282-я для Пушкина и Достоевского

Любого русского классика в наши дни посадят в тюрьму. По 282-й статье. От двух до четырёх лет. В лучшем случае он отделается приличным штрафом.

Не верите? Почитайте сами:

«Действия, направленные на возбуждение национальной, расовой или религиозной вражды, унижение национального достоинства, а равно пропаганда исключительности, превосходства либо неполноценности граждан по признаку их отношения к религии, национальной или расовой принадлежности, если эти деяния совершены публично или с использованием средств массовой информации».

Первым сел бы Николай Васильевич Гоголь за гениального «Тараса Бульбу». Штрафом бы не отделался. Там ведь полный набор, что ни страница — то материал для уголовного преследования.

«Бывали и в других землях товарищи, но таких, как в Русской земле, не было таких товарищей».

Разве перед нами не пропаганда национальной исключительности?

«Бедные сыны Израиля, растерявши всё присутствие своего и без того мелкого духа, прятались в пустых горелочных бочках, в печках и даже заползывали под юбки своих жидовок…»

Что это, как не унижение национального достоинства и «пропаганда неполноценности граждан»? А ведь это ещё из самых безобидных фраз повести, напитанной самым яростным антисемитизмом.

А что же говорить о полонофобии? Если бы Гоголь жил в наши дни и смог каким-то чудом напечатать своего «Бульбу» хоть сколько-нибудь значительным тиражом, то не избежать нам международного скандала.

Не меньший скандал вызовет и «Бородинская годовщина» Александра Сергеевича Пушкина. Здесь, впрочем, поляки не успеют, свои же, отечественные, либералы заклюют.

Компанию в тюремной камере Николаю Васильевичу и Александру Сергеевичу составит Фёдор Михайлович Достоевский. Не только за «Дневник писателя».

Впрочем, где бы ему этот «Дневник» напечатать? Разве что в газете «Завтра». «Братьев Карамазовых», если повезёт, возьмёт «Наш современник».

Если спросить филолога об антисемитизме Достоевского, филолог наверняка сморщится, будто наберёт полный рот клюквы, и ответит как-то неопределённо, но в том духе, что мы зря считаем гуманиста Достоевского антисемитом. А кем же его ещё считать?

Разве случайно именно омерзительный Фёдор Павлович Карамазов сошёлся «со многими жидами, жидками, жидишками и жиденятами, а кончил тем, что под конец даже не только у жидов, но и у евреев был принят».

Но дело далеко не ограничивается антисемитизмом. Григорий Померанц однажды заметил, что герои Достоевского делятся на мужчин, женщин и иностранцев.

Что заставило весьма начитанного в европейской классике Фёдора Михайловича выбрать для самого отвратительного героя «Игрока» имя бескорыстного и благородного кавалера де Грие из повести аббата Прево?

Трудно найти вовсе безвредного классика. Лермонтов назвал чечена «злым» («Казачья колыбельная»). Тургенев смеялся над национальными чувствами немцев («Вешние воды»). Салтыков-Щедрин передразнивал еврейский акцент («Пропала совесть»). Константин Симонов вовсе призывал убивать людей:

Пусть исплачется не твоя,
А его родившая мать,
Не твоя, а его семья
Понапрасну пусть будет ждать.
Так убей же хоть одного!
Так убей же его скорей!

Не надо ссылаться на войну. Симонов был не журналистом, а поэтом, эти стихи остались в вечности, а не только в подшивках фронтовых газет.

В наших глазах классик не может быть классиком, если его творчество противоречит нашим (гуманистическим) убеждениям. Поэтому мы или не замечаем ксенофобии классика, или замечаем, но оправдываем, объясняем каким-нибудь временным помешательством или же вовсе начинаем классиков «адаптировать».

Впервые с цензурой я столкнулся ещё в детстве, когда увидел советский мультфильм «Сказка о мёртвой царевне и семи богатырях». Сказку Пушкина я знал гораздо раньше, знал наизусть, тем больше я удивился, когда за словами «серых уток пострелять» не услышал знакомого продолжения:

Руку правую потешить,
Сорочина в поле спешить,
Иль башку с широких плеч
У татарина отсечь,
Или вытравить из леса
Пятигорского черкеса.

Цензоры больше всё-таки пропускают, глаз замылился, да и за классиками не уследишь. Между тем материал для УК РФ можно найти где угодно.

Вряд ли посадили бы в тюрьму Льва Николаевича Толстого, зато могли заставить объясняться за неполиткорректные слова Наташи Ростовой: «…по-моему, это такая гадость, такая мерзость, такая… я не знаю. Разве мы немцы какие-нибудь?..»

Цепи художника

«Мы во всю мочь спорили, очень сильно напирая на то, что у немцев железная воля, а у нас её нет — и что потому нам, слабовольным людям, с немцами опасно спорить — и едва ли можно справиться».

Так начинается повесть Николая Семёновича Лескова «Железная воля». Её герой, немецкий инженер Гуго Пекторалис, в России разорится и в конце концов погибнет из-за своей непреклонной немецкой воли, из-за упорства и методичности.

А представьте себе, что Лесков живёт в наши дни. И вот он решил написать повесть, используя всё тот же приём. Вряд ли он стал бы писать о немцах, современных безвредных и беззубых немцах, давно закопавших свои боевые доспехи под Бранденбургскими воротами. Скорее всего, Лесков сделал бы героем… китайца.

Ведь о возможной войне с великим восточным соседом у нас давно пишут, давно предсказывают и наше неизбежное поражение, не военное, так демографическое или экономическое.

И вот появляется повесть о железной китайской воле или о непревзойдённом китайском трудолюбии какого-нибудь предпринимателя из Поднебесной, которого эта воля и это трудолюбие губят.

Кто бы её напечатал? Опять-таки малотиражное, презираемое либералами националистическое издание, которое даже в сообщество «Журнального зала» не пускают.

Я очень хорошо понимаю, как легко оскорбить национальное чувство, как можно больно и несправедливо обидеть человека, высмеяв его отечество, его народ.

Ещё в детстве я читал изумительный очерк Александра Ивановича Куприна «Листригоны». Читал, но бросил, как только наткнулся на оскорбительное слово «русопеты».

Куприн будто поддакивал балаклавским грекам, высокомерно, с презрением говорившим о гибели в море артели «каких-то белобрысых Иванов» .

После этого я несколько лет не мог видеть книги Куприна. Мне легко представить чувства еврейских, чеченских, немецких, польских читателей.

Но разве эта ситуативная русофобия хоть в чём-то умаляет талант автора «Листригонов»? Разве антисемитизм Достоевского мешает нам ценить его дар? Разве не прощаем мы Гоголю самые чудовищные слова? Прощаем, потому что только мы, читатели, и должны быть терпимы, толерантны. Художник не может быть толерантен по своей природе.

Искусство не отражает жизнь, но создаёт реальность, столь же богатую и сложную, как сама жизнь. А жизнь не оставляет места толерантности.

История человечества полна крови, ненависти, преступлений. Их можно осуждать, но нельзя предавать забвению. В наше время ничто не изменилось, не изменилась же человеческая природа со времён Сервантеса и Шекспира.

Зато изменилась литература, тяжкие вериги политкорректности сковали художника. Я не только о России говорю. Как сложилась бы судьба Уильяма Шекспира в современной Англии?

Разве он не загубил бы на веки свою репутацию одним лишь «Венецианским купцом»? А что скажут мусульмане, если не «Отелло», защищённый бронёй бессмертной славы, а пьеса молодого малоизвестного британского драматурга будет оканчиваться такими словами:

В чалме злой турок бил венецианца
И поносил Республику, — cхватил
За горло я обрезанного пса
И поразил вот так.

Кто такую пьесу поставит? И что скажут критики?

Ни современная русская, ни современная западная литературы не подарят человечеству новых гениев, потому что гений не знает запретов, условностей, законов. Он воистину по ту сторону добра и зла. А наш мир накладывает на писателя слишком много ограничений.

http://www.chaskor.ru/article/vse_pozvoleno_20552