Анатолий БАЙБОРОДИН

Первый этап развития современного цивилизованного человека – взрасти образом жизни до скотины, ибо скот, особенно дикий, не прирученный человеком, не имеет тех страшных дьявольских пороков (половые извращения и блуд, сребролюбие и страсть к роскоши, воровство, пьянство и наркомания, беспричинная агрессия, зависть и тщеславие), которые порождают большие и малые катастрофы, в коих толпами гибнут люди, гибнет природа. Исходя из этого невольно задумаешься: кто духовнее, человек или скотина?.. кто ближе к Престолу Господню, человек, задуманный по образу Божиему, или бездуховная скотина? Возможно, скотина не имеет никакой духовности, а значит, в отличии от человека, в том числе и дьявольской.

В «Угасший очаг»:
Не верь ветру в поле, а жене в воле. Воля и добрую жену портит.

* * *
И сотворил Бог человека по образу Своему, по образу Божию сотворил его; мужчину и женщину сотворил их. И благословил их Бог, и сказал им Бог: Плодись и размножайтесь, и наполняйте землю, и обладайте ею. (Быт. 1: 26-28)
Жены, повинуйтесь своим мужьям, как Господу, потому что муж есть глава жены, как и Христос Глава Церкви, и Он же Спаситель Тела (Тела Церкви). Но как Церковь повинуется Христу, так и жены своим мужьям во всем. (Еф. 5: 22-24)
Мужья, любите своих жен, как и Христос возлюбил Церковь, и предал Себя за Нее… Так должны любить мужья своих жен, как свои тела; любящий свою жену, любит самого себя… Посему оставит человек отца своего и мать, и прилепится к жене своей, и будут двое – одна плоть. Тайна эта велика. (Еф. 5: 25-28)
Жена спасается через чадородие (1 Тим. 2: 12-14)
Жены, повинуйтесь своим мужьям, как прилично в Господе. Мужья, любите своих жен и не будьте к ним суровы. Дети, будьте послушны родителям своим во всем; ибо сие благоугодно Господу. Отцы, не раздражайте детей ваших, дабы они не унывали. (Колосс. 3: 18-21).
Где любовь, там Бог, там все доброе. (Св. Иоанн Кронштадский).

ГАСНУЩИЙ ОЧАГ
"Домострой" или "Дикая собака Динго"?

"Укрепляй семью, потому что она основа всякого государства".
Император всея России Александр Третий - цесаревичу Николаю Второму

Корни

Русская семья издревле — матёро закрепшие, узловатые, натруженные корни, коими дубняковый кедр нации, похожий на древлеотеческий храм, крепился к матушке-сырой земле; из родимой земли по корням текли в державное древо живительные соки, а Небо Господне, ласково купая нежную, трепетную, плодоносную крону в бесконечной и вечной синеве Любви, вдыхало в древесную плоть Дух Святый. А посему и малому, непутному было ясно: чем обильнее и крепче корни (семья) в родимой земле (обычай, обряд), чем украсно царственней крона (православный дух), тем могутней, плодоноснее отеческое древо, — державная русская нация.

Чтобы засушить и свалить древо нации в кострище вселенской истории и, запалив, обогреть им стынущих в нелюби, властолюбивых мировых "сверхчеловеков", потребно было Князю тьмы и его легиону, коему несть числа, затянуть Небо Господне тучами, проливающими ядовитые дожди на духовную крону и оскудить почву питающую корни.

Страна, но уже не Державная Империя, еще может малое время дюжить при хиреюшей семье, подсобляя себе материальными рычагами или палочным режимом, нация же без семейной крепи уже не споет заздравную, тут уж впору петь заупокойную. А семью, и особо русскую, одним шкурным интересом, принудиловкой или «романтическим чувством» сроду не скрепить, ибо наша русская вековечная семья может расти и наливаться силой, приносить Отечеству плоды лишь на почве, сдобренной Любовью к Богу и ближнему, где ближние — перво-наперво, муж да жена (не сатана) и детишки.

Истины сии древни, как подлунный мир, и, казалось бы, слишком просты для изощренного ума; но давно уж обвыклись мыслители в поисках нравственного спасения мудрствовать лукаво, хотя истины эти, как Христовы заповеди, мало головой понять, их надо сердцем ощутить, принять в душу и жить в ладу с ними. Не воспринимая же засуеченной, помрачнелой душой вековечные истины о семье, мы своеручно стали рушить ее.

История любви

В истоке семьи — супружеская любовь, и у русских, как и у прочих славян, понятие любви меж богоданными менялось вместе с корневыми переменами в мистических и мирских традициях.

В древнем и свирепом язычестве, когда верховенствовало или мужское, или женское начало в брачных отношениях, любовь (а точнее сказать, брачная игра, полигамная или моногамная) была предельно близка к брачным играм дикого зверья, где может разбушеваться ярая схватка самцов за самку или, наоборот, самок за самца или самцов. (Впрочем, поглядишь, как нынче по фармазоньи «любовь крутят» — гаси свет и кто кого поймает, — то и за голову схватишься: в каком диком языческом племени мы вдруг очутились. Хотя, к слову сказать, как и дикое таежное зверье, славяне язычники не грешили извращениями; это язычество древней Греции и античного Рима, словно в протухшем болоте, утопало в соддомском грехе, и гениально воспело его в обрядовой поэзии и светском искусстве. Чего стоит античная литература и живопись, или скульптуры «нежных» мальчиков с кленовыми листьями ниже живота), а Европа-дура, заразив и падкую на всё остренькое русскую, особо петербургскую артистократию, несколько веков подражала извращенному языческому Риму. Куда кура, туда и наша Шура.

Брачные игры у древних славян поэтизировались, воплощались в певучем слове, в обряде, песне, танце, в мелодии и ритме, в рисунке, в вышивках, в деревянных и каменных кружевах. И они, эти брачные игры, брачные отношения, напрямую увязывались с мистическими воззрениями древних славян на при¬роду, где земля — женское начало, а небо — мужское. Мать— сыра земля… Отец — небо... Брачные игры славяне-язычники воображали так: Отец-небо наливается любовной грозовой силой, а Мать-земля трепетно жаждет любовной влаги, чтобы родить из себя новую жизнь — растительную. И вот зазывно, как в пору гона, гремит гром, содрогается Муж Небо, и в томительно, сладострастно замершую Жену Землю впиваются молнии, и на Неё проливается небесная влага. И в этой грозовой любви Отца-неба и Матери-земли рождается всё живое не земле.

Поклонение чувственной любви у славян-язычников доходило до того, что верховное божество Род, вытесанное из камня либо вырубленное из дуба, откровенно напоминало символ мужской силы. Но позже от того же Рода, ставшего уже надчувственным понятием славян, выстроился долгий, волнующий русскую душу, этимологический ряд: род, народ, Родина, родня, родины, рождение, а позже город, огород…

Было в славянском язычестве время, когда верховенствовало в племенах женское начало, — древние язычники поклонялись Матери-земле, прозванной Макошь (макушка лета). Пышная верховная богиня Макошь слыла опять же и богиней любви, богиней плодородия земли и чадородия женщин. И окружали ее две вешние богини-берегини Лада и Лель, что до нынешнего века бессознательно-сохранилось в русских вышивках, в деревянной надомной резьбе.

В отличие от многих варварских племён древние славяне-язычники, не имевшие развитой касты жрецов, культовых храмов, были, по мнению даже и некоторых православных богословов, духовно приуготовлены к приятию Святого Крещения, поскольку жили по нравственным правилам, близким христианской этике, в том числе и в любовных и в семейных отношениях. В.Полипов, представляя читателям книгу «Домострой», писал: «Известные исследователи народного творчества и быта Афанасьев и Буслаев утверждали на основе изучения и анализа особенностей русской семьи, что славянин всегда, при всех обстоятельствах, выступает как семьянин, личность его проявляется в связи с заботой об остальныфх членах семьи. Наша русская бытовая песня есть песня преимущественно о семье. (…) Мудрость предков помогает избежать многих ошибок, так свойственных молодым. (…) Отцовское проклятие иссушит, а материнское искоренит…»

* * *
Вместе с крещением Древней Руси во Христа русские стали осознавать Любовь, как образ Бога на земле, ибо в христианском воззрении любовь — это любовь к Богу и ближнему.

Любовь стылым умом не понять, её можно учуять и познавать лишь сердцем. Сердце — орган Богопознания, а посему по¬знание любви дается свыше. Явления любви многообразны: любовь к Богу, к святости, к отчей земле и родимому очагу, к родному народу, к отцу и матери, к брату и жене. Но сущность любви одна — это сердечная радость, душевный порыв, выливающееся в сострадание, в желание прине¬сти себя в жертву любимому. И начало этому — Бог. Ибо Бог сотворил все только по любви, ибо Сам Бог есть любовь. Преподобный любомудр Иоанн Кассиан Римлянин так мыслил о любви:

"Никакое слово не достаточно для того, чтобы по достоинству изобразить любовь, так как она неземного, но небесного происхождения... Даже язык Ангелов не в состоянии в совершенстве исс¬ледовать ее, так как она беспрерывно исходит от Великого Бога".

В согласии с этими мыслями и слова святого Иоанн Лествичника:

"Любовь — дар не мира сего, ибо это имя Самого Бога. Поэтому она неизреченна".

Божественно, словно устами Божиими, молитвенно воспел любовь святой апостола Павел в первом послание к коринфянам:

«Если я говорю языками человеческими и ангельскими, а любви не имею, то я – медь звенящая, или кимвал звучащий.

Если имею дар пророчества, и знаю все тайны, и имею всякое познание и всю веру, так что могу и гору переставлять, а не имею любви, – то я ничто.

И если я раздам все имение мое и отдам тело мое на сожжение, а любви не имею, – нет мне в том никакой пользы.

Любовь долготерпит, милосердствует, любовь не завидует, любовь не превозносится, не гордится,
Не бесчиснствует, не ищет своего, не раздражается, не мыслит зла,
Не радуется неправде, а сорадается истине;
Все покрывает, всему верит, всего надеется, все переносит.
Любовь никогда не перестает, хотя пророчества прекратятся, и языки умолкнут, и знание упразднится.
(…)
А теперь предывают сии три: вера, надежда, любовь; но любовь из них больше».

У православных, принявших Божий венец, любовь в брачных отношениях – любовь земная, от мира сего, но тоже освящалась ласковым Светом любви во Христе. Брак был счастливым, если в нём гармонично уживались три начала: духовно религиозное, домостроительное, чувственное. Скажем, для жены такой муж считался Божиим даром – богоданным, который был для неё и возлюбленным братом во Христе, радующим душу, и отцом, — создателем и содержателем семьи, дома, за коим как за каменной стеной (за мужика завалюсь, никого не боюсь), и, просто, здоровым, чувственным мужчиной, радующим плоть и взор жены. То же от женщины ждал и мужчина. Но все одно, брак в воцерквлённой семье был крепким, если выпадало чувственное начало (с красы воду не пить…)и даже отцовское, но стойко жило христианское братско-сестринское. И супруги, поминая свои отношения, не говорили: любил и любила, а жалел и жалела… Традиционные русские понимали любовь в смысле любовь к Богу и ближнему, а для супругов друг для друга, как и для других родичей, была припасена жаль. Вопреки жестоковыйным романтикам, изъеденным гордостью, полагающим, что жалость унизительна. После любви к Богу жалость к ближнему и близкому превыше всех иных душевных свойств… Недаром и такая поговорка в русском народе была: человек жалью живет; недаром и пелось в девичьих страданиях:

Закатилось красно солнышко,
Не будет больше греть.
Далеко милый уехал,
Меня некому жалеть .

В волчьей стае буржуа, как в разбойной ватаге, любовные отношения между мужчиной и женщиной с грехом пополам, материальным расчетом и сладострастным порывом (в анархии доходящем до стадного блуда). А при строительстве русского социализма на первом шалом этапе любовь сводилась до языческой вседозволенности (Содом и Гомора), до убогого ублажения плотской потребы, подобной мытью в бане и скудному или щедрому обеду. На втором строгом этапе социализма любовь понималась, как общее служение одной идее — строительству коммунизма. (Любовь, это когда не глазеют друг на друга, а смотрят в одном направлении — в светлое будущее.) И идея всегда была выше чувственно-романтических отношений, и возлюбленный или возлюбленная, хотя и через страдания, могли пожерт¬вовать любовью во имя великих социальных целей. Вспомним произ¬водственные романы и фильмы. При позднем социализме любовь между мужчиной и женщиной понималась уже не столько как дружное и согласное служение Родине, но и как романтическая отрада, рождение семьи и продление рода.

Великий запой и кровавый разбой

Я родился и взрос в старорусской, но уже расшатанной деревенской семье, и не стану врать, что и я ладный муж и отец, будучи, как и мое поколение, заматеревшее в семидесятых и восьмидесятых, растерянным и заблудшим чадом романтических лет, которые еще не стали адскими, бесовски сокрушительными, как девяностые. Времена были едва ли не самые тихие, смирные в русской жизни двадцатого века, отчего и случился невиданный взлёт русского искусства (если говорить лишь о литературе, то можно назвать выдающихся писателей, — Шергин, Шукшин, Абрамов, Астафьев, Распутин, Белов, Личутин, — избранные произведения которых достойны величаться классическими); но эти же годы зовут с печалью не только временами застоя, но и эпохой дикого, повального запоя, наспех обряженного в личину бичевской "романтики". С похабными анекдотами против госбезопасности, Брежнева, против самой нации с ее домостроем (их стряпали лицедеи из потерявшего богоизбранность, русскоязычного племя, распявшего Христа и по предоплаченному заказу

Мировой Сатанократии разрушавшего Державу и семью), хмельно подхахатывая анекдотам и похмельно тряся головой, мы и промотали Россию, тогда ещё не понимая своим куринным умишом, какой у неё тогда был державный, культурный и хозяйственный высокий полёт. Под блатные богомерзкие песенки тысячи моих ро¬весников брели в каторжные работы, в лагеря для горьких пьянчуг или мотались по северам и новостройкам, ускользая от брошенных семей, от исполнительных листов.

Какая уж там семья, коль я, как и всё наше орлиное советское племя, «еду за туманом, за мечтами и за запахом тайги»?! Вот так, в хмельном и диковатом тумане блукало мое поколение, спивалось, билось на машинах и мотоциклах, резалось, давилось, плодило и пускало по миру сирот; и я был верным дитём своего поколения, хотя сроду не славил в книжках «романтический туман», не поганил слова, кое мне далось в наследство от моей крестьянской родовы. Душевным взором я, будто, видел державное русское древо и его корни, и посильно воспевал традиционную русскую семью, что в деревенском, поповском и купеческом миру оберегалась десять веков от нехристей и фармазонов (из дворян, интеллигентов), соблазняю¬щих наш народец волей, коя оберну¬лась не волей от пороков, а волей их выбора.

Но если брежневские времена мы величаем годами запоя и застоя, то с перестройкой и реформами пали на наши непутные головушки времена еще более великого запоя, времена дурманного сна и самого великого в ны¬нешнем веке кровавого разбоя. Пришёл беспредел, похожий на начало конца света...

В советские годы правящие мужи на житейском уровне проповедовали чуть ли не евангелийские заповеди, хотя в сути своей были они бездуховны и беспроклы, — без Бога и Царствия Небесного для души неясно было во имя чего нужно исполнять нраственные законы. Впрочем, многие исполняли, — от державного сознания, от необъяснимой для дарвинистов совести, которая есть предтеча Духа Святого. Правители были лицемерны, но нарорд жил, словно по Священному Писанию: поступай по словам их, лицемеров, а не по делам их. Были наверху и партийные мужи, которые пытались, может, и неуклюжими, крутыми мерами оздоро¬вить нацию… Но как обрушилась зловеще вызревающая в измученном нашем Отечестве русскоязычная демонократия даже на тех, кто удумал спасать народ от повального запоя, — оскорбленные, не могли им простить вырубленный виноградный сад, а то, что народ гибнет от пьянства, на это им было начхать. Их, державных советских мужей, обвинили в тупости и крутости; дескать, с пьянством надо во¬евать тоньше. Мне же думается, лишь крутости мужам и не хватало, ибо простонародью, сужу и по себе, надо иной раз и святым кулаком по окаянной шее, — простой народ бывает, как дитя, а детей испокон веку принуждали и наказывали… для их же блага. Бъют не ради мучения, а ради спасения. А что до русскоязычной демонократии, то… по-сталински: худое древо с корнем вон, чтобы спасти лес (нацию).

Если советская идеология боролась с пороками, с тем же пьянством, рушащим семью и нацию, то властвующая ныне, вроде как, порешила теперь уже всех от мала до велика заразить пороками, — порушить семью, а следом народ и Отечество.

Святая Параскева и жрицы блуда

Впрочем, разрушение русской семьи — а суть, и нации, и сознательное (от фармазонства), и бессознательное (от демонского искуса) — началось, конечно же, не сегодня утром и не вчера вечером; ныне мы уже пожинаем ядовитые плоды семейной гнили и порухи; исподвольное подтачивание семейных корней началось уже в прошлом столетии, когда и силком, и искушением дробилась семья, теряющая крепкие средневековые укрепы домостроя. И тут уж порадело наше и романтическое, и либеральное, и демократическое искусство — верно что искус, что от нечистого. Это искусство эмансипированной образованщины, вольно ли, невольно унизило перво-наперво понятие любви меж мужчиной и женщиной, коя в православной Руси, как уже молвилось, была сродни божественной любви к Богу и ближнему.

Вершиной обновленческого искусства стала проповедь моральной «воли», когда падение человека и даже преступление стали оправдываться соци¬альной средой, — не виноват он, госпо¬да присяжные, среда заела!.. или — не виноватая я, он сам пришёл!.. А как в народе говорили испокон веку: воля и добрую жену портит… Мало того, бедовые головушки падших, не ведающих понятия греха и раскаянья, стали украшать венцами «мучеников» и «мучениц», суетливо сплетенными из га¬зетных строчек. Вот так же в первые лета перестройки лакейская пропаганда стала пихать сбесившихся с жиру, столичных лярв на пьедесталы «новомучениц», пытаясь столкнуть, вмять в трясину иде¬алы русских женщин, верно и безропотно, вольно и смиренно несущих крест семейной жизни. Что уж Господь дал, — грех роптать. Или: «Но я другому отдана, и буду век ему верна...» А эти идеалы дев, жен и матерей многими веками воспевались в житиях праведниц, в крестьянском эпосе, потом — в русской народной литературе.

В двадцатые годы канувшего века метафорический свод духовных условий человеческого счастья на земле — и перво-наперво, в семье — составила монахиня Шамординского монастыря, имя которой неведомо, а рукопись хранилась у схимонахини Серафимы. А свод такой…

Некий старец зашел в лечебницу и спросил у врача: «Есть ли у вас лекарство от греха?». «Есть, — отвечал врач, вот оно: нарой корней послушания; собери цветов душевной чистоты; нарви листьев терпения; собери плодов нелицемерия; не упивайся вином прелюбодеяния; всё это иссуши постом воздержания; вложи в кастрюлю добрых дел; добавь воды слез покаяния; посоли солью братолюбия; добавь щедрот милостыни; на все положи порошок смирения; и коленопреклонения; принимай по три ложки в день страха Божия; одевайся в одежду праведности; и не входи в пустословия; а то простудишься и заболеешь грехом опять.

Но вместе с перестройкой, как и во времена большевистского переворота, когда российские вожжи вырвала русскоязычная дрянь и прибившийся к ней продажные "сопли-менники", все эти "рецепты от греха" спалили на Красной Площади с ритуальными фармазоньими обрядами, под хохот Жёлтого Дьявола, потом десять лет денно и нощно крутили ведьмовские обряды по телевиденью — в "голубом помойке". И падение нации обрело чудовищный образ сладострастного порочного Зверя…

Там, где поклонялись и святой Параскеве, и Ярославне, богоданной князя Игоря, и Февронии, княгине Муромской, нареченной во иночестве Ефросиньей, там, где, потрясенные, дивились по¬двигу смиренной Марковны, которая не ропша, с молитвой, голодом и холодом, где пеши, где в санях, с малыми чадами волочилась за своим протопопом Аввакумом весь сибирский крестный путь, там, где низко кланялись нашим величавым деревенским бабам, там теперь, как в язычестве, «погани бесам жряху», там теперь поклоняются жрицам блуда. А что поделаешь, «мученицы», приневоленные торговать своей плотью, чтобы свести концы с концами: вставить золото и в нос, и в уши, и в пупы, а иначе край, иначе уже и жизнь не в жизнь, сплошное прозябание.

Мне приходилось говорить про то с русским простым людом, но простолюдье брезгливо воротилось от такого поганого разговора, и лишь одна доярка, ещё не старая, вкалывающая и дома, и на ферме от темна и до темна, и пол¬учающая за свой тяжкий труд жалкие гроши,. — так вот она, не мудрствуя лукаво, сказала, как отрезала:

— Да я лучше с голоду подохну, а такого сраму не приму, — потом, поразмыслив, прибавила: — Есть у нас непутные, но те хошь передом не зарабатывают. Эти уж с пути сбились… вроде, больные...

И мне вспомнился посмертно напеча¬танный, страшный рассказ Федора Абрамова… Ведает писатель печальное житие колхозной бабы, которая в лихоту военную пошла на грех с подлым мужичком, заведующим фермой; и пошла на срам не ради утехи и потехи, не ради куска хлеба для себя, а чтобы спасти своего сына-недоросточка, у которого от голода и хлеба со жмыхом и опилками открылся кровавый понос. Ну, согрешила горько и безрадостно, заработала сыну молока, выпоила, на ноги поставила; и все тут, будто, и оправдывало несчастную бабёнку — ан нет... тяжкой и пожизненной мукой топорщился в душе её военный грех; да ещё и сынок, неблагодарный, спившийся, нет-нет да и, выколачивая у матери рубли на выпивку, напоминал ей: дескать, всё-о видел, такая ты, разэдакая…

…Поразмыслив вслух о «вольных девах», добывающих себе кусок холодной и расчетливой продажей тела, один знакомый деревенский мужичок вывел: дескать, оно, конечно, еще можно понять, можно даже простить гулящую, не имеющую корысти от блуда — Бог даст, и покается, но продающая себя заради помады, продающая себя даже и с презрением к толстосуму-покупателю — это уж ни в какие ворота не лезет, это уж уму непостижимо. Но и она несчастная, и ее впору пожалеть: ладно, побольше на себя наденет, пожирней, послаще съест, но разве ж в этом счастье?! Какое уж там счастье, если так за свой девичий и бабий век не испытает чистой, трогательной, непродажной любви, когда в чувстве соединяются и земная нежность, и небесная божественная ласка, когда возлюбленные не просто жених и невеста, потом муж и жена, но и брат и сестра во Христе, когда брак венча¬ется на небесах, когда с милым рай и в шалаше. А потом порадует ли ее изношенную плоть и выгоревшую душу ангельский детский голосок, ибо на проезжем взвозу и трава не растет…

Никто, — даже и святые наши отцы, — не манит всех скопом в оскопленное постное житье, тут уж кому что по духовным силам; хотя, думается, что спасение человечества. природы, души, семьи, нации в будущем вольном и счастливом ограничении, освобождении от искусственной роскоши. Недаром же старики и по ею пору вздыхали: дескать, лучше хлеб с водой, чем пирог с бедой.

Отец и мать

Я родился в далёкой забайкальской деревне, прожил в ней от малолетства и до зрелости, и, конечно же, воочию видел, как раскрестьянивание подкосило семью, нарушив отработанный веками домострой. Удаление от церкви и земли — путь погибели.

У моего деда по отцовскому крылу и у деда материнской ветви были невиданные по теперешним временам семьи — по шестнадцать да по семнадцать ребят. И все бы, по крестьянскому разумению, вышли в люди, в хозяева и хозяйки, но иных война сгубила, подломила, ожесточила, иных большевики запутали, опоили, сбили с дедовской наторенной тропы, чтобы блудили во зле и в слезах до самого тёмного края.

И как ростили такую ораву ребя¬тишек?.. Сурово, как поминали моя матушка и тетки, поскольку иначе как и удержать в узде такие семьи. Мой дед по отцу, Григорий, был вроде как и лютый. Сядут, бывало, за стол двадцать домочавдцев — дети и уже невестки появились, — и вот кто-нибудь заговорит или засмеется за столом, дед сразу ложкой по лбу, — ложка своеручная, длинная — и вон из-за стола. И у всех детей от мала до велика были свои хозяйственные заботы: кто уже и пашет, сеет хлебушек, кто сено косит, копны возит, кто коров пасет, кто овец, кто за утками смотрит, кто свиней кормит. И не приведи Бог ребятишкам заиграться и забыть о деле, — лучше до¬мой не приходи, скорый на расправу дед три шкуры спустит. Кого люблю, того и бъю… А иначе вроде и нельзя, и хозяйство развалится — если один в лес, другой по дрова — и ребятишки за волю возьмутся, непутями вырастут.

«Не ослабляй, бия младенца, аще бо лозой биеши его — не умрёт, но здравее будет, ты бо, бия его по телу, душу его избавляешь от смерти; дщерь же имаш — положи на ню грозу свою и соблюдение ю от телесных, да не свою волю приемши, в неразумении прокудит девство своё».

Это из древних поучений, это русский домострой… Матерея, ребята либо благодарили мамок и тятек: спаси вас Бог за суровую выучку и выволочку (прости меня, мои милы, что меня били…); либо костерили: дескать, эх, мало ты, меня, дурака, тятька сёк; был бы построже, может, и вышел бы толк. И сам народ про непутевых так и говорил: дескать, толк-то есть, да не втолкан весь.

Но несмотря на эдакие суровые устои, с великим, коленопреклонным почтением относились сыновья и дочери к отцу семейства (мать любили нежно) — он, родимый батюшка, если и выпорет нещадно — выпорет, порой даже и не глядя на твои недетские лета за прегрешения перед миром, семьёй, — то он же и накормит, напоит, на ум наставит, подмогнет и посоветует — поскольку мудрости скопил, поскольку лишь дурак учится на своих ошибках, умный — на чужих; он же, отец родимый, ответит перед властью, заслонит собой при случае, и уж, конечно, никогда не бросит своих чадушек — умрёт, но по миру сирот не пустит, и если жизнь как-то разлучит, от печали по семье завянет и исчахнет.

Нет, не бросит своих чадушек до¬брый отец, как это понавадились делать мы, теперешние уцененные мужья; про таких в народе баяли: дескать, муж — объелся груш, да ещё прибавляли усмешливо: дескать, в поле ветер, в заде дым. У нас в деревне одного мужичка-ветродуя так и величали длинной кличкой: В Поле Ветер В Заде Дым (прости, Господи...). Даже имя запамятовали, а кличку на всю жизнь прилепили, будто тавро на лбу выжгли беглому варнаку. Ещё бы ноздри вырвали... Хотя — скажу по-мужицки — в том, что иной мужик уходит из семьи, виновата нередко и жена: не от семьи бежит, от выдерги своей, которая ему всю плешь переела, требуя деньжонки подлинней и ради них толкая муженька во все тяжкие.

* * *
Но вернемся вновь в традиционную, ныне вымирающую русскую семью... Великий и спасительный смысл вкладывал наш народ в понятие Отец: недаром в язычестве Небо величалось Отцом, а Земля Матерью, и в их любви страстной — вешние грозы и грибные теплые дожди — рожала Мать Земля Сыра свои плоды; недаром с особенным умиротворяющим чувством произносим мы в молитве: Слава Отцу и Сыну и Святому Духу, и при слове Отцу, будто ощущаем над собою прочную кровлю, коей не страшен бушующий ливень; недаром и царя, помазанника Божия, величали отцом, батюшкой; недаром и христианских священников именуют от¬цами; недаром это прозвание народ дал и нашему последнему и великому вождю Иосифу Сталину. (При всех бедах нация все же очищалась от запутавшейся в сомнениях, грехах и пороках, декаденствующей гнилой интеллигенции (врагов народа), чтобы народилось племя, которое не умело бы жить иначе, как только по вековечным нравственным правилам, вытекающим из евангелийских заповедей, для которого не было бы ничего превыше Отечества, и погибнуть за него, как и за други своя, являлось бы великим счастьем; нация попутно очищалась и от русскоязычных ленинских злодеев, погубителей Империи, у коих руки были по локоть в русской крови. В это время, а особенно, после войны, народ уже искренно ощущал Сталина отцом народа, а отец искренно переживал за народную судьбу. Но лес рубят, щепки летят: трагедия Сталина состояла лишь в том, что, очищая от гнилости и мерзости вокруг Кремля, неподсильно было даже ему охватить очистительным огнем всю необъятную тогдашнюю Империю, и с его карательным именем, накапливая ему вину перед народом, та же самая русскоязычная дрянь секла русские головы.)

Итак, Отец Небесный, отец нации, отец семейства... Последний держал своих домочадцев в том числе и в страхе перед собой; но это благодатный, спасительный, охранительный страх, и он сродни (лишь на житейском уровне) страху перед Отцом Небесным. Неслучайно же в страшные годы кровавой русской смуты народ наш крещеный печалился: страха Божия в народе не убыло... Страха...

Ну, а к матери в этих дедовских семействах относились иначе — с нежной и откровенной любовью; мать не отец — пожалеет, утешит, обласкает, утрёт слёзы после отцовской выучки.

Поруганье

Дед мой по матери, Лазарь Андриевский, в уме и здравии проживший сто пять лет, был уроженцем старообрядческого села, что на Красном Чикое в Забайкалье. В одном из очерковых повествований, поминая своего деда Лазаря, я уже говорил о суровых нравах старообрядческой общины и о семейных отношениях, которые, как и всё в крестьянском миру, вытекали из отно¬шения к Богу и земле. Помните, у Достоевского:

«...Земля — всё, а уж из земли и всё остальное; и свобода, и жизнь, и честь, и семья, и детишки, и порядок, и церковь...»

Так вот, в очерке я писал:

«Нравственное отношение к земле среди забайкальского крестьянства впадало — по нынешним понятиям — и в крайности: помню, один старик из семейской (старообрядческой) деревни толковал мне, молодому, что при размежёвке мир не давал земли суразу — парню, которого мать на меже подобрала и в подоле принесла; кто-то мимо пашни ехал, с телеги сронил, вот она и подняла — словом, прижила; как в деревне баят: не в мять, не в отца, а в проезжего молодца. Лихо приходилось на деревне суразу или, как их в деревне дразнили: боегону, присеву, обсеву, отчего и горькое присловье народилось: что я в поле за обсевок?!.

— Но сын-то, сын-то не виноват?! — с зелёной запальчивостью спорил я со стариком. — Интересные вы люди... Сын-то за мать не ответчик. Ну, дикость какая-то…

— Дикость, паря, дикость, — подозрительно сразу согласился старик, и, притаив в морщинках у глаз ласковую, хитроватую усмешку, добавил: — Но опять же, Анатолий, прикидывали, чтоб, это значит, другим девахам неповадно было. Так от.. моя милая, сперва подумай головушкой непутной, какую ты долюшку готовишь чаду нагулянному, а уж после подол на шею заворачивай. Раньше же ребёнков не выдавливали, как ноне, не губили жизнь, какую Господь дал, — старик поругал аборты. — Это ещё страшнее грех. Страшнее чем блуд. Это, паря, адали, убить человека... Ну и, вот, значит... Гулящих звали в деревне ночными пристёжками. И говорили: мол, тебе-то, ночной пристежке, чо, тебе охотку надо сбить, раз чешется промеж ног, а ему, твоему боегону, потом всю жизнь, слезы лить, да мать костерить. Сам знаешь, что такое, безотцовщина... Прикинет эдак иная да и не станет лишний раз подолом трясти, по кустам шастать. Лучше уж по-русски, по-божецки, с венцом, тогда твоё чадо и землицей не обидят. А так-то чо, навроде, собачья сбеглишь: снюхались, окрутились круг ракитова куста… нехристи, прости Господи… Но, паря, бывалочи, ежели сураз путний, и отстаивал сельский сход, и суразу земли нарезали. Жалели...

Жестоковатые, на нынешний взгляд, властвовали в крестьянском миру законы; и особенно в семейском (старообрядческом) кругу: взять хотя бы тоже поруганье — старинный обычай у семейских, когда тяжко прегрешившый должен быть опорочен перед миром, поруган. Отчего и — поруганье...

Принародно наказывали парней и мужиков; и тут главная польза и для общества, и для пригрешившего перед миром и была, — принародность. Ему, поганцу, даже и не столь больно, сколь стыдно пред народом и позорно, а самому народу — урок. На вора в общинном миру надевали колодки или привязывали к позорному столбу, а уж о порке и речи не было, тут долго не чикались: согрешил перед землёй, перед обществом, перед семьёй (держал жену и ребятишек впроголодь, в чёрном теле, изгалялся над несчастными), — всё, скидывай порты, отведай, чем пахнут плети или вицы, замоченные в кадушке с водой. А как отведаешь принародно, может быть, и заречёшься наперёд. Но никогда прилюдно не карались мужние жены и девицы, — сельский мир их и не касался, как бы они не согрешали; там уж батюшка богоданный (свёкр) или родной отец, или муж управлялись: прокудившей девство отроковиице, случалось, остригали волосы, отчего и поговорка ходила: стриженная дева косы не заплетет, ибо согрешившей до венца и ославленной на всю деревню трудно было выйти замуж, и значит, по свадебному обряду заплести бабью косу; а жене, изменившей богоданному мужу, брили голову, но и плетей, конечно, не жалели. Мужнин грех за порогом остается, а баба всё в дом несет…

— Натерпелись мы поруганья от стариков, — вспоминал со вздохом один семейский дед. — Чуть что, сразу поруганье. Вот и срамят тебя перед всем миром... Но зато теперичи браво: и девка гуляй, и баба хвостом трепли, и мужик чужи подушки протирай, никто тебя не осудит, старики поруганье не наложат.

Да, строго жили в крестьянских общинах, но и преступность в сравнении с теперешней была нулевая, хотя и числился на много сел и деревень один какой-нибудь захудалый приставишка (ныне хоть ко всякому приставляй милиционера).

Столкновение поколений

Подтачивание семьи — корней русской нации — началось, как и было говорено, ещё в прошлом веке в дворянской, разночинской (интеллигентской), мещанской и рабочей среде; а вроде лиственей на скудеющей русской почве крепко стояли лишь крестьянские, поповские да купе¬ческие семьи, надёжно скрепленные христо¬вой любовью и русским домостроем; и коль трудно было подточить эти закаменелые дерева, и коль у крушителей России времени в заначке оставалось мало, то пришлось выжигать эти дерева полымем. Вот вам и красный террор, вот вам и репрессии, вот и коллективизация, и раскрестьянивание, и расказачивание. Но и среди российской гари ещё выживали самые могутные дерева, которые уже губили до самых последних времен. Ради полного погубления семьи, нации, Отечества заварились и теперешние реформы.

Раскачивалась русская семья — опять же, вроде как, из благих социальных целей — и через попытки столкнуть поколения: дескать, старые мешают моло¬дым двигать общество вперёд. А где перед, а где зад, — так наши «умники» за два века и не смогли понять; и, не понимая, всякий раз уводили нацию в пропасть. Хотя Церковь Христова тыся¬челетие указывала русским путь вперёд, а путь этот — Любовь к Богу и ближнему, а через Любовь приготовление души к Вечности. Но это отметалось, поскольку верхвоводили в обще¬ственно-политических движениях обычно слуги Демона и обманутые ими, искушенные.

* * *
Итак, начали сталкивать поколения. Вспомним хотя бы Базарова... (Смутное, пограничное произведение Ива¬на Тургенева «Отцы и дети»: и растерянное, и лукавое, и злое, лево-либеральное западническое.) И всегда-то леволиберальное мнение, выраженное в литературе, а позже и в других искусствах, отдавало предпочтение мо¬лодым, зелёным. В последние десятиле¬тия эту «зелёную заразу» подхватило некое молодёжное (?) или, как говорят, балдёжное искусство. Читаешь ли юношескую литературу (никак не могу смекнуть суть деления литературы на взрослую и юношескую), смотришь ли постановки в молодёжных театрах или кино (вроде, фильма «Дикая собака динго»), и нет-нет да и вывернется давно уже обрыдшая, набившая оскомину, убогонькая схема: бабушка, мама и доч¬ка со своей «любовью». Дочка, скажем, по уши втрескалась в какого-то бродячего шалопая или седовласого сердцееда; бабушка неодобрительно вздыхает, мать то укоряет, то умоляет: опомнись, до¬ченька, не тот парень, не тот человек, какой может быть тебе мужем, да и что это за отношения у вас, какая-то собачья сбеглишь; а дочь — вчера отучилась нос вытирать о рукав — бросает им в лицо «пламенно и гневно»: дескать, ты, мама, лицемерка, сама во все тяжкие кидалась и не строй из себя девочку невинную, а ты, бабка, старая перечница, вяжи свой чулок и не суй нос туда, куда тебя не просят, коль ничего не смыслишь в ны¬нешней жизни; и короче, отвяжитесь все, у меня любовь, а любовь превыше всего, и мне, мол, наплевать, кто он и чего он. И такой — насилие художника — запурханной, ..приземлённой рисуется мать, такой убогонькой воображается бабка, и такая является романтически притуманенной «загадочная» дочка — эдакая «дикая собака динго».

Я рос все же в сыновнем почтении к родителям, в благоговении перед предками, помнил и то, что сын отцу не судья; а посему и противно было смотреть, как лицедеи сталкивают лбами поколения, где выигрывает молодость (немудрость, гордыня). И такое другой раз зло брало, когда я видел голубоватое вранье на сцене и в кино или вычитывал эту муть в «юношеской» литературе, что, кажется, задрал бы подол манерной соплюхе, — этой «дикой собаке динго» — и высек её на ранешний лад, чтобы помнила свой шесток, не забывала о почтении к отцам-матерям, вспоившим, вскормившим её.

И сколько сейчас этих «романтических девочек» из моего поколения, неряшливых. бесхозных, злых, как собаки — вот уж воистину «дикие собаки динго», — влачат свой век в матерях одиночках или вовсе без плода и живота, засыхая на корню, так и не вспоив своим молоком родимое чадо; а сколько лениво опустилось на дно жизни, проклиная в пьяном, табачном чаду все эти романтические идеи, ведущие в никуда, — значит, в пропасть, в могилу, — проклиная бесчисленных «поэтов», уманивших «чарующими песнями» в тьму, где стоны и скрежет зубов.

Это, конечно, в равной мере касает¬ся и нашего брата, «романтических мальчиков», теперь уже постаревших циников или пьяниц подзаборных, так и не ставших путними мужами и отцами. И самое-то страшное, что непочитавшие своих родителей, пожали это непочита¬ние от своих детей, и непочтение по нынешним, далеким от романтики, про¬дажным временам, более откровенное и циничное.

* * *
В русской же традиционной семье, как известно, почитание родителя доходило до смешного и грешного, когда отец-старик мог прилюдно поколотить своего сына, даже и убелённого седина¬ми, и обвешанного внуками.

Моя тетушка, Царствие ей небесное, поминала, как наш отец — это ещё задолго до войны, — пошёл на деревенскую вечёрку, а моя мать — она как раз была на сносях — сидела дома. И только, это, отец разыгрался — а он был знатный гармонист и его завлекала молодёжь на посиделки — только вошёл во вкус, как прилетел мой дед, отец моего отца, и, долго не рядясь, отвозил того ремён¬ными вожжами. Дескать, такой-сякой, разэдакий, у него там женка на сносях, а он здесь трепака наигрывает!.. И отец мой был вынужден смиренно, хотя и сгорая от стыда и досады, терпеть ременную выучку.

Живи по-божески, по-русски

Наши трагические нелады в семье — сейчас я говорю об отношениях мужа и жены — имеют много причин:
— оскудение в душах братско-сестринской сострадательной, бескорыстной и даже романтической любви, наполнение духа чадом эгоизма, прагматического расчётом, поэзие блуда;
— если в годы застоя наши власти, может быть, и мало заботились об укреплении семьи, а подворотные идеологи — «поэты-романтики» — словно жуки-короеды, точили древо семьи, то в нынешние времена власть и её подпевалы — идеологи-циники — вроде и цель такую поставили: добить русскую семью;
— другая причина разладов в нынешних семьях состоит уже и в том, что и родители теперешних родителей уже не умели жить, как говорят, по-русски, по-божески; а не умея так жить, ничему доброму и детей своих не научили: свинья не принесет бобренка, а такого же поросенка, как сама;

Но какой ещё ум в семнадцать-двадцать лет, да к тому же при теперешнем позднем созревании (речь не о теле, — о мудрости); там ещё нет ума, там одна в лучше случае лишь поэтизированная похоть, а родители, если жили трезвой, мудрой жизнью, всякого за свои век насмотрелись, им уж мозги не запудришь карамельными речами, глаза не ослепишь павлиньей обличкой, — они уж отличат, скажем, баламута и проходимца-ловкача от серьезного парня, за которым дочь будет как за каменной стеной — за мужа завалюсь, ничего не боюсь — душевно обихоженная и обласканная. А какие родители, коль они не изверги, желают зла своему чаду нарожденному. В нашей деревне раньше так полагали: парень выбирает на погляденье, на любовную утеху, а роди¬тели — на жизнь; то же самое можно сказать и про девий выбор.

Испокон веку лишь с родительского согласия шли молодые под божий венец, хотя и родители в свою очередь прислу¬шивались к желанию детей.

Как трогательно, наивно и прекрасно звучит сейчас рассказ девушки пятидесятых:

«Сейчас как-то на бегу сходятся: во второй вечер уже и согрешили, а в третий, если девка ловкая, охомутает, уже и окрутились, уже и муж, и жена. А надолго ли?.. Мы с моим полгода только ходили, провожались, приглядывались друг к другу; через полгода только в первый раз и поцеловал-то. А потом уж родителям ноги пали: дескать, благословите. Ну, я так говорю... Хотя в ноги-то, может, и не падали, и родительской иконой нас не благословляли, как раньше, но все равно разрешения у отца с матерью просили... Теперь живем. Не стану врать, что всё у нас тишь да гладь, Божья благодать, — бывает и поспо¬рим, а и неделю друг без друга не можем...»

Значит, последнее слово оставалось все же за родителями, что, конечно же, не означало, что молодых силком сводили и гнали под венец, что молодые сами не могли выбрать суженую-суженого, как не означает и то, что родители всегда были безошибочны в своем выборе, тем паче нынешние, какие и сами когда-то рано взялись за волю, на горе и беду зажили своим недозрелым, но горделивым умишком, отпихнувшись от мудрого отеческого слова, плюнув на благословение, а посему и помыкав горя в семейной жизни.

В отношении к своим детям, случалось, даже падшие женщины и пропащие мужики вдруг откуда-то из светлых, негаданных тайников души извлекали веко¬вечную мудрость и советовали: доченька, сынок ли, ты уж мой путь не повторяй, живи по-божески; а надумаешь пару завести, не смотри на лицо, — с лица воду не пить; не смотри и на одёжку, — по одежке принимают, по уму провожают; не смотри и на кошелёк, — не с деньгами жить, с человеком; а вот душу высмотри, чтобы добрый был (или добрая), чтобы житъ вам в любви и согласии.

И всё же во все времена случались ошибки; но в досельную пору даже при неравном, при неудачном браке моло¬дые, помня венец Божий, все же скреп¬лялись в дружную семью — стерпится, слюбится. Так оно и было — терпели и слюблялись, и понапрасну молодые-зелёные подсмеиваются над старинной поговоркой.

Вот отдал мой дед Лазарь одну из своих дочерей за овдовевшего мужика, — немолодого, детного, заполошного, хотя и работящего; поревела-поревела моя тётушка, посолила слезами подушку, а что делать, супротив отчей воли не пойдешь, надо жить; и жила, и ребятишек нажила, и стерпелось, и слюбилось. Мне бы нужно было спросить: по любви ли вышла?.. любила она своего мужа?.. но я бы, конечно, постеснялся пытать о самом сокровенном ее, доживающую век, а если бы и спросил, тетушка лишь отмахнулась бы досадливо, не стала трепать на языке заповедное, о чем и сама с собой, наверно, смущалась говорить. Но мне кажется, в ответ лишь подивилась бы: дескать, как же мужа не жалеть, коль законный, Богом даденный?..

Хотя такой вот случай неравного бра¬ка был, видимо, вовсе и непривычный для русских семей (это уж рьяные критики старорусского быта типичными обозвали и неравные браки, и семейный мордобой), поскольку и сами молодые, выбирая себе суженых, и родители, сватая своих детей, крепко помнили древний закон: запрягай дровни, ищи себе ровню.

Бывали тут и потешные случаи, вроде баек... Один старик с Ангары — весёлый такой — сказывал мне:

— Меня тятька женил… Я ить свою баушку-то до замужества не видел, её откуль-то с заимки привезли. Тятька с будущим тестем по рукам били… Зимой ее на санях припёрли. Она шали разматывает, а я смотрю да про себя-то и крещусь: дай-то Бог, чтоб не шибко стара да крива. Но, гляжу, ничо вроде, и глазки поблескивают.

— Ну и как, хорошо прожили жизнь!

— Душа в душу. Зашумит, бывало, хоп её в ухо, и опять живём душа в душу.

— Поколачивал, что ли?

— Упаси Бог. Смехом я это…

* * *
Если раньше и при неравном браке семья скреплялась, — вспомните что говорит Онегину Татьяна Ларина, вышедшая замуж по родительскому расчёту за немолодого, изувеченного в сражениях князя: «Я вас люблю (к чему лукавить ?), // Но я другому отдана; Я буду век ему верна…» — то теперь такая семья мигом рассыпается: не выучены ни терпеть, ни любить в самом высоком, нечувственном смысле. И первая, помянутая ранее, причина — наш эгоизм. Сейчас же как: парень с девой решили окрутиться, — коль не венчаются, значит, круг ракитова куста окручиваются; ну, ладно, решили, и каждый прикидывает про себя: ой, сколько я утехи получу от своего милого (или от своей милки). Вот и живут и ждут друг от друга утех, но опали, как листья в октябре, медовые дни, увяли азартные игры, дальше жизнь пошла, и приступили житейские трудности, неурядицы — и пошла прахом любовь; а там, глядишь, не минуло и года, разлетелись молодые; как у нас в деревне говорили: зад об зад, и кто дальше улетит.

Возможно, все вышло бы иначе, если бы жених с невестой гадали перво-на¬перво не о том, сколько радости получат друг от друга, а сколько принесут этой радости друг другу. Высшее счастье небесной и земной любви — а в счастливом супружестве эти две любви живут в согласии, — краса этой любви не в получании, а дарении радости ближнему, — тут суженому, суженой. Недаром о прекрасной женке раньше говорили, что она готова мужу ноги мыть и ту воду пить, готова за ним хоть в голоде и холоде идти на край света и умереть в один день. Про доброго же мужа толковали: дескать, на руках носит свою ненаглядную, пушинки сдувает, кормилец и поилец.

И это не значит — отказ от своего «я», это истинное и высокое назначение своего «я» в земной юдоли, основанное на охотном и любовном служении ближнему, — мужу ли, жене ли, детям ли и внукам. Речь, конечно, не идет о самом-высоком, божественном служении, коего ради отрекаются от мира, и в первую очередь от своих родных, — домашние мои, враги мои, — особенно, когда домочадцы втягивают тебя в корыстную суету, в бесовщину.

И женская жертвенность не была на¬силием над своим «я», это было вольное, отрадное служение, даже если и семейный крест пригибал долу. Всегда с любовью и даже, кажется, с завистью смотрю на людей, способных терпеть самые лихие жизненные невзгоды и не терять всё той же всепрощающей русской любви к ближнему, жалости ко всему сущему на земле, способности отдать страждущему последнюю рубашку; такие люди не трезвонят на всех перекрёстках о своей сострадательности, потому что от природы своей крестьянской тихи и застенчивы.

Такой была моя мать, которая вдосталь хлебнула горюшка в этой жизни: восемь детей (седьмым из них был я), военное лихо с голодом и холодом, и отец, прости ему, Господи, не подарочек, крепко запивший после войны; хотя, если трезвый, человек сметливый, хозяйственный, мастеровитый. Благодаря матери, перво-наперво, все мы выросли и, по нашим деревенским меркам, вышли в люди; благодаря матери и отец, видя эту редчайшую, многотерпимую любовь, служение до полного самоотречения, каялся и не терял лица человеческого, и в нашей ребячьей памяти навек остался всё же хозяином, отцом. Такой была моя мать, и, похоже, о таких людях русский любомудр-славянофил Алексеи Хомяков во¬скликнул:

Подвиг есть и в сражении,
Подвиг есть и в борьбе,
Высший подвиг в терпении,
Любви и мольбе.

И мать моя никогда не представляла себе иной жизни, никогда не роптала, а если другой раз и пожалуется, то лишь для облегчения души, беседы ради; и самое страшное для неё было, как я чуял, лишиться возможности служить ближ¬ним.

Мать моя — крестьянка, но даже русские баре, пережившие трагическое национальное, духовно-нравственное вырождение, не забывали о русском домострое, а лучшие из них сурово следовали его уставам. Вот, скажем, княгиня Наталья Долгорукая… В шестнадцать лет вышла замуж за князя Ивана Алексеевича Долгорукова. Родичи уговоривали барышню отказать ему, — тот прозябал в опале при Бироне, который не любил всё русское. Но юная дева мудро, по русскому домострою ответила родичам:

"Я такому бессовестному совету согласиться не могла; а так положила своё намерение, когда сердце одному отдав жить или умереть вместе, а другому уже нет участия в моей любви. Я не имела привычки, чтоб сегодня любить одного, а завтра другого".

Князя Ивана Алексеевича ссылают на поселение в Березов Тобольской губернии. Княгиня Наталья с детьми живёт с опальным супругом в курной крестьянской избе вышивает шёлком иконы, разводит уток, кур. В 1738 году князя Долгорукова казнят, и княгиня Наталья бросает кольцо в Днепр и постригается в монахихи с именем Нектария.

Будь кроток, как голубь, и мудр, как змея

Вместе с коллективизацией и раскрестьяниванием, вместе с технической цивилизацией нарушились вековечные узы русских родов и семей, и чад развели с родичами. Дети теперь на откупе казенного воспитания, а, как говорят, где семь нянек — там и дитя без глазу. (Когда писался первый вариант этого очерка, я еще не предвидел, что детей и вовсе выбросят на улицу, что они, потерявшие родительский покров, потеряют и государственную опеку). Написаны в брежневские годы о воспитании детей возы книг, и денег на воспитание была угрохана уйма (сколько ушло на одних только ученых-педагогов), но все это было уже как припарки мёртвому — преступность под¬ростков росла день ото дня и приняла вместе с перестройкой зловещие, чудовищные формы.

А ещё недавно в той же деревенской семье вроде бы шибко и не занимались воспитанием детей — росли они, чадушки, яко трава при дороге, но к труду их приучали рано, и приучали без потехи, без игры — просто, заставляли подсоблять по дому, по хозяйству. И воспитывался подросток на одном лишь трудовом и нравственном примере родителей.

А что в воспитании детей выше родительского примера?! Да только одним примером и можно воспитать, больше уже ничем.

Помню, ещё мальцом, чтобы угодить отцу, чтобы добиться от него, утруженного, скупого на ласковое слово, хотя бы оттеплевшего взгляда, заполошно хватался я за грабли, вилы или лопату, потому что подросток в русской семье оценивал¬ся прежде всего по трудовой сноровке, по мастерству, по терпеливости в труде, по выносливости. В ранешней деревенской семье дети не были отлучены от родителей, от родительского труда: сын, чуть подросши, подсоблял отцу, дочь — матери. А уж духовным, культурным воспитанием занимались обычно деды с бабками, которые водили их в церковь, а вечерами ведали мудрые сказки, пели умильные колыбельные песенки.

Гляжу я сейчас на ребятишек, вроде пока ещё сытых, одетых, обутых, прожи¬гающих детскую жизнь на прокаленном седом асфальте или в заплёванных подъездах, или в прокуренных, кислящих перегаром квартирах, — гляжу я на них, что-то орущих под тракторный рёв магнитофона, и думаю: Господи ты мои милостивый, да какие же они несчастные, лишённые детства; и насколько счастливее было моё детство, — впроголодь, разутое, раздетое, но обласканное озером, росными утренними полями, зе¬леновато-сумрачной, таинственной и приманчивой тайгой; думаю, каким богатым было моё детство с ежедневной рыбалкой летом, с грибами-ягодами, с лошадь¬ми, с бесчисленными деревенскими играми. И на что мы променяли такое детство, — на поганую жвачку, какую нам янки выбрасывают со своих помоек?..

Конечно, и в городской среде можно воспитывать по-народному (именно, по-народному!) духовного, культурного наследника, если рядом с «поп» и «рок» культурой на полных и законных правах будет жить сверхгениальная тысячелетняя народно-духовная, обрядовая и классическая культура. Хотя в душевном спасе¬нии целительна одна лишь вера во Всевышнего, любовное, служение Вышнему и ближнему во имя вечного. Но разве ж о вечном мы думу думаем, разве вечному славу поём?! Мирские утехи требуем. Верно говорил архимандрита Флоринский о насилии мирского общественного мнения над душой человечьей:

…"И сим лаянием толико любителей мира сего в бесстрашие и сластолюбие привели, что мнозии в епикурейские мнения впадали: яждь, пий, веселися, по смерти же никакого утешения несть."

* * *

Мир жесток и продажен теперь как никогда, и, конечно, очень нелегко в этом мире юноше или девушке, воспитанным так: возлюби ближнего больше, чем себя самого. Жизнь их в условиях зверской борьбы за выживание, когда вся страна как барахолка, где властвют спекулянты, воры и грабители, где бесчинствуют насильники, — жизнь их, христиански тепличных, в таком мире даже и не представима. И тем не менее, так и надо учить своих детей, — возлюби ближнего... — чтобы родителям не брать грех на душу, взращивая человекоподобного зверя, ибо есть и самая высшая цель человека и человечества, — любовь к Вышнему и ближнему, по мере которой и будет судима душа в Земном и Небесном Мире, — и грешно было бы нам, отцам-матерям, заведомо готовить своих чад на вечные муки. А с точки зрения того, как выжить такому чаду в порочном мире, следует наравне с любовью привить ребёнку и другую заповедь: любя же Бога и ближнего, будь кроток, как голубь, но мудр, как змея. Этому учит нас Новый Завет Господа нашего Иисуса Христа.

Будь мудр, как змея... Пойми, что честность, — ещё не нравственность, а тем паче совсем ещё и не христианская духовность, ибо честны бывают и бандиты в шайке, — внутренняя честность потребна им для слаженной и прибыльной лихой «работы», — но это не значит, что бандиты нравственны. Так и доброта без мудрости может обернуться злом или пособником зла.

Прибегает к вам некий человек и слёзно просит нож, и вы по доброте душевной даете ему этот нож, а он им — ближнего. И вот уже ваша доброта обернулась злом. Итак, будь мудр, как змея, но кроток, как голубь.

Взрослых воспитывают дети

Когда мы оцениваем взрослого человека, — путёвый он или не шибко, или совсем пропащий, — то среди добрых свойств его души мы перво-наперво стараемся высмотреть, сколько он сумел уберечь в своей душе небесно чистой, природной детскости. Вспомним Евангелие:

«В то время ученики приступили к Иисусу и сказали: кто больше в Царстве Небесном? Иисус, призвав дитя? поставил его посреди них. И сказал: истинно говорю вам, если не обратитесь и не будете как дети, не к войдете в Царство Небесное; Итак, кто умалится, как это дитя, тот и больше в Царстве Небесном; И кто примет одно такое дитя во имя Мое, тот Меня принимает; А кто соблазнит одного из малых сих, верующих в Меня, тому лучше было бы, если бы повесили ему мельничный жернов на шею и потопили его во глубине морской». (Мф, 18, 1-6).

Достоевский в свое время воскликнул с нежностью:

«Деток любите особенно, ибо они безгрешны, яко янгелы. И живут для умиления нашего, для очищения сердец наших и как некое указание нам».

Ещё раньше, до того, как прочел я эту мысль у Достоевского, дошёл я своим скудным умишком, что чаще всего не мы, взрослые, воспитываем малых чад, но те воспитывают нас, размягчают наши черствеющие души, настраивая их на жалость и нежность, — на красоту. Тут я имею в виду, конечно, самых малых, потому что ближе к школе и в самой школе многие (хотя и не все!) успевают быстро нацеплять наших взрослых пороков, словно ядовито-лиловых репейных шишек.

* * *
В проблемах семьи — а это проблема выживания человечества — начальствные советские дяди всегда сбивались на временные решения (демократы, власть имущие, и вовсе кинули детей в пропасть преступного мира); это когда не умеют или не желают лечить хворому больные ноги, ему суют костыль, чтобы хоть как-то передвигался, хотя, скажем, знают наперёд, что хворь из ног войдет и в тело и погубит человека. А посему и нелепы разговоры о каких-то временных мерах по спасению семьи, — я говорю о возрождении русской семьи; спасение семьи, корней нации, — прежде всего в воцерквлении семьи, чтобы жила она по заповедям Христовым, — без этого всякие воспитательные методы пойдут прахом, расшибуться о камни нашей подлой жизни; спасение же и — в каком-то далёком-предалёком будущем, — в обращении русских к натуральной жизни: к ремесленному и крестьянскому быту, где только и воскреснет полнокровная русская семья.

Вернуться на главную