Жизнь одна и смерть одна

*  *  *
              Сергею Васильеву
На балконе качается чье-то трико
Под февральским пронзительным ветром.
Умирать неохота, а жить – нелегко
Здесь, где каждый вопрос – без ответа.

Если в ранние сумерки думать о том,
Как неласковы здешние ночи,
То легко ощутить себя вдруг стариком
С вытекающим прочим.

Да и так залихватская эта зима
Насверлила отверстий
И свистит без гармонии и без ума
От реки до предместий.

Ничего, поплотнее уткнись в воротник,
Так бывает на свете.
Ты ведь знаешь об этом и даже привык
Опираться на ветер.

У прохожего лишь попроси огонька,
И покажется снова:
Все в порядке, пока не скудеет рука
С зажигалкой грошовой.

* * *
Никакая вещь не пропадает даром,
Каждая вещь пропадает со смыслом,
Как тогда, на ночном шоссе под Краснодаром,
Обрывок вялотекущей мысли.

Я рассуждаю о новом, грущу о старом,
Восхищаюсь усыпанной звездами высью,
И дышит в лицо история своим перегаром,
И таится вечность встревоженной рысью.

Жизнь то холодит морозцем, то накрывает кумаром,
Смерть то и дело кажет свою мордашку лисью,
И никакая вещь не пропадает даром,
Пока твоя судьба осенней паутинкою виснет.

* * *
Внутреннее устройство этого мира,
Оно, как ждущая капремонта квартира:
Капает с потолка
И хочется топленого молока.

Внутреннее устройство этого мира,
Кажется куском засохшего сыра:
Крепкое, со слезой,
А где-то тронуто бирюзой.

Внутреннее устройство этого мира,
Похоже на осень: ветрено, неспокойно и сыро,
Плесень на гамаке,
И ты, свернувшийся в уголке.

Внутреннее устройство этого мира,
Словно бы ржавая ветхость шарнира:
Еще подвижное, но скрипит
И в каждом звуке – горечь и стыд.

Внутреннее устройство этого мира,
Смахивает на зычный крик бригадира:
Сразу – хватать, бежать,
Двигаться, твою мать!

Внутреннее устройство этого мира –
Затаившаяся до времени мортира,
Грозная в тишине,
Повернутая ко мне.

* * *
Жизнь одна и смерть одна,
Проживаем все до дна,
До подкладки, до покрышки,
До дешевого вина.

Город полон кипятком,
Словно чайник со свистком.
Гул взбесившегося пара
Где-то там под потолком.

Нас обнимет пустота,
Поцелует нас в уста,
Выдаст нам по карамельке
И заклеит полость рта.

Все, приехал, вышел срок,
Привязали номерок
И в мертвецкой положили
Так, чтоб ноги на восток.

Грязной лампочки накал
Освещает твой оскал,
Где-то плачет безнадежно
Та, которую ласкал.

* * *
За заброшенной деревней
В недрах пойменных лесов
Затаился сумрак древний
Эхом смолкших голосов.

Говорят, там город сложен
И разрушен тьмой веков.
Там прохожий осторожен,
Не тревожит мертвяков.

Только местный «археолог»,
Самодур и неофит,
Землю роет, матом кроет
Тех, кто издали глядит.

У него кирка с лопатой,
Громкий чайник со свистком,
И что с ними он, что с матом,
Управляется легко.

Весь райцентр за ним страдает,
Крутит пальцем у виска.
Бойкий бизнес угасает –
Магазин и три ларька.

Что он ищет, в чем заноза,
Где подхвачен этот грипп?
Под каким таким наркозом
Матерится, аж охрип?

На своем убитом джипе
До райцентра – и назад.
Что-то возит, матом сыплет.
И какой азарт в глазах!

Сколько страсти, сколько силы!
Ведь говорено ему:
Нет там никакой могилы,
Все старанья ни к чему.

