Приземистый румяный парень идет пешком, иногда оглядывается - позади, скрывшись за посадками, остался семеновский поворот... Попуток не то, чтобы нет - едут, но Саню никто не берет. У своих, у самойловских, видать, всё запасено, - по домам сидят, никто под утро на рынок в Балашов не поехал - некому теперь, к полудню, и возвращаться. Изредка прут мимо транзитные рабочие лошадки: в основном, вазовские "четверки" да "нивы" - легко долетев по гладкой бетонной трассе из райцентра до Семеновки, сворачивают сюда, на разбитую дорогу, и, теряя скорость, ползут дальше через Самойловку в Аркадак. С прицепами и без, груженые - битком народу и скарба - крестьянские легковушки эти с хрустом давят колесами мелкий щебень в дорожных ямах. Народ - чужой, не самойловский, - бросает равнодушные взгляды из задних стекол: для пассажиров Саня, одетый в мешковатый, явно с чужого плеча, спортивный костюм, - лишь часть унылого степного пейзажа. Всю его солдатскую форму - парадку, фуражку да шинель с пустыми зелеными погонами - ефрейторскую "соплю" рядовой Сашка не выслужил пока ни по сроку, ни по выучке, - рано ему еще, - уже либо носят, либо загнали на барахолке цыгане из поезда. Не до рвения было Сашке - тяжело тянулись первые армейские полгода и плохо для него закончились. Время от времени солдат, заслышав позади машину, на ходу "голосует" - поднимает руку, держит ее вытянутой, пока транспорт с ним не поравняется, не прокатит мимо, - и потом беззвучно матерится вслед. Проезжают и порожняком, но не тормозят - наоборот, норовят втопить хлеще... Вахлак ведь, штаны гармошкой, рукава свисают - что он заплатит за извоз?! - Сам дотопает! Щелкают камни по дну очередной "тачки" - стук глухой, железный, как в ржавую пустоту... Солдат - а по виду уже и не скажешь, солдат ли, - идёт, тащит на плече сумку килограмм на пятнадцать и смотрит окрест. Впитавшие влагу поля размахнулись вширь, вкось, то квадратами, а то в линейку, щетинятся прелой прошлогодней стерней; снеговые лужи, что в низинах, играют с небом в переглядки. Дома начался апрель. Наверно, март здесь был теплым, раз сугробы уже растопило. А в Алакуртти, где Сашкина войсковая пограничная часть, - пока зима. Там - местами тайга, а местами лесотундра с сопками, здесь - степь. По крайней мере, была когда-то. "Сельскохозяйственные угодья" - так определили Балашовскую природную зону в школьном географическом атласе для седьмого класса. Этим все сказано. Кабы сейчас стародавние времена - быть бы тут дикой глади до горизонта, а ныне все посадками разгорожено, - не дают посадки прозрить даль до конца, застят сиреневыми, в дымке, полосами. Но Сашка знает, что вот-вот покажется его родное село. Сашка - дезертир.
1. Было это вроде совсем недавно - и месяца не прошло, - а, казалось уже, что и не с ним, и, вообще, в какой-то другой жизни. - Объясняем политику партии, - трое "старых" расселись по каптерке: один на столе, двое на подоконнике. Взгромоздили ноги в сбитых уже, до блеска вычищенных сапогах на табуретки и смотрели на Сашку весело, но не по-доброму - как коты на цыплака. Главный был Салгалов - в этой троице вроде идеолога - щупловатый, в идеально выглаженном "пэша", даже на рукавах стрелки. Кудрявый золотистый чуб из-под шапки и белесые, цвета замызганного банного стеклышка, нахальные глаза к солдатской форме не шли - к ним бы малинову рубаху, картуз с цветком и гармонь - выбрыкивать вприсядку в народном ансамбле в клубе на празднике. - Чему учили в карантинах - забудь! - объявил "гармонист". - Молодые делают здесь всё: чистка, уборка, мытьё - всё на вас. Раз ты один - значит, на тебе. - А чё, тебя одного прислали? Еще духи будут? - встрял с подоконника тупого вида амбал со свернутым носом. - Хват, не перебивай, - повысил голос главарь. - Да, Сажин, скажи, что там на разводе говорил Демченко, будет еще пополнение? - На разводе только меня в комроту отправили, - сдавленно, но дерзко ответил Сашка. - Больше ничего не знаю. Его не отпускала тревога - до последнего надеялся, что пошлют на заставу и теперь, когда не подфартило, не знал, как себя вести в новом окружении. - Нам троим кроватки еще заправлять будешь, - прорезался третий - накачанный коротышка с мордой как у мопса. Голос у коротышки был злой, одновременно хриплый и тонкий. "Те двое ещё ничего, а этот гнус", - подумал Сашка. - Да, Сидор, молоток! Хорошо придумал, - загыгыкал Хват, - кровати заправлять, еще сигареты добывать. Будь сейчас другая ситуация, Сажин бы улыбнулся - рядом эти двое из ларца смотрелись причудливо: великан и карлик. И в то же время чем-то похожи. Если бы Хват ненароком попал под кузнечный пресс, точно получился бы Сидор. Коротышка, гадко ухмыльнувшись, вдруг огорошил вопросом: - Сколько? Сашка растерялся и переспросил: - Сколько... времени? - и начал задирать левый рукав, чтобы взглянуть на подаренные дедом Егором часы. - Сколько старому до дембеля осталось, - рассердился Сидор. - Не тупи! Сашку еще в учебке сержанты предупреждали об этом дурацком вопросе, готовя к тому, что на заставах и, особенно, в гарнизонных ротах будет, по их словам, "дедовщинка". Молодежь, вроде как, должна была считать дни, которые остались старослужащим до приказа. Еще было очень много этих дней - двести с лишним, Сашка не помнил. - Э-э, воин, а ты чё в "котлах"? Командирские что ль? Дай заценить. Снимай, снимай... На первом году часы ваще не положено, - Хват слез с подоконника и протянул ручищу. Салгалов поддакнул: - Будет тебе урок! За то, что не помнишь, сколько осталось, забираем "котлы" себе... Сашка расстегнул ремешок, протянул вниз циферблатом, чтобы увидели надпись на крышке. "Старики" сначала не поняли, в чем дело, тупо читали по очереди несколько раз, и вдруг все вместе засмеялись. - Не-е, - Хват поморщился, - мне западло котлы с такой надписью носить. - Да-а, - мерзко и весело протянул Сидор, - Западло. - Западло? - Салгалов выхватил у Сидора часы и швырнул об пол. Странный звук, будто чиненная пружина снова отлетела - сломалось что-то в старом механизме. Сломалось в тот момент что-то и в Сашкиной душе. - Западло? Западло? - все больше распаляясь и уже почти истеря, повторял Салгалов. Он хрястнул по циферблату каблуком. - Западло не знать, сколько осталось старому! Западло носить часы на первом году службы! Западло! Он отбивал чечетку на