общем, не по мне.
Но огонь, как рыжая собака,
Все спешит по отчей стороне.
Нечего сказать мне этим бабам,
Что глядят с печалью из окон,
Что бредут по балкам и ухабам
Так же, как бродили испокон.
Нечего… Страна… Отчизна… Крики…
Снова крик… Отечество… Страна,
Где всё больше смертушки великой –
Значит, всё достойней сторона…
***
То ли это судьба… То ли так, по наитью,
Я забрел в этот маленький камерный зал…
Помню женщину в белом… И мальчика Митю,
И оркестрик, что Моцарта тихо играл.
Крепко спал билетер… Никаких декораций.
Прямо в сердце со сцены лилась ворожба.
Мне казалось -- вот так Ювенал и Гораций
Тоже звукам внимали, а муза ждала.
Я спешил… И ушел посреди перерыва,
Тихо вышел, прикрыв осторожную дверь.
И во след мне сквозь окна плыла сиротливо
Эта музыка частых разлук и потерь.
Есть предел… Но есть нечто еще за пределом,
И являются, если с душой не в ладу,
Этот камерный зал… Эта женщина в белом…
Этот стриженный мальчик в десятом ряду.
***
Полусвет… Моя тень на стене
Твоей тени коснуться посмела.
Сквозь обои, на той стороне,
Проступили два любящих тела…
И крестилась старуха: «Свят!.. Свят!..»,
Что с видением делать, не зная.
И качала двух сонных внучат,
Их полой от стены закрывая.
Ну а там, где по стенке пошла
Злая трещинка, странная сила
Разделила и наши тела,
И с тобою навек разлучила…
Я давно уже стал домовит,
Дочь старухи – заходишь – зевает.
Но, как мать, все на стенку глядит,
И, крестясь, от внучат заслоняет.
***
Памяти Александра Силецкого
Друзья, ушедшие во тьму…
Печали омут,
Где сорок дней – по одному,
Год – по другому.
Давно истоптаны пути.
Судьба… Планида.
К кому идти?.. А не приди –
Друзьям обида.
Вот и гадай до тошноты,
Куда мне надо?
И там – ограда и цветы,
И тут – ограда…
Как горько сладкое вино!
Жизнь беспощадна…
С одним не виделись давно,
С другим… Да, ладно…
А даль на зависть голуба…
Сквозь гул неясный
Зовет небесная труба
Светло и властно.
***
Если дворник не встанет раньше,
Значит поздно не будет солнца,
И все утро холодный ветер
Будет ветви нагие шарить.
В тех ветвях заплутало время,
И никак не поверят птицы,
Что пора голосам проснуться
И простор оглашать, ликуя…
В тех ветвях заплутало эхо,
И небес бессердечный холод
Отзывается скрипом жести
В дрожи старого водостока.
И совсем ничего не будет –
Ни любви, ни твоих ладоней,
Ни надсадного крика птицы,
Если дворник не встанет раньше…
***
…Ты живи, вспоминая,
Что еще молода.
Всё случится, родная,
Как случалось всегда.
Будет солнце струиться
Сквозь резное стекло,
Будет дальняя птица
Петь о том, что прошло.
Будут спелые росы
Ждать, что ты – босонож—
По хмельному покосу,
Улыбаясь, пройдешь.
Будет в золоте мая
Серебриться вода.
Всё случится, родная,
Как случалось всегда.
Где-то выберут место…
По квитанции -- прах…
Нынче всё без оркестра,
Нынче всё – второпях…
Под нечастые всхлипы,
Среди черных минут,
Эти черные липы
Никуда не уйдут.
И пускай сохранится,
В том, чем плачет душа:
“Не спеши торопиться,
Торопись не спеша…”
Стылым ветром играя,
Прогудят провода:
“Всё случилось, родная,
Как случалось всегда…”
На блокнотной странице,
Что найдешь в свой черед,
Почерк мой сохранится…
Хочешь – выбрось блокнот…
Встань, листочки, роняя…
Пусть несет их вода.
Всё случится, родная,
Как случалось всегда.
Лишь запавшею нотой
Вдруг застынет у рта
Непонятное что-то –
По ночам… Иногда…
***
Вот и всё… Разошлись… И славно…
Долго мучились… Разошлись…
Стало главное вдруг не главным
В кутерьме под названьем жизнь.
Славно ссорились… Славно мстили.
Славно было не спать ночей.
Славно звездочки восходили
Голубиных твоих очей.
Был мгновеннее всех мгновений
Вечер встречи… Слова – взахлёб…
Славно в лунность твоих коленей
Умещался мой бледный лоб.
Это правда… Но в чем-то главном
Я постичь тебя не сумел.
Всё… Свободна душа… И славно…
Славе тоже ведь есть предел.
Враз понять: всё что было – мелко,
Боль разлуки – смешной наив…
Как же славно открыть горелку
С газом… Чайника не налив…
***
Остро пахнет прелым…
Болью нерв задет…
Темнота несмело
Вытесняет свет.
Взмыть напрасно тщится
Выводок галчат…
Утром свет родится,
Темнотой зачат.
Обольет лиловым
Кроны и дымы,
Чтоб померкнуть снова
И прийти из тьмы.
ИНОРОДЕЦ
Ему сказали: «Ты не крещен…
Какой же воин ты за Россию?
Ты – инородец…» Крестился он,
Нательный крестик надев на выю.
Смешались кони и племена,
Хлестала кровь, и гремела сеча.
И зажигала в глазах война
Какой-то ужас нечеловечий.
И побежала, разбита, рать –
Не защитило ее крещенье.
Бежать… И спешившись, умирать,
Надеясь в смерти найти прощенье.
А он стоял… Не сдавался он.
С крестом на вздутой, багровой шее.
И кровью харкал, что он крещен,
И что крещеные – всех сильнее…
Пришла подмога… Впадая в раж,
Промолвил князь, на крови взращенный:
Господь был с нами… А тот – не наш…
Он – инородец… Хотя крещеный…» |