Отродясь никто не строил
Городов на тех местах.
Этот, знай, лишь матом кроет
И все роет, аж зачах.

Ночью – чай с костра, лежалый
Мочит хлеб, глядит во тьму.
Как хотите, а пожалуй,
Я завидую ему.

* * *
И едем мы в мягких вагонах,
И видим белье на балконах.
И эти балконы с бельем
Потом порастают быльем.

А те, кто белье это сушат,
Никак нашу жизнь не нарушат.
Оставшись от нас в стороне,
Они растворятся в стране.

С бескрайним ее окоемом,
С обильным ее черноземом,
Где предки безмолвно лежат,
Где листья под ветром шуршат.

Где наша судьба прорастает,
Где светлое горе витает,
Где горькая радость грустит,
Где каждый десятый – убит.

И все мы скорбим над распятым,
И каждый – расчислен десятым,
И каждый бубнит про свое,
И реет с балконов белье.

* * *
Александр Иванович Корейко
В темноте сидит на берегу.
Головой владеет тюбетейка,
Шелест волн и больше ни гу-гу.

Александр Иванович Корейко
Затаился и ведет подсчет.
На примете каждая копейка,
А душа тоскует и поет.

Легкий бриз дыхание доносит
До его редеющих седин.
Где-то там хвостом плеснула Зося,
Только он по-прежнему один.

Впереди маячит телогрейка,
Труд ударный, Беломор-канал.
Александр Иванович Корейко
Миллион достал и всех достал.

Он жует творог, боится стейка,
Он не курит, не глядит в стакан.
Александр Иванович Корейко,
На хрена тебе твой чемодан?

Зашипи волна, в бокал налей-ка
Молодого, вздорного вина!
Не шути с судьбой, дурак Корейко!
Ведь она действительно одна.

Засмеялась в сердце канарейка,
Разрывая сердце на куски.
Александр Иванович Корейко
Бесится и воет от тоски.

Он добыл заветные купюры,
А судьба разменяна на медь.
Остается только умереть,
Получив печать регистратуры.

Простатит, лото, малосемейка:
Старческие скорбные дела –
Жизнь уходит, гражданин Корейко,
Бабочкой вспорхнула и ушла.

Зарастет репейником могила,
И никто не постоит, скорбя.
Что же, Александр Иваныч, было
В этот промежуток у тебя?

Что ты вспомнил, взгляд последний бросив,
С чем ушел туда, где – ничего?
Разве только, как смеялась Зося…
Что ж, мой друг, довольно и того.

* * *
Лежат забеленные крыши,
Безмолвны стылые дома.
Ко всем карнизам, аркам, нишам
Льнет бакалейная зима.

Ее забавы беспощадны,
Ее забота тяжела,
И льется свет ее лампадный
По обе стороны стекла.

Растерянный, сдается город
На милость позабытых стуж,
И медленно вползает холод
В извилины унылых душ.

До отвращенья надоевший,
Снег сыплет каждый божий день.
Так мужичонка овдовевший
Летит по жизни, словно тень.

Так безалаберный подросток
В избытке непрожитых лет
Несется через перекресток
На беспощадный красный цвет.

И мне б лететь за ним.
Да где там!
Ни силы, ни желанья нет…
И наконец-то белым светом
Стал персональный белый свет.

В ПОЕЗДЕ МОСКВА – БАКУ,
НАБЛЮДАЯ С СЕРГЕЕМ ВАСИЛЬЕВЫМ
ИЗ ОКНА КУПЕ ЗАРОСЛИ ЛОХА СЕРЕБРИСТОГО
На столе от завтрака ни крохи,
За окном произрастают лохи,
Лохи на них смотрят из окна.
В Дагестане, где-то посередке,
Выпив по бутылке местной водки,
Маемся – ни отдыха, ни сна.

Нитью от фрюштюка до обеда
Тянется неспешная беседа
О любви, России, о себе.
Все про неудачи да невзгоды,
Про перемещения народов,
Все, как ни крути, а о судьбе.