осколках, шестеренках, винтиках. Свалялся пыльный ремешок, откатилась куда-то крышка с гравировкой: - Западло! Даже Хват с Сидором с недоумением наблюдали за истерикой своего заводилы. И не замечали, как неузнаваемо меняется в лице молодой и на первый взгляд робкий Сажин. В эту роту - комендантскую - Сашку распределили после учебки, и, хоть просился он у замначштаба майора Демченко на любую линейную заставу, навстречу ему не пошли, - умудрились впихнуть его, молодого, причем, одного-единственного, в то подразделение, которое больше всего на виду у гарнизонного начальства. Чем уж он так в штабе приглянулся, или уж, скорее, наоборот, не угодил, - Сашка не понимал. Все офицеры, как один, едва его завидев, кричали: "Сажин, ну и репа румяная!", "Сажин - небось деревенский?", "Морда у тебя, Сажин, - кровь с молоком!", "Всем брать пример с рядового Сажина - так и должен выглядеть образцовый солдат!" Неужто всего лишь за здоровый цвет лица ему так не повезло? Начальству так важно, чтобы караульные при штабе были крепкими и румяными? И все всегда называли его по фамилии, Сажин да Сажин... И молодые, и старые, и офицеры, и даже женщинка из лаборатории в санчасти, коловшая новобранцев в палец. "Имя свое там забудешь. В армии только по фамилии ..." - так и предупреждал Егор Петрович внука, вытаскивая из своей памяти подробности подзабытых фронтовых будней. Еще дед любил рассказывать, - особенно выпив на праздничных застольях, когда собиралась в их доме в Самойловке вся окрестная родня, - как его полк в войну освобождал Освенцим, и, в тысячный, милионный раз избавляясь от морока виденных им трупов, описывал всё до жестокости подробно, закатывая к потолочному брусу глаза, в которых начинала туманиться старческая синева. Егор Петрович не замечал, как дочь пихала его локтем в бок, и улыбался внутреннему калейдоскопу проскочившей жизни - не понять было, что ему представлялось в тот момент, когда он пояснял бабам, насаживающим холодец на вилки, чем крематорная топка в концлагере по своему устройству отличается от русской печи. Улыбался, а у самого дрожали кисти рук, и вилка звенела о старую эмалированную тарелку. Последнее застолье было на седьмое ноября, на праздник, который в селе неизменно называли "Октябрьская", - за месяц до того, как внук с кружкой, ложкой и трехдневным запасом харчей отбыл к месту службы. Санёк в этот красный день календаря как раз родился. Погалдев, выпив за Сашку и его маму, гости принялись за горячее - была утка с капустой и дымились отварные картофелины с укропом. В тот вечер Егор Петрович подарил Сашке свои командирские часы со светящимися стрелками: - В армию возьмёшь, там пригодятся. Когда накануне он ездил в Балашов в часовую мастерскую - чинить механизм и заказывать дарственную гравировку, его там отговаривали: - Зачем новобранцу в армии часы - отберут ведь. - Не отберут, с такой гравировкой старослужащие не посмеют, - довольно усмехался дед и перечитывал черненую надпись на серебристой крышечке. Выведенные строгим шрифтом буквы складывались в изящную надпись: "Молодому бойцу от деда". - И правда, двусмысленно, - отметил мастер с улыбкой, можно и так понять, и эдак... Каждый дембель "дедом" себя мнит, "старым", - а тут "молодому бойцу", над дембелем свои же смеяться и начнут, если в таких часах ходить будет. - То-то же, - хвалился дед Егор. - О, как я придумал! Три месяца, с самого первого дня в армии, Сашка сверялся со светящимися стрелками, и были они для него той ниточкой, которая связывала с домом: у кого-то фотография любимой, еще у кого-то - мамин крестик, а у него - дедовы командирские часы. Когда машины, пара "уралов" и шестьдесят шестой "газ", привезли пополнение прямо с поезда на вычищенный плац и туда же, на хрустящую заснеженную твердь , всех новоприбывших выгрузили из машин вместе с сумками, было еще интересно. Даже любопытно было, что же ждет саратовскую команду дальше. И, главное, что заботило многих - когда выдадут обмундирование. - Через полчаса выдадут - сообщил сержант, который вез их в поезде, - Не спешите, надоест еще форма, мечтать будете одеться в гражданку... "Полчаса, - подумал Сашка и глянул на часы, - Дед, слышь, через полчаса стану солдатом. Как ты и хотел."
2.
К призывному пункту Саратовского облвоенкомата подогнали заказной автобус. Он стоял в клубах вонючего бензинового дыма и ожидал пассажиров довольно долго - под задним бампером от сизых выхлопов уже потемнел асфальт и накапало радужную лужицу. Каждый из отъезжающих обязательно приводил с собой группу. В основном, это были родные: матери и бабушки, реже отцы с дедами, тетки; через раз попадались любимые девушки с непременными клятвами дождаться, и самой многочисленной группой, которая непонятно кого провожала, были молодые веселые горлопаны из числа друзей. Один из призывников, чернявый, с усиками и модной чёлкой на глаза - таких девки любят, - бренькал на гитаре песенку про путану: "Меня в афган, тебя в валютный бар..." Ребята подпевали - кто-то даже жалел, что афган кончился - не погеройствовать! Ещё обсуждали насущное: в каких краях находится таинственный посёлок Балакурти, в который отправляют их служить. Сошлись на том, что по звучанию, наверно, ближе к югу: "какой-нибудь Таджикистан, не иначе..." Сашка провожал себя сам - дед привез его заранее и, сдав дежурному, ушел, чтоб не пропустить маршрут Саратов-Аркадак, который пролегал через Самойловку. А то пришлось бы Егору Петровичу плестись семь километров, а у него больные ноги. Когда автобус с призывниками тронулся с места в сторону железнодорожного вокзала, сопровождавший команду капитан-пограничник собрал военные билеты, что в обмен на паспорта выдали всем на руки буквально за полчаса до отъезда, и стопкой убрал их к себе в портфель. - Товарищ капитан, а дынями на заставе кормят? - спросил Сашка, размышляя о том, как обустроен быт на таджикских границах. - Че-ем? - Дынями, - вздохнул Сашка. - Дыни в Заполярье к сожалению, не растут. А ягодным вареньем и грибами, которые вы сами соберете, сварите, засолите - кормят. - В каком еще Заполярье? - Сажин подумал, что, может быть, не тот автобус или команда не его. - В Мурманской области. В Алакурттинском отряде. Вот оно что. Алакуртти-Балакурти, юг, тепло. Да, дела-а... - А у меня даже теплых носков нет, - сказал Сашка. - Дадут портянки, - успокоил капитан.
- Размер? Какой размер? Воин, тебя спрашивают! - А фуражки когда? - Сорок три. - Товарищ прапорщик, а почему шинель без пуговиц? - Подвяжи простынь, неча хозяйством передо мной светить. - А других шапок нет? - А погоны? - Подойдёт, натянешь! - Белье надевай сразу - и кальсоны, и рубаху! Теперь зимнее! Живее, боец, как там тебя… Сажин! Отмечаю - белье получено. Простыню кидай сюда! Сашка вздрогнул - в оживленной многоголосице спортзала, временно превращенного в пункт выдачи обмундирования, сейчас обращались к нему. Начал спешно натягивать белые хлопковые кальсоны с пуговицей. Рубаху. Так, зимнее... Трикотажная фуфайка цвета небесных послегрозовых просветов застряла на влажной бритой голове - ни туда, ни сюда. Улыбался в морщины прапорщик, смеялись дежурившие в зале сержанты, ржали новобранцы. Повеселил народ рядовой Сажин. Натянул все-таки вещь и с бирюзовыми катышками, прилипшими к черепу, направился получать камуфляж. Присмотрелся к своим, - оказалось, что у всех на головах такой же трикотажный начес: друг на друга пальцами показывают и веселятся поволжские ребята. Сначала в раздевалке всех стригли под ноль ручными машинками и отправляли, как выразился торчавший здесь усталый майор - начмед, - на "санобработку", которая оказалась просто холодным душем. - Солдат, в часах мыться собрался? Снять часы! Отправишь посылкой домой, - крикнул майор. - Амфибия, - фыркнул Сашка, забегая под струю воды. - Что сказал? - Часы-Амфибия. Командирские - не намокнут. Дед приказал не снимать. "Ну попади только ко мне в санчасть, шустряк, - пробормотал опешивший офицер, - попробуй только заболей... Амфибия..." Сашке не привыкать - закаленный в деревне, приученный мыться колодезной водой, он крякал, пока тонкая ледяная струйка точила бритую голову. Только вот склизкого дегтярного обмылка, что вырывался у всех из рук на рыжий плиточный пол, ему не досталось. После выдали по простыне и по листку со списком: - Та-ак, бойцы, вытираемся, заматываем срам, и бегом получать форму! В спортзале было подготовлено несколько развалов со складским добром: шинели, накиданные ворсистыми скрутками; черные, свиной кожи, сапоги-заполярки, сшитые попарно ; белье нижнее белое и, с начесом, - белье утепленное синее; ремни со сверкающими бляхами, длинноухие страшные шапки с завязанными ушами, и отдельно - камуфляжные костюмы с иголочки - мечта "стариков", готовящих себе амуницию на дембель. Прапорщики, вооружившись планшетками и карандашами, занимались выдачей, сержанты направляли людской поток. Между вещами и лысыми, как яйцо, новобранцами, на разные лады замотанными в белые простыни, сновал фасонистый офицер - опять же с майорской звездой - из роты материального обеспечения и деловито ступал сам подполковник Тарасов - грозный вездесущий начштаба. - Сперва вещмешок, - гаркнули Сашке в правое ухо, в котором после бодрого душа студеной пробкой застряла вода. Он подал список, - напротив первого пункта поставили галочку, - и, кружа по залу, одеваясь и постепенно обрастая имуществом, ходил от горки к горке, пока, наконец, не получил шинель. А скольких трудов ему стоило ее обшить! -Эх-х, опять иголка сломается, - досадовал он на крепкое шинельное сукно. Полупришитый погон оттопырился, торчал зеленым крылышком, нитка запуталась, увязла узелком в плотной ткани. - Бери лезвие, отпарывай и пришивай по новой, - подсказал сержант, назвавшийся Димой, - и поживей давай, тебе еще петлицы, пуговицы, не тормози... - А иголки есть еще? - А на тебя не напасешься, сколько сломал уже? Все шьют, никто не ломает, один ты... На, держи. Сломаешь - пойдешь туалет мыть. Весь первый день службы саратовские новобранцы промаялись, доводя до ума форму, полученную накануне. Полный комлект - зимнее, летнее, парадное. Все оказалось полуфабрикатом - без пуговиц, петлиц, погон, шевронов, знаков отличий. Кокарды для фуражек - и те выдавались отдельно, вместе с крабиками и пуговицами. Вымеряй линейкой сантиметры, отступы, сверяйся с уставами, куском мыла ставь метку, как заправский портной, и потом знай себе - отматывай с двух здоровых промышленных катушек - белой и черной - ниток, сколько надо, ищи иглу и сиди, шей. Накануне перед отбоем в мыльницах разводили известку - маркировать вещи, и каждый тщательно спичиной выводил свою фамилию на подкладках. Сержант Меркулов, которого на период карантина назначили молодым бойцам не то в командиры, не то в няньки, в принипе, был ничего - нормальный, душевный. По неуставной моде к поясной петле у него был приторочен складничок на длинной цепочке - поиграться. Дима его изредка открывал, для понту покручивал им в воздухе и втыкал в истертый от мытья дощатый пол. "Покрасить бы надо полы в казарме", - подумалось Сашке, он вспомнил сразу, каким нарядным охристым глянцем светились дома доски, особенно перед праздниками, когда мама, бывало, пройдется влажной тряпкой. - Та-ак! - опробовал сержант командирский голос. Вышло не очень. Тогда он выпрямился, встал ухарем посреди бытовки, шапку сдвинул далеко на затылок. Руки в карманах, и поверх расстегнутого ворота болтается на шнурке полированный патрон калибра "пять сорок пять". Вот теперь сразу видно, что, как минимум, год службы у парня уже позади. - Ну-ка, джинны и духи! Слушайте и повинуйтесь! Народ оторвался от шитья неохотно: чего, мол, тебе надобно, старче - некогда ведь, спешим. - Пока все не пришьёте, спать не ляжете, воины! Обмундирование проверю, что у кого не так - будете переделывать. Сашке, сколько он ни старался, не поддавалась шинель. Исколол себе пальцы в кровь, а когда догадался давить иглу пуговицей, начали ломаться игольные ушки. Кое-как доделал все последним, уже под ропот и шипение своих земляков - спать все хотели. До подъема-то часа четыре оставалось. "Один замешкался, а всех сна лишают. Почему так? Неправильно это, - думал Сажин. - Скомандовали бы всем отбой, а меня оставили потихоньку дошивать". "Карантин, подъем!" - промычал на дальнем выпасе за речкой Еланкой совхозный бык в Сашкином сладком сне. "Чудно", - не просыпаясь, подумал парень, а бык тем временем появился совсем рядом и страшной тупой башкой с костяным наростом начал бодаться. - Подъем! - бил Меркулов чищенным сапогом в Сашкину койку - даже с верхнего яруса Лакша свалился. Лакша - это фамилия, саратовец он, городской, - гопник с набережной. Это он играл на гитаре "Путану", когда в военкомате ждали погрузки в автобус. Разговорились с этим Лапшой-Лакшой, пока всей командой ехали в поезде - в плацкартном вагоне, перекрытом с двух сторон. У Лакши - с усиками и циганистой вороной челкой на коровьи глаза - тот еще видок был, пока не обрили - теперь смешно на него смотреть стало, как другой человек - ущербный подросток без волос. А по соседству уже вскочил и неумело наматывал портянки Спонсор - еще в военкомате кличку получил модную, из нового капиталистического обихода, но не за то, что щедрый, а за толщину морды. И по всей площади казармы, со всех рядов и ярусов поспрыгивали, заметались в белых кальсонах всполошенные люди. Хватали с табуретов камуфляжи, ремни, шапки. Ночью все лишнее, что подшивали минувшим днем, что не пригодится зимой в учебке, сдали каптеру на хранение. - Карантин, строиться! Меркулов - бодрый, улыбается, а ведь тоже не спал. Начифирился, небось, с каптером, ножичек кидает в пол. - Вам повезло, - сообщает, - пока вы в карантине, утренней зарядки у вас не будет. Сорок минут даю на умывание, заправку кроватей, чистку сапог. Потом построение - в ПМП идете на медосмотр и сдачу анализов. Натощак пойдем, завтрак - позже. Мойтесь чище. Лаборанты у нас - женщины, и смотреть в микроскоп на тысячи загубленных жизней им неприятно. Казарма наполнилась густым гуталиновым духом. На сапогах этот казенный запах разнесли по всем углам, напитали им половицы, даже, казалось, хлорка в туалете отдает сапожной ваксой. И все же новобранцы оживились - в гарнизоне, оказывается, есть женщины! Около умывальников началась перепалка. Тем, кто просто умывался, в основном деревенским, не понравилось, что рядом кто-то, расстегнув штаны, неуважительно "сорит срамом в раковину" - моется перед сдачей анализов. Чуть до драки не дошло. Двоих крикунов охладил Меркулов - вылил на кафельный пол тазик мыльной воды и велел подтирать. Все здесь оказалось не таким, как Сашка представлял себе, когда дед рассказывал ему про армию, про войну. Даже о походной каше Егор Петрович говорил вкусно, со смаком. Еда в родном селе Самойловское, - в Самойловке, если по-простому, - тоже небогатая была, но если каша, так с душой и с дымком, а не как в части - клейстер, и если щи, то по всем правилам - чтобы со сметаной и ложка в миске стояла. А то хлёбово, которым здесь, в гарнизонной столовой, теперь Сашку кормили, и щами не назовешь - так, супец в голодный год дохлому поросёнку. Всё в армии по команде и только строем, душе не развернуться, и глазам - ни простора, ни красоты. Забор с колючкой по верху, и из серого кирпича трехэтажные длинные корпуса. Штаб, клуб, склады, казармы, медпункт - не разобрать с непривычки, где что, - все казалось одинаковым, будто короткой щеткой-шваброй, прозванной солдатами "бэтээр", начисто вымели, выдраили, вытравили отсюда все яркое и вольное. Об этом заполярном гарнизоне говорили так: куда ни плюнь - попадешь в майора. Они тут были разные: худые, толстые, здоровяки и "соплёй перешибёшь", увальни и шустряги; чернявые, блондины, седые; попадались бритые наголо и со старческими залысинами, - но практически все поголовно в этом звании носили усы. Майоры начальствовали на заставах, кроме самых обширных и тяжелых участков, - туда отправляли спортивных молодых лейтёх, - майоры гоняли в штабе чаи с пряниками и командовали отрядными ротами. По своим казенным квартирам в поселке одни втихую глушили водку, другие долгими полярными ночами уговаривали жён подождать еще год-другой перевода с повышением на новое место: в штаб округа, а то и в одну из столиц. И с трудом верилось, что эти одинокие пьяницы и трезвые семьянины, чинодралы и разгильдяи, добряки и злыдни, - как минимум через одного прошли за время своего лейтенантства афган, имеют не по одному ордену и ранению.
3. Ночь вошла в свой самый темный период - декабрь, полярное сияние изумрудными питонами почти уже удавило солнечный свет, на долю короткого мглистого дня осталось три часа в сутки. Служебные будни тянулись своим чередом - скоро Новый год, а осенний призыв продолжался, военкоматы все еще поставляли в учебки партии разномастных мальчишек, юношей, мужичков - на трехмесячную переплавку в однородную зелень. Начали в карантинную казарму захаживать с рекламой "покупатели" - сержанты и офицеры из учебных рот, в которые по истечении десяти дней весь саратовский призывной поток должен был влиться мелкими ручейками, перемешаться с белгородцами, карелами, сибиряками, ну и питерской да московской братией, разумеется - куда ж без них, без пиявок. В Самойловке не любили москвичей - если кто хоть на время попадал в Москву и жил там, а потом возвращался, его уже за своего не считали. Портился народ в столице, приезжали оттуда чужими и странными, нахватавшись дурных привычек и гонору. Егор Петрович съездил разок к дальней родне в первопрестольную и рассказывал потом, что встретили его плохо, намекали, что тесно и надо б ему в гостиницу, а на какие шиши? Это в столице все стали в "доллерах" получать, миллионщики, а в селах работа, какая была, вся кончилась. Или паши за гроши, или иди воруй. Переночевал у тех родственников, как собачонка, на матрасике в прихожей, и, обиженный, - восвояси. А на рынках-то у них есть все, что хочешь, и дешево. И самое дерьмо из того, что у них там продают, везут потом в провинцию, на Балашовский базар, к примеру, и втюхивают втридорога. Пиявки, одним словом! Даже странно, что сержант Меркулов москвичом оказался. Неплохой парень-то... - Товарищ сержант, - начал Сашка по уставу, как уже научили, - Разшите обратиться! - Обращайся, - кивнул Дима Меркулов. Димой он успел для всех побыть только в первый день - потом началась муштра, и за фамильярность многие уже успели поплатиться - стараниями наказанных помещения сияли чистотой и пахли мылом. - Вы здесь только на карантине сержантом, или останетесь в учебных ротах? - После карантина я в сержантской школе буду делать из вас спецназ, - ответил Меркулов и громко, чтобы все слышали, крикнул: - Бойцы! Кто хочет стать настоящим рейнджером, научиться стрелять из всех видов стрелкового оружия, из пулеметов с двух рук, добро пожаловать в школу сержантского состава! С этого и началось. Потом от связистов пришел лейтенант и рассказывал про телефонные станции и радиосвязь. Капитан-собачник напирал на романтику и любовь к животным. Не забыл упомянуть, что по статистике, правда, лет на тридцать устаревшей, чаще всего задерживали нарушителей именно кинологи собачьей службы. И Сашке захотелось стать кинологом. Потом он чуть было не записался в роту трактористов-дизелистов, к деревенского вида майору - думал, с таким-то найдет общий язык, но все-же решил повременить, утаил, что умеет немного управляться с трактором - "рано ещё, осмотреться надо..." В водители бы он пошел сразу, - "вон как лихо крутят баранку самойловские шофера", - но туда брали только тех, кто с правами, а у Сашки и на трактор никаких прав не было - мужики в совхозе научили за рычаг дергать, да и все. "Пойду все-таки туда, где Дима Меркулов будет сержантом", - определился рядовой Сажин к десятому дню. Это был последний день карантина, к вечеру молодых бойцов, уже ждали в профильных казармах учебных рот. В полдень их вывели на плац и построили. Сашка задумался - просто отвлекся на падающий снег и забыл, что задумчивых в армии не любят. - Рядовой Пупкин! - неожиданно окликнул, обдал его паром изо рта огромный и плотный майор Скотников, начальник сержантской школы. Усы ежом, брылястое бордовое лицо с ростками седоватой щетины по щекам - такую не взять ни лезвием, ни электрической бритвой. Глаза настолько мелкие, что в них ничего не прочтёшь. Шинель с портупеей и форменная офицерская шапка с голубым плюшевым отливом казались меньше, чем нужно бы на такую фигуру - будто их силой натянули на безразмерный соломенный куль, на каких в старину отрабатывали штыковую атаку. Добавив еще пару крепких слов, майор угрюмо навис над рядовым - ждал ответа по уставу. Лицо из бордового становилось малиновым, потом свекольным, и частый злой пар валил уже из ноздрей, оседая инеем на ремнях, пропущенных под погоны. А мороз-то крепкий! На текущие сутки Скотникова назначили дежурным по учебному пункту, и перед обедом на плацу он решил устроить смотр: начищены ли сапоги и бляхи, у всех ли застегнуты под кадыками крючки, изучен ли устав. Сашка, хоть и из села, - вроде привычный, а мата не любил. Особенно не выносил, если ругательные слова бросают в его адрес. "Матерщина - это же про стыдное, об этом вслух нельзя" - еще пацаном одернул он кого-то из старших в своей Самойловке. И в ответ, на удивление, умолкли. Наверно, с тех пор в родном селе его начали сторониться, не принимать в компанию, избегать. Сейчас он чувствовал, как, если бы ему кто оплеуху отвесил, горят его и без того красные щеки. - Боец! Звание, фамилия! Быстро! - рявкнул майор, и окончательно выйдя из себя, снова матерно выругался - как грязью выстрелил. По уставу, когда идущий вдоль строя офицер перед кем-то из солдат останавливался, нужно было назвать фамилию и звание. А Сашка и не заметил, как майор затормозил в аккурат перед ним, пропустил этот момент - сперва следил, а потом внимание перескочило на снег, который искрился в синем воздухе мелкими иглами, покалывал лицо, сыпался сзади на голую шею между шапкой и воротником бушлата. Темновато было в этом Заполярье в декабрьский полдень. - Рядовой Сажин, - наконец, выдавил из горла Сашка и стал навытяжку. Скотников дернул носом, губой, скривил рот: - Выйти из строя! Как положено, солдат вышел и развернулся к строю лицом. Зябко на белом плацу без соседских бушлатов, что грели в шеренге слева да справа. Майор обошел кругом, и, наверно, не найдя, к чему придраться, - все у Санька, как надо, все подогнано, - вдруг ославил его на весь карантин: - Таким, как рядовой Сажин, - который зевает в строю, - делать в школе сержантов нечего! Встать в строй, солдат! Где только щеки такие отрастил - как помидоры! "Скотинников тебе фамилия, а не Скотников. На бычару нашего совхозного похож" - подумал Сашка о майоре.
