ПРОТЕСТ

Колотов и Барбосов были в дозоре. И вот возвращаются в часть.

Дым. Берлин. Отдельные выстрелы, за которыми вот-вот наступит и передышка, а то и сам отдых, как друг, обнимающий всех, кто устал от войны.

Город в тягостном ожидании. На улицах там и сям кирпичные свалки, висящие вниз полотнищами знамена, Гитлер в раме, чья-то нога в сапоге и танк, споткнувшийся на двух тумбах.

Неожиданно взрыв. Из нижнего этажа, где квартира, словно из ада, вылетела кровать. Матрас с нее, ударив плашмя по бойцам, распластался около мостовой. Колотов устоял, а Барбосов свалился. Лежит не на голой земле, а на вздыбившемся матрасе. Лежит, как на отдыхе, не сознавая того, что его уже нет, а может и есть, да попал в новый мир, и сейчас ему всё как-то даром.

Колотов в панике. В то же время – в недоумении. Смириться с тем, что товарищ твой в эту минуту в объятиях смерти, он не хотел и не мог, потому и лицо его отуманило, выставляя наружу протест. Как-никак, но война сдружила его с земляком. Оба из Тотьмы, встречались порой на Сухоне, как рыбаки, плавали вниз на лодках за волнушками и брусникой. А на войне и тем паче держались друг возле друга, как земляки, и как те, в кого пуля не попадает. Всю окаянную вместе. Вместе мерзли в окопах. Вместе ползли под огнем. Рядом с ними всегда была смерть, прибирая в первую очередь обреченных. Они же были, видать, другие. Поэтому и живые. Жизнь была для них, словно сказка, а может и, как подруга, какую не делят. Колотов вдруг смутился. Нехорошо считать себя лучше тех, кто остался в земле. На войне перед смертью все одинаковы.

Долго морщился Колотов, не зная, что ему делать. Мешали обломки кровати и стульев, на которых он прикорнул. Мешал и плач маленького ребенка, доносившийся из пролома.

И тут он увидел матрас. Отодвинув Барбосова, повернул его на спину. Но тот почему-то не повернулся. Лежал в какой-то неловкой позе. Колотов даже подумал: «Сойдет. Солдату везде удобно…» И улегся с ним рядом, слегка притрагиваясь к нему.

Вроде немного поспал. Мог бы продолжить свой сон. Но разбудило тихое тиканье. Открыл глаза, а над ним - полусогнутая рука. На руке – мужские часы. Волнуясь, он чуть приподнялся, снял часы, положив их тут же в карман своей гимнастерки. Шепнул самому себе, успокаивая встрепенувшуюся вдруг совесть: «Зачем они ему там, где время остановилось?»

И проспал бы, пожалуй, он до утра, да услышал, как из кармана его гимнастерки кто-то вытаскивает часы. Открыл глаза, полагая увидеть шустрого мародера. Однако над ним покачивалась голова в пилотке. Барбосов!

- Ты – чего? Ты – чего? – Колотов хлопнул себя по плечам, по тому и другому, словно сгоняя двух бесов.

Барбосов вздохнул:

- Я это, я. Как видишь, живой. Контузило, видно, меня, потому я, как шарик, и выкатился из жизни. Слава Богу, хоть ненадолго.

Колотов посмотрел удручающе на часы, хотел было что-то сказать. Но Барбосов не дал. Сам сказал за него:

- Понимаю тебя. Часики-то швейцарские. Ты чего? Хотел, наверно, сберечь, абы кто их случайно не прикарманил. Мало, что ли у нас охотников до чужого? Но ведь и мне они пригодятся. Тем паче – это не просто часики, а подарок. От отца. Извини, что не дал тебе поносить...

Колотов что-то хотел объяснить. Да совесть остановила. Тем более было сегодня так тихо. Никто не стрелял. Нигде не дымило. И в узком пространстве меж двух уцелевших домов кто-то медленно поднимался, снимая с себя опаленную шаль. Это было румяное утро, освобождавшееся от ночи…

До конца войны оставалась одна неделя. Скорее домой! Скорее! – мечтали бойцы.

Колотов спал и видел себя на лодке, плывущей по Сухоне, где такой упоительный воздух, которым дышать и дышать, и никак им не надышаться. Где-то там его мама и бабушка. Там друзья, с которыми он учился. Там такое уютное солнце, которое всем, кто под ним, дарит жизнь. И вдруг всё это ушло от него. В последний день окаянной войны его убила шальная пуля.