Степь да степь… Дорога, как дорога.
Словно между дьяволом и богом
Мы повисли в горькой пустоте.
Все скулим, а надо-то немного,
Ведь давно уже, скажи Серега,
Всех простил распятый на кресте.

* * *
Вешалка в истерике стучит
По трясущейся вагонной стенке,
Утомленный водкою храпит
Друг, по-детски подогнув коленки.

Он лишен доспехов всех и лат
Защищающей его гордыни,
Он теперь ни в чем не виноват,
Никогда – доселе и отныне.

Сладко спится под колесный стук,
Сдобренный пластмассовой синкопой.
Горестно посвистывает друг,
Повернувшись к миру тощей попой.

Он проснется, сплющенным лицом
Горькую действительность осудит.
Никогда он не был подлецом,
Значит горьким пьяницею будет.

* * *
Неуклюжая строчка легла в тетрадь.
Так и буду биться теперь над ней,
Подгонять, выравнивать, поправлять,
А она – все вычурней, все сложней.

А друзьям прочту, и Брыксина – промолчит,
А Ерохин в восторженной похвале
Вновь зайдется, и я испытаю стыд
Капитана на тонущем корабле.

Так зачем же, скажи мне, зачем опять
Эта пытка вечная над листком,
Эта ручка бойкая и тетрадь,
Этот стыд кромешный и в горле ком?

Вот и я не знаю, но вновь сижу
За столом – полуночным дурачком
И с надеждой висельника вожу
Затрапезной ручкою над листком.

* * *
Жизнь, которая была
К нам, щенятам, беспощадна,
Ничего нам не дала.
Ну и ладно, ну и ладно.

Мы, кусаясь и резвясь
Под лихими небесами,
Наугад нащупав связь,
Кое-что забрали сами.

Но теперь, спустя года,
Многим сделалось понятно:
Все, что взяли мы тогда,
Отберет она обратно.

* * *
Расслабиться, забыться на полгода
И видеть отвратительные сны,
Как этому способствует погода
Над данной территорией страны.

Стремительно везде похолодало,
Аж листья не успели пожелтеть.
И кажется – всего осталось мало,
И времени, и сил, чтобы терпеть.

Неможется, но надо продержаться
До той поры, мой преданный дружок,
Покуда меж домами кувыркаться
Не примется назойливый снежок.

* * *
Под абрикосом бдит комендатура —
Стройбат — привет!
Копаются два сонных штукатура,
Сводя на нет

Глубоких трещин давнюю фактуру.
Вто-вот — обед.
И девушка застенчивая, Нюра,
Сучит берет.

Она красива и совсем не дура,
Но ей в ответ
Ржет потный прапор. Он в делах Амура —
Бубей валет.

Она красива. Вся ее фигура
Видна на свет.
Ах, Нюра, Нюра, где комендатура,
Там счастья нет!

* * *
Что я об этом снеге напишу?
Как дышишь ты, или, как я дышу
Он падал так же медленно, так ясно,
Так грустно, так неслышно, так напрасно.

Как кровь толчками в разветвленьях жил,
Как плачущая девочка в парадном:
Немыслимый, неправильный, нескладный,
И, как и я, покуда падал — жил.

* * *
Что ты ищешь в небосводе чистом?
Не печалься, не тумань свой взор.
Это ангел выцветшим батистом
Бронзовое зеркало протер.

И многометровая громада
Стала тоньше на один микрон,
Но теченье нашего уклада,
Не волнуйся, не изменит он.

Так же будет вычурно кружиться
Лист полуистлевший на ветру.
Так же равнодушно сядет птица
На холодный памятник Петру.

И не надо ни о чем жалеть нам,
И не надо плакать ни о ком,
Если ангел раз в тысячелетье
Проведет по зеркалу платком.

Вверх

Комментариев: