Ослепший дом. На брёвнах накипь солнца. Напрасно ждёт весёлое остожье * * * В душе теплело, светлело, веселело, словно, наблудившись в сумрачном, таёжном буреломе, вдруг дивом дивным вышел на ясную поляну, где нежатся под тихим солнцем щедрые травы, где из муравы ласково, игриво – бело, сине и зорево – светятся цветы. Эдакое впечатление рождалось, когда читал стихи и сказы Анатолия Горбунова, когда видел, слышал или живо поминал старинного друга. Как давно я здесь, Господи, не был! Коли поэт не сумел или не смел выйти из народа, добывая в тайге хлеб насущный, то стихи и проза писателя, краснопевца, краснобая, были похожи на живые беседы у таёжного костра и закатной реки, в заиндевелой зимовьюшке и рыбачьем балагане, у счерневшей и вызеленившей избы и сельской поскотины, в сенокосных лугах и осенних брусничниках. В ловких унтах, кушаком подпоясан, Произведения Анатолия Горбунова откровенно учительны …лишь в том божественное предназначение художественного слова… и учат любви: любви к ближнему, коя предтеча любви к Вышнему, к природе – Творению Божиему, к малой родине – Сибири, без коей нет любви к Великой Родине России, а есть лишь лукавое пустобайство. Чайка над милым селом Ни злата, ни серебра нам От света и теней ряба Угольками стрелял костерок. Лишь во тьме иногда Не поймать её в лёт, Песенное слово Анатолия Горбунова – не унижающее, но возвышающее чувство опечаленной любви к тихо уходящему родному русскому… У иного же собрата по слову – чувство искренно, сердечно, но обряжено в серое рубище, потому и не волнует читательской души: у другого, хуже того, мастерское слово виснет в душевной пустоте; а у третьего и вовсе, ни чувства, ни слова, лишь громкая, трескучая, корявая фраза; но посмотришь иной раз, корявый и борзый стихоплёт уже и воз книг навалял, и денег у хитреца, как у дурака махорки, а с деньгами волен и надписи из нужника печатать. Мытари. Пропойцы. Самоеды. Грозные потомки Коловрата, От грехов отмоемся не скоро… Века грешишь и Богу молишься, Лбами да оземь с разбега. Сибирская природа и земляки, приленские чалдоны одарили писателя таким народным художественным даром, какой по нынешней Руси днём с огнём поискать, а ночью с лучиной. Почитывая толстые русские журналы …брать в руки журналы русскоязычные, что ходить в совет нечестивых… читая стихотворные сборники, радуясь народному духу и мудрому слову, редко встречал я на поэтической ниве России стихотворцев, кои бы, как Анатолий Горбунов, с эдаким любовным знанием живописали природу. Яро вода клубится Пустую бочку катит гром… Журавли зарю играли в трубы, На копне в ладоши громко хлопал О чём бы ни писал поэт, пусть даже о царствии буржуазного прохиндея и хама, в любом стихотворении – слитая с крестьянским миром русская природа, как нравственное мерило человеческой душе в земной обиталище. Словно чёрная борзая тройка, Кто зашёлся от криков победных, Тишину дробя прикладами, Дядя Котя при полном параде Когда уйдёт последний русский,
* * * Чередуясь, выходили в свет поэтические и прозаические сборники Анатолия Горбунова, а потом стихи и сказки для малых ребят, близкие старинным русским сказам и сказкам, рождающие умиление, похожие на засиневшее после затяжной мороси, вольное небо. Послесоветское литературное поле для детей заполонили ядовито яркие, глупые книжицы либо демонские страшилки, почему и растут не милые отроки и отроковицы, а глупцы и страшилища; но коли российская власть жаждет взрастить не поколения злодеев, лихоимцев, пусть даже в овечьей шкуре, а боголюбивых, человеколюбивых, природолюбивых, трудолюбивых и благочестивых страдников России, то в обучении и воспитании детей и подростков без книг, подобных книгам Анатолия Горбунова, властям никак не обойтись. Вьются над росами Отморозил месяц рожки, На стеклянном токовище Серебрушки-горностаи