Хоронили Колотова рядышком с теми, кто, как и он, мечтал остаться в живых. Барбосов встал перед ним на колени и, наклонившись, положил на грудь Колотова часы, сказав ему, как живому:

- Пусть хоть они будут около. Всё веселей…

РОМАШКА

Как и многие горожане, жили мы в годы войны, хоть и с маленькой, но надеждой. Сегодня бедно, а завтра, как знать, может, и ничего. Семья из пяти человек. Это месяц, назад из пяти. А сейчас после смерти младшенькой Саши нас стало четверо - мама моя, старший брат Миша, младший – Бориско и я. Папа был на войне. Работала только мама. Нам всё время хочется есть. Но кроме талонного хлеба, который мы получали, выстояв очередь к магазину, у нас не было ничего. Самым костлявым в семье был я. Мама была не уверена: выживу или нет?

Зимой почему-то мы постоянно мёрзли. Спасались от холода на печи. Здесь, прижавшись друг к другу, и засыпали. Слушали, как откуда-то сверху по гулкой трубе спускается вой. В нём была наша сказка. А в сказке - мама. Подаёт, всем троим, по большому, с сахарной пудрой, пшеничному караваю.

- Кушайте, детки! У меня их много. Как съедите, ещё принесу...

Без мамы нам невозможно. Копировали её. Всё, что она делала по хозяйству, хотелось делать и нам. Особенно нравились нам мамины поручения.

После первого класса мама послала меня на Пе?женьгу. К бабушке Пуше, двоюродной папиной тётке, чтобы я помогал ей пасти стайку коз, среди которых была и наша, ещё не коза, а козочка, маленькая Ромашка, белая-белая, с быстрыми ножками и постоянно распахнутым ртом, откуда всё время выпрыгивал шустрый язык, просивший у нас какого-нибудь вкусного угощения.

Мы старались ей угодить. Особенно в майские дни, когда стали расти под заборами лопухи. Рвали их по пути из школы. А во дворе, выпустив козочку из хлева, сразу их ей и отдавали.

Ах, как была она благодарна! Съев травку, тут же вскакивала передними ножками на наши коленки. Просила ещё.

Но, увы! Травы лишней в городе не водилось. Коз держали многие горожане. Из-за чего лопухов, как и всякой другой подзаборной травы, хватало не всем.

Интерес меж Ромашкой и нами был обоюдный. Подай козочке свежей травки. Нам же - свежего молочка. Мы то и дело, присев на корточки, заглядывали туда, где у Ромашки должно появиться вымя. Проверяли: не подросли ли её сосочки?

Очень уж нам хотелось попробовать молочка. А ведь и пробовали когда-то. Однако не от Ромашки, а от Гуля?вы, большой долгорогой козы, которая вдруг в разгаре зимы куда-то пропала. Стояла с края двора в маленьком хлевушке - и до свиданья. Кто-то увёл у нас наше сокровище.

Однако мир не без добрых людей. Узнав о нашей пропаже, к нам из соседнего с городом хуторка пришла баба Пуша. Пришла не одна - с шестимесячной козочкой, белой, как снег, живой-преживой с забавными крохотными рожками. Мы назвали ее Ромашкой.

Бабушка Пуша в своём хуторке держала по семь-восемь коз, козла Ерофея и целую стайку козлят. Были ещё у неё и куры. Яйца и молоко продавала в город, куда постоянно и отправлялась, зимой - пешочком с санками на верёвке через плечо, летом - на лодке.

В подпасках у Пуши кто-нибудь из ребят нашей школы. Нынче в подпаски попал и я. Потому меня мама туда и определила, что надеялась: жизнь на хуторе даст моим косточкам нужные килограммы, и я, как Саша, от голода не помру.

А ведь и вправду, вольная жизнь на хлебах бабы Пуши пошла мне на пользу. Спи, сколько хочешь. Ешь картофельные лепёшки, а то и яйца, сваренные вкрутую. Пей трижды в день драгоценное молоко.

