24 марта известному русскому писателю Анатолию Байбородину исполняется 65 лет!
Секретариат Союза писателей России и редакция "Российского писателя" сердечно поздравляют Анатолия Григорьевича!
Желаем крепкого здоровья, благополучия, радости и осуществления новых замыслов!

Диву  даюсь,  столь милостиво приветил Господь мою судьбу, хотя  жил и в безбожии, и во грехах, как в шелках, сгоряя в страстях дольнего мира, не ведая о мире горнем. Оглядел  я тихим душевным оком нажитую жизнь от таежного и полевого, от речного и озерного деревенского  рассвета до старгородского заката и подивился: верно молвлено: не было бы счастья, да несчастье помогло. Ибо нет худа без добра….

Худо с добром

Счастье: народился  я  на Божий свет поздним и непутевым парнишкой (заскребышем, поздонушкой, отхончиком), да – еще и шестипалым, с  шестью пальцами на руках, потом чуть не помер младенцем от воспаления легких, едва отвадились, а посему …и что сдуру  кинулся в писательство… матушка жалела меня, как Иванушку дурачка;  жалела сильнее, чем старших братьев,  а сердобольные сестры опекали, одевали и обували меня, студента прохладной жизни, потом нищего сочинителя, за что я  вывел братьев и сестер  добрыми героями своих сочинений. Лишние  пальцы  отсушили и отсекли в младенчестве, но порой оживал и  змеился февральской поземкой язвительный  слушок: «лукавый пометил…», ну да, чихал  я на  суеверные слухи с высокой колокольни.

Счастье:   рос я впроголодь  …не   одыбали после войны…  а  посему ведаю цену хлеба на скобленной дожелта столешне и златогривой ниве, и четверть века  внушаю  домочадцам беречь  хлеб, как и  прочее добро нажитое горбом.

Счастье: жили  мы в стуже и нуже,   но бедность и породила жажду выбиться в люди и зажить побогаче. Из деревенской грязи в паркетные князи. А посему смалу пришлось  вкалывать, засучив рукава, и хотя живу не до жиру, быть бы живу, но лишь в азартной, изнуряющей  пахоте   дремлют  мои языческие пороки, расцветающие буйно-лиловым чертополохом в праздности. А ежли бы смалу и по сивую гриву ведал страх Божий   перед грехом и пороком, вышел бы в крепкие деревенские мужики, что крестят лоб не по привычке,  а по вере   православной.

Счастье: от нужды матушка  сплавляла меня малого в село Погромна к тете Вале, где жили посытнее, и там я, несмышленыш, набирался  ума от столетнего деда Лазаря, почившего в  Бозе на сто шестом году своего долгого века.

Счастье: родился  я в многочадливой семье. Матушка  моя Софья Лазоревна Андриевская – из  староверов-семейских[1] ,    отец  Григорий Григорьевич Байбородин,  забайкальский гуран[2] ,  вырастили  нас восьмерых. Пятерых старших матушка тянула одна пять  голодных и голых военных  лет. Счастье, что в многодетной  бедной деревенской  семье  сызмала  заставляли вкалывать от зари до зари: чистить коровьи стайки, носить воду с озера, поить коров, колоть дрова, копать картошку, удить рыбу, собирать брусницу, голубицу..., чем и разожгли азарт к труду и тоску в праздности, что позволило, несмотря на вечную нужду и грошовый отхожий промысел, сочинить романы, повести, рассказы и  очерки, в коих я восславил трудолюбивых родичей.

Счастье: в тоскливых, предутренних сумерках, до первых петухов, когда самый сладкий сон, мать будила меня, подростка,  и посылала на рыбалку – рыбой кормилась семья; и я брел к постылому и стылому, туманному озеру,  кляня свое горькое детство; но когда тепло и зорево алела водная гладь и рябь, когда оголодавший окунь клевал почти на голый крючок, душа моя по-чаячьи плескалась, купалась в счастливом мираже. Прожив детство и отрочество среди озерных красот,  мечтал я стать  художником и капитаном дальнего плаванья. 

Счастье: отец  мой,  Григорий Григорьевич,  гонял  меня как сидорову козу.  Если  я забывал напоить корову, вычистить стайки,  наколоть дров, если я разбрасывал топоры, ножовки и удочки, которые он содержал в красе и холе, отец сходил с ума, и мог захлестнуть вожжами, коль подвернешься под  горячую руку.  Это  привадило меня  к порядку.

Счастье: смалу и до зрелости не ведал я телевизора — душегубца, измышленного полуночным бесом на погибель душ человечьих. Зубрил  стихи при керосиновой лампе, читал волшебные сказки … сызмала и по сивую  бороду люблю  Бажовское «Серебряное копытце» и  стихи Пушкина, навеянные поэту крестьянской няней  Ариной Родионовной. Вижу сквозь сумрак лет:    в теплую, ласковую избу с воем скребется пурга, и   дивно при сказочно мерцающем, чарующем, желтоватом язычке  пламени сказывать,   метельно завывая:

Буря мглою небо кроет,
Вихри снежные крутя.
То как зверь она завоет,
То заплачет, как дитя…

Либо:

У Лукоморья дуб зеленый,
Златая цепь на дубе том,

И днем и ночью кот ученый,
Все ходит по цепи кругом…

Если   отец жалел керосин, и светила ясная луна,  читал стихи и сказки подле окна. Поминался вычитанный в книжке семилетний казачок, коему барин не дозволял письму учиться. Лунными ночами казачок тихо-тихо, на цыпочках крался к морю, и писал на сыром песке азы, буки, веди,  потом – слова и строки, а волны смывали отроческие письмена с песка, но не могли смыть из памяти.  Кажется, казачок тот вырос в народного поэта.

Счастье:  без телевизора  не лупил я зенки на уродищ заморских – бесову нежить, что  без передыху гробит народ, отчего из  голубого демонского ящика красной рекой плещет кровь человечья, словно одичалая вешняя вода. Я же вечерами при тихом, уютном и ласковом свете керосинки слушал потехи и бывальщины про старопрежнюю жизнь, а и просто житейские случаи, что ведали  отец и  мужики. Подросши, и сам  затейливо выплетал  чудные побаски, лежа с приятелями  на душистом сене и зачарованно глядя в сонно мерцающие, белые звезды. За то меня привечали даже деревенские варнаки и лишний раз не обижали.

Счастье:  рос и матерел я в глухой   деревне, – вокруг  меня и во мне звучал  мудрый и украсный  народный говор, коим я насытил и перенасытил свои сочинения.

Счастье:  уродился я деревней битой – сибирский  катанок, но ведь русский дух – дух  деревенский, коль Россия наша матушка изначально и до седины жила лесной и полевой деревней. А дух деревенский: любомудрие, природная затейливая речь,  азартное трудолюбие, выносливость, терпеливость, настырность, совестливость и стеснительность, побратимство и любовь к малой родине, из коей зреет и любовь  к России. И этот дух пособлял деревенским творить чудеса в любом ремесле. Недаром же Василий Макарович Шукшин,  заспорил в  «Чудике» с  высокомерным городом: «Да если хотите знать, почти все знаменитые люди вышли из деревни. Как в черной рамке, так смотришь - выходец из деревни. Надо газеты читать!.. Што ни фигура, понимаешь, так выходец, рано пошел работать...»

 Счастье: мама моя, Софья Лазаревна, не ведала грамоты и расписывалась крестиком, почему и оберегла  в душе незамутненную книжной грамотностью, народную сердечную мудрость и жалость к ближнему. Позже мама хвалилась в семейных  застольях: дескать, у меня все ребята вышли в люди, лишь один… Ваня-дурак – книжек начитался…  – и она с любовью и  скорбью  глядела на меня. Поклон маме на ласковом слове, но  до Ивана дурака мне,  грешному, словно  до Божьих Небес, ибо сказочный русский дурак – предтеча христолюбивых и человеколюбивых юродивых, коим за  святость и пророчества возводили храмы на Руси, подле них и   миряне спасали души для Вечной Любви.

Счастье: на рыбалке я потерял  большой палец  правой руки,  и теперь  не могу хвастливо загнуть его: мол,  жизнь моя во!.. но и фигу  не могу сладить, и уж  хоть  тем не обижаю ближних.

Счастье: в юности и молодости я немало перехворал: то спину скрутит, то почка забарахлит,  то неврит лицо перекосит и невралгия дикой болью и жаркой слезой  глаз опалит, а то вовсе выкатиться свет из ока, то иная  холера привяжется, но благодаря хворям постиг я и очистительную силу страдания, хотя и понимал: ох,  не по грехам моим милостив Бог. В буйный разгар юности  на моих пятках выросли петушьи шпоры,  в назидание ли, в наказание  года три я ковылял, как ветхий старичишко.  Надо  было   подаваться в бухгалтера либо писателя. А коль в арифметике я со школьной лавки  дуб  дубом, то на радость и маету  оставалось  писательство.

Счастье: после десятилетки я с треском провалил экзамены в Иркутский университет на исторический факультет. Хотя после выпускных вальсов, когда отгуляли у озера, залитого белым месяцем, любовно шепчущего причальной волной, два месяца загорал я на коровьей стайке, запойно читал Энгельса «Происхождение семьи, частной собственности и государства». Мама  подавала мне на стайку парное молоко с круто посоленной краюхой ржаного хлеба,  при этом скорбела: «Сдуришь ты, однако, парень, со своих книжек…» Мама бессознательно страшилась книжной грамотности и полагала, что книги смутят мой дух, во младенчестве ясный и Божий, исчеркают белый лист моей души греховодными и порочными, демонскими письменами. Так оно и вышло…  Мама верила, что раньше жили просто, да лет по ста, а ныне пятьдесять, да и то на собачью стать. Моя безграмотная мама, как и все старорусское крестьянство, обладала вселенским знанием  от Бога,  природы и народа, и так пословично и поговорочно тысячелетнее знание выражала, что ее любомудрию и красноречию позавидовал бы талантливый  русский поэт,  Такой же Божий страх перед западным книжным просвещением для православного люда  переживали и святые юроды Христа ради, и святые чудотворцы, и святые старцы да насельники скитов и пустынек, а и по их пророческим глаголам и славянофилы ХIХ века – Гоголь, Достоевский, Хомяков, Аксаков, братья Киреевские; и дивился я: неужли моя мама, расписываясь кургузым крестиком, была не глупее грамотных славянофилов?! Невольно поверишь Достоевскому: благодаря крестьянке Арине Родионовне – словом, русскому простолюдью – Пушкин и стал великим, русским народным писателем, превзошел словом и духом блестящих дворянских поэтов «золотого века», которые, увы, не были русскими (не стали и великими), ибо, словно иноземцы  не понимали родного русского народа, – суть, крестьянства, составлявшего девяносто процентов народонаселения, и, будучи онемеченными и офранцуженными дворянами, и выражали свое дворянское сословие, кое перед крестьянским, что капля в море. Хотя на закате дворянского века и рвались в народ.

Отлично сдал я три основных экзамена, но с треском завалил побочный — сочинение, потому что в слове ещё мог сделать четыре ошибки – исчо...  И все же мне повезло:  не поступив сразу после десятилетки, пошел вкалывать на завод, затем – в  газету, нажил  мало-мальскую судьбу, а без судьбы писательство – лукавое  пустобайство.

Счастье: не поступив в учение,  год  протолкался  на судостроительном заводе. Так и не выучился на фрезеровщика, – страсть  как боялся: вырвется деталь из тисков и прилетит в бестолковую мою голову, и окочуришься в рассвете сил. Страх перед фрезерным станком породил во мне философскую неприязнь к технической цивилизации и усилил любовь к вольным лесам и степям, о чем на разные   лады толковал я в ранних сочинениях.

Счастье: через год меня, технически круглого дурака, выпихнули с завода, — я вернулся в родной Сосново-Озерск, пошел батрачить  в русско-бурятскую аймачную газету «Улан-Туя» («Красная заря»), и уже о ту юную пору  начал грешить писательством... А через год меня, восемнадцатилетнего  деревенского паренька, негаданно  взяли в республиканскую  газету «Молодежь Бурятии», что смахивало  на чудо, потому что журналисты  с университетскими дипломами  подолгу и беспрокло обивали редакционные пороги.

Счастье: на четвертом курсе меня взашей вытурили из университета …отлынивал  от глупых лекций, вольнодумничал…  и я уехал с женой и дочкой на Северный Байкал, где строили Байкало-Амурскую магистраль. Мы, нищие студенты,  голь перекатная, в одночасье угодили в сказочно сытую северную жизнь. Прибарахлились, откормились на бамовских харчах да байкальских омулях,  и вдосталь налюбовались на величавые байкальские красоты, а я испробовал  азартную и добычливую омулевую рыбалку.  А через год,  вернувшись в Иркутск, пристроился  в  заочники и, будучи  студентом, пробился  в «Советскую  молодежь» – газету, славную тем, что раньше там обитали именитые писатели – Вампилов  и Распутин.

Счастье: в отличие от своих однокурсников, которые распределились в газеты, на радио и телевиденье, я распределился в дворники. По нынешнюю  седую бороду почитаю дворницкое ремесло самым благородным в мире: загаживать землю все мастера, а вот прибирают  лишь дворники. Недаром поэт Воронов — нелепо погибший студент–журналист, —  красиво сочинил про нас, дворников:

...И трудно, и больно...
И белые дворники наши,
Кружатся, кружатся,
И улицу нашу метут.
Метите, метите,
Пока вам метелки отпущены,
Ни день и ни два поднимать на заре,
Пока что люди, вами разбуженные,
Не поймут, что рай  наступил,
На весеннем    дворе.

Счастье: много лет я дворничал  …у дворника уйма вольного времени — пиши, запишись…  и я сочинил полон стол. Ежели в моей лесной избушке будет туго с дровами, можно рукописями  печку топить.

Счастье:   получил я дюжины три сердитых отказов из  русских журналов (в русскоязычные я и носа не совал), и после всякого отказа  злился, старался сочинять мудренее, ярче,  и хотел доказать, что я, хоть и не московский хлыщ, а тоже не лыком шит. Ничего не доказал, и  моя творческая жизнь прошла в сплошной переписке и перезвонке с издательствами и журналами; чтобы услышать от ворот поворот  надо и достучаться, а иначе – поцелуй  пробой и вали домой. Столичные редакторы винили мою природную сельскую прозу в фольклоризме, этнографизме, словесном орнаментализме и сердобольно интересовались: нет ли у меня другой какой… завалящей профессишки?.. Есть – дворник, и Бог весть, может, с метлой и  завершу грешный  век…

Счастье: не выбился  я в именитые  писатели и с нуждой не разминулся  — при знаменитости  и сытости, да при тугой мошне языческие пороки  мои, обретя дикую степную волю,  быстро бы спалили   душу мою. А пока душа   мается меж Божиим Светом и лукаво искусительной  тьмой…

Добро без худа

Счастье:  вырастил я двух дочерей, Алену и Машу, — в малолетстве жили чадушки, яко ангелы, и  тем приваживали меня к добру, отчего я доспел: не мы, взрослые, одрябшие душой, забородатевшие грехами, учим малых чад любви к Богу и ближнему, а они нас, пока живы наши души.

Счастье: сочинения мои читали,  разбирали …бывало, поругивали, а бывало, и похваливали   писатели, при упоминании коих у меня,  зеленого и заполошного, от волнения подрагивали коленки.

Счастье: худо-бедно, издал я за  писательский век пять книг художественной прозы, и   грех плакаться на земную судьбу.  Но   воображу свою душу,  павшую ниц перед Богом, и тревога сосет душу: а не искус ли грядущим читателям  мое искусство?.. не от князя ли тьмы?.. ибо сочинял  по мудрости не от Бога, но от человеков, от мира сего,   вольно и невольно воспевая земное человеческое, редко задумываясь о Царствии Небесном.  Не  добавила ли писанина моя греха многогрешной душе моей?..  И нет мне пока ответа.

Счастье:  много  ведал я ближних, что в полную душу любили меня и подсобляли жить; но жаль,  мало кому  я ответил  безоглядной  любовью, проси мя Господи.

Январь 1996, январь 2006, февраль-ноябрь  2007, январь, май  2009, март 2010..