* * * Давненько уж знаю и люблю народную и природную поэзию Анатолия Горбунова, но прозу встретил насторожено, – стих в душе выносил, вынянчил, словесно изукрасил да на пеньке ли, на сухой валёжине и запечатлел, вроде тальниковую корчагу сплёл для речных гольянов; проза же не стихи: прозаическое произведение создать, что избу срубить, загодя навалив леса, ошкурив и подсушив. С сомнением, предубеждением подступал я к горбуновской прозе, но чередой прочёл в журналах «Наш современник» и «Сибирь» побывальщины Горбунова, и развеялись сомнения, словно утренний туман под ярким солнцем: и в прозе – художник, живописующий цветастым слогом, благолепно облачающим высокое чувство любви ко всему сущему в горнем и дольнем мире. Оставшись в народе, не распрощался писатель с родной рекой и приленскою тайгой, с отеческим селом, о чём я писал в рассказе «Ленский карнак», избрав Анатолия Горбунова прототипом главного героя Ефима Карнакова. В повествовании оживает больничная палата, где я с Карнаком очутился…
«…Неожиданно в нашей затенённой черёмушником и березняком, сумрачной палате, вроде, оттеплило, посветлело, когда вслед за молоденькой, желтокудрой сестрицей явился Карнак. Так его, Ефима Карнакова, весело прозвали в палате, так он и сам себя величал, расталмачив, что в северной глуши, откуда он родом, карнаками зовут бывалых таёжников, знающих всякую травинку-былинку, всякую зверушку-пичужку. Был он и впрямь карнаком или языком трепал, но от его поговора и облички терпко пахло тайгой, — пьяныщим духом сосновой смолы, чушачьего багульника, черемши и смородишника. С лица парень …вылитый чалдон из приленской тайги… был чернее головёшки, какие остаются от жарких таёжных костров, скуластый, хитроглазый и прищуристый; с рысьей вкрадчивостью, слегка враскачку ступал чуткими ногами, словно и не по скрипучим половицам ходил, а сосновыми тропами, ублажёнными буроватой, топкой хвоей. (…) Перед выпиской Карнак сунул мне тоненькую, размером в мужичью ладонь, книжечку стихов, и каково же было наше изумление, когда мы прочли на обложке его фамилию, когда увидели на карточке его скуластое, хитроглазое, тунгусоватое лицо. Книжку листали, читали по кругу даже те, кто шарахается от поэтических сборников, яко бес от ладана; читали вслух и про себя; и веяло от стихов смолистым сосновым духом, гудели в поднебесье кедровые вершины, пели на синеватом рассвете Божьи птахи, лаяли на хребтах могучие гураны, и стелился по-над чушачьим багулом, над мхами и кошкарой сизоватый дымок костра, и тоненько сипела, кружила хвоинки закипающая вода в котелке…» Позже приписал я эпилог к сказу «Ленский карнак»… «…Давным-давно сочинил я сей потешный и утешный сказ, словно охотник после промысла, забородатевший по самые очеса завиральными байками, кои якобы заливает матёрый таёга по прозвищу Карнак, — что значит, природознатец и природолюб. Потом вдруг выясняется, что безунывный потешник, дивом сохранивший в городской сорочьей трескотне сочный, солоновато-крепкий, деревенский говор, ещё и поэт. Прообразом Карнака, повторю, стал Анатолий Горбунов, дивный русский поэт-лирик, избранные стихотворения которого, будь на то моя воля, без всяких оговорок я поставил бы в антологию русского стиха двадцатого века, близкого по духу и слову нашей величавой народной поэзии. Анатолий Константинович Горбунов родился на Лене-реке в деревне Мутино Киренского района Иркутской области; рос в большой семье, рано пошел работать: пастушил, пилил лес, плавал на пароходе кочегаром, пахал в авиации – не лётчик, но и не лёдчик, кои лёд долбят на взлётной полосе, а вроде, радист. Стихи печатал в сибирских и столичных журналах. Автор книг, выходивших в Иркутске и Москве: «Чудница», «Осенцы», «Тайга и люди», «Звонница» «Перекаты». Жил и процветал Анатолий во благо русской словесности, и поэтический талант таёжного певца не сох, не вял, а, когда писались эти строки, поэт издал сразу две книги стихов, — для взрослых и для малышей. Меж стихами удил рыбу, бродил по тайге... А вот Карнак, герой моего трагического и комического сказа, к сожалению, погиб от энцефалитного клеща... ...И, помню, когда сказ про карнака, природознатца и природолюбца, увидел свет в «малолитражной» газетёшке, слонялся я по старинному купеческому особняку, где вольготно обитал Дом литераторов, и тут ухватила меня за локоть Нелли Семёновна Суханова, ворчливая, но хлопотливая хозяйка, на плечах которой испокон века держался писательский приют, похожий на богадельню и странноприимный дом. Да, ворчливая; так и будешь ворчливым и даже бранчливым, ежели, что греха таить, водились и писатели, кои любили крепко выпить, а выпивши, пошуметь… И вот, скупая на похвалы, Семёновна вдруг добрым словом помянула мой сказ про Карнака, и я обомлел… Не говоря уж о всесветно славленых Вампилове и Распутине, столь ярких дарований на её глазах зрели, а, случалось, и стеснительно мялись в бухгалтерии, ожидая мзды за литературные вечера и рецензии. Чую, на башке лавровый венок растёт, таю в похвалах, яко воск на солнце, и тут Семёновна, словно ушат студёной воды на мою бедовую голову: вначале, мол, верно, а потом, мол, приврал, – не должны эдакие мужики гибнуть, дабы нам грешным не унывать даже в лихолетье, дабы душа не мёрзла даже в крещенскую стужу. Послушал я Семёновну, поморщился: ага, будет мне всякий бухгалтеришко пальцем тыкать, где верно, где приврал, – знай, сверчок, свой шесток, своди дебет с кредетом; но… подумал, подумал… прикинул хвост к носу: оно, конечно, бухгалтеришко, душа цифирная, а, кажется, верно подметила: не должны эдакие карнаки гибнуть за понюшку табака, от чёртова клеща. Подумав же, набело переписал сказ: оставил Карнака жить, стихи творить, в тайге бродить, и нас, унылых, веселить. К сему, что отрадно для вечно измаянной писательской души, поэт Анатолий Горбунов, признал себя в балагуристом, баешном парне, и, шибко уж суровый к чужому творчеству, похвалил, но тоже просил не губить мужика. Ладно, живи, мужик, увеселяй люд, ибо унынье – грех, ибо от унылых мало проку державе».
* * * Полвека жил поэт тайгой и рыбалкой, но тяжек промысловый хлеб, а на склоне жизненного века мужика хвори одолели, и помню, с протянутой рукой сутуло шаркал поэт из кабинета в кабинет, Христа ради просил у чиновников и буржуев на издания книг и на жизнь. Бился, колотился на конкурсах, но к денежным премиям так и не пробился: откровенно либеральные, что с русофобским душком, за версту обходил, а лукавые конкурсы, вроде «Ясной поляны», ради заманчивой вывески премиально польстив всесветно славленым советским писателям, нынешних народных писателей, увы, не жаловали, предпочитая книжных и смутных; а премии Союза писателей России – на исподники хватит, а на портки взаймы проси. И так четверть века… И всё же поклон тем чиновникам и купцам, что учуяли народный песенный дар поэта и подали в протянутую руку… Долго Анатолий Горбунов таился в тихом скрадке; хворал, книг не печатал, лишь по газетам и журналам – стихи, сказы, словно белые и синие подснежники на солнопёчных проталинах, но вышел сборник «Сторона речная» и две книжки для малых сибирячков, а потом и книга прозы, стаяла хмарь, и в литературном небе засветилась и его путеводная русская звезда. Лишь бы мы, утупившие суетные взоры в закаменелую земь, лишь бы мы бегущие по жизни сломя голову, вдруг замерли, отрадно оглядели небо и в звёздной россыпи высмотрели звезду поэта, и отеплили душой, словно донеслись с небес едва внятные, но ласковые голоса родичей: любите землю русскую, как мы её любили, за которую столь народу головы сложили… Как в стихе Анатолия Горбунова: «Землю и небо любили,/Свет и застолье даря, / Доброе в людях будили, / Век свой прожили не зря».
Анатолий Горбунов взрос и заматерел в народном безбожии, да еще и таежничал изрядно, а таёги, как со вздохом говаривали пахотные мужики, месяцами не моются, пню горелому молятся; а потом, очутившись в Иркутске, ленский чалдон окунулся еще и в здешнюю богему, хмельную и любострастную. И даже когда, кажется, слово Божие вместила душа, но… хоть церковь и близко, да ходить склизко; а кабак далеко, да идти легко. Но догорела молодость, как в таежных хребтах догорают кострами сиреневые заросли багула, и подступила старость… «Душа грустит о небесах…» – тихо молвил усталый поэт Есенин; вот и душа сибирского писателя, измученная скорбями и хворями, тревожно и томительно вгляделась в небеса: что ждёт душу, коя день во грехах, ночь во слезах. Оно, конечно, без греха веку не изживешь, без стыда рожи не износишь, да и у Бога милости много, не как у мужика горюна, а всё одно, щемит душу лихо… В час росы вселенского затишья Пришла на память баешная притча или притчевая байка, кою я запечатлел в очерке о писательском служении царице искусств – отчему слову… «Ангелы тьмы крючьями сдёрнули писательскую душу с лествицы мытарств и повлекли в ад кромешный, где «плач и скрежет зубов", "где червь не умирает и огонь не угасает». Миновали лютого разбойника …душегуб варился в копотном котле, что висел над яростным огнем… и подвели писателя к надраенному котлу, под коим шаял тусклый костерок. Глянулось писателю: нежарко… Долго ли, коротко ли, но костер под разбойником стал слабеть, а под писателем разгораться; и возопил горемычный сочинитель: де, отчего же у разбойника огонь стихает, а у меня, знаменитого писателя, пуще ярится…» Ангел тьмы ответил: «Разбойник уже не грешит, и богомолы, земные и небесные, замаливают его грехи; а ты и на небе смертно грешишь, ибо тьма читающих твои сочинения и поныне искушается похотями, кои ты, безумец, воспел…». Истинно, истинно, иереи, архиреи, патриархи отвечают не токмо за души свои, но и за души прихожан; воспитатели детского сада и школьные учителя – за детские души; писатели же, пока живы их сочинения, – за души своих читателей, как и прочие искуссники – за души своих поклонников. А посему, не дай Бог писателю оставить после себя воспетые в слове страсти земные, да упаси Бог, еще и талантливо воспетые, ибо «рече же [Иисус] ко ученикам своим: не возможно… не прийти соблазнам, горе же через кого приходят; лучше ему было бы, аще жернов мельничный повесили на выю его и ввергли в море… (Лк. 17: 1-2)
О лирике Анатолия Горбунова можно сказать словами Пушкина: "...здесь русский дух, здесь Русью пахнет...», «…и милость к падшим призывал...», «…велению Божию, о муза, [была] послушна... " Писатели – люди земные, смертные, не ведают, как их слово отзовётся в небесах, но коль воспели любовь к Богу, да хоть к ближнему, что предтеча любви к Вышнему, и воспели любовь к земле – Изножью Божию, то и Господь будет милостив не по грехам их. На то и уповаю, читая стихи и сказы Анатолия Горбунова, и молюсь: «Упокой, Господи, душу усопшего раба Твоего Анатолия, и прости ему вся согрешения вольная и невольная, и даруй ему Царствие Небесное». Аминь. |
||