|
РЕКА ЖИЗНИ
Когда мальчишками мы встретились в Иркутском университете и поселились в одной комнате студенческого общежития, то, пожалуй, одни, оголодав, могли блаженно вспоминать об омуле на рожне и даже об осетровой ухе. Ким, как и Александр Вампилов, мог бы сидеть на одной студенческой скамье с Валентином Распутиным, но в общий для них год поступления - 1954-й - удача улыбнулась только пареньку из Аталанки. Саня провалился на немецком, а Ким даже не решился сдавать экзамены. В школе он не изучал иностранный язык, и стать студентом ему не светило. Пришлось, походив по университетским коридорам, вернуться в свою глухомань и два года проработать в леспромхозе сучкорубом. В прибрежной, почти северной тайге это занятие не для слабых. Морозы под сорок, снег по пояс, топор полупудовый, а толстые ветви, особенно лиственничные, как железо против железа. Трудней, однако, плотно сбитому парню далась не рабочая наука, а чужеземный язык. И всё же в 1956 году он выдержал университетский конкурс. Мой земляк оказался поэтом. Порывистый и сильный, двигавшийся как прирождённый боксёр (а он и был им), Ким становился мягким и нежным, когда читал стихи. Вместе с ним пошли мы в студенческое литературное объединение, которым руководил душевный наставник, тогда уже известный критик Василий Прокопьевич Трушкин. Позже Ким Николаевич изменил нашему общему поэтическому жанру. Когда после университета мы вернулись в Бурятию, он стал писать прозу. Первый рассказ его появился в печати в 1966 году, а следом и повести - «Рейса не будет» и «На пятачке». Уже в 1971 году молодого автора приняли в Союз писателей. Всероссийскую известность Киму Балкову принесли повести «Росстань» и «Мост», романы «Его родовое имя» и «Рубеж», пронзительная книга рассказов «Небо моего детства». Писатель привёл с собою необычного для того времени героя. Он вроде бы твёрдо идёт по жизни, а оступается, многое имеет, а страдает, не украл и не обманул, а совесть болит. О шукшинских героях говорили: «чудики». У Балкова они другие, но тоже из жизни выхваченные, с непростыми, своевольными характерами. Вот, например, рассказ о деревенском фронтовике Евсее. Таких людей прозаик, сын фронтовика, хорошо знал. Этот Евсей, отпахав свою войну, вернулся домой с надеждой, что теперь-то его, победителя, ждут достаток, работа по душе и жизнь без окрика. А в бабьей голодной и обносившейся деревне его опять ждали тягловая повинность и нищета. И бросился Евсей в бега искать по свету райские кущи. Заглянет раз в год домой, посмотрит на свою бедную Гланю и опять в дорогу. А избёнка после его побывок всё полнится и полнится огольцами. И когда «настрогал» Евсей пятерых, пришлось ему поклясться: всё, набегался, остаюсь дома! Но как-то в степи он упал на землю и стал завороженно слушать гул дальнего поезда, бормоча: «Идут поезда, идут… А меня в тех поездах нету!..» И опять кинулся мужик на станцию, вскочил в проходящий. Видели, как плакал фронтовик, - конечно, не только от житейской неустроенности, но и от душевной потерянности, от несбывшихся надежд… Какая это литература? Да та самая, что подарила нам распутинские «Последний срок», «Прощание с Матёрой» и «Живи и помни», шукшинские рассказы из сборника «До третьих петухов», беловское «Привычное дело»… В произведениях Кима Балкова главным было стремление автора не отступать от правды, подталкивать читателя к пониманию сложностей жизни. На страницах его романов, повестей и рассказов шла неутихающая, подспудная и явная борьба добра и зла, охранителей и разрушителей вековых народных традиций, нравственных основ. И что бы мы ни говорили о подцензурных временах, а идеологическим надсмотрщикам приходилось считаться с подлинными талантами. Упомянутые произведения Кима Балкова напечатали крупнейшие издательства страны «Советская Россия», «Современник» и «Советский писатель», его прозу широко публиковали столичные и сибирские журналы. Писателю была присуждена Государственная премия Бурятии, дважды - премия журнала «Смена». О творчестве сибиряка размышляли известные критики Андрей Турков, Юрий Лукин, Лилия Полухина, Владимир Шапошников, Василий Найдаков... В конце восьмидесятых мы с Кимом Николаевичем переехали в город нашей юности Иркутск. Здесь он словно обрёл второе дыхание. А главное - его осмысление жизни, художественное письмо получают глубокие, законченные черты. Первый же иркутский роман «Идущие во тьму», посвящённый гражданской войне в Сибири, показал новые возможности автора в постижении самых потаённых чувств и переживаний героев. Русские люди, вовлечённые в братоубийственную бойню, впадают то в жестокую ярость, то в позднее раскаяние, их охватывает то ужас от содеянного, то безразличие к чужой боли. Писатель мастерски рисует мотивы противоречивых и неуправляемых поступков своих героев, углубляясь в подсознательное и трудно объяснимое. Наверно, кровоточащая тема нашей недавней истории не давала покоя прозаику. Через несколько лет он вернулся к ней в романе «От руки брата своего». Если в «Идущих во тьму» речь шла о начале разгрома белого движения в Сибири, то в новом повествовании писатель проследил эту трагедию до конца. Фигуру обречённого на гибель генерала Каппеля из первого романа сменил здесь атаман Семёнов, казнённый уже после Отечественной войны. Новизна всей эпопеи прозаика была в том, что автор не брал на себя роль судьи, определявшего правых и виноватых. Целью его было с предельной правдой, с наибольшей художественной выразительностью воссоздать картину происходившего, дать возможность нам самим поразмышлять и оценить человеческую трагедию. Заметным явлением в российской литературе стал следующий роман Кима Балкова - «Будда». Как известно, жизнь и деяния основателя одной из древнейших религий, реального исторического лица, почти не освещены в художественной прозе. Нужна была большая творческая смелость, чтобы, с одной стороны, создать не обожествлённый, застывший, а живой образ Будды, сына арийского царя, и, с другой стороны, передать во всей сложности его философские и нравственные искания. Тут потребовалась особая стилистика. Повествование прозаика раздумчивое, неторопливое, по-восточному живописное и образное. Читая роман, я всё время держал в уме, что дед писателя был известным в Бурятии народным сказителем-улигершином, а отец - знатоком словесности и просветителем в наших краях. Есть какая-то заветная струна, звучащая в книгах писателя. Словно бы родные голоса подсказывают ему точные, мудрые слова: «Не теплом тела, но теплом души жив человек», «Истина есть пожар, и не сгорит в нём душу имеющий», «Недолог век царства, основанного противно человеку, в унижение сущему». Сегодня электронный текст произведения многие читают в Интернете. Автор получает отклики из разных уголков мира. А в двух следующих романах, «За Русью Русь» и «Иду на Вы», писатель переносит нас в древнюю отчину восточного славянства. Первое произведение рассказывает о деяниях киевского князя Владимира, который вошёл в историю не только тем, что помог православию укрепиться в русских землях, но и тем, что ратовал за их объединение. Причём в борьбе за это Владимир чаще прибегал к доброму слову, а не к оружию. На века вписал своё имя в народную память и герой второго романа, святорусский богатырь князь Святослав. Он положил конец зависимости Древней Руси от хазарского царства. И Владимир, и Святослав нарисованы Кимом Балковым не только как мудрые правители и отважные воины, но и как люди, сознававшие свою ответственность перед отчими землями, перед ратниками и землепашцами. Эта общность судеб, глубинная схожесть характеров обоих героев делают повествование о них единой и впечатляющей художественной картиной. Хочется и тут подчеркнуть особенность прозаика. Обычно авторы исторических романов уделяют большое внимание этнографическим подробностям. Тщательно выписывают, какие одежды носили герои стародавних лет, что ели и пили, в каких жилищах обретались, как и на чём передвигались. Конечно, всё это интересно, бытовые подробности вносят достоверность в облик эпохи. Но читатель ожидает, что автор с той же достоверностью расскажет о духовной жизни своих героев: что они думали о смысле бытия, к чему стремились, какие нравственные скрепы свято хранили? Ким Балков рисует духовный образ времени. О внутренней жизни героев он рассказывает с таким родственным пониманием, с такой зоркостью, что убеждаешься: это его интересует прежде всего. А ощущение современности живёт в каждой его книге. В романах об истории Отечества оно помогает извлечь уроки; в произведениях о сегодняшнем дне оно пронизывает горькую правду, связанную с неустройством нашей жизни. Символично в этом смысле название ещё одного романа писателя - «Берег времени». На нынешнем «берегу» своего времени мы никак не можем дать человеку духовное здоровье, житейское благополучие. Своего рода ревизию российского бытия в романе проводят два героя - буддийский монах и православный священник. Эти несуетные, душевно чистые люди никак не могут понять и, тем более, оправдать жестокость и алчность, развращённость и эгоизм своих современников. Но именно потому, что прозаик смотрит на жизнь глазами героев-праведников, в романе много сцен, которые позволяют ярче увидеть души чистых людей и их соединённость с другими мирами и другими эпохами. Это в традициях отечественной литературы. Один из наших классиков говорил: «Писатель соединён с глубиной мира, и из этой глубины он черпает не меньше, чем из среды бытовой. Нравственная основа искусства позволяет развёртывать перспективы человеческой души и в земную, и в небесную даль". Ким Балков как раз один из тех писателей, кто неустанно проверяет земное небесным, то есть тем нравственным аршином, что завещан нам. Оглядывая всё созданное Кимом Николаевичем, поражаешься широте охвата жизни, которую он изображает. Древние арийцы в предгорьях Гималаев и воины восточнославянских княжеств, строители Кругобайкальской железной дороги (роман «Байкал-море священное») и участники русской смуты двадцатого века, сибирские крестьяне - жертвы насилия (роман «Земной крест»), наши сограждане, всё ещё не избывшие земного лиха (роман «Горящие сосны») - все герои прозаика встают как живые, со своими неустанными духовными поисками, трудными обретениями и жестокими ошибками, неутомимой жаждой найти истину. И любое произведение Кима Балкова освящено чутким пониманием жизни и человеческой души. Меня всегда удивляла его работоспособность. «Отдохни, - убеждаю я Кима Николаевича, - ведь здоровье уже не прежнее. Сделай передышку». «Какая передышка! - смеётся он. - Герои-то опять обступают, требуют слова…» Ну да, реку жизни не остановишь, и долг писателя - вглядываться в её суровый и неостановимый ход - не отменишь.
Ким БАЛКОВЧЕЛОВЕК ИЗ ШАМБАЛЫ(Рассказ) Виктор Петрович Афанасьев сказал жене и малолетнему сыну, выходя из своей городской квартиры, что едет нынче на Байкал. Может, на неделю, а может?.. Это уж как получится. Он позвонит, если задержится дольше, чем на неделю. Жена, привыкшая к его частым отлучкам, вяло махнула рукой, мол, делай, как знаешь, а мы потерпим, нам не привыкать. Чего ж?.. И вот теперь он сидел на мокром после вчерашнего дождя песке на полюбившемся месте у облитых полуденным августовским солнцем Чёрных камней и жадно втягивал в себя морской воздух, и с тихим восторгом смотрел, как белые пенистые волны лениво накатывали на изрядно замшелые серые каменья. Невесть о чём были теперь его мысли, но только не о том предприятии, которое задумал. Да не сегодня, а лет пять назад, сомущённый в прошлогодье отошедшим в иной мир отцом. Тому тогда перевалило за семьдесят, но он оставался бойким и шустроногим, с серыми грустными глазами. Он мало интресовался тем, что происходило окрест и отчего даже те, с кем удавалось побазарить за жизнь, в одночасье как бы сошли с ума и кинулись в погоню за деньгами. Уж потом догадался, где деньги, там нет людей. Отец, конечно, тоже не прочь был бы разбогатеть, но только так, чтоб не обидеть никого, по-честному. Но по-честному не получалось, а ловчить он не умел. Маленького, худенького, большеголового человечка с реденькими седыми волосами, упадавшими на жёлтый, в тонких морщинах, лоб нередко видели рядом с бомжами, влачащими жалкую, никому, а часто и им самим, ненадобную жизнь. Бывало, Виктору Петровичу, учителю городской гимназии, перехватив его на улице, говорили знакомые: – Вы бы получше смотрели за отцом. А то он всё с бомжами да с бомжами. Как бы какую хворь не подцепил. – Вздыхали: – Отчего так-то, иль нету никого, с кем можно перекинуться парой-другой слов.. Лукавые, словно бы чего-то не понимали. Да нет, они были людьми с понятием. Только что из того, коль скоро отец привык всех мерить на свой аршин. И выходило, что нормальные-то не дотягивали до бомжей. Потому и шёл не к ним и говорил не с ними о том, что грело. Но чаще о том, что не грело. И отводил душу в тех разговорах, не опасаясь, что прибьют или сочтут умалишённым. А потом сказывал сыну про бомжей, кто пришёлся по сердцу. И получалось, что среди отверженных было немало разумных людей, помнящих не только про свой интерес. Кажется, от них отец впервые услышал о Колчаке. Адмирал приказал офицерам, сопровождавшим вагон с золотым запасом России, если не удастся пробиться на Восток, взорвать поезд, а мешки с драгоценным металлом припрятать в тоннелях иль затопить в море. Служивые так и поступили, когда партизаны оседлали кругобайкальскую железную дорогу. – Так-то вот, – сказал однажды отец, и глаза у него в ту пору загорели едва ли не шальным, невесть отчего взнявшимся огнём, и тонкий, с лёгкой хрипотцой, голос начал позвенькивать. – Золото по сей день где-то там, в Подлеморье. Никто не отыскал к нему дороги. И люди от государства ничего не нашли. И смельчаки-одиночки, пробороздив Байкал вдоль и поперёк на плоскодонных лодчонках, тоже ничего не нашли. Помедлил отец, а потом обронил тихонько, с опаской поглядывая на сына: – А я попробую. Чего ж!.. И, когда Виктор Петрович, передёрнув плечами, сказал с досадой: – Ладно дурить-то!.. – отец не обиделся, а как бы даже укрепился в своём намеренье, что и отметилось в длинном узком лице с толстыми влажными губами. Недели через две после этого разговора отец уехал на Байкал. Его долго не было, и Виктор Петрович забеспокоился и тоже засобирался в дорогу. Но, когда завязывал рюкзак, отворилась дверь и в квартиру вошёл отец. Виктор Петрович узнал, что тот побывал во многих подлеморских посельях, встречался с теми, кто слыхал про рассейское золото от деда ли, от прадеда ли, и сам не раз пытался отыскать его. Да всё без толку. Как если бы нечистая сила не пускала к нему. Вот, казалось бы, уж добрался до него, следуя приметам, что дадены стариками, осталось подгрести к высоченной скале, подле которой тихая, как бы даже застоялая вода угрюмовата не в меру и черна, точно бы не здешнего корня, как вдруг лопнуло широкое гибкое веселко, за которое держался обеими руками, а грести больше нечем, надо дожидаться другого раза. Но и в другой раз не везло. То погода менялась, и угрюмоватая волна в море яро вздыбливалась, попробуй-ка потягаться с нею, куда там, пропадёшь не за понюх табаку, то лодчонка налетала на подводный камень, и вода хлестала из пробоины в днище не приведи как… Когда б помешкал, кормил бы рыбные косяки в Байкале. А может, пошёл бы на корм нерпе. Её тут тоже хватало. Отец ещё не раз и не два ездил в Подлеморье, где у него появились среди местных жителей приятели, и они тоже были не прочь отправиться на поиски рассейского золота. «Токо погодить надо малость. Вот управлюсь с покосом, тогда и отчалим». Но, управившись с покосом, мужику выпадала надобность ехать в лес дровишки заготавливать на зиму. А потом в дальнюю тайгу за орехами… «Нынче, сказывают, кедрач дивно богат. Вот схожу, наколочу шишек, тогда уж и двинем за золотом. Чего ж!..» Короче, отец не дождался своего часа. Приспело другое. Застудил лёгкие и помер. Оставил сыну что-то навроде самодельной карты, в ней были указаны места, где можно пошукать. А вдруг да и выгорит?.. Виктор Петрович сидел на берегу Байкала и перебирал листочки, вырванные из ученической тетради, мелко исписанные отцом. Ближе к полудню Култук унял свою прыть, и присмиревшие волны чуть только касались его босых ног. Лёгким, как бы даже прозрачным ветерком тянуло из ближнего глухого распадка и приятно грело занавешенное густыми серыми облаками лохматое рыжее солнце. Уж далеко за полдень Виктор Петрович собрал листочки, засунул их в карман старенького, изрядно потёртого в локтях пиджака и пошёл по утоптанной тропке к поселью, расположенному в распадке, по дну которого протекал шустроногий ручей. Выйдя в улочку, бегущую промеж ладных, крытых железом, чуть только скособоченных домов, поискал глазами по ближнему околотку, увидел широколапую, со слегка прогнутой крышей, приземистую избу на широком подворье, обшитом потемневшими, со смоляными потёками, жердевыми натесями, да с низенькой лавчонкой подле узкой калитки и подошёл поближе. На лавчонке сидели два пацана лет двенадцати, сильно похожие друг на друга, и о чём-то оживлённо говорили. «Наверно, близнецы…» – подумал Виктор Петрович. Но оказалось, погодки. Спросил: – Дома ли отец?.. Пацаны, недоумевая, посмотрели на него, впрочем, без какого-либо интереса. «Наверно, привыкли к чужакам. Их в эту пору бродит тут немало», – подумал Виктор Петрович. Пацаны не ответили на его вопрос. – Ну, так дома ль отец?.. – снова спросил он. И тогда один из них недовольно уронил на земь слова-камушки: – Где ж ему ишо быть? Погулял вчера с артельщиками. Теперь с неделю не притронется к водке. Обвяжет голову мокрыми полотенцами и будет ходить по избе, как неприкаянный. А другой добавил, натянув тоненькую обрывчатую морщинку на низкий загорелый лоб: – Всю избу заблевал. Маманя страсть как ругатся. Да токо чё толку-то? Жди следующего разу. Виктор Петрович вздохнул и решил не заходить в избу, где жил давний знакомец отца. Снова спустился к Байкалу и допоздна просидел на заросшем дурнотравьем каменистом берегу, невесть о чём размышляя, а только не о рассейском золоте, якобы спрятанном не то в одном из тоннелей, коих тут не счесть, не то в каком-то байкальском затоне. На кой ему золото? Что станет с ним делать, если даже отыщет хотя бы малую часть государева запаса?.. Впрочем, в это он не верил и нередко говорил кому-либо про своё неверие, чаще жене, которая не любила, когда он уезжал из города и недобрым словом, впрочем, не шибко обидным, поминала покойного свёкра. Считала, что господа офицеры, небось, вывезли золото в Японию и там поделили меж собой и подались кто в Европу, а кто и в Америку. Уж когда заметно стемнело и накатил буйный Баргузин и начал раскачивать море, Виктор Петрович поднялся с земли и снова встал на тропу, которая и привела его в поселье. Зашёл на знакомое подворье, а потом и в избу. Хозяин сидел на кухне, заметно сутулясь, и голова у него и впрямь была обвязана мокрыми полотенцами, от которых капало на пол. Но вот увидел на пороге незнакомого мужика и, покряхтывая, поднялся с табурета, широкогрудый и широкоскулый, подошёл к Виктору Петровичу и какое-то время разглядывал его, после чего сказал вялым, с покашливанием, голосом: – Никак сын Петра? И росту малого, зато в теле крепок, видно, что не последнего ряду, и в глазах чегой-то есть, как ежели б косили малость. Всё как у мово приятеля. А коль так, подсаживайся к столу. Чё торчать на пороге. Отец в своё время говорил, что есть у него в Подлеморье человек, к кому он может обратиться, коль выпадет надобность, и тот не откажет и поможет. Зовут его Гурьянычем. – Ты запомни это имя. – говорил отец. – Мужик что надо, свой в доску. И много чего знает про ближние земли. Чуть погодя, выпив три кружки густого наваристого чаю, Гурьяныч обернулся к Виктору Петровичу, который с удовольствием поедал ватрушки с вареньем, и сказал, позыркивая маленькими жёлтыми глазками, словно бы ища чего-то или норовя упрятать хитрую мысль, что поедом ела его: – Знаю, чего ты приехал. Небось, хошь попытать удачу?.. Но тут же и замолчал, увидев супругу, которая теперь вышла из горенки. Она тоже была небольшенького росту, кругленькая. Он посмотрел на неё и поморщился, потянулся к седой своей голове большими чёрными руками, и уж потом сказал вяло и как бы даже без интереса, отчего Виктор Петрович подумал: «А это у них, видать, родовое?..»: – Ну, заходь в горенку, коль поел. Отдыхай. Старуха, поди, наладила постельку? Поутру обтолкуем чё ни то. В горенке было просторно, стоял круглый чёрный стол посерёдке, а по углам две деревянные кровати с уже разобранными постелями. Приятно пахло таёжными травами и ещё чем-то, должно быть, полевыми цветами вперемежку с разлапистым черёмуховым деревцем, взросшем подле дома и теперь заглядывающем в настежь распахнутое окошко наливающимися розовыми ягодками. Виктор Петрович помедлил, не зная, на какую кровать лечь. Выбрал ту, что поуже. И уж через полчаса спал крепким без сновиденья сном. На другой день едва солнце вытянулось из-за гольца Гурьяныч отвёл козу с малым лупоглазым козлёнком в ближний лесок и привязал её к валежине, перед тем проверив, ладно ли держит верёвка. Вернувшись, велел Виктору Петровичу прихватить с собой плащ-палатку, которую тот привёз из города: «Мало ли чё? Вдруг дождь наладится? Небо-то вон како чёрное», а потом идти к Байкалу, прямёхонько к пирсу, где гуртуются привязанные к бревенчатым укрепам рыбачьи лодки. – Я скоро буду. Вот токо уговорю Аграфену не больно-то шуметь. А то у нас на поселье хватает злых языков. Зачнут вякать про нас ненадобное, надсмехаться: дескать, во придурки, вчерашний день ищут в море. А там ли надо искать?.. Небось от царского золота, ежели даже и было, и песчинки не осталось. Токо враки всё это про офицерьё да про их сторожеву службу. Напридумали чё ни то, и верют в придумку. Скажь, не чокнутые?.. Виктору Петровичу не по себе стало от этих слов. А и впрямь, чего вдруг он припёрся в Подлеморье? Что, делать больше нечего. Да нет, есть чем заняться в той же гимназии, хотя теперь и каникулы. Только вышло так, и ничего тут не поменяешь, сидит в душе беспокойство какое-то, тихое, однако ж настырное, нет-нет и даёт о себе знать. Всё-то мнится, что покойный отец обидится, коль скоро он не примет во внимание его желание и не попытается воспользоваться картой, которую тот начертил вместе с Гурьянычем. Тот уж спрашивал про неё и остался доволен, что он приехал не с пустыми руками. Пока Виктор Петрович шёл к Байкалу, низкое небо пуще прежнего помрачнело. Подумал, что нынче едва ли выйдут в море. Но Гурьяныч, придя, сказал, что ничего страшного, не из бумаги слеплены, не промокнем. Был он какой-то взбалмошный, точно бы что-то выбило его из колеи. А и вправду, выбило. Не ожидал, что Аграфёна в штыки примет его намеренье, говоря, что не тем он занимается. – Надо бы чё ни то по хозяйству сварганить, опять же к сенокосу подготовиться: литовку отбить да грабли наладить. И много чего другого поделать. Не мешало бы сходить и на поляну, где в прошлом годе поставили десять копён. Их Маньче хватило на зиму. Но теперь-то она не одна, телёночек у её. Иль худо знать, как там нынче, в лесу-то, ладно ли поднялась трава?.. Ясно, надо! А он заместо того, мать вашу, навострился в море. Ну, не дурной ли?!.. – Может, супруга права, и нам не стоит?.. – пробормотал Виктор Петрович, потупясь. Гурьяныч поморщился, сдвинул тёмно-рыжие брови: – Нет уж… Иль здря мы с твоим отцом облазили на железке едва ль не все тоннели? Пожалуй, не осталось ни одного поселья, где б ни побывали. А ты говоришь… Тьфу! Напарничек, мать вашу, помолчал бы! Гурьяныч отвязал лодку, запрыгнул в неё, взял в руки короткие, с гибкими лопастями, вёcла и, повернувшись лицом к Виктору Петровичу, а тот стоял на берегу, неловко и как бы даже потерянно переминаясь с ноги на ногу, сказал хлёстко: – Чего ждёшь? Залазь!.. Оттолкнулись от берега. Небо к тому времени и вовсе почернело, пошёл дождь, пока ещё мелкий, занудливый, всё ж спустя малое время куртка на Викторе Петровиче намокла, сделалась тяжёлой. Он ощутил это, когда Гурьяныч, пройдя к носу лодки, велел ему сесть за вёсла и держаться ближе к берегу, который утопал в белесом тумане, стелющемся над синей водной равнинностью. Виктор Петрович вспомнил, когда в последний раз брал в руки вёсла. Был тогда молод, и не один, с рыжеволосой девушкой, которая через год стала его женой. Сел за вёсла с намереньем показать, что и он чего-то стоит и запросто управится с ангарской волной хотя бы и на самой стремнине. Уж потом, спустив лодку на воду, понял, а ведь это не так-то просто сделать. Очень скоро набил мозоли на враз покрасневшие ладони. Однако не подал виду. «Ещё не хватало. Иль я слабак какой? Нет уж!» Он тогда, несмотря на саднящую боль в ладонях, сладил-таки с лодкой и на стремнине, куда их вынесло сильное течение. Наверно, помогло то, что вырос на берегу далёкой северной реки и пацаном не раз переправлялся через неё на вёрткой плоскодонке. Много лет спустя жена говорила, что она полюбила его в ту минуту, когда, казалось, волна вот-вот опрокинет их лодчонку. Но вышло по-другому. Кучерявый русоголовый парень в распахнутой на груди рубахе и в жёлтой кепке, сдвинув её на бок и побледнев, сказал не без настырности голосе, что всё будет хорошо. Улыбнулся. Правда, кривовато, с напрягом. И, странное дело, заметив напряг в построжавшем, как бы даже слегка осунувшемся лице, девушка успокоилась. Виктор Петрович, сев на лавчонку, откинулся чуть назад и поднял над головой вёсла, а потом ударил ими по воде, да, видать, чересчур сильно, отчего Гурьяныч обронил с лёгкой досадой, отметившейся набежавшими на узкий лоб толстыми морщинами: – Ты поосторожней. Не побей вёсла. А то придётся грести ладошками. Часа через три, изрядно намокнув: дождь заметно усилился, – пристали к голому скалистому берегу. Поставили палатку, попили горячего чаю из термоса, как сказал Гурьяныч, только для того, чтоб не застудить намеренье, которое привело их к очередному тоннелю, отмеченному на самодельной карте. – Там, в тоннеле-то, много разных мест, где можно припрятать золото. Мы кое-что с твоим отцом уж обшарили. Нынче доглядим остатнее. Мало ли чё?.. – Прищурил и без того узкие глаза-темноватые озёрца. – Я верю, что мешки с золотом запрятаны в тоннеле. И твой отец верил. Те-то, другие, которые тоже приняли близко к сердцу тутошную байку, думают, что офицеры утопили мешки в море. Дурачьё! Было у золотопогонников время возиться с мешками. Да и где б взяли лодку, чтоб свезти государево золото в море. Кто б им дал-то?.. Небось мужики шарахались от них, как чёрт от ладана. А в тоннеле тьма-тьмущая, шагу не ступишь, чтоб не наткнуться на какую-либо хреновину. Ладно ещё, Гурьяныч прихватил с собой большой старый фонарь, заправленный керосином. Свет от фонаря был рыжеватый, с тусклыми, как бы скользящими по скальным стенам короткими подтёками. Всё ж это был свет, и Виктор Петрович через минуту-другую привык к нему и начал заглядывать и в те углы, куда, кажется, в последнее время только большерогий зверь и захаживал, прячась от непогодья. Про то поведал Гурьяныч, нечаянно наступив на покрытую лёгкой пузырчатой коркой кучку изюбриного помёта: – Бродют тут, как ежели б места в тайге мало. – Помедлил, поднеся к глазам фонарь. – А может, и впрямь мало? – спросил с недоумением. – Ить скоко нынче лазит по тайге лихих людишек, для кого всё трын-трава. Попадётся лесной зверь, тут же и пуляют в его из всех своих поганых стволов. Нету в них, окаянных, и малой жалости к таёжной живности. Да и токо ли к ей-то?.. Напарники долго лазили по разным тоннельным углам да хитрым, скрытым от людского глаза заугольям, кое-где, изловчась, сдвинули с места заматерелые валуны. А вдруг да под ними чего припрятано?.. Но куда там!.. Намаялись. И то была не привычная дли них маета, а лёгкая, враз сгинула, стоило выйти из тоннеля. Виктор Петрович ощутил в себе эту перемену и, подгонямый ею и как бы начисто запамятовав про всё, воскликнул, набрав в грудь настоянного на лесных травах морского воздуха: – Хорошо-то как! Гурьяныч удивился: – Чё хорошего-то? Ить покамест ничего не сыскали... – В другой раз сыщем. А если и не сыщем, не велика беда. – Помедлил: – Я чего надумал-то? Поживу-ка у тебя с недельку. Не хочется в город. Гурьяныч не возражал, хотя знал, что жена будет недовольна. Но да перетерпит. В первый раз, что ли?.. А ещё он подумал, глянув в глаза Виктору Петровичу: «Мужик-то ничё вроде бы, не задирает нос, хотя и учительствует в гимназии». В тот день напарники умудрились «сплавать» и до другого тоннеля, хотя до него напрямую-то вёрст пять будет. Как если бы усталость и вовсе покинула их. И там обшманали все зауголья, а потом допоздна, пока не прекратился дождь и на чистое, теперь уже без единого облачка, изжелта-серое небо не выкатились кругляши-звёзды, да не все сразу, сначала те, что покрупней да поярче, а потом уж те, что помельче, сидели у костерка, толкуя о разном, чаще о том, о чём прежде ни с кем не стали бы говорить: про своё теперешнее самочувствие и про приятие чего-то такого, что летало над землёй, никем не видимое, однако сознаваемое и самым слабым, но, может статься, прежде всего, слабым, не умеющим скрывать свои чувства. – А и впрямь, чудно, – тихонько, как бы для себя только, сказал Гурьяныч, ладя самокрутку. Раньше он не курил, разве что когда перехватит у кого сигарету, а вот отыскал как-то в сундуке с десяток пачек махорки и, вспомнив, как делал отец, сварганил самокрутку и закурил… Понравилось. Теперь уж одна пачка осталась от того припасу, ныне он взял её с собой. А что будет курить потом? Сигареты-то не глянулись, трава, сказал кому-то из заядлых курильщиков, тошнит от её дыма. Да, незадачка. Нынче, поди, махорки-то и не купишь нигде? – Я уж давно чувствую, вроде бы кто-то следит за каждым моим шагом и радуется, коль скоро что-то придётся по нраву, и огорчается, когда не поглянется. Что бы это значило, а? Виктор Петрович вздохнул и, словно бы в подражание кому-то или чему-то живущему в нём своей особенной жизнью, сказал: – А я знаю?! Удивительное дело, и он тоже, когда лазил по тоннелям, ощутил за собой ничего в нём не тревожащую, лёгкую, как если бы нездешнюю слежку. Но тогда не придал этому значения: мало ли что померещится? Но теперь подумал, что тут не всё так просто, вон и Гурьяныч, к кому неожиданно почувствовал симпатию, заметил слежку. Про неё только и скажешь, что из другого мира, никем на земле незнаемого. И нельзя было не поверить человеку, о котором отец говорил, что он из тех, кто, коль скоро прикипит к чему-либо, то и не сдвинешь его с места никакими посулами. «Упрям, – говорил отец. – Опять же и справедлив. Знает себе и своим словам цену. Не соврёт, даже если понимает, что это во вред ему». Виктору Петровичу пришлось по душе, что Гурьяныч не старался всё взять в свои руки и, коль выпадала необходимость поменять что-либо в их предприятии, к примеру, тщательней осмотреть ближние места, обильно заваленные каменьями, и не то, чтоб давними, изрядно заросшими рыжим мхом, а как бы даже в ближнее время потревоженными, спрашивал: «Может, отсюда и зачнём? Ить кто-то ж уж лазил тут. Чего-то искал в завалах. Может, и мы маленько поворочаем каменья?..И уж опосля двинем дальше? Ты как?.» Виктору Петровичу было всё равно, откуда начать?.. Однако ж он говорил намеренно неспешно, точно бы даже с неким сомнением, которое, чувствовал, нравилось Гурьянычу: – Пожалуй, так и сделаем. На другой день они снова сели в лодчонку и отчалили от пирса. И ещё через день. И ещё… Кажется, облазили все тоннели на Кругобайкалке. И ничего не нашли. Будь на их месте кто-то ещё, небось отчаялся бы и не захотел бы больше маять себя попусту. А им хоть бы что… Наверное, потому, что по душе было неспешно бороздить водные просторы. Они мало о чём говорили, как если бы уйдя в себя и прислушиваясь к тому, что совершалось в душе. А там и впрямь совершалось что-то несходное ни с чем тем, что знали про себя, что-то грустное, а вместе сладостно щемящее, влекущее невесть куда, но, может статься, в те миры, где всё ровно и спокойно и ни к чему не притягиваемо. Но то и приятно, что не притягиваемо, а точно бы застывшее рядом с благодатью, в изобилии рассыпанной окрест и подталкивающей к небесному свету, проникающему в те миры от Престола Всевышнего. И хочется прикоснуться к тихой и тёплой стылости, но для этого надо отринуть опаску, которая на сердце, и протянуть руку. Однажды Гурьяныч признался, что он таки прикоснулся к ней, и попервости ему сделалось тревожно и охолаживающе на сердце, но спустя время отодвинулась застуда и что-то стронулось в нём. Он вроде бы оставался тем же, кем и был прежде, и принимал происходящее так, как и привык принимать, спокойно, ничему не удивляясь, словно бы даже отстранённо: дескать, пущай всё идёт своим чередом, хотя бы и противно людским установлениям, а нередко и Божьим. И всё же… всё же… – Правду сказать, я не шибко верил в Бога. – теперь уже признавался Виктор Петрович, подталкиваемый рождённым в нём чувством. – Нет, я, конечно, не какой-то там нехристь, и в церковку ходил в малолетстве с матушкой, а потом и с супругой, и молился вместе со всеми и просил прощения у Господа, хотя порой не знал, в чём повинен пред Ним. И матушке, было дело, удивлялся, в чём она-то, безропотная, повинна? Отчего так истово бьёт поклоны пред ликом Христовым? – И я тоже… И я тоже… - вздыхал Гурьяныч. Порой его охватывало беспокойство, какое-то странное, тягостное, тогда и он, придя в церковку, опускался на колени и торопливо, без слов, но подчас и бормоча что-то нечаянно приходящее в голову, молился. Впрочем, проделывал это, редко когда страгивая в себе. По привычке, что ли?.. Впрочем, так ли? Может, он нынче наговаривает на себя? Он такой, не раз и не два брал на себя чужую вину. Как если бы нечто живущее в нём подталкивало к этому. Так было в сельской школе, где пацанва зачастую оказывалась предоставлена самой себе: учитель был страстный охотник и порой посреди урока уходил в тайгу и пропадал там по неделям. Ну, а пацанва, известное дело, без догляда невесть что вытворяла. Когда же учитель появлялся в школе и строго спрашивал, к примеру, про то, кто поломал стол и вырвал из журнала пару-другую страниц, класс, опустив головы на парты, молчал, а у маленького Гурьяныча вдруг люто краснели уши, и учитель, заметив, тут же подходил к нему лёгким украдливым охотничьим шагом и, положа руку мальчику на плечо, говорил, впрочем, не так, чтоб уж очень строго: – Опять ты? И что прикажешь делать с тобой?.. Но вот Гурьяныч повзрослел, отслужил в армии, а потом был принят в рыболовецкую бригаду. И там тоже, как в детстве… Чтоб ни стряслось из ряда вон выходящее: продал ли некий ловкач оставленную на берегу без пригляда артельную рыбу, сгонял ли посреди ночи в море на бригадной лодке и поломал уключины, – Гурьяныч, когда начиналось разбирательство, словно бы чувствуя за собой вину, краснел, и бригадир, бывало, заглядывал ему в глаза, словно бы подозревая. Но, кажется, понимая в нём, ни разу не обидел справного рыбака и малым словом. Гурьяныч сидел за вёслами и думал о дальнем и зыбком, то и дело ускользающем от него, и порой хотелось спросить у Виктора Петровича, что происходит, отчего он утратил тихое непоспешание к чему бы то ни было, отчего нынче ему кажется, что он чего-то упустил в жизни, не доглядел чего-то, почему нет-нет да и щипанёт на сердце?.. Но сдерживал себя, опасаясь, что напарник не поймёт. Всё ж в какой-то момент расслабился и сказал про теперешние свои раздумья. Виктор Петрович сидел тогда на носу лодки, держал в руках самодельную карту и что-то разглядывал в ней. И не сразу откликнулся на слова старого рыбака. Это не понравилось Гурьянычу, но он промолчал. А чуть погодя устало сказал: – Знаешь, ко мне навроде бы пришло понимание того, что мы не одни в этом мире. Есть Бог, может статься, один на всех, но, может, у каждого свой. Он и управляет нашими чувствами и следит за нами, а нередко и отвращает от дурного сглазу. Ты так не считаешь? – Да нет, отчего же?.. – Не будь Его, что стало бы с человеками, а?.. – вздохнул Гурьяныч. – Небось в первый же день перегрызлись бы и сделались хуже волков. Много чего припрятано в людях тёмного и злого. Иной раз, смотришь, вроде бы нормальный мужик, но чуть подопьёт, иль наступишь на мозоль, а она у каждого своя, так и попрёт из него дурь – уши вянут слушать. Так бы и сорвался и убежал на край света. Виктор Петрович с недоумением глянул на Гурьяныча. Тот понял, что дал маху: ясно, уж он-то никуда не убежал бы, даже если было бы и вовсе худо. Чего он стоит без сибирского моря? Да и море, надо быть, без него зачахнет и утратит из души своей. Сказал виновато: – Это я просто так… Ты не думай… – Да я и не думаю. Случается, и на меня вдруг нападёт невесть что, и я долго не приду в себя, и всё верчу в голове смутившую мысль, хожу сам не свой и ничего-то окрест не вижу. – М-да… – удивлённо сказал Виктор Петрович погодя. – Чего это мы завели разговор невесть про что? Чудно! А море плескалось тихонько, разбрасывая лёгкие белесые кружева, и скоро вся ближняя водная гладь покрылась шустроногими кружевными барашками, видеть которые теперь, когда и малый ветерок не всколыхнёт здешний околоток, было удивительно даже для Гурьяныча. – А и верно, чудно! – сказал он. – Глянь-ка, море спокойное и ничем не тревожимое, но тогда отчего барашки на его поверхности? Откуда бы им взяться, коль даже и малая волна не подымется?.. Не глянется мне это. Опять же и небо начало заволакивать: облака поднялись с гольца, тёмные и, по всему, тяжёлые, хотя и ветру вроде бы никакого. Разве что поверху. Как бы не нагнало непогоду. Уж больно далеко отошли мы от берега. Трудно будет управиться с волной. Было однажды, помню… Он хотел сказать что-то ещё, но тут на глаза ему попался камень, который лежал на взмокревшем днище лодки и, выталкивая из-под брезента на погляд то синий цвет, то тёмно-жёлтый, а то и оранжевый, поблескивал. Камень напарники нашли в узком глухом подземном закуточке, как если бы нарочно для него отведённом. Кем? Для чего?.. Долго ломали голову, разглядывая находку. Но так ни к чему и не пришли. Впрочем, не огорчились, точно бы поняли, что иной раз и незнанье свет, да ещё какой!.. Вынесли камень из тоннеля, положили на днище лодки, прикрыли брезентом, словно бы оберегая от чужого глаза. Но так ли, никто из них не сказал бы, хотя на сердце что-то и отметилось, прежде незнаемое, а потому пущай и в малости настораживающее. Гурьяныч, к месту ли?.., вспомнил сказ, слышанный от старого бурята из соседнего улуса, с кем, пока тот не помер, водил дружбу, сказ про большущий камень, в древние леты принесённый на берег северного моря Человеком из Шамбалы. Есть такое царство в Тибете, сокрытое в высоченных горах, и живут в нём люди росту двухсаженного, тёмноскулые, тесно связанные с иными мирами, не подвластные тяжёлой руке смерти. При надобности отводит её от себя даже самый слабый из них. Те люди появлялись среди разных племён, обитающих в нагорьях, чаще когда напасть захлёстывала их. Приходили и отводили её от племён добрым ли словом, силой ли своею недюжинной. Они бывали в разных местах, но ни один из них не добирался до остроглавых заснеженных хребтов северного моря. Не выпадала туда дороги. Но вот однажды прослышали о беде, случившейся на байкальских берегах, сказывали, большая белая птица принесла ту весть в своём клюве, и задумались… Тогда там люто разыгралось непогодье, и море вышло из берегов и разлилось на сотни вёрст окрест, затопило юрты и загоны для скота, пастбища и таёжные угодья. Племена, населявшие здешнюю землю, гибли, а те, что оставались жить, впадали в жестокую нищету и уж не могли, лишённые поддержки священного моря, совладать с нею. Люди Шамбалы после недолгого раздумья послали на дальний север, который называли страной мёртвых, своего человека с большим, как высокая юрта шамана, уцелевшая после наводненья, чудо-камнем, блещущим многоцветьем, наделённым таинственной силой, способной помочь местным племенам. Сей Человек, придя на берег Байкала, разбил камень на множество малых, сохранявших в себе разные цвета, и разбросал их по земле. Иные из каменьев оказались за много вёрст от сибирского моря. И – пришло то, чего жители Подлеморья уже не надеялись увидеть: в уцелевших юртах загорели очаговые костерки, а из круглых продушин потянуло тёплым дымом и запахло варевом, и можно было подумать, что благополучие снова посетило юрты, отчего заблестели потухшие было глаза у ребятишек, а небо сделалось не такое сумрачное и застуженное. Гурьяныч, как мог, рассказал об этом, и много чего путаного и смутного было в его словах, и, может статься, окажись теперь рядом с ним другой человек, то и не поверил бы, в лучшем случае, недоумённо пожал бы плечами. Но Виктор Петрович поверил. Он и сам не понял, почему, да и не хотел ничего знать. Наверное, если бы об этом рассказал кто-то другой, изрядно владеющий словом и не робеющий пред ним, он не придал бы значения услышанному и, пожалуй, тут же и запамятовал бы. Но сказал-то Гурьяныч, и лицо у него в ту пору было как бы окаменевшее в упругом недоумении, и можно было порадоваться тому, как много в нём дивного, привнесённого извне, рождённого памятью той земли, что подняла его. Редко когда Виктор Петрович испытывал такое чувство удивления, а вместе смущения перед тем, что неожиданно открывалось в человеке и страгивало с оскудевшей от долгого недвижения мысли, привыкшей к обыденной жизни. Он нынче почувствовал себя вроде бы пребывающим в другом измерении, где всё воспринимается в добром свете, подвигающем к небесному осиянию, и ему надо лишь подтолкнуть мысль к чему-то сошедшему на сердце тёплой, взбодряющей в нём мерцающей тенью, может статься, легшей на ближнее земное пространство от облаков, что издали похожи на человеческие домики. И тогда откроется удивительное, и он обретёт опору в жизни, которой до сих пор не хватало. А что так и будет, он через малое время уже не сомневался. Вот только как приблизить мысль, сделавшуюся точно заноза, к сердцу, уже познавшему нечто, подтянувшееся из другого мира. Не так-то просто добиться этого. Пожалуй, потому спустя время, потолкавшись в самом себе, Виктор Петрович решил перенести задуманное на «опосля», как сказал с лёгкой усмешкой над собой Гурьянычу, внимательно наблюдавшему за хлёсткими порывами ветра. А ещё спросил, в который уж раз за нынешний, показавшийся длинным день, коснувшись рукой камня, который всё так же, прикрытый брезентом, лежал на днище лодки: – Ты хочешь сказать, что наша находка – это сколок с большого камня, что принёс на байкальский берег Человек из Шамбалы. – А ты так не думаешь?.. Виктор Петрович не ответил, вдруг почувствовал, что волнение, которое прежде жило в нём, и было лёгкое и ни к чему не подталкивающее, усилилось и потребовало от него чего-то особенного, может статься, какого-то действа. Вот только понять бы, какого?.. А понять не удавалось. Впрочем, примерно через полчаса всё отодвинулось в сторону. Это когда море вспенилось, загудело, заухало, и волны сделались саженными, а чайки, прежде то и дело пролетавшие над лодкой, разметав длинные тёмно-синие крылья, едва ли не разом покинули ближний околоток и утянулись к едва видимому отсюда берегу. – Как всё поменялось, – сказал Виктор Петрович. – Море стало чёрное, разве что не пропали кое-где зеленоватые проплешины. Думаю, скоро и их не будет. Это худо?.. Гурьяныч, загребая правым веслом, чтоб поставить лодку носом к накатывающей волне, ответил не сразу. – Хорошего мало, – сказал спустя немного, держа лодку встречь ярым и хлёстким порывам ветра. – Маху мы дали. Не надо было выходить в море. Хотя пошто же мы-то?.. Это я, старый дурак, не углядел в нынешнем утре ничего, что сказало бы о надвигающейся непогоде. Извиняй!.. Виктор Петрович видел, как угрюмо вздымались волны, слышал, как, ошалело скуля, они вскидывались над взбулгаченной водной равнинностью, но, странное дело, не испытывал страха, его, кажется, и не было вовсе, было что-то другое, сулящее надежду. Это потому, что он видел высоко в небе все те же облака, напоминающие просторные деревенские домы, а еще, мнилось, небесных людей, снующих про меж воздушных строений. Казалось, там, наверху, было спокойно и солнечно, ветром и не пахло. Виктор Петрович, помешкав, сказал об этом Гурьянычу, который теперь выбивался из сил, чтоб только удержать лодку нацеленной на волну. И тот с удивлением посмотрел на напарника и в сердцах буркнул что-то разом утянувшееся в непогодье. И, слава Богу, что так-то… Не каждое слово в догляд, иное подхватится ветром, ищи его потом. Да и кто стал бы искать? Меж тем всё выше и выше вздымались волны. Лодку легко и как бы даже весело закидывало на них, а нередко швыряло из стороны в сторону, как щепку, которую так часто поминают в разных побасенках о море. Ладно ещё, не захлёстывало буйно разыгравшейся искряно-жёлтой водой, а только как бы поглаживало, и вроде бы даже успокаивающе. И то было ничем не объяснимо, разве что фантазией Виктора Петровича, которая теперь, хотя и ужалась, не исчезла вовсе-то, не утянулась следом за ветром. Он понимал, надо бы помочь Гурьянычу удерживать лодку на плаву, одному-то небось трудно противостоять непогодью, но как?.. Что он теперь может, что теперь в его власти?.. Да, считай, ничего. Он уж обращался к Гурьянычу, но тот лишь устало посмотрел на него и велел сидеть смирно и держаться за борт, «а не то, кавды сковырнёт лодку с волны, не сыщешь тебя нигде: море-то велико». Однажды про это подумал и Виктор Петрович, и без волнения, точно бы ему было не привыкать тягаться с разбушевавшейся стихией. Всё ж и после того, как Гурьяныч велел сидеть смирно, он не отказался от мысли помочь напарнику, для чего взял в руки коротенькое веселко, закреплённое на корме, и попробовал погрести им... И тут же всё стронулось с места, и там, где скрывались в жёлтом тумане прибрежные гольцы, теперь тоже бушевала непогода, а уж что творилось поблизости, ничем не передать, никакими словами. И вот случилось то, что и должно было случиться при таком раскладе. Правое весло вырвало из уключины, и лодка тут же, потерав управу, черпнула воды. Но прошло ещё какое-то время, прежде чем Гурьяныч и Виктор Петрович были снесены волнами за борт. Они мало что помнили из того, что было позже, как если бы вышибло из памяти те смертные мгновения. Очнулись на берегу, когда злое непогодье, отыграв, убрело восвояси, а из-за туч выглянуло робко и слабо греющее круглое белое солнце. Они лежали на мокром песке, как если бы их не выбросило на берег, а были они кем-то заботливо перенесены на ближнюю землю. Рядом с ними находился блещущий многоцветьем камень, а неподалёку стояла лодка, уткнувшаяся смоляным рылом в песок, сильно побитая, с малыми щелястыми дырами, которые, как невольно подумал Гурьяныч, недолго и заделать, чтоб снова столкнуть её на воду. Про это и сказал, помешкав, хотя намеревался сказать о другом. О том, что в какое-то мгновение увидел склонившегося над собой, барахтающимся в волнах, высокорослого смуглолицего человека в жёлтом одеянии, наверняка того самого, что прибыл из далёкой Шамбалы. Человек, вознесясь над ближними волнами, помог ему одолеть смертную усталость и вытолкнуться из воды. Непонятно, как, вроде бы ни разу не дотронулся до него. Но, должно быть, с помощью Божьего слова. Гурьяныч не сказал про это. Не сказал и Виктор Петрович, хотя его ощущения были близким к тем, что испытал напарник. И, если бы теперь спросили, отчего так-то, иль что-то помешало выплеснуть себя в словах, не ответил бы: нечто, рождённое в душе, нуждалось в тишине и покое. И было это нечто разлито по ближнему земному пространству, отчего даже во всякую пору гомонливые чайки притихли, опустившись на остроскулые каменья, и расслабленно распушили крылья. И бойкий верховик, едва протолкавшись сквозь непролазные дерева, выбредя на берег, тут же пропадал без следа, точно бы его и не было вовсе. Всё ж потемну напарники поговорили и о Человеке из Шамбалы, но вскользь, не больно-то загружая себя недоумёнными вопросами, словно бы опасались, что это может навредить им. – Знаешь, чего я удумал? – на другое утро, сидя за круглым кухонным столом и отпивая из фарфоровой кружки густо заваренный чай, сказал Гурьяныч. – Поставлю-ка я часовенку на том месте, где нас выкинуло на берег. И найденный нами камень туда определю. Ты как, со мной?.. Виктор Петрович согласно кивнул головой, хотя август истекал, и самое время было подумать о гимназии. Часовенку управили за три дня. Благо, во дворе у Гурьяныча нашлись отменные, прошлогоднего завозу доски да затёсанные берёзовые колья. Подняли и деревянный крест на крышу. Небольшенький, правда, всё ж оглядный со всех сторон, домовито поблескивающий ржавыми смоляными потёками. После чего занесли в часовенку многоцветный камень, поместили его на столик, сбитый из жердей-затёсин. Всё честь по чести, выпадет надобность кому-то укрыться от дождя ли, от палящих ли солнечных лучей, заходи. Чего ж!.. А Виктор Петрович подзадержался на Байкале, не поспел на праздничную линейку, и дирекция гимназии поставила ему «на вид».
|
|
Мне иногда кажется, что нашими с ним судьбами, уже полвека переплетающимися, распоряжается какая-то сила. Начать с того, что мы родились в один день, с разницей в год. Я появился на свет в байкальской деревушке Шерашово, рядом с большим селом Байкало-Кудара, а он - в казачьей станице Большая Кудара, под боком у Кяхты, которую наши прадеды называли чайной столицей империи. Но отцу будущего прозаика, учителю литературы, засиживаться на одном месте не давали, и семья в конце концов оказалась на родном для меня восточном берегу Байкала, в живописном Баргузине, давшем название знаменитому ветру и попавшем в легендарную песню.