"Перелома нет, просто трещина, а рану зашьем, заживет", - сказал тринадцатилетнему подпаску врач самойловской больницы. Санька после того, как бросил школу, помогал пасти деду совхозное стадо и так же, как во время смотра не заметил Скотникова, так и тогда проглядел быка. Рог ударил по ребру вскользь, но кожу с мясом распахал. В общем, царапина - повезло! Егор Петрович с собаками и умелым "пристрелянным" кнутом быстро подоспел на выручку - спас внука. И хороший в их больнице врач работал, на все руки мастер - дал медицинского спирта, хлебнул сам и, из того же флакона щедро промыв рану, виртуозно сшил края.
"В сержанты путь закрыт. А ну вас всех! - крутанулась мысль в бритой голове, - куда сами на обучение назначите, туда и пойду". Его распределили в учебную роту связи. Знающих, как выглядят диоды с триодами, оказалось на весь призыв немного, и роту доукомплектовывали, сливая в неё весь, по выражению майора Демченко, "неопределившийся сброд". Демченко имел орден Красной звезды за интернациональный долг, осторожные оленьи ноздри - чуять ветра, дующие в штабных кабинетах, и черные, обувной щеткой, усы. По должности он был замначштаба, второй после Тарасова человек, и этой штатно-кадровой единице, по сложившей в Алакуртти традиции, шел в подчинение на два квартала в год весь учебный пункт, - кроме сержантской школы, в которой бессменно владычествовал Скотников. И офицеры - из тех, кто давно служил в гарнизоне и помнил Демченко другим, - удивлялись и не верили, как полевой лейтенант, герой афгана, за каких-то несколько лет может превратиться в чутьистого карьериста-штабника, которому, лишь бы, как в курятнике - забраться на жердь повыше и гадить на тех, кто остался внизу. Юные лейтенанты-романтики, вроде выпускника московского погранучилища Рудакова, генеральского сына, мечтательно решившего продолжать династию, - те, вообще, наивно верили, что геройство - на всю жизнь, что если подвиг, то им освящена вся планида, и что боевой орден не может уже открыть перед человеком иных дорог, кроме пути особой ратной аскезы и бескорыстного служения. На то он и орден - древний символ принадлежности к кругу рыцарей-монахов. Но жизнь, странная, нелепая, новая, запах перемен, смешивающих в своем вихре доблесть и колбасу, воинский долг и теплые квартиры, да что там говорить, - меняющих слова в гимнах и тексты присяг, - вносили свои коррективы, меняли, ломали, лукавили людей, очаровывая и разочаровывая, заставляя, как хищников, -"выжил в схватке - теперь жри!" - крутиться, алкать, приспосабливаться, в общем, - как ни странно звучит, - снова выживать... Неужто новое время - последние перестроечные пять лет - так переродило людей, переделало человеческую природу, что везде - во власти, в КГБ, в милиции, армии, даже на селе, в совхозах, - стали все уже не люди, а оборотни... Вчера парторг - сегодня Родину на торг... А может, оно всегда так было и человеческая природа такова и есть от создания - повоюет эдакий молодец Демченко, насовершает подвигов, получит в награду спелую, в теле, невесту-парикмахершу, а дальше - сказка кончилась, и "жили они долго и счастливо" - рожали карапузов, пробивали себе удобное жилье, чтоб сортир в ней не холодней, чем у других, да должность для бывшего доброго молодца, а теперь уже штабного интригана - послаще, к царскому столу поближе. В рядах "неопределившегося сброда", зачисленного в учебную роту связи к какому-то невзрачному медлительному капитану Иванову, оказался и рядовой Сажин. Извне подумалось бы, что обвык и втянулся - с трудом, конечно, не без "залетов", как здесь принято было говорить - и "тупил", бывало, и "косячил", - на занятиях в профильном классе, в строю, в бытовых мелочах - и так над ним потешались все, включая командира, что иной раз начинал он глупить даже на бис, - пусть уж смеются и подкалывают, лишь бы не ругали и не матерились. А вот внутри себя, в сердце, все воспринимал в штыки и против всего восставал душой. Коллективизм навязанный, строевое единство из-под палки конфликтовали в Сашкиной голове со степной вольницей и свободой быть самим собой. Но где нужны были сила и выносливость - там отыгрывался за весь казенный гнёт, туда направлял всё своё закованное в кандалы бунтарство. Пробежит дистанцию первым и отстающих дожидается, на свои часы-амфибию посматривает. На лыжном марш-броске по окрестностям - это был первый выход всего учебного пункта за пределы части - Сашка неизменно шел в авангарде растянувшейся вереницы молодых бойцов, успевая к тому же поглазеть на чудной северный ландшафт. Форсировали озеро в тихие безветренные минус двадцать, когда в три часа пополудни начинало уже смеркаться. На заснеженную гладь, разлитую во все стороны, с берегов безмолвно хмурились сопки. Косматый, в заиндевелой шкуре из мелких сосенок, шаман, выпучив валунами каменные глаза, смотрел на противоположный берег, где , укрыв хвойным пологом пару рыбацких построек, невысокая, другого, видно, племени, гора-девица зачерпывала базальтовой ладонью замерзшую воду. За час до озера на склоне сопки был привал с костром. И у Сашки взорвалась фляга с чаем - положил на тлеющую головешку погреть, а крышку отвинтить забыл. Хлопок переполошил всех так, что подумали - граната. А капитан Иванов оказался мужик с реакцией и юмором: сразу просёк, что к чему, скомандовал "Газы!" - не пропадать же даром такому случаю! И до берега со склона бежали с лицами, обтянутыми горько пахнущей тесной резиной, надрывно трубя в гофрированные хоботы. И рядовой Сажин - быстрее всех. Только в самом низу, на льду уже, поступила команда противогазы снять. Паренек из Питера, что был у них за художника, намалевал на следующий день в боевом листке карикатуру - атомный взрыв из разорванной пополам зеленой фляжки, а рядом Сашкин портрет: воротник бушлата, над ним помидорами щеки, над щеками - испуганно вытаращенные глаза, и поверх - шапка. А вместо ног - лягушачьи лапы с перепонками, на одной из лап часы и подо всем подпись - Амфибия. В довершение, в понедельник на разводе на плацу поглумился Демченко: - Нам, - говорит, - даже в штабе слышно было, чуть гарнизон в ружьё не подняли! Пару нарядов бы тебе, Сажин, вне очереди, но, паразит эдакий, лучшее время показал, и всю роту за собой на первое место вытянул... Сашке бы в самый раз на дальнюю линейную заставу, чтоб там, рядом с природой, как в деревне было - распахивал бы на тракторе контрольно-следовую полосу, в сопки бы в дозор ходил - лыжню после снегопадов прокладывал... Возили их на две недели на стажировку - понравилось. Собаки, коровы были на заставе, ребята деревенские, простые служили там и между собой и с начальством общались хоть и без особого устава, но и без дедовщинной гнили - по-хорошему, по-семейному. Помогал Санёк кочегару баню топить и парил всех подряд - своих, заставских, офицеров, - березовыми вениками. И еще - корову доил. Старшина советовал ему: "Будут распределять - просись у замначштаба к нам. Скажи - от Грачева поклон. Вместе афган прошли." Да на беду, Демченко рядового уже приметил и виды на него имел по другому поводу: приглянулись Сашкины физкультурные успехи - особенно в сдаче нормативов - намотал на черный ус и своему другу капитану Маслюку, не так давно разжалованному из майоров за пьяный дебош в офицерской столовой, посоветовал крепкого парня взять к себе в комендантскую роту. Грядет весенняя проверка - авось снова выйдет личный состав на первые места, хотя бы по спортивным показателям - тогда глядишь, и восстановят друга в звании. Майор Маслюк иногда сильно запивал - службе это, как он думал, не мешало - рота в периоды его возлияний держала, как могла, свой внутренний порядок, и днем, со стороны, казалось, что всё как всегда - молодцеватые, вымуштрованные солдаты, всегда опрятны, сами ходят в караул: охраняют гауптвахту, выставляют дежурных на КПП, часовой у знамени недвижим и не моргает, а рыжие тулупы в валенках и с автоматами неизменно вперевалочку двигаются - хоть часы сверяй - по периметру вдоль колючки. Майор-капитан пьёт, в ус не дует - служба идет, хороший солдатский костяк в роте подобрался - сами за порядком следят. Одни Салгалов, Сидоров и Хватов чего стоят - орлы! И теперь еще молодого да румяного Сажина из учебки подогнали - загляденье, а не солдат! Десяток бы таких! Старослужащим "орлам" тоже хотелось, чтобы молодых было хоть с десяток, а то Сажин после того, как в каптерке растоптали его часы, вдруг вздумал "зашарить" - слушаться перестал и наотрез отказывался выполнять всё, что исходило не от офицеров. Даже Маслюку донесли, и "капитан-майор" построил роту в казарме и принялся не то орать, не то лаять, как лают, огрызаясь, побиваемые хлыстом овчарки на спецдрессуре. Ничего было не разобрать, но общий смысл и так понятен: Салгалов - командир отделения, Сажин - подчиненный. Изволь, салага, выполнять, что прикажут! - Слыхал, что Маслюк сказал? - "гармонист" цвёл от счастья, от собственной значимости и от предвкушения сержантских лычек. Сашка сглотнул горечь: - Поживём - увидим! - Ну-ну... Ночью его пинком разбудил Сидор: - Иди к Салгалу, зовёт. Сажин в полусне поднялся, пошел к салгаловской кровати: - Чего разбудили? - Расскажи, Сажин, дедушкам сказку на ночь, мы послушаем... - главарь садистски улыбался, подмигивая кому-то невидимому, кто притаился у Сашки за спиной. - Не буду. Последовал тычок в спину. Кто там озорует - Сидор или Хват? Окружили... В селе к Сажину подойти боялись - дураков побивал, а умные не лезли. А эти - не поймешь, дураки или умные. Что подлецы и трусы - это понятно. Что делать-то? - Расскажу, - согласился он нехотя. - Сказок я не знаю, расскажу другое... - Давай, только чтоб интересно было. - Про свою первую бабу расскажи, - гыгыкнул кто-то из темноты. С подушек начали поднимать головы и другие солдаты, - послушать, что молодой говорить будет, угадать, чем весь спектакль закончится. - Нет, про бабу перебьетесь, - огрызнулся Сашка, не к месту пожалев, что никакой бабы у него ещё и не было. Он рисковал совсем вывести дедов из себя, но стало почему-то всё равно, что произойдёт дальше. - Про белого бычка расскажу... Или про трёх поросёнков с комендантской роты... - Ты чё сказал, боец? Нюх потерял? - у Салгалова получилось шепотом зловеще завизжать. И началось... Сзади его пихнули сапогом под колено и попытались свалить на пол, но Сажин, отмахнувшись, удержался на ногах, устоял. Теперь ясно было, что за спиной Хватов - облапил и давит к полу. Сидор короткими плотными ножками, как копытцами, резво метит Сашке в пах - обозленную мопсовую ряху коротышки хорошо видно в синеватом дежурном освещении. Салгал примеряется, лупит с оттяжкой в грудину. Сажину не больно - он словно в тумане, но немного подташнивает от тех ударов, которые он не успевает отбить. В лицо специально не бьют - чтобы не видно было следов. Хватов держит крепко - не руки, а хомут. Опять исступлённо пнул Сидор. На этот раз в паху зажгло, тупо прокатилась муть от пояса вверх по пищеводу и горечью вышла в рот. Сашку вырвало. И на этом сразу все кончилось - его отпустили, бросив, как мешок, на пол, все от него тут же отпрыгнули, отпрянули, зашептались: - Чё с ним, чё? - Эй, Сажин? - Вставай! Кому грю! - Что делать-то будем? В ПМП его надо. - Эй! Сашка в полушоке произносил ругательства, - и не хочешь материться, а научишься - и слышал солдатские шепотки. - Ну что, Амфибия, сладкий ты мой, - сказал майор в санчасти, вколов Сашке обезболивающее, - наверно, бубенцы тебе подпортили товарищи твои... Звенеть теперь не сможешь. На операцию отправим в Москву - видимо, отслужил ты уже ... Странный был этот начмед - женоподобный, слащавый, не иначе, как "маня-ваня". И тогда, на "санобработке", когда новобранцев в душ отправляли, видать, неспроста маячил, - на голых мужиков, наверно, смотреть любит. А теперь и он, Сашка, пока еще не "маня", но и "ваней" не назовёшь с отбитыми-то, как выразился майор, бубенцами - не дай бог, отрежут ещё - как он теперь к самойловским девкам подойдёт! Лучше б сразу убили в казарме, заклевали б до смерти комендантские "орлы". И недели не отслужил Санёк в новой роте - один раз в караул сходил часовым. Была ночь, какие он любил, морозная и ясная. И если б не слепили прожекторы, освещая снег, - утоптанный, трамбованный, чищенный широкой деревянной лопатой, - Сашка рассмотрел бы как густо и ярко вызвездило. Как в Самойловке! Ходил вдоль тройной колючки с автоматом, думал, как будет действовать, если нападут на гарнизонные оружейные склады бандиты. Сейчас бандитов много развелось, всем стволы подавай и патроны. А Сашка до учебки и стрелять не умел. Научили здесь в один момент! Он вспомнил того юного лейтенанта, который не криком, не угрозами, не ором с матюками, а в несколько простых человечных участливых слов за считанные секунды научил его стрелять. Позже Сашка узнал, что фамилия лейтенанта - Рудаков. - Успокойся, парень, - мягко советовал Рудаков вжавшемуся в траншейный выступ Сажину, - послушай, я объясню так, как мне в училище объясняли когда-то: не задерживай дыхание, когда спуск нажимаешь - не выйдет ничего. Вы ж только что бежали, дыхание сбито. Поймай цель, и жми на выдохе, спокойненько, медленней выдыхай. Огонь! Рядовой выстрелил, короткой очередью. Автомат послушно вздрогнул, окутав простанство лязгом - гром, словно Сашке забили в барабанную перепонку четыре гвоздя. Четыре розовых трассера ушли в фиолет снежной дымки, в которой неслышно и быстро упал маленький темный силуэт - мишень. - Молодец! Молодец! - порадовался Рудаков, как за себя самого, - Дерзай, теперь бей пулемётчика! По "пулемету" Сашка тоже попал, следом сбил "движку" и, довольный, отрапортовал о завершении стрельбы. И зачем ему теперь эта меткость? "Ладно, - подумал Сашка, лежа на медицинской кушетке, - комиссуют, домой вернусь, а там видно будет, что и как". А начмед, скорее всего, имея в виду Маслюка, насвистывал под нос песенку "Эх, капитан-капитан, никогда ты не станешь майором..."
Начштаба Тарасов, насупленный, хмурый, полчаса клял демократов и коммунистов, обличал новый строй вместе со старым, и, лишь в воинском сословии найдя оплот здравомыслия, ополчился к концу своей речи на неуставные взаимоотношения, а заодно - на комитет солдатских матерей как на другую крайность. Потом начал ставить задачи. Рудакову, как всегда, ничего достойного и боевого не поручили. "Жалеют, берегут? "Как бы чего ни вышло" - так что ли?" - досадовал лейтенант, хотя задание на этот раз было приятное - съездить в Москву. "Не иначе, папа соскучился, может, даже в округ позвонил, и Тарасову предложили разнообразить лейтенантские будни командировкой. Или самому Тарасову от отца что понадобилось..." - подумал Влад, ожидая подробностей. Почти так и оказалось - надо было отвезти кое-какие документы, передать лично пару писем и попутно забрать из госпиталя травмированного рядового Сажина, у которого не обнаружили никакого разрыва причинной железы, а так, ушиб - продолжать службу может, стало быть. "Откосить, видно, хотел". - Привезешь, и куда-нибудь его с глаз долой... - махнул рукой Тарасов, - и второго, который под арестом, Сидорова, тоже... О, на усиление их обоих, на таджикско-афганскую. Чем нормальных солдат отдавать, лучше эти пусть едут... Группа пограничных войск России в Таджикистане к тому времени существовала как полноценное соединение не больше года, но в последние месяцы в этой южной республике СНГ обострилась гражданская война. Нападали на пограннаряды в основном местные боевики, но кто мог дать гарантию, что через границу не собираются прорваться и моджахеды из Афганистана? И во всех округах неохотно и исподволь собирали команды для отправки на юг на усиление.
4. Лейтеху рядовой Сажин оставил спящим в поезде. Прихватил его почти пустую сумку, в которой лежал только спортивный костюм, мыло с одеколоном, носки и белые трусы с кармашком - на бабские похожи... Военного билета в ней не оказалось. И китель обшмонал у Рудакова и шинель - и не нашёл свой документ. "Ну и пёс с ним, с военным билетом". Вытащил напоследок несколько купюр из лейтенантского кошелька и снялся с поезда в северной столице, на Московском вокзале. Из рабочего тамбура уже гражданским вышел - ни один патруль не догадался бы, что полчаса назад в вагонном туалете солдат-пограничник второпях переодевался - напяливал на себя свитер, штаны, куртку бело-синюю на молнии - ну и что, что велико всё, зато - "адидас"! Свою форму армейскую пришлось в лейтехину сумку заталкивать - не оставлять же в вагоне - как чуял, что еще пригодится амуниция. На вокзале пристал к Сашке один цыган - никуда от этого племени не денешься, везде обитают - и у них в селе, и вот в Питере тоже кочевье устраивают. - Есть, - говорит, - у меня картошка сырая, давай сварим. Смеется Сажин: - Где ж мы её варить-то будем? - А костер разведем. - На вокзале? - спрашивает Санёк. Задумался цыган: - Да, - говорит, - здесь не выйдет. Ладно, в вагоне в топке испеку. А сам на бывшую лейтёхину, а теперь уже на Сашкину сумку зыркает, будто украсть мылится. - Куда едешь? - спрашивает рядовой. - А-а.. В Астрахань мы едем. А ты? - Мне в Саратовскую область надо. Но денег нет на билет, - лукавить в армии хорошо научился солдат, чувствует как от лжи зашевелились у него в белых трусах с кармашком заныканные лейтенантские командировочные. Хватило бы на билет до Саратова, но около касс не только военный патруль тёрся, но и милицейский наряд, поэтому не пошел Сашка покупать на вокзале билет, рисковать не стал. А теперь уже забоялся, что прозорливые цыгане про его заначку ворованную прознают. - А поезд наш как раз через Саратов идёт, - поведал цыган. - А что за поезд? - Санкт-Петербург - Астрахань. Через час посадку должны объявить. И тут Сашка загорелся идеей и решился все карты свои открыть. Ну, почти все. А начал с того, что расстегнул сумку и, таясь от вокзального народа, показал свой багаж: - Выбирай, что хочешь, хоть все бери, только проведи меня в свой поезд. В самоволке я, домой очень надо. - Ай-ай, плохо, - цыган головой покачал, - плохо, что из армии убежал, искать будут, в тюрьму посадят, а шинель - это хорошо, теплая - укрываться хорошо. И форма красивая, новая. Ладно, пойдем, с семьей познакомлю. Семья оказалась большая - и на семнадцать человек, не считая совсем младенцев, имелось десять билетов в общий вагон. Дали Сажину грязный тюк и платок с малым ребятенком повесили на шею. Табор взял вагон штурмом, и пока ходили, крутились, гадали, торговали, то прячась от проводницы между вагонами, то подсовывая ей по второму-третьему разу тот же билет, а не удавалось - так червонцы с сотенками, - шел для Сашки будто лихорадочный обратный отсчет: опять Бологое, Тверь, а после Москвы вдруг горячка спала, сердце успокоилось, - всё, возврата нет, едет он домой, - и проспал всю следующую ночь под стук колес на грязном полу под столиком, заваленный тряпками и одеялами. Утром его вокзальный знакомый напялил зеленую погранцовскую фуражку - пошел по составу и где-то на полустанке обменял ее на дюжину прогорклых пирожков. - На, - подает Сашке промасленный бумажный кулек, - покушаешь в Саратове. На прощание в опустевшую сумку ему насыпали так и не сваренной картошки из мешка. А деньги из белых трусов с кармашком, как оказалось, пропали. От вокзала пригородный автобус Саратов-Балашов довёз парня до Семеновского поворота, откуда он пешком направился по убогой дороге, бывшей когда-то великим соляным трактом, в родное село.
5. Дом, когда-то обшитый железом и выкрашенный салатной краской, теперь от ржавчины стал красно-бурым, лишь под самой кровлей остались пятна выцветшей зелени. Постройка просела, выше окон заросла коричневым после снега бурьяном и пока еще голыми прутьями малины. Вымерзшие за зиму будылья дуры-травы не дали полностью развалиться и упасть палисадному забору - сейчас его разномастные доски, которые мать и дед собирали где придется, прилатывали проволокой, защищая свои грядки от соседских кур, уже сгнили и висят лишь на жухлых стеблях сорняка. На дворе колодец. Сколько раз за свою жизнь Сашка наматывал цепь на валик, рывками крутил рукоять, будто пытался завести видавший виды грузовик. И всегда тяжелое ведро шло из колодца неохотно, моталось, било о стенки, отколупывало сырую щепу, роняя в гулкую глубину холодные тягучие оплёски. Под конец ползли мокрые, потемневшие от воды звенья, и оставалось только, придерживая рукоять, другой рукой перехватить ведро за дужку и вытянуть его, как сома из омута. А сейчас поломанный валик лежит на земле отдельно, ожидая починки - видно, не выдержала, оборвалась старая цепь... Земля напиталась - чуть копни, взрежь лопатой, - и, как спахтанное масло, залоснится, налипнет на инструмент тяжелым гнетом. И будешь трясти, стучать совком - а никак не сбросишь жирный пласт. И обувку до конца не отчистишь, пока не высохнет досуха, не обстучится с подошвы, не отвалится сам печатными комьями саратовский чернозем. В сенях пахнет подгнившей соломой от старого тюфяка на сундуках - не иначе как накапало с прохудившейся крыши, когда таял снег. А в избе жарко натоплена поленьями печка - дед Егор, наконец, спилил засохшую несколько лет назад яблоню. - Так вот, дед, - продолжает рассказывать Сашка, - думал-то я, что точно комиссуют. Знаешь, как я обрадовался... - Чему, полоумный? - Егор Петрович смотрит на внука, будто не узнаёт - осерчал, значит. - Что, как заяц без яиц, да лишь бы в армии не служить? Ты правда дурак или прикидываешься? Ты хоть представляешь, как бы ты дальше жил, если б тебе и правда хозяйство в госпитале отрезали? Ни бабы, ни детей, заклевали бы тебя здесь. Народ - он злой, языкастый, тёмный. Стадо - затопчут, если ты не такой, как они. Бога благодари, что не влупил тебе этот гамнюк посильней, за счастье сочти, что еще служить можешь! А ты в бега! Что теперь будет-то? Сашка слушает деда понуро, опустив, как девица, ресницы, - молчит, а каждое стариково слово поднимает в душе тряскую волну тревоги. "Что делать? Куда дальше? Дисбат? в гарнизоне говорили, что дисбат - гораздо хуже тюрьмы... Натворить, пока не поймали, еще чего-нибудь - может, тогда в тюрьму посадят? Боязно". Егор Петрович умолк, сидит на табуретке согнувшись, локти на коленках, - то ли набрякшие жилы на руках рассматривает, то ли сквозь руки смотрит в пол. Думает, вспоминает, печалится? Исхудал, зоб порос белой щетиной. Не внемлет ему Сашка. Сколько слушал от деда рассказов о жизни, а в шкуре его не бывал, не прочувствовал ничего, не понимает. Другое время настало - труднее ли, проще - кто знает... Легковесное, животное, бессовестное время. Шкурное. Человека в человеке видеть перестали. Раньше человек трудовой был и ратный - созидатель, воин. Теперь кто? - Потребитель... и он же товар, да и не товар даже - ярлык. Красивый ярлык, яркий, модных тонов - купят со всем дерьмом вместе, а коль невзрачный, серый, да, не дай бог, больной, грешный - в грязь втопчут, на вторсырьё, под нож. Не важно, что алмаз божий внутри, важно, чтоб ярлык блестел. Скотское время, антихристово... - Помирать пора, не могу я... - говорит дед, замаргивая слезу. Сашка молчит. А Егору Петровичу кажется, что молчит вместе с внуком всё молодое поколение. Не сейчас его потеряли, не два-три года назад. Нет, раньше молодежь потерялась, куда как раньше - всё для них, чтоб жили лучше, слаще, чтоб всё им легче доставалось - а им уже ничего и не хочется - ни работать, ни служить, скучно им жить, что ли... - Дед, не надо, - промямлил Сашка, - не плачь. Тихо вышел в сени, зашнуровал парадные ботинки - единственное, что осталось от военной формы. Дед Егор не спрашивал, куда внук собрался и провожать не стал. Самойловский пруд. Вётлы облепили его подковой, покоится в безветрии тяжелая темная вода. Изредка расходится кругами упавшая залётная капля. Холодает, скоро быть дождю - долго просидели за разговором старый да малый. Дед так и не вышел из дома, издали глядит мутным квадратиком кухонное окошко, у которого старик, наверно, так и зябнет у жаркой печи на самодельной табуретке - вместе строгали много лет назад. Далеко за ветлами со стороны дороги - торопливые шаги. "Мать, - узнаёт силуэт Сашка. - Наверно, ей уже сказали, спешит с работы". Сажину больше не страшно - словно дед только что отдал ему всю накопленную за жизнь... что? Веру, любовь, силу? - Мама, - кричит Сашка в промозглую весеннюю хлябь. - Сашенька! Сынок! - доносится из-за ближних вётел родной голос.
В Алакуртти стремительно прибывал день: прохладное солнце к ночи падало вниз, но, едва дойдя до горизонта, отскакивая от него, будто мячик от ракетки, снова взмывало в небо. В "приезжке" с разных застав, рот, комендатур собралось уже человек двадцать солдат - разных призывов, вперемешку, в основном, провинившиеся или туповатые, - все, кого подполковник Тарасов определял коротким злым словом "чмо". Отсидевший на гауптвахте Сажин был рад увидеть в рядах команды своего давнего знакомца Виталика Лакшу, вновь отрастившего усы и чёлку. Земляка, как выяснилось, выгнали из сержанской школы за то, что стырил у командира отделения пачку чая. - Помнишь Спонсора? - спросил Виталий, - Толстый, мордастый был, когда призывались еще... Так вот, видел вчера его - килограмм тридцать сбросил, не узнать. Вот как армия людей меняет! В казарму с вещмешками зашла ещё одна группа приговоренных к южной границе. Во главе вошедших стоял счастливый, дождавшийся настоящей боевой службы лейтенант Рудаков, а из хвоста колонны затравленно посмотрел на Саньку понурый потускневший Сидоров. Глянул и сразу отвел взор. - Меняет. Еще как... - тихо отозвался Сажин. Игорь Белкин-Ханадеев (Игорь Анатольевич Белкин - если необходимо указывать настоящее имя). Родился в 1972 году в Москве в семье военнослужащего. В девяностые годы после службы в армии работал грузчиком, охранником, продавцом книг, внештатным корреспондентом в газетах, менеджером в коммерческих структурах. Учился на факультете истории искусства РГГУ, пробовал себя в литературе и живописи. |
||