ГУЛЯЙ, НАРОД

О, чистота морозных  вечеров! Видна спокойная луна, откуда льётся столп неведомого света. Крупнеют заезды. Мрак ушел в леса. Где-то вдали раздался  чудный  глас. Это  великая Мария, всечеловеческая мать, благословляет нас, как в лучшие лета, на жизнь без ссор, болезней и угрюмых войн. Благословляет и на новую весну. Пусть вслед за снегом явится трава. Вернется с юга первый грач. Взревут ручьи. И обязательно  прольется теплая  гроза. Гуляй, народ!..

ТРИ ЗРЕЛИЩА

Храню в душе  любимые места, которые мне подарила жизнь. Одно из них в той стороне, где я родился, то есть в Тотьме, городе над Сухоной-рекой, суровом, в то  же время и уютном, буквально выплывшем из зримой сказки, как купец в карете, и люди в нём все исключительно свои.    

Второе место, где меня очаровало  от большого солнца и высоких  гор - это ущелье Чин-Тургень, к востоку от Алма-Аты, наполненное  тем необычным светом, какой  сияет  только в неземных   садах. И третье место, где меня сразило наповал, так это Александровск, город около Уральских гор. Я побывал в нем  в январе 1958 года, будучи на съемке автотрассы.    Нас, изыскателей дорог, и угораздило здесь оказаться в самые жестокие морозы. Пять дней мы ждали потепления, чтоб было градусов под 40, но никак не 50. В один из таких дней, когда температура  показала высший холод, и строчка спирта на термометре остановилась против цифры 54, мы, пять   геодезистов, и вышли на крыльцо.

Незабываемое зрелище!  Смотрели в пять пар глаз на Александровск, маленький районный городок. Он  нежно плыл  среди хрустальных крыш, весь  не в лучах, а в длинных иглах света, которые летели от трех солнц. Было  светло и неподвижно. Где-то скрывалась тайна, отчего на нас смотрело  солнце не одно, а целых три. Было неуютно от жестокого        мороза, в тоже время загадочно и странно, словно мы не на земле, и скоро нас отсюда заберут. 

 Еще нас удивили  белевшие за городом   луга, в которых странствовали призрачные   тени.

- Олени, - подсказал хозяин дома, - приходят из-за Вишеры, как гости. Мороз им нипочем…

НОВЫЙ СНЕГ

Зима, как и вчера, взяла  изнеможением летающих снежинок, чуть видимой луной и обещанием крутых морозов.

Где-то  за березами, в уютном парке  слышен легкий смех.  Словно закончилась зима. Душа возбуждена.  Ей весело и странно, и кто-то обещает взять тебя  с собой. Туда, где новый снег и тот, кто разглядел сквозь  снег твой силуэт.

НА ОТСТАВЕ

Такая красивая, с лебединой шеей и обжигающим взглядом  глубоких сияющих глаз, а живет на отставе, в обыкновенной, затерянной  среди перелесиц и пожен деревне! И что удивительно, всем довольна – и тем, что дом у нее деревянный, и что муж неказисто-невзрачный, и что каждый второй в округе незаметный пенсионер.

Почему она здесь? Не среди обаятельных и горячих, а среди полугожих и пожилых? Не ответит она.

Так бывает и в нашей природе. Среди глухомани, возле болота, рядом с хилыми деревцами преспокойно растет себе никому неизвестная, редкой силы и стройности выдающаяся сосна. От корней до вершины она так мощна, выразительна и роскошна, что глядишь на нее и глупеешь, не понимая: за что же господь удостоил ее такой неожиданной красоты?

ЛАДОНЬ НА ГРУДЬ

Россия – это нечто, нечто, не поддающееся  подсчетам и расчетам. И в то же время – задушевное, семейное, свое, зовущее к себе, как сына, уставшего от многочисленных дорог. А здесь, где дом родной, следы от твоих ног. И огоньки трех окон на дорогу, откуда ты  однажды вышел в путь.

Летят снега, как вести о былом, и все они, как близкая  родня, опять с тобой. Нет никого, а видишь всех, кто ждал тебя  и снова ждет.

Россия! Ты единственная, чья душа умеет класть свою    ладонь  тебе на грудь. Там, где Россия, там и ворох чувств, а в них, как из весны, звенят апрельские ручьи. Их нет сегодня, но они слышны и даже ощутимы, несмотря на снег. Россия – это всё… Та светлая загадка, какую предстоит взять навсегда с собой.

СНОВА НОВЫЙ

Что увидеть дано? То ли строчку огней через поле. То ли бурю в лесу. То ли сад, где сражаются с ветром  надтреснутые деревья. На земле сегодня всё приготовилось к урагану, который валит всё слабое под собой. Даже на кладбище стон и грохот. Венки размахались, как отпугивая кого-то. А снег, обрадовавшись, летает, то у земли, то у самого неба, и кто-то садится верхом на коня, поскакавшего  в реве ночи к речной долине, где пасутся белые привидения.

Ночь уходит. Уходят и привидения.  Даже не верится, что, пробившись сквозь снег, торопится в наши края заря. Алое в белом! Словно кто-то несёт ее на руках.  В нашу сторону, где и не рай, а как рай, когда снег, усмиряясь, ложится, как чистое одеяло, и  на земле, воскресает  еще один день. Снова – новый.

СПИ, БРИГАДИР…

Безлюдная деревня. Улица на  20 изб. Был и хозяин в крайнем доме – дядя Ваня, когда-то бригадир колхоза «Большевик». В последние 15 лет - пенсионер. Пошёл он как-то летом в огород. Окашивал за грядками траву, да, видимо, устал. Уселся на берёзовый чурбан, чуть прислонившись к ветхому забору.  Передохнул. Ладонями – в колени, как собираясь встать, чтоб докосить траву. Да и не встал. Сидит, присыпанный  листвой. Та падает с двух старых яблонь. Покрыла лысину на голове и древнего  кота, который рядом на таком же чурбане. Как долго они тут сидели, некому сказать. Был дядя Ваня последним жителем деревни.

Нашлась, однако, добрая душа из ближнего к деревне хуторка, кто дядю Ваню прикопал в его же огороде. Под старой яблоней. Вместо креста – коса, как оборонщица от тех, кто ходит в деревнях по нежилым домам. Спи, бригадир колхоза «Большевик».

С ОГНЯМИ НА РОГАХ

Зажглась заря.  А из неё с огнями на рогах – безмолвное зверьё. Сохатые! Вспугнул охотник. Вот и мчатся   сквозь осиновый редняк  к глухому берегу реки, где до сих пор среди шиповников и ив  горит  красавец иван-чай. А в нём  – ватага серых. Не решительна, но зла. Вышла  на охоту и не знает: кому сегодня повезёт? Лосиное копыто против волчьего прыжка. Как смерть на смерть. Которая верней?

Сломать  бы бег лосей. Но это так непросто. Призатаились волки. Им рисковать привычно. Но слишком  холодно горят лосиные рога, и ветер сквозь кусты – как вызов всем, кто слаб душой.

Вожак-сохатый  страшен и велик.   К тому же замыкает стадо такой же грозный великан. Да и лосихи с тёлками готовы ко всему.  Их сила – в костяных ногах.

 Две  вольницы.  Одна – бегущая по берегу реки,  вторая  - в  можжевеловых кустах.  Друг от друга  в десяти шагах. Но   волки не решаются быть первыми в бою. Даже попятились сквозь ивняки. 

Заря блеснула по рогам и, брызнув, выткалась в лучи. Бегут парнокопытные по разливай-лучам. Туда, где нет волков. Вдогонку им протяжный вой, как слабость тех, кто упустил свой шанс.

ПОЕХАЛИ, ЧТО ЛИ?

Говорю всем друзьям, и бывшим, и настоящим. Говорю воробью, постучавшему мне в оконце. Говорю ровесникам, с кем я учился и в школе, и в техникуме, и в ВУЗе. Говорю той единственной, кто мне стала женой.  Говорю всем, кто помнит меня:

- Душа моя  рядышком  с Вами. Она принимает Вас, как пассажиров воскресшего парохода, того самого, какой плыл по Сухоне, словно сказка. Плыл, и вновь поплывет.

Поехали, что ли?

НА БЫКЕ
Безвыходных положений не бывает

Заболела жена. Увезли в больницу. Константин  сам хотел было с ней. Но с кем оставишь Мишутку? Два всего годика. Карапуз. Врач Скорой помощи напугал, сказав, что лежать Мария будет неделю. Что делать? Придется терпеть. Были бы бабки в деревне, оставил бы с кем-то из них. Но в деревне 12 домов. И все без людей. Кто помер, кто в город подался. Один Константин с женой и живет. Ходят за стадом бычков, которых выращивает в деревне Заготконтора.  Зоотехник дал слово, что за бычками вот-вот приедут и увезут. Но прошло 10 дней. Транспорта – никакого. Работы же с ними выше ушей.  Дай им травы. Дай им воды. Да еще и на выпас сгоняй к Моховому ручью. 

Первое утро. Сынок еще не проснулся. Унес хозяин его к колодцу. Там крыша. Если и дождь закропит, то спасется под ней. Подушка – внизу, под сынком. Вверху – Констатинова куртка. Спит паренек. Крепок сон на заре. Константин той порой – направляется  к ферме. Выпускает бычков. Гонит по выгону к ручейку. Там трава не отоптана. Пусть пасутся. А он, хоть осмотрится, где, чего бы, не пропустить.

До 11-ти возился, наполняя кормушки травой. Тут и крик:

- Ма-а!

Быстро-быстро - к колодцу. Напоил паренька сладким чаем. Для чего и бутылка с ним постоянно с  собой. В руки – хлеба кусок.

- Ешь, Мишутка!

Малый в  писк:

- Мама-а?

- Я – за неё! – Константин  тут же вскидывает Мишутку, прижимает к себе. Ох, какой он легонький и сухой, будто снопик  овса. Прижался к отцовой груди, сплющил носик о пуговицу рубахи. Знай, плывет себе в воздухе, словно птица. Удобно и весело малышу.

Вольный воздух, покой  и летящие сверху лохматые тучки - все это было,  как в новой жизни, и  Мишутка почти запел. Как вдруг он увидел   быков. Сразу заволновался, что-то воинственное выразилось в руках, и он их раскинул, одновременно  взглянув на отца, как на лошадь:

- Но-о! 

Понял отец, что малый хочет  туда, где быки. Что ж. Это можно.

Стадо степенно переступает. Поднимая головы, рассматривает Мишутку. Все быки холеные с гладенькими боками, на которых блещут игривые зеркала, отражая  кроткий солнечный свет.  Мишутка серьезен.  Хочет туда, где рогатые головы. Отец его понимает. Выбирает быка с самыми маленькими рогами. Усаживает верхом. Приказывает:

-  Не урони. ..

Бык понимает без слов. Везет малого по-над лугом.

Ах, как радостно малышу оттого, что жизнь его никуда не торопится. Едет себе, гремя  копытами по прогону. Внизу  малахитовая трава. Вверху вылезающее из тучи смирное солнце. Впереди, где-то за копнами   проселочная дорога, по которой однажды приедет к нему  и  мамка.

 День за днем  не идут, а ползут.   Константин еле терпит.  Мишутка смеется.  Каждый день подавай ему новенького быка. Одно пастбище утоптали. Ко второму перебрались.

Неделя, считай, пролетела. Зинаида, приехав из города, так и ахнула, разглядев сынка своего на кормлёном быке.  Бросилась было ругать Константина. Но сынок замахал на нее руками и даже голос поднял, выкрикнув вместе с сердцем:

- Не-не-не-е!

НА СОЛНЕЧНОМ БЕРЕГУ

Крайняя к берегу мачтовая сосна, налившись крещенским холодом, вдруг продрогла и заскрипела, сетуя на мороз, который ее так некстати обеспокоил.

Рядом с мачтовой – две березы. Еще вчера ветви их были тонкими, а теперь стали  пухом, посыпавшимся на зайца. Потому тот и выскочил на поляну. Сделал пару прыжков и притих,  дрогнув чувственными усами.  Устыдил сам себя за короткий   испуг, и неспешно, с звериным  достоинством, не  трусцой, а шажком   стал спускаться к реке, где была полынья  с развалившимся в ней, как барином, пышным      солнцем.

Кто-то пьет по утрам воду из самовара. Заяц, пьет ее, однако,  из полыньи.

ВЕРЮ...

Николая Михайловича Рубцова нет с нами, однако он временами вмешивается в нашу жизнь, как один из ее хозяев. Не зря же Николай Васильевич Гоголь  о таких, как Рубцов, сказал, как пророк:

«В литературном мире нет смерти, и мертвецы так же вмешиваются в дела наши и действуют вместе с нами, как живые».

Мы стоим перед памятником  поэту.  На берегу Сухоны. В городе Тотьма.

- Николай Михайлович! -  спрашивает кто-то из нас. – Ты веришь в то, что сказал сейчас Гоголь?

Не ответил поэт, но моргнул оттого, что на веко его  упала крохотная  снежинка. И мы в то же мгновение разглядели не каменную скульптуру, а шевельнувшегося  поэта, который нам ничего не сказал, но мы услышали:

- Верю...

Вверх

Внимание! Если вы заметили в тексте ошибку, выделите ее и нажмите "Ctrl"+"Enter"

Комментариев: