Шипящее, злодейское слово «фашисты», конечно, и чёрная «тарелка» знала и напоминала всем время от времени. А в темноте шкафа сохранно лежала «испанка», такая синяя шапочка с красной кисточкой. Все мальчики и девочки, кто очень жалел испанских мальчиков и девочек, бегали в догонялки-игралки с этими шапочками на головах. Давно, правда. Когда им, кто родился в 1933–34 годах, было по четыре-пять лет. И про фашистские бомбёжки в далёкой стране они знали только по радиосообщениям и разговорам взрослых.

И вдруг… Ну вот только что, как напишет её, Наташин, старший брат Владимир, — «Тихо струилась вода в зелёной окантовке берегов, на перекатах серебряной чешуёй блестела под солнцем рябь». Вот только что его семилетняя сестрёнка восторженно кричала: «Мама, мамочка, Славик такую рыбку поймал! Такая рыбка вся чёрная и совсем тулбища нет, а хвост прямо из головы растёт!»

В своём романе-эпопее «Неизвестные солдаты» Владимир Успенский очень точно передаёт состояние недоверчивого изумления застигнутых врасплох советских людей:

« — Война, Тоня.

— Ф-у-у, — перевела она дыхание. — Какая ещё война? С кем? Японцы, что ли, опять?

— Немцы напали!»

Как, по каким неписаным законам, сводит судьба людей? Почему мне выпало встречаться и расставаться навек с самыми «моими», люто необходимыми? Да разве я когда думала, что рванусь к столу не для того, чтоб живописать, к примеру, прелесть душистой черёмуховой ветки, присыпанной блескучими каплями росы, а, прищемив до боли губу, — выводить стихийные, безотрадные слова очередного реквиема: «Ушёл…», «Ушла…»

Отчего в моей судьбе не оправдалось древнее поверье — «старый друг лучше новых двух»? На восьмом десятке возник Николай Павлович Кузьмин, сурового крестьянского нрава мужик. Где горнорудный Алтай, родина его, и Алма-Ата, где он превратился в писателя, и где я, смоленско-дорогобужско-тамбовско-сахалинская? Но каким-то мифическим вселенским силам потребовалось, чтоб на излёте жизни мы заодно бухали в колокол, призывая землю, на основе ещё тех, пионерско-комсомольских заповедей, вертеться только по законам правды и справедливости.

И знать не знала я до 2005 года Натальи Дмитриевны Успенской. Опять же — она родилась в Одоеве, под Тулой. Почти всю жизнь проработала в администрации академии имени Жуковского. Я же — существо разгульное, развращённое доступностью любой точки своей агромадной, распрекрасной страны. Впрочем, как и любой человек в то «распроклятое совковое» время, когда билеты стоили так сказочно дёшево.

И вдруг… звонок от Николая Павловича:

— Я очень хочу познакомить вас с Натальей Дмитриевной. Вы найдёте о чём поговорить. Ну да, младшая сестра Владимира Успенского. Очень хочу, чтоб вы уговорили её написать воспоминания о своей семье. Я просил — не получилось. Постарайтесь.

И впрямь, с самого первого телефонного разговора мы с Натальей Дмитриевной только и делали, что охали-ахали оттого, что «исторические вехи» наших биографий до смешного совпадают. И у неё и у меня и отец, и мать — школьные учителя. И она и я ходили-бегали в синих пилоточках-«испанках» с красной нитяной кисточкой, свидетельствующих о нашей сокровенной мечте — чтоб, значит, все фашистские самолёты разом упали-пропали, а все дети в Испании как закричат от радости «ура!» И она и я своими ушами услышали от родителей то роковое, грозовое: «Ребята, началась война». И она и я своими глазами видели тесную, извивистую очередь в военкомат. И вбирали голову в плечи от не по-человечески пронзительных вскриков женщин вослед колонне первых добровольцев, уходящих куда-то далеко-далеко. И с одинаковой, восторженной дрожью сердца, как-то разом уверовали в какую-то необоримую победность «наших», когда впервые загремело из зева уличного репродуктора это грозно-прекрасное многоголосье: «Вставай, страна огромная, вставай на смертный бой…»

И потом… Она, восьмилетняя Наташа, в сибирской глухомани, куда занесло лихолетье, замирала с остановкой дыхания перед сурово-размеренным голосом Левитана: «От Советского Информбюро…» И точно так же и я, но в Семипалатинске, куда по волшебным рельсам какие-то добрые силы укатили наш «эвакуированный» вагон от желтобрюхих «мессершмиттов» с их чёрными крестами и таким же чёрным, зловещим гудом.

Ну и дальше всё точь-в-точь! И ей, Наташе, и мне наши матери-учительницы, пренебрегая голодухой-холодухой и самыми беспощадно-безрадостными сообщениями, когда «наши войска после тяжёлых боёв оставили…», исправно приносили в портфелях заодно с драгоценным хлебом насущным разные книжки. С присказкой: «Ничего, ничего, всё равно мы немцев-фашистов погоним. А вам надо умнеть». И мы, едва научившись читать, уже с жадностью наслаждались их хороводной напевностью: «Жили-были старик со своею старухой…»

Наши не шибко сентиментальные матери-учительницы не признавали за детьми какой-то ущербной недоразвитости и не уставали снабжать нас не только сказками, но и стихотворениями Николая Алексеевича Некрасова. Из серии «Библиотечка красноармейца». Выпуск 1944 года. На плохонькой, сероватой бумаге… Но с неё прямо в душу бил завораживающий свет признания и за тобой, песчинкой человеческой, права на гордость:

Да не робей за Отчизну любезную,
Вынес достаточно русский народ…
Вынесет всё — и широкую, ясную
Грудью дорогу проложит себе.

Нет, она никак не поддавалась на мою просьбу написать воспоминания о своей семье, дополнить подробностями биографию своего знаменитого брата.

— Нет, нет, ну семья наша была самой обыкновенной семьёй провинциальных интеллигентов. Брат? Что кому даст, если я вспомню, что свой роман-эпопею «Неизвестные солдаты» он начал писать с котёнком Тяпой на голове… И потом, я не в лучшей форме…

Больна была уже Наталья Дмитриевна. Давно не выходила из дому. А меня, как на грех, внезапно, до скрежета зубовного, взъярило изобилие самоуверенных, претенциозных рассуждальников, устремившихся опорочить, втоптать в грязь будто бы коварно-убогое понятие «интеллигенция». Мол, от него-де и все беды на земле. Замечено: очень многие раздухарившиеся ругатели интеллигенции произошли, увы, из густомещанистой среды, где в чести отнюдь не возвышенные устремления, а жгучее желание «быть не хуже людей». То есть при получении «корочки» о высшем образовании огрести и жлобскую уверенность — что хочу, то и наворочу. Тем более, что отпала нужда «бегать по нужде» за плетень, в лопухи, — ватерклозет очень облегчает процесс прыткого умствования. Когда, в связи с резко изменившимися обстоятельствами полувселенского масштаба можно всласть охаивать ту самую, сбитую с ног буржуинами, советскую власть. Позабыв намертво, что она тебя вытащила из-за плетня, и ватерклозетом снабдила, и мозги твои всякими познаниями закудрявила.

С другого боку, как бы на вытоптанную поляну, где ничего никогда и не росло, громыхая брендом «богоизбранности», прорвалось ветхозаветно-оголтелое племя «настоящих русских интеллигентов». Несколько иначе — «образованного сословия». Об чём, вылупив глазёнки, возвещает по тому же ТВ «Культура» некто А. Архангельский, охраняемый лопушистой тенью богатеньких Буратин. Увы, им не сложно охмурять теперешних подростков и молодёжь, изо дня в день навязывая в качестве образцов «интеллигентности» самых откровенных русофобов, вроде окуджав, радзинских, войновичей.

Нам-то, «детям войны», оказывается, ещё как повезло! Мы имели возможность общаться с подлинными интеллигентами, облагороженными любовью к Отчизне, обострённым уважением к тем, кто трудится на родной земле. И ещё, и непременно — презрением к корыстолюбцам, показухе, способностью деликатно помочь нуждающемуся, учтиво настроить на серьёзное отношение к жизни, к тому же выбору книг для чтения. Ввек не забуду пожилую худенькую дворянку из районной тамбовской библиотеки, что вроде ни с того ни с сего попросила меня, десятилетнюю, проводить её. И всю дорогу тихим, но очень красивым голосом объясняла, почему надо бы мне обязательно читать рассказы Чехова, «Дети подземелья» Короленко, повести Тургенева. Когда привела к себе, то усадила за стол, разлила в красивые фарфоровые чашки морковный чай и положила на блюдечко кусочек чёрного хлеба. А надо знать, что шёл 1944 год. И голодуха была та ещё. И что я ей? В драных тряпичных тапках прибегавшая в библиотеку и руками в цыпках прижимавшая к себе стопочку как бы на время подаренных книг?..

И, увы, только сейчас, средь тотального хамежа распоясавшихся рыночно-базарных особей, несчастных по-своему, осознаю, какое же было мне счастье общаться, а потом и переписываться с ленинградским критиком Сократом Сетовичем Карой! Лежачий уже который год, так и не оправившийся от ранения, он, тем не менее, живо интересовался неведомой ему стороной дальневосточной жизни, горько сожалея, что трусы-приспособленцы взяли верх в журнале, где он работает, и призывал меня, молодую, здоровую, ни в коем случае не поддаваться унынию, вести и вести свою линию…

А Медведкин Александр Иванович, режиссёр-сатирик международного масштаба, чьё уникальное творчество и по сию пору изучают специалисты… Сын паровозного машиниста, политработник Первой конной, руководитель кинобригад в Великую Отечественную, лауреат Государственной премии, Народный артист СССР… Я долгое время не знала, что среди его наград — орден Красного Знамени, два ордена Ленина… Не носил даже «планок». И как же его, насквозь праведно советского, при всех заслугах «трамбовали» местечковые мещане, приписывая ему «антисоветские умыслы», «злостное критиканство» и т.п. Высокий, крепкий ещё, несмотря на возраст, он весело посверкивал светлыми глазами и уверял: «Жизнь, Лиля, хороша только в драке! За правое дело, естественно».

В любом селе или деревеньке, куда забредала я с корреспондентским умыслом, перво-наперво интересовалась у повстречавшейся старожилки, мол, у кого б мне переночевать тут. Мол, вон дом с голубыми ставнями, — не туда ли постучаться. Ответы могли быть разными. И один из них такой: «Ни, ни, девка! Эти без души живут, им бы только под себя гресть. А вон тётка Клавдия, вон её домок с рябинкой, ей чужая нужда как своя». И вот уже, раздевшись, сдёрнув валенки, сижу близь тёплого бока печи и пью чай с малиной-земляникой. А хозяйка, пожилая доярка в ситцевой кофтёнке, в блескучих серёжках, что, как быстро выясняется, сынок, в городе плотничающий, подарил, — смотрит на меня, сияя глазами, и сама себя радует: «Надо ж, не думала-не гадала, а вот он — живой человек да с интересом ко мне. Вот уж и праздник для души. Пей, пей, согревайся. Вон сколько по морозу-то отмахала!»

И было мне дано воистину волшебное наслаждение. От возможности быть близко-близко от Ивана Семёновича Козловского и наблюдать… И отвечать на его весёлые, остроумные реплики. О чарующем голосе его что можно сказать, что бы уже не было сказано? Разве только: всё суровое время Великой Отечественной он, этот магической красоты и силы, голос, неиссякаемый на арии из опер, русские, украинские песни, старинные романсы, завораживал, вдохновлял и укреплял исстрадавшиеся души воинов и тружеников тыла. И мы, детвора, уже соображали, замирая перед «тарелкой» или репродуктором, что это наше, личное богатство — и Козловский, и Лемешев, и раскатистый бас Михаила Михайлова, сотрясающий небо и землю — «Эх, дубинушка, ухнем!»

Я не знаю, что теперь стало с председателем литовского колхоза-миллионера «Риту Аушра» Генрикасом Кретчавичюсом. Но тогда, в середине восьмидесятых, он, как и «тётка Клавдия», вмиг обаял меня искреннейшим благорасположением, без намёка на угодливость. Всё той же внутренней интеллигентностью и повадки и суждений. Лихого, весёлого нрава он, бывший фронтовик, наиважнейшим делом своей многотрудной председательской жизни считал создание и постоянное воспроизводство в коллективе… хорошего настроения.

— Что, мы забыли, как оно обходилось с нами, то суровое послевоенное время? Но что было при нас, то было, не отнять, — радость, что выжили, надежда и вера, что дальше будет всё лучше и лучше. И я пришёл не для того, чтобы эту веру порушить. Я имел одно право — не портить людям настроение. Я никогда не разделял: вот — «я», а вот — «они». Всю жизнь я сам больше всего не любил окрик, насилие над моей волей, казёнщину в отношениях. О чужой душе думай так, как о своей собственной.

Но именно то, что Генрикас умел сближать свою судьбу с судьбой каждого, кто встретится на пути, — вызывало неудовольствие у чиновников при шляпах и галстуках, но с хамской, казённой душонкой. И первый разнос «народный председатель» получил за то… что танцевал с молодёжью, что купил духовые инструменты и сам играл в оркестре: «Подрываешь председательский авторитет!» Ещё разное за то, что начал со строительства клуба, жилья — «не с того конца берёшься!» Отбивался: «Нет, не свиньям сначала надо создавать условия, а людям. Добро отзовётся добром. А то что о нас народ подумает!» На войне как на войне.

Выверенная интеллигентность Кретчавичюса и подобных ему обязана была быть с кулаками, чтобы отбиваться от хамов при должностях, приноровившихся унижать человеческое достоинство «именем партии и правительства». И тем самым дискредитировать основу основ советской власти — социальную справедливость.

Набредаю на очередную благоглупость, так сказать, обобщающего характера, мол, русский интеллигент только тем и занимался, что искал всюду, кому бы поклониться. Он-де кланялся «марксизму и революции, прогрессу и атеизму». И чую — так случилось, что автору данного текста не довелось общаться в среде подлинных интеллигентов. Тех, о ком А. Довженко сказал: «Ведь трус может притвориться храбрым, злодей — добрым, негодяй — героем, праведником… И лишь нема возможности никак притвориться интеллигентом».

… В конце концов мне удалось переломить недоверие Натальи Дмитриевны к её собственным возможностям. Месяца черед полтора я держала в руках рукопись, которая ляжет в основу книжечки «Моряк, писатель, гражданин». Через год она будет издана, оплаченная средствами самой Н. Д. Успенской и её сына Дмитрия. С учётом моей горячей просьбы — поместить на обложке портрет поразительно красивого, юным-юного морячка, чей глубокий, одухотворённый взгляд в момент западает в душу… Таким уходил «воевать с японцем» семнадцатилетний доброволец, её старший брат Владимир. Хотя мог вовсе не рваться на защиту советской власти… Имел основания… Вот это-то моё полупростодушное предположение и раздражило Наталью Дмитриевну и задело за живое так, что она чуть ли не в крик:

— Да как же вы не понимаете?!.

Обычно сдержанная, а тут, осыпью, громко, о том, что брат её, Володя, никогда не был мелочным, верхоглядом, демагогом-путаником. И, уже в охотку:

— Володя, в самом деле, многое не досказал о себе. На первый взгляд это мелочи. Вот хотя бы почему он, в том пятьдесят седьмом и ночами писал и писал своих «Неизвестных солдат»? И почему не прогонял от себя котика Тяпу? Только сядет за стол, только ручку возьмёт, а Тяпа уже карабкается по его рубашке. Так и писал с Тяпой на голове.

— И впрямь, почему? — подам голос.

— А потому, что в нашей семье жалость и сострадание к слабым, бедствующим не считалось особой добродетелью, а было делом самым обыкновенным. Как и любовь ко всему живому, к природе, цветам, листочкам, ёжикам, собакам. А ещё в семье нашей чтили Правду. Мы, дети, даже по мелочам не рисковали врать. Так что нам с Володей очень повезло появиться на свет в дружной, ладной, крепкой семье, где друг друга не только любили, то и уважали, независимо от возраста. Хорошо. Согласна. Есть что вспомнить и рассказать. Тем более на фоне нынешнего рваческого, мещанского беспредела… Теперь представьте… Наш городок Одоев оккупируют фашисты. В нашем доме по-хозяйски грохочут их грязные сапоги. Мне, значит, семь, Володе — четырнадцать. Немцы роются в наших вещах. Находят его пионерский галстук и рвут. И похвальные грамоты в клочья. На наших глазах стреляют и убивают нашу любимую собаку Проворку… Это такой был большой чёрный, с рыжими подпалинами пёс, с доброй мордой. Ни я, ни брат не плакали. Оцепенели…

В книжке «Моряк, писатель, гражданин» Наталья Дмитриевна уточнит недосказанное: «Володя всегда был молчаливый, сосредоточенный. Увлекался военной литературой, историей, археологией. Наш дед Николай Алексеевич Сечкин, выходец из казаков Запорожской Сечи, имел характер твёрдый, решительный. Службу начинал мальчиком на побегушках у одоевского купца. Перед самой революцией дорос до приказчика, откупил у купца придел — часть лавки. И построил очень добротный дом из пяти комнат, обставил на городской манер. Тут и большой сад и огород. В мирные первые дни июня он слёг. На четвёртый день позвал к себе в спальню Володю, вручил ему свою именную трость и сказал: «Всё. Моя жизнь кончилась. Отец твой больной, немощный. Теперь ты в доме — главный хозяин, за всё в ответе». С этими словами и умер. Володя характером в этого деда, отца моей матери. Дед со стороны отца, Пётр Петрович Успенский, был очень образованным человеком, знал несколько языков. Сначала был учителем, но там, в деревне, не было священника, его и поставили батюшкой в местную церковь. И нарожали они с матушкой, моей бабушкой Елизаветой Львовной, шестерых сыновей и трёх дочерей. В то время русские семьи крепкими были, в каждой — по несколько детей. Да, дружная, ладная, трудолюбивая у нас семья была. Но судьба моего деда, священника Успенского, сложилась драматично. После революции он не вынес разгрома церкви и вскоре умер от горя».

На мой повторный, настырный вопрос от имени не шибко «прогрессивного» «населения»: «Но почему, почему ваша богатая до революции семья приняла и чтила советскую власть?» — был такой ответ Натальи Дмитриевны:

— Об этом очень точно и внятно сказал Володя в своём романе «Тайный советник вождя». Вот: «Моя мать, Сечкина Нина Николаевна, родилась в 1907 году в небольшом уездном городе Одоеве Тульской губернии, в богатой купеческой семье. В очень богатой — это надо подчеркнуть, хотя здесь не место вдаваться в подробности. Училась в гимназии, а после революции — в трудовой школе. И всей душою горячо восприняла то новое, что принёс стране семнадцатый год. Странно? Нет, объяснимо. Её коробила несправедливость. Буржуи, спекулянты, чиновники жили припеваючи, а в деревнях — голод, грязь, болезни, неграмотность, лапти, соломенные крыши, земляные полы. И это — у девяноста процентов людей, а то и больше. А постыдное, унижающее неравенство сословий?! Почёт и преклонение перед заурядной семейкой князей Козловских, презрительно, свысока смотревших даже на богатую семью Сечкиных, не говоря уж про обывателей. А чем она, Нина, хуже, тем более что и в роду были люди знатные, всей России известные?

Короче говоря, Нина Сечкина стала в своём городе первой девушкой-комсомолкой, создала пионерскую организацию и обрела должность очень даже ответственную, стала председателем У-бюро ЮП, в переводе на обычный язык — уездного бюро юных пионеров. Такие, как она — святое и самоотверженное поколение революционеров, искренне боровшихся за лучшую жизнь для народа, сотворившие чудо в развитии экономики, в подъёме культуры. Позабывали об этом оболваненные антирусской пропагандой потомки ещё не так давно нищих рабочих и крестьян. Пряники приедаются, для разнообразия кнута хочется.»

Наталья Дмитриевна дополняет:

— Наша мама окончила в 1927 году тульскую совпартшколу. В этот год родился Володя. В этом же году её «вычистили» из партии. Тогдашние демагоги-«праведники» считали великим грехом любовь к человеку из семьи священнослужителей. Но она не из тех была, кого легко сломать. Стала учительницей, заочно окончила пединститут. Её очень уважали в Одоеве. Никакого зла на советскую власть не затаила. Потому что понимала — жизнь сложна, в ней много всего и всякого. Приспособленцы, мошенники, корыстолюбцы не есть советская власть. Они — враги и её, и всех порядочных людей. Вот почему и мы с Володей самые большие несправедливости, которые случились с нашей семьёй, не валили на советскую власть! Вот почему поклёп на нашего отца, как потом выяснилось, начальника милиции, мы и воспринимали как злодейство этого негодяя. Ему так хотелось получить в собственность наш добротный, красивый дом! Он и написал донос, будто бы наш отец служил немцам в период оккупации. И нашего отца погнали по этапу. А он с трудом ходил. Его и пристрелили где-то по дороге… Мама наша твёрдо верила в то, что рано или поздно справедливость восторжествует. И мы с ней заодно. И потому она не отговаривала Володю, когда он решил идти воевать, а сказала ему: «Будь мужественным и честным».

Такие слова не срываются с губ матерей случайно, вдруг… Случайно мимо подростка пролетели те фашистские пули…

Наталья Дмитриевна: «Отступая, немцы угоняли с собой молодёжь. Попал в облаву и Володя. Немцы определили его в обоз вместе с другими парнями и девчатами. Мама бросилась защищать сына. Но немецкий офицер со всей силой ударил её в грудь. Мама упала в снег… Ночью, когда обоз переезжал какую-то реку, Володя спрыгнул на повороте с моста на лёд и побежал в темноту. Немцы открыли огонь по нему, но не попали. К утру садами-огородами он добрался до Одоева. А в городе уже были наши».

А далее… Школьников привлекли к захоронению наших бойцов, которые обнаружились после таяния снегов в окрестностях Одоева. Некоторые красноармейцы не имели медальонов-документов. Это был пулемётный расчёт, прикрывавший осенью 41-го отступление наших войск.

Наталья Дмитриевна: «Именно тогда брата впервые и поразила мысль, что никто ничего не узнает об этих героях. Родные не узнают, где и как погибли их близкие…»

Но самих Успенских поджидал зловещий поклёп в том же 1942 году с подлейшими, жестокими последствиями. Наталья Дмитриевна: «За мифическое служение немцам нашу семью отправили по этапу в ссылку с полной конфискацией имущества. Сначала была тульская пересыльная тюрьма. Потом посадили в теплушку товарного состава и повезли в далёкую Сибирь… Было холодно и голодно. Спали на голых нарах… Ели мы в основном кормовой жмых. Вскоре у меня началась дизентерия. Однажды поезд резко затормозил. От сильного удара кипяток вылился из котелка и обварил маме ногу. Ожог был очень сильный, мама не могла ходить. И заботу о нас взял на себя Володя… К концу 1942 года мы приехали в город Канск Красноярского края. Володя пошёл раздобыть чего-нибудь съестного, да чуть не поплатился жизнью. Местная шпана напала на него с ножами. Он едва успел добежать до вагона. Пока мы стояли в Канске, по ночам в вагоны ломились местные бандиты. Наконец на машине нас отправили в местечко Абан. Мороз был сильный, в открытом кузове неимоверно продувало. В Абане на ночь нас поместили в каком-то зале. Кто стоял, кто лежал на полу. Володя раздобыл для бабушки стул, усадил её. Так, ночью, сидя на этом стуле, она и умерла во сне. В ту же ночь умер и новорожденный младенец.

Утром Володя с родственниками скончавшегося ребёнка выхлопотали разрешение на захоронение. Так в один гроб и положили нашу бабушку и новорожденного. Володя приметил место захоронения. Лет через двадцать он слетал в те места и поставил на их могиле крест».

Ну, казалось, всё-всё и дальше его, пятнадцатилетнего подростка, должно было только угнетать и озлоблять, опять же против «режима». «Брату не разрешили учиться в восьмом классе. Его определили санитаром к местному ветеринару… Далее, уже в 1943 году, ему опять не разрешили учиться в школе. Его отправили в тайгу вместе с зэками на лесоповал. Оттуда он вернулся шестнадцатилетним пареньком-мужичком. Привёз из тайги частушку:

Жив я буду, не забуду
Этот паровоз.
От Сисима до Ольховки
На карачках полз.

После лесоповала его направили на работу в шахту, на золотой прииск…»

А что их мать, учительница? Там, в городке Артёмовск, затерянном в тайге, они, сын и дочь, переживали обиду за неё. В. Успенский: «Уроки в ремесленном училище ведут молоденькие учительницы, сами-то полуграмотные. А в коридоре две ссыльные женщины с тряпками в руках, уборщицы мест общего пользования, моя мать и ещё одна кандидат химических наук».

Как же, однако, повезло им, брату и сестре, иметь такую мать! Интеллигентно независимую, способную бесстрашно встречать удары судьбы! Наталья Дмитриевна:

— Нет, мама не озлобилась. Она была молода, энергична. По своим убеждениям оставалась советским человеком. Верила, что рано или поздно справедливость всё-таки восторжествует, и наши злоключения закончатся. И — писала письма в Кремль на имя Сталина. Ещё с дороги в Сибирь… И из Сибири. Просила разобраться… Владимир тоже писал письма Сталину и в Красноярский краевой военкомат с просьбой направить его на фронт, или хотя бы в военное училище. И пришло, наконец, распоряжение из Москвы о полной реабилитации Успенских. И мама будет преподавать в селе Мажарка свои любимые русский язык и литературу. Тогда же, в 1944 году, Владимир Успенский семнадцати лет окончит во Владивостоке школу радистов Тихоокеанского военно-морского флота и «пойдёт бить японцев» в Северной Корее. Как же он радовался! Не отверженный, а как все теперь! И он докажет, как не ошиблись в нём те, кто доверил и ему судьбу Родины! Володя служит на «сторожевике» «Вьюга». Их дивизион доставляет и высаживает морской десант в Северной Корее. В лесистых сопках, в тылу у японцев Володя вёл корректировку наших батарей. … Был ранен, контужен, но из строя не вышел. Их группу считали погибшей… Потом они спустились с сопок и на японских шхунах добрались до Владивостока. И брат всю жизнь гордился медалью Адмирала Ушакова — этой высшей матросской наградой».

И, казалось бы, дальше-то, после войны, всё у этого честного, жизнелюбивого юноши пойдёт без сучка и задоринки… Наталья Дмитриевна: «Осенью сорок пятого его избирают секретарём комсомольской организации корабля. Он вступает в партию. Экстерном сдаёт экзамены за школу. В 1947 году его направляют в Ленинградское военно-морское училище. Он учится с упоением. Сбывается его мечта стать кадровым военным. Там, в Ленинграде, — первая его любовь. Очень красивая студентка. Но… После участия в Параде Победы на Красной площади в 1948 году его отчисляют из училища. Идут «кадровые чистки». У Володи находят «пятнышки» в биографии… Его направляют служить на Северный флот старшиной в экипаж к самым, как он говорил, разгильдяистым матросикам. Чувство собственного достоинства заставляет его, «уценённого», порвать с любимой девушкой: «Не хочу портить тебе жизнь…» Потом напишет: «В ленинградских сумрачных туманах заблудились все мои мечты». Но…

— Там, в Архангельске, мой брат не сидит, проклиная всё и всех, а «воспитывает матросиков» и заочно оканчивает исторический факультет пединститута. В 1951 году возвращается в Москву, в ту самую комнатёнку, где я с мамой и кошка с размножающимися котятами. 1957 год. Особых доходов нет. Есть ширма — за ней его рабочий стол и стул. Пьянки-гулянки — это не его. Он очень раним, сострадателен, но одновременно решителен, неуступчив, когда цель намечена. К тому времени многие старались позабыть о войне, «не надрывать душу». Володя же был из тех фронтовиков, кто торопился объяснить людям, насколько несправедлива забывчивость по отношению к тем многим, чьи жизни-подвиги канули в бездну небытия только потому, что нет пока у нас в стране такого горького, жертвенного понятия — «неизвестные солдаты». И я горжусь, что именно благодаря моему брату, его роману, сначала в бытовой обиход вошли эти два слова, а вскоре заполыхал огонь на могиле Неизвестного солдата у Кремлёвской стены.

«Ну почему же, несмотря на гигантские усилия наших врагов, они так до сих пор и не могут уничтожить Россию, о которой Збигнев Бжезинский, наш самый опасный враг, заявил: «Россия — лишняя страна на географической карте!» Слишком огромный запас прочности был в неё заложен в те годы, которые описываются в романе» (Николай Кузьмин). Это уже о втором эпохальном произведении В. Успенского — «Тайный советник вождя». Это его очередной «бросок на амбразуру» в те годы, когда уже несколько десятилетий подряд троцкистско-мещанская «интеллигенция» из местечково-кухонных диссидентов только тем и занималась, что обгаживала И. В. Сталина и его соратников.

Она, сестра, знала, каким отрывком из романа «Тайный советник вождя» стоит закончить книжечку «Моряк, писатель, гражданин», как разнести в мелкую щепу подлые сочиняйки «пятиколонников» про то, к примеру, как не любили советские люди своего вождя, какую убогую речь произнёс он 7 ноября 1941 года, и прочее, чтоб оболванивать молодёжь. Это мы, «дети войны», слышали по радио своими ушами тот спокойный, уверенный голос: «Товарищи красноармейцы и краснофлотцы, командиры и политработники, партизаны и партизанки! На вас смотрит весь мир, как на силу, способную уничтожить грабительские полчища немецких захватчиков. На вас смотрят порабощённые народы Европы, подпавшие под иго немецких захватчиков, как на своих освободителей… Будьте же достойны этой миссии! Война, которую вы ведёте, есть война освободительная, война справедливая. Пусть вдохновляет вас в этой войне мужественный образ наших великих предков — Александра Невского, Дмитрия Донского, Кузьмы Минина, Дмитрия Пожарского, Александра Суворова, Михаила Кутузова! Пусть осенит вас победоносное знамя великого Ленина!

За полный разгром немецких захватчиков!

Смерть немецким оккупантам! Да здравствует наша славная Родина, её свобода, её независимость!

Под знаменем Ленина — вперёд к победе!»

«После речи Сталина, после того, как оркестр исполнил «Интернационал», раздалась команда, благозвучная для каждого, кто любит парады: «К торжественному маршу! Одного линейного дистанции…» И шевельнулась, двинулась по площади наша славная сила».

И как же возликовала морская душа писателя, когда он описывал «своих братишек»: «Потом — моряки. Одна из морских бригад, срочно вызванных с флотов для защиты столицы. У этих, в контраст, с маршировкой было неважно. Шагали вперевалочку, совсем другим ритмом, чем сухопутчики: всего восемьдесят, а не сто двадцать шагов в минуту, заказав соответствующую музыку оркестру. Литые ребята в тельняшках под распахнутыми воротами шинелей и бушлатов. В хромовых ботинках, в бескозырках, несмотря на мороз, на вьюгу. Им ещё в эшелонах валенки и шапки выдали, а они, черти, вышли на площадь в своей форме. Да и что за моряк, если клеши засунуты в голенища? Смотрелись эти орлы так, что не хотел бы я столкнуться с ними в бою против них».

Наталья Дмитриевна сохранила в своей книжке о брате весьма неприятные для нынешних либерал-отщепенцев цитаты («Тайный советник вождя»). «Ньюс Кроникл»: «Организация в Москве обычного традиционного парада в тот момент, когда на подступах к городу идут жаркие бои, представляет собой великолепный пример мужества и отваги». «Дейли мейл»: «Русские устроили на знаменитой Красной площади одну из самых блестящих демонстраций мужества и уверенности, какая только имела место за время войны».

Наталья Дмитриевна и сама не ожидала, как отзовётся её слово о брате в книжечке «Моряк, писатель, гражданин». Сколько благодарных сердечнейших слов услышит не только от земляков-одоевцев, но и от многих-многих российских патриотов. И оттого её последние годы скрасил, хоть отчасти, этот поток искреннейшей признательности. И мало кто знал, что сама она терпела изнурительные боли. Но на мои вопросы «что? как?» отвечала неизменно коротко: «Ну да, болит нога. Но так ведь ей и положено. Ну а что нового у вас? Всё удивляетесь?»

И вдруг сама удивилась, поразилась, словно давняя девочка-пионерка Наташа:

— Как же мы дожили до такого бесстыдства?!

Возвратилась памятью к январю 2000 года и как бы заново пережила непереживаемое… Владимир Дмитриевич называл её на стародавний манер «сестрицей». В тот роковой день она как никогда долго звонила в квартиру, где работал брат, оберегая необходимое одиночество. Наконец услыхала щелчок замка…

— Сестрица, — вымолвил он, бессильно оседая на пол, — я закончил… мне плохо…

Она бросилась к телефону, вызвала «скорую». И вот пришли двое молодых здоровых парней. Один из них хмуро оглядел аскетичную обстановку, где книги, книги и никаких примет гламурного богачества. Вякнул презрительно:

— Чего это вы нас вызвали? Платную? Вам же нечем платить!

Ну да, и при советской власти хватало сволочей. Но каким же питательным оказался навоз либерализьма-обирализьма для их вовсю размахрившегося жлобства!

Этой осенью Натальи Дмитриевны не стало. А я никак не осилю принимать как должное эту очередную свою потерю. Ведь вот, вроде, только вчера мы с ней толковали о том о сём по телефону, радовались тому, что как ни исстарался змеюшник десоветизаторов, десталинизаторов забить в гроб И. В. Сталина, а заодно и тех, кто знал и знает ему истинную цену, а он — вот Он. Роман «Тайный советник вождя» из самых читаемых!

А ещё, вот, кажется, только что, в два голоса, по телефону же пели «Варяга», одну из любимейших брата её и всех нас, девчонок-мальчишек тридцатых:

Наверх, вы, товарищи, все по местам!
Последний парад наступает!
Врагу не сдаётся наш гордый «Варяг»,
Пощады никто не желает!

Ну как там пели… Голоса-то не ахти… Но всё же…

Беспощадный к самому себе, к своему здоровью, одержимый обострённым чувством справедливости, Владимир Дмитриевич закончил свой роман «Тайный советник вождя» обширной цитатой из речи Уинстона Черчилля. В честь 80-летия со дня рождения Сталина: ««Большим счастьем для России было то, что в годы тяжёлых испытаний Россию возглавил гений и непоколебимый полководец И.В.Сталин… Сталин производил на нас величайшее впечатление… Когда он входил в зал Ялтинской конференции, все мы, словно по команде, встали и, странное дело, почему-то держали руки по швам.

Он обладал глубокой, лишённой всякой паники, логической и осмысленной мудростью. Сталин был непревзойдённым мастером находить в трудные минуты пути выхода из самого безвыходного положения. В самые трудные моменты, а также в моменты торжества, он был одинаково сдержан, никогда не поддавался иллюзиям. Он был необычайно сложной личностью… Сталин был величайшим, не имеющим себе равных в мире, диктатором. Он принял Россию с сохой, а оставил оснащённой атомным оружием.

Нет! Что бы ни говорили о нём, таких история и народы не забывают».

«Действительно, — уточняет В. Д. Успенский, — Иосиф Виссарионович был и остаётся единственным и неповторимым среди руководителей государств всех времён и народов. После него страна, скатившись до заговоров, до дрязг в руководящей верхушке, утрачивала свою мощь, своё величие. Так и бывает: вслед за гигантами появляются серые середняки, а затем наползает откровенная дрянь, обуреваемая стремлением нахапать, нажраться, готовая ради корыстных, низменных целей на любую ложь, на предательство попирающая интересы своего народа, имевшего несчастье породить и взрастить перевёртышей…»

Брат и сестра Успенские рядом лежат, за одной оградкой. И мама с ними...