|
18 февраля отмечает 50-летие творческой деятельности один из самых известных современных русских поэтов Анатолий Аврутин.
Ровно полвека назад в минской газете «Железнодорожник Белоруссии» состоялась первая публикация его стихов, быстро привлекших внимание читательской аудитории.
Сегодня в творческом багаже мастера 24 поэтических сборника, 6 книг переводов… В «Российском писателе» готовится к выходу в свет книга его переложений «Аллегории любви». Пожалуй, нет такого авторитетного литературного издания на русских просторах, где бы не публиковались стихи Анатолия Аврутина. О самом поэте и его творческой биографии в разные годы изданы три книги, в том числе и профессорская монография М.П. Жигаловой «Спешите медленнее жить… А.Ю. Аврутин: жизнь и творчество».
А на недавнем XVI съезде Союза писателей России поэту Анатолию Аврутину был вручен Почетный знак «За заслуги перед литературой».
Присоединяясь к многочисленным поздравлениям в адрес юбиляра, публикуем его единственную поэму «Осколки разбитого века», писавшуюся долго и трудно и завершенную почти четверть века назад, но и поныне не потерявшую своей актуальности.
Анатолий АВРУТИН (Минск, Беларусь)
ОСКОЛКИ РАЗБИТОГО ВЕКА
(Поэма)
Прелюд
Груды сугробов, как груди метелицы…
Давится птаха мечтой о тепле.
Стелется вьюга, и простыни стелятся…
Весело с женщиной навеселе.
В рюмке захватанной свет преломляется,
В кровь обратясь на столовом ноже.
У Пастернака – «Когда разгуляется…»
А у меня разгулялось уже.
Дива, костяшками пальцев хрустящая,
Льющая спирт в подогретый портвейн.
Злая, кокетливая, пропащая,
С синими жилками вместо вен.
Как ты к стеклу бледным лбом прижимаешься,
Время трепещет в биенье виска.
Жизнь не клянешь, в совершенном не каешься,
Только в глазищах – такая тоска!
Э-э-х-хх… И зачем я здесь?
(Блузка расстегнута).
Разве же думалось?
(Сброшен халат).
Вечер чернеет за стылыми стеклами,
Белые туфельки на пол летят…
Ну, неулыба моя непонятная,
Стал ли тебе я понятней теперь?
То, что невнятно – такое ж невнятное,
То же туманное тычется в дверь…
По-пастернаковски не получается,
И не про нас эта «Зимняя ночь»…
Стоит ли каяться, если икается,
Плачем давиться, коль плакать невмочь?
Странно молчит эта женщина зимняя,
Съежилась грудь, как сугроб по весне.
В частом дыхании с привкусом инея –
Горькие грезы о сладком вине.
О непонятном разумному разуму,
И о мгновеньях, повернутых вспять.
Да, неулыба… Такие мы разные…
Так что не стоит опять начинать.
Просто, случайно с тобою присели мы
В сквере на лавочку сумрачным днем.
И завертелось… И все это «се ля ви» –
То, что мы дышим и то, что живем.
То, что весна впереди кареглазая –
Вновь рассопливится худенький март…
Я одинок, будто шприц одноразовый,
Или картежник, лишившийся карт.
Мне ни к чему эти вздохи и лекции,
Если взорвусь – будет «мать-перемать»…
Я не гожусь для повторной инъекции,
Карты вернут мне – продуюсь опять.
Нн-да… Пастернак… Только плакать не хочется,
Нету чернил… Надоедлив февраль.
Я – не пророк, да и ты – не пророчица,
А через слезы – расплывчатей даль.
Чувства, как люди – такие же тленные,
Проще без них – отвернись, устои.
Но эти очи твои песнопенные…
Но эти горние очи твои…
Внутренний голос:
Да, с женщины поэму начинать
Заманчиво, конечно, и забавно.
Но бытие… Но ужаса печать…
Но поединок с вечностью неравный.
Неужто все серьезное – потом,
Страсть бытия есть страстность поцелуя?
Вы счастливы? Но в горле горький ком…
Вы любите? Планета не ликует.
И если вправду Ева из ребра,
Миг превращенья был совсем не добрым.
И нас по ребрам бьют, увы, не зря –
Вздохни… Почувствуй сломанные ребра…
Перевертыши
… О, есть выраженья, звучащие странно –
С конца и с начала читаешь одно.
Безвластье пророчит «Анархоохрана»,
Предвестие черное – «Онкоокно»…
Мистический смысл несут палиндромы.
Державин твердил: «Я иду, судия!»
«Чту путч» – это, правда же, очень знакомо?
«Минск с ним» – Беларусь, ты со мной и моя!
«А крик, как кирка» – душу резко встревожит,
Сексоты почудятся в «роздан надзор».
Услышишь: «Гробы в Выборг» –
кто, толстокожий,
Тот клич, будто черное знамя, простер?
Но… «жарит тираж» – снова истину «жарят»?
И шепчет с презреньем какой «девовед»:
«Утроба аборту»? – творение твари,
Как «ужас сажу» – предвозвестие бед.
«Дуртруд» – о бесплатном призваньи поэта,
«А рому – умора» – не выпить, тоска.
«Гром – морг» – над толпой
безрассудной воздето,
Вновь «тина манит» и «наган» у виска.
«Кабак» – он всегда кабаком остается,
«Рвал лавр» – о славе, но только ль о ней?
На «шабаш» «заказ» осторожно дается –
«Жар краж», «долог голод» –
нет истин страшней!
«Я нем, лазер резал меня» – это ново,
«Комод, как домок» – с коммунальной поры.
И «SOS» не спасает, бессильное слово,
Где «ропот – топор», там в ходу топоры.
А «хама замах» – он типичен для хама,
«Я око покоя» – какой тут покой?
Где «топот», «потоп» – там извечная драма,
«Я – алая…» – кровь над Отчизной святой…
Внутренний голос:
Простая тетрадка. Немного потерта.
Теперь-то серьезно, а прежде – шутя,
В нее палиндромы я вписывал, гордый,
Что строки читают, глазами водя
От буквы последней, налево, как в «Торе»,
Где ветхая мудрость встает сквозь века.
Туда и обратно, вперед и в повторе,
Таинственна суть, но всегда глубока.
Не все там цензурно – так можно поэту! –
Беру и листаю тетрадочку эту.
***
…А вода адова –
водила вниз инвалидов,
вогнала в каучук кучу аквалангов.
Театр тает,
(на вас саван) –
а муза – раба разума.
Мастер орет сам:
"Болвана – в лоб!
толпой о плот!
Ешь не меньше!
И пороть торопи!"
(А лег на ангела…)
Пал мороз узором лап.
Мыло – голым,
Ворам – шок кошмаров,
Икару – дураки…
Марина
1
Загадка Марины, загадка Марины…
Над черным безмолвием крик пуповинный,
Пронзивший сумятицу боли и мрака,
Где стонет – с хребтом перебитым – собака,
Где красное зарево дышит восходом,
Где красное марево бредит заводом.
Загадка Марины, загадка Марины…
Страданья нельзя исчислять с середины.
Тут все мы – невинны, тут все мы – повинны,
Что тень набежала на профиль Марины.
И воют шакалы, и лают собаки,
И мы вопием о спасенье во мраке.
И мы вопием… Но никто не услышит.
Лишь ветер тяжелые звезды колышет,
Лишь ноют сосцы у беременной суки,
Лишь кончились все музыкальные звуки.
Загадка Марины…
2
«Марина Цветаева
соблазнила своего сына...»
(из телебеседы Р. Виктюка
с А. Карауловым)
…………………..
Думали – человек!
И умереть заставили.
Марина Цветаева
Когда – к рассвету – на Марину
Любимый сын ее возлег,
Он был не сын ей, не мужчина,
Он был ей – царь, он был ей – Бог.
Уже тогда ей было страшно,
Что только вырастет – убьют...
А утром белый лист бумажный
Являлся к ней на высший Суд.
И в мире не было мужчины,
Чтобы мечтам ее – ровня...
А плоть – истошно, пуповинно –
Терзала: «Вылюби меня!..»
И он любил... Прощали боги,
Прощался с Федрой Ипполит.
И на елабужской дороге
Стонал юродивый: «Болит...»
И сам вязался в петлю пояс,
Хотя не нужен был пока...
Еще Пшавелы горний голос
Она взметала в облака.
Еще в войну струилась Лета,
И с сыном возлежала мать.
Но лучше б нам не знать про это,
Ей Богу, лучше бы не знать...
3
Как я по Вашим узким пальчикам
Водила сонною щекой,
Как Вы меня дразнили мальчиком,
Как я Вам нравилась такой.
Марина Цветаева
Ты – моя Цветаева,
Я – твоя Парнок.
Сказочка растаяла
Лужицей у ног.
Как же так, Маринушка,
Где твое дитя?
Дочь, не сиротинушку,
Да в приют, шутя…
Там она от голода…
Гробик невелик…
Зелено – не молодо,
Вместо слова – зык.
Горюшко приютное
Сбудется потом.
С Сонькой шалопутною
Ты сидишь вдвоем.
Литвещуньи… Креслице.
Вы на нем… И вот –
Ты у Соньки «крестница»,
Сигаретки ждет…
Бросит рифму звонкую,
Скривится, смешна.
Сигаретка тонкая
На двоих одна.
Вся Москва перебрана –
Лирике назло.
Век уже серебряный
Дышит тяжело.
Скоро он закончится,
Скоро твой Сергей
Двинет с Добровольческой:
«Тьфу… Полуеврей…»
Но с глазами ярыми,
Искр – миллион, –
Будет комиссарами
Завербован он.
И, войдя в доверие,
Всех своих – во тьму…
Не моли у Берии
Милости ему…
Но пока «Дубинушка»
Лишь звучит лютей.
Впереди, Маринушка,
Сонька Голлидей.
После: «Обессонена…» –
Скажешь о себе.
Прошлое уронено,
Страхом – по судьбе.
И, поэмы луская,
Забываешь счет.
Муза послерусская
Чехию поет.
Средь вселенской замяти
Нет поэту мест.
Не идет из памяти
«Вольный» твой «проезд». 1
Вот подонкам праздник-то!
Совесть не болит?
Это, чтоб лабазники!!!
Да тебя!!! На щит!!!
Это после лабухи
Твою Альку – в грязь.
… Не тогда ль к Елабуге
Тропка повилась?
… Время жить неброскою –
Сын растет… И вот
Будет с МУРом тезкою,
Может, пронесет?..
Вырастет, прославится,
Переменчив – в мать…
Никакой красавице
Сына не отдать!
Но ведь грех… Не надо бы
Смешивать-то кровь…
Сонька ладно, «надоба»…
Плоти прекословь.
Задохнется улочка,
Койка заскрипит…
Не простит сынулечка,
Сгинет – не простит…
Внутренний голос:
Еще главы не завершил,
Уж голову снести готовы:
«Не трогайте святых могил!
Он замахнулся на основы!..»
Поэт лишь зеркало… Ему
Пенять, – Крылов сказал бы, – неча…
А вот орущих – не пойму,
Давно ль иными были речи?
Медоточивые слова
Не расточайте, то – Марина.
Она и в низости – права,
И среди близких – сиротина.
Она сама определит,
Кому читать ее не надо…
Но сердце все-таки болит
И тайно жаждет звездопада…
Отсветы
Видимо, в каждом веке
Свой сумасшедший год.
Николай Кудашев2
1. Матросы
Как зрачки ваши странно раскосы…
Вы матросы, братва? Мы – матросы.
Под тельняшками души озябли,
Крупногрудые, как дирижабли.
Из сиротушек мы да из татей,
Нет нас яростней и полосатей.
В черных форменках плечи литые,
В черных маузерах – жизни чужие.
Пусть анархия правит мирами –
Хватит жить в этом царственном сраме!
Ишь, как в страхе расширили зенки,
Тех – на штык, а вот этих – у стенки…
Жги поместья, гадь в царские вазы!
Мы всевластны и яростноглазы.
И вы нам не твердите о сути –
Мы сегодня и суть вам, и судьи.
Мир нам видится в мареве алом,
Наш «Максим» не бывает усталым.
Кровь бунтарская неукротима.
Час придет… И нас всех – из «Максима»…
2. Крах
Клочья… Крючья… Костыли…
Коромысла… Крынки…
Как?.. Кого?.. Колоть? – Коли!..
Красные косынки.
Крах… Кромешность… Крюк кривой.
Краснотал кровавый.
Крики… Конники… Какой
Комиссар кудрявый!
Казни… Камеры кишат,
Камергерам – крышка.
Ключ клыкастый… Каземат…
Крысий кал… Картишки.
Крик команды… Как, кадет,
Край крутой канавы?
Кисло?.. Курева кисет,
Конвоир картавый.
Контрики!!! Кончать? – Кончай
Казнокрада, кореш!
Колом, крякая, качай,
Когда колом колешь…
Кто кого? Какая кровь
Красной крови краше?
Косоглазие костров,
Конвоиров кашель.
Красноблузая, качай
Красное кадило!
Красный камень, красный край
Красных командиров…
3. Январь 1924
Изобретали все, кто мог,
Рецепт бальзама.
Потом выскабливали мозг –
Тот самый, самый…
Скоблили тщательно, вдруг т а м
Пришло согласье.
Пусть тело сохранит бальзам,
Но мозг – опасен!
А вдруг когда-нибудь, в веках,
Не по марксизму,
Научатся вдыхать во прах
Дыханье жизни?
И встанет он, свой нрав крутой
На них обрушив.
Он нужен мертвый, а живой –
Зачем он нужен?..
4. Ярость
Мы, жлые, жлость вживляли
В зобу, жеваньем сжатом,
И животы вжрывали
Вжбесившимся гранатам.
И шамкали шаманы,
И шкрябали шампуры,
И шлюхи по шалманам
Плели про шуры-муры.
Картавая курсистка
Грассировала Гейне.
В шприцах по группам риска
Роился триппер ейный…
Собачилась, сипела
Свергаемая свора.
Свирепость самострела,
Серебряность собора…
Даешь!!! Какая лира?
Какие там оттенки?
Попа и ювелира –
Всех разом – к стенке, к стенке!
Чтоб вырвать это жало,
Смести дворцы и троны.
Затупятся кинжалы,
Закончатся патроны.
Зубами и ногтями
Вгрызаться станем в тело
Вон той – Прекрасной Даме –
Она не нас хотела…
Даешь!!! Весь род бесовский
Разбитой мордой – в жижу.
… Пока что Маяковский
Пусть ездит по Парижу.
Внутренний голос:
Маяковский Пушкину все мечтал
представиться,
Позволенья спрашивал, разрешите, мол…
После Вознесенский,
жаждавший прославиться,
С тем же к Маяковскому в строчках
подошел.
Мне, что ль, к Вознесенскому –
позволенья спрашивать,
Представляться,
плакаться,
каяться,
робеть?..
Если не понравятся –
строчечки выкашивать,
Умоляя в «Юности» как-то порадеть…
Врете… Маяковского
нет почти в учебниках,
У Андрей Андреича – похоронный стих…
Где вы,
Ходасевич,
Балтрушайтис,
Хлебников?
Вот бы познакомиться с кем-нибудь из них!
Где тот век серебряный –
высланный, искромсанный,
Матросней оплеванный,
сдавший пьедестал?
В детстве я по радио слушал Поля Робсона,
А о Северянине вовсе не слыхал…
Чем же вы, матросики,
до Кронштадта думали?
И какая музыка вас вела вперед?
Поздно вы опомнились,
в лица пушки дунули:
«Нас бросала молодость на кронштадский
лед…»3
Будут вас расстреливать с расстоянья близкого,
И ваш подвиг Родина не поймет никак.
… «Нас бросала молодость…» –
позднего Багрицкого,
Строчки –
позавидует ранний Пастернак…
Брагин-87
И под ее атласной кожей
Течет отравленная кровь.
Николай Гумилев
Я был на брагинской земле
В день самой первой Годовщины.
Мне водки предложил мужчина
С неровным шрамом на челе.
Мы выпили…. Он был шофер,
Он грузы вывозил из Зоны,
И мрачный отсвет похоронный
Над ним сомненье распростер.
Да, сомневался он во всем –
В газетных выкладках, в райкоме,
И точно знал – неладно в доме,
Хоть и твердят, что цел твой дом.
Но как же цел, коль все болит,
Когда, печально и повинно,
Его – с рентгенами – машина
Вот так, на площади, стоит?
Ее б в могильник, ведь металл
Не вынес стронциева яда.
Но нет могильника…
– Не надо
Шуметь, – райкомовец сказал.
– А, впрочем, может он и прав?
Я – человек, она из стали,
Где ей до нас!..
Но вот медали
Вручали, праведность поправ.
Тут женщина одна была.
Евгения… На комбинате
Директором… В небесном платье,
Умна, задорна, весела.
О, Господи! Досталось ей,
Когда обрушились рентгены
На этот лес, на эти стены,
На эту дымчатость полей.
Что вынесла она в ту ночь,
Когда по областной указке
Велели срочно шить повязки –
Полсотни тысяч… Как тут смочь?
Она с девчатами смогла.
Повязки эти, между прочим,
Не пригодились… Только очень
Потом унижена была.
Супруг забыл про свой райком,
Где сейф оставил с партбилетом,
И убежал… Тем знойным летом
Сбежали многие потом.
И не вдова, и не жена,
Она за все хватаясь, билась…
И тут в районе, будто милость,
Вручать решили ордена.
Смолчала: «Что ж… Такой беды…»,
Когда подслушала невольно:
«А с этой грамоты довольно,
У ней ведь дома нелады…»
Вот так… А орден получил
Какой-то ражий мужичина.
Он все нам разъяснял причины
Аварии… Но воду пил
Лишь из бутылки, что всегда
Носил в коричневом портфеле.
Он складно врал… Но мы глядели,
Как смачно булькает вода…
Внутренний голос:
Ну вот, приятель, удивил,
Что ордена не по заслугам…
Пройдись хоть севером, хоть югом –
Везде такое… Бог простил!
Поэты лгут и проза лжет –
Мол, были, видели, теряли…
Все ради премий и медалей –
С медалью слава и почет…
Нет, близко я не подходил.
С холма, где десять километров
До блока… Но не против ветра,
Смотрел – как будто радий пил.
Мне показали, где Рыжков,
Страны любимец, Предсовмина,
К народу вышел из машины,
Словцо сказал и был таков.
Отъехал, чуть притормозил…
Стекло спустив до серединки,
В окошко вышвырнул ботинки,
В которых к людям выходил…
Серость
Все это было. Путь один
У черни нынешней и прежней.
Иван Савин
Воскресенье… «Марш свободы»…
Воспаленная толпа.
Эх, сюда бы, через годы,
Да Гапончика-попа!
Он ужо б толкнул речуху,
Он ужо повел бы в бой,
Он ужо бы первый чухал
Через дворик проходной…
Нет Гапона… Про «Расею»
Тут не модно говорить.
На ветру уныло реет,
Их подчеркивая прыть
(Там поэт, до премий ласый,
И политик, что иссяк), –
Бело-красный (сало-мясо),
Бело-красно-белый стяг…
Нет, не реет он – «лунае»…
Он святыня… Но ой-ли?
С этим флагом полицаи
В гетто минское пришли.
Погуляли… И он самый
Веселил им взор и слух…
Не хватило целой Ямы
Для младенцев и старух.
Незалежнасць… Хутор белый…
Жаждут эти господа,
Чтоб Гулегина не пела
Дома арий никогда.
Что с того, что небывалый
Голос к Вечности летит?
Серость серостью назвала –
Серость сроду не простит4 .
Серость… Лужа без начала,
Что толпу зовет во тьму.
И не нужен ей Качалов,
Минский – тоже ни к чему.
Дали б только доллар длинный,
(Хоть без свастики, но мил…)
Если помните, Скорина,
Изгнан, в Чехии творил.
Если помните, Гусовский
В Рим добрался, где латынь.
Дома? Дома род бесовский –
Серо-серая серынь…
В лжи потоке серопенном
Серых книг – девятый вал…
Им ли надо, чтоб Блаженный
Дома что-то издавал?
Хоть в России (стих-то русский),
Хоть в Израиле (еврей…)
Бесталанные моллюски
Жаждут власти поскорей.
Что потом им эта масса?
Масса власти – первый враг.
Опадает (сало-мясо)
Бело-красно-белый стяг…
Внутренний голос:
Вождей назовут главарями,
И бунтом – восстанье, когда
Вожди побежденные сами
Признаются: «Заговор!.. Да!..»
И будет штандарт развиваться
Под вопли: «Цари!.. Володарь!..»
И будет вождем называться
Дружков перебивший, главарь…
Грушевский поселок
Переезд
Грушевский поселок.
Будка. Переезд.
Машинист веселый
Бутерброды ест.
Тонкий ломтик сала
Так и лезет в рот.
Самому-то мало,
Нет, меня зовет.
Крохкую горбушку
Делит на двоих.
--Батя твой в веснушках?
Наш? Из деповских?
Как же, как же, знаю,
Ты уж, брат, поверь.
На еще – (ломает) –
Добры інжынер.
Паважай чыгунку,
Чуеш? Паважай!
Бачыш, вось у клунку
Яблыкі... Трымай...
Ды расці здаровы...
Оглушив окрест,
Тронул маневровый.
Будка... Переезд.
Не мощен проселок.
Ямы там и тут.
Грушевский поселок,
Яблони цветут.
Улица
Я рос
Вовсе не на улице Мари-Роз.
И даже не на улице Роз в Сочи.
И жилось нам, по правде сказать, не очень
На ветрами продутой, голодной Грушевке,
Где бабы считали последние грошики,
Чтобы купить бидон керосина…
У тетки Марьи была кроме сына
Еще и пятнадцатилетняя дочка.
А мне было восемь… Влюбился… Точка.
Девчонку звали красиво -- Роза.
Она к нам влетала, звеня, с мороза,
С набитым туго школьным портфелем,
Хоть Марьей был ей к нам вход не велен.
Ей мать кричала: “Нашла дружка ты! --
А ну-ка, дочка, давай до хаты!..”
И я ее целовал глазами.
Все остальное поймете сами…
Как ни вертите, и мне привелось
Вырасти все же на улице Роз.
Дворник
Возьмет метлу.
На доски сбросит
Передник, что давно протерт.
Идет, как будто травы косит,
А он лишь улицу метет.
Наш дядя Гриша, дворник старый,
Сметает осень с мостовой,
И терпко пахнут тротуары
Недавно скошенной травой.
Шмага
Скверик возле «Авангарда»,
В одиночку – не ходи.
Не по злобе, а с азарта
Остановят по пути.
Скажут, что пора проверить
Цифру важную одну.
Значит, будешь спичкой мерить
Этот скверик в ширину…
Верховодит в сквере Шмага –
С ним сверяют каждый шаг.
Воплощение отваги
И контрольных лютый враг.
Только скажет Шмаге Света:
«У-уу… С утра… Опять решать…»
И не станет в классах света,
И контрольной не бывать…
Он с мячом летит к воротам,
С ним играть – и это честь.
Он обводит всех со счетом:
«Раз… Два… Три… Четыре… Шесть…»
И разит мячом, как шпагой,
Весь в удар влагая пыл.
Мы Пеле прозвали Шмагой –
Шмага лучше обводил…
Грушевка. 50-е
Человечишка, с виду добрый,
Повторял, аж дрожал кадык:
--Если бьют тебя, друг, под ребра –
Бей под дых!
И показывал кулачишком,
От лихих отойдя парней,
Как сподручней, да чтоб без лишку,
Сбить соперника... Р-раз, и бей...
И плевал, и ругался сочно,
Наставлял: “Замахнись, и н-н-ну...”
Кулачок его худосочный
Опускался лишь на жену.
Это знали по всей округе,
Знали бабы и пацаны,
Знали, что он с Марфушкой крутит
И что плотник он – нет цены.
И вся Грушевка хохотала,
К свету вылезя из трущоб,
Когда плотнику плотный малый
Съездил в зубы, спросив: “Еще?..”
Не ответил он с поворота,
Только жалок стал, Бог ты мой!
Только пятился: “Что ты?.. Что ты?..”,
Шапкой вытерся и – домой.
Бабы гыкали: “Пусть... За дело...
У жены ж синячище –во!”
Лишь Марфуша одна ревела
И не видела ничего.
Шапка
«Это ж Грушевка… Изобьют…
Не ходите… Да вот мой дом…»
И хоть семь одного не ждут,
Ждали семеро за углом.
Чем-то под ноги.
Шапку – в снег.
Не по шву расползлось пальто.
«Только раз попадешься с ней…
Ну, проваливай, а не то…»
Колыхалась ночная даль.
Мокрый снег по лицу хлестал.
Было зябко… И шапки жаль,
Что товарищ на вечер дал.
Свадьба
Двор шумел, от восторга хлопал –
Здоровилу в охапку сгреб
Первый грушевский недотепа
По прозванию Жорка-жлоб.
Разгулявшись, хмелела свадьба
И, к оркестрику подойдя,
Попросил он: «А мне сыграть бы,
Больно нравится, слышишь, дя?..»
И скривив иронично губы,
Помня Жорин литой кулак,
Бросил главный: «Возьми-ка бубен,
Но тряси им не очень так…»
Было бубен не больно слышно
Сквозь шальной перезвон гитар,
Был там Жора десятым лишним…
Все плясали – и млад, и стар.
Распалялся и расходился
Двор, веселием оглушен.
…Главный жестом распорядился,
Чтоб «врубили» магнитофон.
Все равно, мол, хмелеют люди,
Все равно, мол, не различат –
То ли мы распинаться будем,
То ли записи зазвучат.
И набросил пиджак на плечи…
Оркестрантам кричали: «Класс!..»
Только Жора один весь вечер
Тихий бубен счастливо тряс.
Гулянка
И снова гулянка у дяди Егоши –
Опять он с утра покупал самогон.
Настасью позвал…
Та твердит: «Он хороший…
Неважно, что вдовый… Что хилым рожден».
Сама же полгода назад овдовела,
Еще на погосте и крест не просел.
«Егоша спивается? Ей что за дело?
Неужто в дому нет несделанных дел?
На кой ей кривая Егошина хата?
Гляди, сохранила походку и стать.
Вот, бабское племя! Раз нет мужика-то,
К любому бесстыже полезет в кровать…»
Людская молва… Все -- не так, все – негоже…
Молва умножается новой молвой…
А в старой хатенке Настасья с Егошей
Хлебнут по рюмашке, потом – по второй.
И рядышком сядут на ветхом диване,
Поплачут, друг к дружке прижавшись плечом:
Егоша – о Марье,
она – об Иване,
И дружненько,
в голос,
Совсем ни о чем.
Как много лет назад…
Проулок с трехпалостью ставен –
(Где ставни увидишь теперь?)
Малец, выбегая, оставил
Незапертой шаткую дверь.
И видно в открытом проеме,
Как чайником дышит плита,
Как скудно и суетно в доме,
Где спаленка не заперта.
На стенке, обшарпанной, дальней,
Синеет, вбирающий гарь,
Обрывок картинки журнальной,
Подложенной под календарь.
И женщина в тумбочке ищет
Черпак, что висел на стене,
Какую-то жалкую пищу
Готовя на жалком огне.
Оглянется… Взгляд перехватит,
Ругнет непослушных детей,
Поправит несвежий халатик,
И двери закроет плотней…
Лениво залает собака,
Комар запищит у виска,
И снова – от мрака до мрака –
По стеклам сбегает тоска.
Стеклотара – 88
Грушевка сдает посуду,
Протрезвевшая с утра.
От вина – мешки по пуду,
Пять бутылок –- «от ситра»…
А приемщик, тары-бары,
Смотрит косо, гнет свое.
Говорит, что стеклотара
В перестройку не сырье.
Что зазря он тут потеет,
Что на складе – грязь и пыль.
Но берет за пять копеек
Со щербинкою бутыль.
А народец чуть не плачет –
Мало скомканных деньжат.
А народец руки прячет –
Пусть не видят, что дрожат…
Бородатый дядя Гена,
Подтолкнув ногою мех,
Врет хитро, самозабвенно,
Хочет быть умнее всех:
– Я слеповат на одно ухо,
И к тому ж моя старуха
Глуховата на один глаз…
Людцы, пропустите нас!
А напротив, в магазине,
Выражая правый гнев,
Продавщица, тетя Зина,
Повторяет нараспев:
– Что? «Агдам»?.. Не дам,
Пачакайце трошку.
Впрочем, выдаст и «Агдам»,
Если сунешь трешку.
Тетя Зина строит дачу
За недоданную сдачу.
Но народу мало дела,
Чьи на даче кирпичи.
– Зин, чавой ты похудела?
Ишь ты, груди, как мячи…
– Тьфу на вас, с пьяных глаз
Брешете дурное…
…У Ильи ноги – раз,
Два – под сердцем ноет.
От темна до темна
Жмет под сердцем война.
А Матвей здоровей,
С дюжими руками.
Выжимает Матвей
Трехпудовый камень.
Но не смог, но не смог
Удержать бабенку.
Сделал все, видит Бог,
Отошел в сторонку.
Пусть с Надюхой Иван,
Если он милее…
А Иван, тот не пьян,
Пьет, но не хмелеет.
Только зол, вечно зол,
И не любит слабых.
Сдуру бабу увел,
А на кой та баба?..
Взял бы Машку женой,
Ведь хотела ж Машка…
Обходил стороной,
Вот и дал промашку.
И Мария давно
Нет, не из веселых.
Покупает вино
Грушевский поселок.
. . . . . . . . . .
Эй, гляди, кто не пьян,
И гляди, кто пьяный –
Прорезают туман
Сизые турманы.
Ввысь, где ширь голубей,
Выше туч усталых,
Свистом враз голубей
Поднимает малый.
Переливистый свист,
Старая кепчонка.
Ну, артист… Эх, артист,
Грушевский мальчонка.
Худ… Под «бокс» голова
Стрижена… И точно –
По немецкому «два»
Получил нарочно.
Громыхают шаги
По железной крыше.
Мать кричит: «Помоги!»
Только он не слышит.
Трын-трава! Все дрова
Он под вечер сложит.
Мамка, ты не права –
Вон чего он может!
Мало ль что там твердят
Школьные бумаги.
Ведь летят!
Ведь летят!
Ведь летят, чертяги!
И забыв боль обид
И что век не долог,
Долго в небо глядит
Грушевский поселок.
Внутренний голос:
Звук – бытие, теряющее тяжесть…
Болел, сражался, чувствовал… И вдруг
Все стало в тягость, даже сердце – в тягость,
Остался звук… Остался только звук.
На рубеже сомнений и пророчеств,
Когда и преисподняя видна,
Мы предстаем без платья и без отчеств –
Поступки только… Только имена.
И цели нет, она под дымкой сгинет –
Когда разрыв, не видно… Пелена…
За дымкой что? Античная богиня?..
Воронка, смрадным ужасом полна?..
Полутона?.. Нет, черное на белом,
Иль белое на черном – как кому…
Жизнь – лишь черта, проведенная мелом,
Что делит дом, коль мира нет в дому.
Что за чертой? Зачем мне знать? Не надо!
Пророча сам, пророков не терплю…
Ночами слышно – яблоки из сада
Простукивают землю… По рублю
Их завтра бабки продадут на рынке,
И тот, кто купит их без лишних слов,
Попробует не яблоки – икринки
Созвездья Рыб эпохи Гончих Псов.
Запретный плод опять надкусит Ева,
Вновь согрешит… Вновь их с Адамом – в ад.
Но это тема старого напева.
А ребра?.. Ребра все-таки болят.
Ева – Внутреннему голосу:
После этого даль фиолетова,
После этого звонче трава,
После этого… Мне после этого
Жутко хочется на острова.
Чтобы смело бродить без исподнего,
Чтоб роса омывала лобок,
Чтобы искорки гнева Господнего
Ощущала я пальцами ног.
Чтобы встретить его, неодетого,
С дерзким взглядом, подобным лучу.
После этого… Все после этого…
Фиолетовой дали хочу…
Эпитафия-эпилог
Наш век – дитя…
В сраженьях и в страстях,
В дыму печей, кормящихся телами,
С авариями в лгущих новостях,
И с «Искрой», разгоревшейся во пламень…
С Пирл-Харбором… С полетом на Луну,
Кромешным взрывом в спящем Нагасаки,
С Бимоном, улетающим в длину,
И тифом в вымирающем бараке.
С Цусимой… Финской… Соросом… Чечней…
С кровавыми руками «миротворцев»,
С Гагариным… Холодною войной…
Сквозь слой озона ёжащимся Солнцем…
О, как же все мгновенно протекло!
Век дирижаблей, ставший веком крови!
Поэзия уже не ремесло –
В боевиках не надо суесловий.
Какой там Блок? –
Есть лишь четвертый блок
В дырявом капюшоне саркофага…
«Быть иль не быть?» –
неужто кто-то мог
Так мучиться?.. Несчастная бумага!
Несчастное гусиное перо! –
Сомненьями не мучаются зомби.
Что есть культура, если не террор,
Коль высший разум –
в пластиковой бомбе?
Двадцатый век…
Дитя – двадцатый век…
Опять мортиры время зарядило.
О, сколько еще сможет человек!
О, сколько у него еще тротила…
1975 – октябрь 2000
____________________
1 «Вольный проезд» – антисемитский рассказ М. Цветаевой
2 Н. Кудашев – русский поэт-эмигрант, князь
3 Строчка из стихотворения Э. Багрицкого
4 Статья солистки белорусской оперы Марии Гулегиной «Серость» была опубликована в одной из республиканских газет. После публикации актриса была изгнана из театра, уехала из страны.
|
|