Да и работа - не из тяжёлых. Сбегать куда-нибудь к лесу, где оказалась отбившаяся от стада привередливая коза. Вернёшь её, и опять, знай, погуливай возле стада. А то в лесок на полянку шмыгни, где начинает зреть сладкая земляника. Или заляжешь куда-нибудь за валун. Левым глазом следишь за стадом, правым - за облаками. Не заметишь, как и заснёшь. Проснёшься же оттого, что кто-то тебя старательно лижет. Лижет и смотрит влюблёнными глазками на тебя. Разумеется, это Ромашка. Она себе на уме. Никуда от тебя ни на шаг. Только с тобой. Иногда тебе кажется, что она вовсе и не коза. Просто ей притворяется. Тогда как на самом деле она - девочка-шалунишка. Хочет с тобой играть. И будет играть, даже если ты этого и не хочешь.

Вот и сегодня, зашёл я в осиновый перелесок – узнать, не растут ли боровики? И она тут как тут. Ходит, словно к тебе её привязали. Куда ты, туда и она. При этом не забывает отщипывать то сочную дудочку, то цветочек и тебе показывает на них, мол, и ты давай ешь. Очень вкусно и очень полезно.

Тихо. Слышно, как наливаются пуговками лекарственные рябинки, как раскрывает белые крылышки земляника. А вон кто-то, кажется, из людей. То ли ряженый, то ли тот, кого ищут, и он прячется среди леса. В гимнастёрке с ремнём, на котором чехол с походным кинжалом, в военной фуражке и высоких, почти до колен морщинистых сапогах. Спрашиваешь себя: чего ему тут? Будто ищет кого?

Так и есть. Неизвестный подкрадывается к Ромашке.

Хрустнул, ломаясь, куст ирги, настолько резко метнулась Ромашка, спасаясь от рук чужака, который пытался её поймать. Но козочка не далась.

- Не уйдёшь! - ядовито пропел он своим тенорком. - Быть сегодня мне с шашлыком...

И тут он заметил меня. О, сколько ненависти блеснуло в его сощурившихся глазах.

- Тебя мне только и не хватало, - тонко взвизгнул и, подбежав ко мне, ударил ногой, а потом и второй, дабы я убрался с его дороги.

Я сам не заметил, как оказался лежать в ивняковых кустах. Я бы, пожалуй, тут и вскочил, чтобы сбежать, если б не белое мельтешение, с каким Ромашка прыгала по кустам, увёртываясь от гневного человека.

- Бе-е! - всплакнула козочка, и я услышал в плаче её человеческое:

- Спаси-и!..

Бедная козочка. То пропадает среди трепещущих листьев, то пробирается среди них. Ко мне бежать не решается. Наверно, думает: не спасу.

Ловец от Ромашки не отстаёт. Вот и нож уже выхватил из чехла.

Я неловко перевернулся, учуяв бедром, где был карман у моих штанов что-то вдавившееся в меня.

Рогатка! - сообразил. И парочка, как орехи, кругленьких камешков. Это моё оружие. С ним я не расстаюсь уже третье лето. Мечтаю попасть в какую-нибудь летящую птаху. Чтобы домой её. Пусть мама сварит нам суп. Дважды она варила его. Суп из подстреленных голубей. Подстрелил их за нашей улицей мой старший брат. Я тоже хотел бы, как брат. Принести маме, летя?тинку для обеда. Но мне не везло. В городе птиц было мало. Зато здесь, в заброшенном хуторке, что куликов, что дроздов - целые тучи. Однако стрелять в них я отказался. Зачем? Бабушка Пуша не голодала. И убитую птицу из рук моих, точно бы, не взяла...

Вот и сейчас прошумело со свистом над головой. Одновременно и жалобное блеянье.

Ромашка, вывалив мокрый язык, летает туда-сюда меж деревьев. Ей бы на хутор. Однако она в беспокойстве, и одна, без меня на хутор не побежит. Хочет помочь мне, но как это сделать, не понимает. Оттого, наверное, и страдает.

Чужак весь в азарте. Солнышком заблестела его рука. Это от лезвия на ноже, по которому заскользил узкий солнечный луч.

Солнышко суматошно вскочило и прыгнуло за Ромашкой. Ромашка - в сторону. Это её и спасло. Однако тут же она и запнулась. Боднула мох остренькими рожками. Хотела встать. И не встала. Чужак мгновенно повеселел:

- Так-то вот лучше...

Было до него с десяток шагов. Я приподнялся. Увидел потное, изъеденное комарами лицо. И лоб увидел под козырьком. В середине лба сидела лесенка грязных морщин. Эту лесенку я и выбрал, как цель.

Пальцы мои - к бугорочку рогатки, где сидел затаившийся камешок. Потянули за обе резиновые полоски. И отпустили.

Я не поверил своим глазам. Преследователь Ромашки скривился в поясе и, складываясь, упал куда-то под ёлку, где рыжел от иголок взъерошенный муравейник.

Испугался я, завертев в панике головой. К счастью, увидел выгон перед собой. А там, за выгоном огород, в котором таилась бабы Пушина банька. Туда и рванул. Бежал и слышал, как кто-то гонится следом за мной. Оглянуться бы. Да не смел. Так, запыхавшийся, весь в перепуге достиг калитки бабы Пушиного подворья. Открыл её и едва устоял: меж ног моих к крыльцу, где отдыхала бабушка Пуша, метнулось белое. Я перевёл дыхание: наша Ромашка.

Баба Пуша, увидев меня, сняла с коленей чёрного, с ленточкой на ошейнике слабенького козлёнка, кого выхаживала, как няня.

- Али кто напугал?

Я еле вымолвил:

- Не он меня! Я - его! Не напугал - убил! Из этой! - Отдал старушке свою рогатку.

Бабушка растерялась, не зная, верить мне, или не верить. Неловко встала. Пробормотала что-то невнятное про себя. И пошла к калитке, как неживая.

Возвратилась она, наверное, через час.

- Померещилось, видно, тебе, - сказала, - нет никого. Вот только это. - Из кармана фартука достала нож. - Кто-то из городских. Ходил, поди, по грибы. Обронил.

О, какая гора свалилась с плеч у меня! Дабы убедиться, что никого рогатка не застрелила, я тут же выбрался в переулок. И быстро-быстро туда, где разбойничала рогатка. Рядом со мной, то, обгоняя, то, отставая, бежала, подскакивая, Ромашка.

Вот и закиданная тенями деревьев маленькая поляна. Муравейник с заснувшими муравьями. Здесь и лежал тот, кто хотел разделать Ромашку на шашлыки. Но где он сейчас? Куда подевался? Как ни странно, но знать об этом я не хотел. Одно во мне шевельнулось, уверенно утверждая, что человек отсюда ушёл на своих двоих. Значит, живой!

"Я никого не убил!" - кричало во мне. Однако радости не было у меня. Любитель козьих шашлыков, видимо, остерегается встреч с людьми, коли куда-то пробирается безлюдными путями. И тут мне стало ясно: не на войну спешит. С войны. Идет оттуда, где сейчас воюет мой отец. И я, будь старше, тоже б воевал...

- Ромашка! - молвил я, подставив для довольной мордочки свои ладони. - Какие мы с тобой не боевые, - добавил с сожалением, - что не умеем, эту окая?нницу остановить...

Окаянницей я называл войну.

Мы возвратились к бабе Пуше. Та, как сидела с козочкой на стареньком крыльце, так и сидит.

- Всё ладно? - улыбнулась.

Я тоже улыбнулся:

- Всё...

Где-то рядом, за узенькой, как ручеёк, речкой Пе?женьгой прогрохотало, точно от выстрела из пушки, какой послала нам сюда далёкая война. Я посмотрел на бабу Пушу:

- Это чего-о?

- Осина упала. От старости, - ответила баба Пуша.

Словно чья-то рука подтолкнула меня к крыльцу, и я в сию же секунду - около бабушки Пуши. Сюда же, к моим ногам пристроилась и Ромашка.

Поздний беззвёздный вечер. Две запоздалые птицы, пролетевшие между ёлок. И тучи, тучи. Идут колоннами, похожие снизу на тёмные танки. Идут туда, где мой папа. Идут торопливо, словно на помощь. На помощь к тем, кто родину защищает. Я взволнованно спрашиваю старушку:

- Баб Пуш, а война к нам сюда не придёт?

- Коль придёт, тут же назад и отскочит.

- Почему?

- Все живые подымутся на неё!

- И ты подымешься?

- Как в половодье Вы?чегда, подымусь.

- Вычегда - это река?

- Да. Река моего далёкого детства...

Стояла беззвёздная ночь. Даже и не стояла, а шла и шла куда-то на запад вместе с быстрыми облаками, унося с собой два тёплых голоса, переполненных ожиданием той самой жизни, в которой всё будет именно так, как хотелось того бабушке Пуше и мне. Этого же, наверно, хотели и присмиревшие возле нас доверчивые козлятки.

ЖИВО-ОЙ!

Почтальонка разносит по городу письма. Надо бы маме их разносить. Да она сегодня на сенокосе.

Почтальонку встречаю я. Та подает мне тоненький треугольник. От кого? Ещё не взяв письмо из рук почтальонки, мое сердечко затрепетало. А вдруг оно не от папы? От командира его? Или товарищей по окопу?

Я беру письмо дрогнувшими руками. Разворачиваю его.

«Здравствуйте милые! У меня всё нормально. Но и вы постарайтесь не унывать. Скоро этот кошмар закончится. Отправим зверя в его берлогу. Будет тихо, как до войны…»

Между строчек письма какие-то жёлтенькие комочки. Да ведь это окопная глина! Один комочек даже чуть-чуть расплющен, а на нем отпечаток, да-да отпечаток мужского пальца. Значит, папа писал письмо из окопа. И в это время бомбил, наверное, самолет.

Я понюхал письмо. Оно отдавало землей. Той землей, которая папу обороняет, спасая от тех, кто нас хочет завоевать. Я наклоняюсь к письму. Целую.

Целует письмо и мама. Целуют следом за ней и прибежавшие с улицы Миша с Бориском. На губах у нас вьётся самое теплое слово. Самое-самое дорогое:

- Живо-ой!..

СПИ, БРИГАДИР…

Безлюдная деревня. Улица на 20 изб. Был и хозяин в крайнем доме – дядя Ваня, когда-то бригадир колхоза «Большевик». В последние 15 лет - пенсионер. Пошёл он как-то летом в огород. Окашивал за грядками траву, да, видимо, устал. Уселся на берёзовый чурбан, чуть прислонившись к ветхому забору. Передохнул. Ладонями – в колени, как собираясь встать, чтоб докосить траву. Да и не встал. Сидит, присыпанный листвой. Та падает с двух старых яблонь. Покрыла лысину на голове и древнего кота, который рядом на таком же чурбане. Как долго они тут сидели, некому сказать. Был дядя Ваня последним жителем деревни.

Нашлась, однако, добрая душа из ближнего к деревне хуторка, кто дядю Ваню прикопал в его же огороде. Под старой яблоней. Вместо креста – коса, как оборонщица от тех, кто ходит в деревнях по нежилым домам. Спи, бригадир колхоза «Большевик».

НЕ КАЖДОМУ ДАНО

Война ушла в былое. Ушел в былое и солдат, кто, погибая, отрывал от сердца взволнованную связь к грядущим дням. Пропал боец для близких и родных. Для всех, кто ждал его живым.

Не каждому дано сойтись лицом к лицу с врагом и, погибая от него, озлиться на себя за то, что дал проткнуть себя штыком.

Последние слова бойца:

«О, мама, мама. Сейчас бы мне услышать на губах твою ладонь …» Затих солдат. Затихло и ржаное поле, в котором он лежал, куда, сминая колоски, укладывались спать уставшие бойцы. Кто будет из них жить, никто не знал. Даже румынская кукушка , которая ушла в сырую тишину, молчала, как вторая ночь.

Стоял 44-й год. Глухой ноябрь. Рядышком с полем свежие пеньки и пни от срезанных снарядами берез. И гробовая тишина, которая прислуши-валась к тем, кто завтра будет убивать.

ИСЧЕЗНУВШАЯ УЛИЦА

Какая красивая пустошь! Трава и цветы! Невозможно в неё не войти.

Идешь, как плывешь. Запах мака и меда. Поющие корольки. И вдруг, покрытая буквами изрезанная скамейка. Читаешь: «Аня + Ваня». Рядом – колючий чертополох и деревянная детская зыбка, в которой простенькие игрушки, как свидетели детства того, кто когда-то здесь жил.

Неужели? - вздрагивает душа.- Ты идешь по исчезнувшей улице?

Именно так. Ты, как поздний свидетель чего-то большого, ушедшего, как невидимка, с нашей земли. Идешь вдоль ромашек и незабудок, а они из забытой деревни, той, которая здесь и была, но ушла, как пропащая, в неизвестность. Были избы и пятистенки. И где они ныне? Переехали в новое место? Или стали трухой?

Сжимается сердце. Это же наше гнездо, самая подлинная Россия! Неужели она уходит от нас? Может быть, для того и уходит, чтоб однажды остановиться. Собраться с силами и, сказать:

- Здравствуй, родина. Я вернулась…

ВЕСТЬ ОТ СЫНА

Пароход приходит. Потом уходит. Для Тотьмы – это событие из событий. Особенно в годы Великой Отечественной войны. Мы, малышня из Средней, №1, ни одного парохода не пропускали. Не пропускали и забав на Сухоне-реке. И удалых сорви-голов. Запомнился Вова Горынцев. Даже не столько он, сколько мама его. О, как Вова потерянно улыбался красивой, лет 35 женщине в алой блузке. Это была его мама. Та энергично махала с пристани пароходу, сняв с головы кружевную панамку, уверовав в то, что сын уплывает не навсегда. Гладкое, тонкого склада лицо ее было таким молоденьким, что казалось, прощалась она не с сыном, а с кавалером.

Вова невестой обзавестись, еще не успел. Потому и письма с фронта писал только маме. Иногда под влиянием чувств забавлялся стихами. Опять же и их посылал только маме. Два года общались они. И вдруг сынок замолчал.

До конца войны оставалось совсем ничего. Мама поверила в то, что Вовочка ранен, где-нибудь в госпитале лежит, лечит рану свою. Так она дождалась Дня победы. Все лето 45-го каждый вечер ходила встречать пароход. Но сына, как не было, так и нет.

Последний из пароходов пришел в ноябре, по первому льду. Закутавшись в шаль, мама стояла на берегу и всматривалась в ступавшие встреч незнакомые силуэты. И вот последний из них. Лейтенант с фибровым чемоданом. «Не он», - прошептала она.

Возвращалась мама домой. На лице у нее была стайка думающих морщинок. И вдруг вместо стайки – намеченные стихи, строка под строкой, которые написала маме война, сообщая ей весть о сыне.

Мама, мама, как дальше-то ты?..

ВТОРАЯ ЖИЗНЬ

Жду

Земля на отдыхе. Солнечно и тихо. Пахнет снежными полями. Хочется идти куда-то к горизонту, откуда поглядеть на все миры и, улыбнувшись, осознать, что ты живешь. Отдать и чувство благодарности тому, кто тебя вывел в жизнь. И в глубине души почувствовать дорогу, которой ты идешь. Услышать и волнение в груди. Как если бы в ней вместо сердца – бодрый колокольчик. Звенит и обещает рай.

Солдатская трава

Как часто на войне тела споткнувшихся солдат не зарывают никуда. Лежат спокойно, как живые, и чувствуют траву, которая пройдя сквозь них, опять становится живой. А где-то рядом и июньские ромашки. Покачиваясь, моргают , принимая , словно кровь земли, остановившуюся жизнь.

Живите, сны

О, родина моя! Ты всюду, как заря. Летишь и раздаешь предутренние сны. Они везде. Но больше всех их прячется под крышами больших и маленьких домов. Бывают сны и в елках, где поселился утомленный волк. Они же и в берлоге, где пребывает вместе с детками медведица-гора.
Живите, сны! Нам, людям, тоже надо полежать, охотно всматриваясь в дивные картины, в которых, словно вольница, идет-бредет вторая жизнь. В видениях у нас нет хмурых дней. Болезней тоже нет. Нет и ненужных войн. Но есть забытая деревня, а в ней обычная изба, в которой обитает ковыляющий скворец, кто ножку поломал, и человек его здесь приютил, сказав:
- Живи, коль заболел. Квадратных метров, чай, не в городе, всем за глаза…

Угрюмый зов

Иду в край тихой жизни, как на зов, с каким повелевает мне глухая тень под будущим крестом, убравшим под себя всё то, что нынче не живет.
Прощальная минута. Летящая с лопаты черная земля. И гробовая тайна тех, кто ныне там, под крашеным крестом, где быть и нам, как добровольцам , уходящим навсегда в необитаемую тьму.

Истома

Истома умирания всегда безжалостна и беспощадна. Мир гаснет. Гаснешь с ним и ты. А дальше что? Уход в проклятый край, где не живут, но переносят боль, чтобы уйти в небытиё и стать землей. Вот почему земля роднее жизни. А жизнь черна, где исчезает всё.

Вверх

Внимание! Если вы заметили в тексте ошибку, выделите ее и нажмите "Ctrl"+"Enter"

Комментариев: