Все дни, проведенные в той и другой Осетии, звучало: давайте материалы, пишите стихи статьи рассказы и сразу на сайт «Российского писателя». Перед Бесланом даже композиционно что-то стало выстраиваться, а вот там уже понял, что ни о школе, ни об устремившихся в высь белых шарах – символах чистых душ погибших, ни о Городе Ангелов, где нашли последний приют дети Беслана, не смогу написать. И смотрят на меня с укором три с лишним сотни пар глаз с фотографий на стенах спортзала и ощущаешь свою вину за случившееся. Ведь это и я позволил, чтобы иуды с партийными билетами растерзали по уделам великую страну, залили кровью окраины, расстреляли Конституцию, гнобили село, взрастили и выпестовали ненависть к России и русским, а заодно и друг к другу. Да и что писать о Беслане, коли приезжать сюда надо каждый год, третьего дня сентября, чтобы сердце не черствело, очищались души слезами сострадания. Чтобы кулаки сжимались при мысли, что беда не ушла, не отступила, всё ещё топчется на пороге. И не спрятаться от неё, не укрыться ни на яхте, ни в заморском замке, ни в квартире. Да и не в чести ни у русичей, ни у алан, ни у аварцев – у всех, кого приняла, вобрала в себя земля русская, словно огромная река притоки малые, прятаться было. На последнем рубеже мы сегодня, пятиться боле некуда: поклонимся Сатане – погибнет народ русский, а с ним и все остальные.

1. Цхинвальские мальчишки танцевали лезгинку. Быстро-быстро скользя на носоч-ках, попеременно выбрасывая в сторону то правую, то левую руки, то взлетая над сценой, то обрываясь вниз, они самозабвенно кружили, зажигая зал.

Высокие черные сапоги из мягкой кожи едва касаются дощатого пола. Развиваются полы белых бешметов. Точеные талии перехвачены тонкими кожаными ремешками, подчеркивая размах плеч. Непокорно и горделиво вскинута голова.

Они ещё мальчишки, но уже воины и исполняемый ими танец – ритуальный танец воинов. Но сегодня это всё-таки танец мира.

А память выхватывает прошлогоднюю августовскую ночь. Уже сутки, как выжига-ли «Градами» улицы Цхинвала, а здесь, в абхазской Сванетии, в верховьях Кодора, ещё властвовала тишина. В притулившемся к ребристому выступу пастушьем коше, сложеному из дикого нетёсаного камня, в самых верховьях Гвандры нашли ночлег несколько одетых в камуфляж людей. Давно уже не мальчики, но идеалисты и романтики, вымотанные тяжелым переходом, они пришли сюда не за наградами – вернуться бы живыми, а чтобы ещё раз России послужить.

Один из них привалился к стене напротив входа, чуть поодаль двое других, расстелив на полу чехол спальника, раскладывали куски хлеба, сыра и вяленого мяса. Ещё дальше у другой стены трое, обхватив в охапку автоматы, лежали вповалку, словно сбитые одной очередью, и их тяжелое дыхание изредка прерывалось коротким всхрапом – высота давала себя знать.

Обложенный камнем костёр потрескивал сырыми пихтовыми поленьями, время от времени взрываясь снопами искр, и бордовые отсветы бродили по стенам, выхватывая развешанные ременные петли, обрывок цепи, медные ковши, таз, кусок ряднины, выплясывали на темных от времени неровных потолочных тесинах, метались по лицам, ещё сильнее сгущая темноту.

В центре древнего коша на отполированных до бела плоских базальтовых плитах самозабвенно, закрыв глаза, танцевал сван. Единственный среди этих сумасшедших русских, местный, кровник.

Был он в старой армейской куртке-афганке, таких же старых суконных армейских штанах, пузырящиеся на коленях, заправленных в высокие, на полголени носки из овечьей шерсти, и берцы с вытертыми добела носами.

Он кружил, чуть запрокинув назад голову, держа в полусогнутых руках два трофейных английских штурмовых ножа. Время от времени он становился на носки, будто крадучись проходил по кругу, семеня мелко-мелко, то выбрасывая в разные стороны обе руки, то одну, то другую поочерёдно, до хруста в позвонках выворачивая голову в направлении вытянутой руки, то резким взмахом рассекая темноту. Изредка клинки касались друг друга и тогда в тишине, прерываемой лишь треском поленьев, раздавался короткий и зловещий лязг металла.

Это был не просто ритуальный танец воина – это был ритуальный танец войны. Танец с саблями . Он не вложит клинки в ножны, пока на его землю не придёт мир.

На землю Цхинвала мир пришёл, потому мальчишки и танцевали без сабель.

2. В Цхинвале бывал ещё в союзные времена. Остались в памяти утопающие в зелени улицы, невысокие, но добротные, кряжистые дома и милая сердцу провинциальность, та, сердечная, когда навстречу незлобливые и любопытствующие лица, когда радушные улыбки и пожелания здоровья незнакомцу, когда приезжий желанный гость: чуть ли не в каждый двор зовут:

- Захады, дарагой, отведай моего вина. Вах, самое лучшее вино, попробуй, не пожалеешь.

И какая разница, какой дом привечал тебя: осетинский, армянский или грузинский - он был просто цхинвалским домом.

Давно это было, ещё в той жизни, не окрашенной красками войны.

Теперь вновь предстоит встреча с Цхинвалом: напросился, хоть и понимал, что не по чину, не рангу. Каким он предстанет: тем, который знал или совсем иным? Конечно, время меняет не только лица людей, но и облик городов, тем более переживших войну, и всё-таки…

Бросок из Москвы в Цхинвал чем-то напомнил бросок евкуровских десантников в косовскую Приштину.

Может быть, стремительностью передвижения – в полдень ещё в столице, а вечером уже на заставе у костра.

Может быть, четкой организацией и организованностью, блестяще продемонстри-рованной пограничниками ФСБ России. Даже экипаж неуловимо отличался от своих гражданских коллег – сосредоточенностью, острым, словно рентгеном пронизывающим, взглядом, отточенностью движений, внутренней собранностью.

Может быть, ещё и тем особым состоянием, которое испытывает мужчина при виде оружия или предвкушения опасности, даже мнимой, всё больше существующей в его воображении. Он всегда мыслит себя воином, особенно в глазах женщины, хоть та зачас-тую оказывается на поверку большей мужчиной, чем сам мужчина. Ну, да это так, философское отступление по поводу жизненных наблюдений.

Если Кавказ – мягкое подбрюшье России, как в своё выразился Черчилль, желая воткнуть в это подбрюшье если не нож, то английский кулак, то Владикавказ, без преуве-личения, сердце Кавказа. Это он всего год назад учащенно пульсировал, всасывая в себя по ТрансКАМу потоки простреленных, с выбитыми стеклами, помятых и обшарпанных легковушек и маршруток, до отказа забитых ранеными и просто чудом вырвавшихся из ада людей, и. перераспределяя эти кровотоки, разводил их по артериям и венам североосе-тинских и российских дорог. Навстречу им город выбрасывал, туда, к перевалу, колонны танков, бээмпэшэк, бээрдээмок, кашээмок, просто крытые тентом грузовики, санитарные «уазики» и «газели» и прочее лязгающее, бренчащее и пыхтящее железо, так хорошо зна-комое по прошлым войнам. Оно было пока ещё живое, потому что за рычагами и баранками, под тентами и в кузовах сидели люди – рать святая, спешащая на святое дело спасения ближнего своего.

Это потом кому-то из них будет уготована участь возвращаться порознь: сожженные танки и машины - на трейлерах, люди – в цинках. Цена победы всегда одна на всех и всегда с привкусом горечи, а вот смерть у каждого своя, не общая, хотя как ничто иное способна к объединению: и врагов, и друзей.

Рокский тоннель – три тысячи шестьсот метров. Пять тысяч сто сорок два шага. Пешком – менее часа, взвод броском минут за двадцать, а машиной – вообще несколько минут и ты уже за перевалом. Но тогда, в августе прошлого года, счёт шел ни на метры и минуты, а на человеческие жизни.

Внизу – вспарывающая ущелье с лесистыми склонами Большая Лиахва, берущая своё начало почти на четырёхкилометровой высоте в ледниках Лазг - Цити. Она будет сопровождать нас до самого Цхинвала, потом нырнёт в Грузию, добе-жит почти до Гори и успокоится в Куре. А вдоль нее петляющий серпантин ТрансКАМа, осетинская дорога жизни. Не будь её – и ещё в восемьдесят девятом судьба не только кударцев – южных осетин, но и русских, и армян и всех негрузин была бы предрешена.

Да и в этот раз не споткнись о наших миротворцах и осетинских ополченцах грузинские мачо, не кинься мародерничать, насиловать и убивать, а запри тоннель даже одной малой диверсионной группой хотя бы на сутки-двое - и в Цхинвале некого было бы спасать. Вообще-то они верны себе, эти «витязи» в натовских бронниках, как никто: в девяносто втором, ворвавшись сначала в Гагры, а затем и в Сухум грузинские вояки за-нялись привычном для уголовной кодлы делом, потому и получили сполна.

Написал эти строки и подумал: а ведь дело не только в том, что перво-наперво первоклассно вооруженная грузинская армия показала себя шайкой мародёров и насильников. Сила-то в правде, в вере, в Боге, а за ними не стояли ни правда, ни вера, ни Бог.

Постсоветская Грузия трижды воевала с Абхазией и четырежды с Южной Осетией, хотя по большому счёту с Россией. На православную Абхазию православная (!) Грузия напала в день Успенского поста, четырнадцатого августа девяносто второго. В день, когда Святая Церковь возносит Свои усердные молитвы к Самому Господу, чтобы он силою Креста Своего оградил от всех врагов видимых и невидимых. Дорогую и кровавую цену заплатила тогда Грузия за своё святотатство, омывшись не только русской и осетинской кровью, но и своею собственной.

Восьмого августа две тысячи восьмого года, в день, когда чтится святой великомученик и целитель Пантелеимон, вновь православная (!) Грузия решает исцелиться от заповедей Христовых, сделав этнически стерильной православную Южную Осетию.

Впрочем, от совести она исцелилась даже не тогда, когда организовала в Тбилиси музей русской оккупации (оказывается, это не Россия спасла её от персов и турок, поло-жив в Закавказье сто сорок тысяч псковских, рязанских, смоленских, курских мужиков, эти православные души, чтобы теперь потомки освобожденных плюнули в души потомкам освободителей. Да простит их Господь за эту неблагодарность – они всегда были такими), а когда пылал Сталинград, альпийские стрелки из дивизии «Эдельвейс» осед-лали перевалы и над Эльбрусом заполоскала на ветру фашистская свастика. Именно тогда Грузинская Церковь обратилась к Московскому патриархату об автокефалии. Вовремя подсуетились.

Впрочем, сытый Тбилиси стыдливостью никогда не отличался. От коллеги по перу довелось услышать рассказ, как его отец долечивался в тбилисском госпитале. Выбрав-шись однажды с приятелем за ворота лазарета, он был поражен разодетой и сытой публике, своим ровесникам, беззаботно игравшим в нарды, что-то горячо обсуждавшим и с неприязнью взиравших на этих двух доходяг, у которых с голодухи от запаха кофе, хача-пури и шашлыка кружилась голова. А на его родной тверской земле бабы кормили ребяти-шек лебедой да пахали, поочерёдно впрягаясь в плуг. Вот ведь как бывает: из всей войны выхватила солдатская память вкусно пахнущие тбилисские улицы, словно цветной кадр в черно-белом кино.

Сейчас дорога пульсирует редкими грузовиками, везущими стройматериалы, еще более редкими легковушками и совсем уж одинокими автобусами. Особенно такими, как наши в сопровождении погранцов.

Вообще выдержке этих ребят, офицеров и прапорщиков, нельзя не подивиться и не возгордиться: что значит чекистская школа. Наша расхлябанная, галдящая и капризнича-ющая орава может довести до кипения кого угодно, но только не сопровождающих нас пограничников: вежливость – предельная, корректность и предупредительность – выше всяких похвал. Ни жестом, ни словом, ни взглядом, ни единым мускулом не выданы чувства, словно их и нет в помине. Им тоже душно, пот испятнал форменные рубашки темными разводами, в горле сухой ком - а они улыбаются. Они снисходительными к этим «пиджакам» – ведь они элита войск. Так было всегда: пограничники – это нечто, это вер-шина, это первый удар – на себя, это заклание на алтарь будущей победы. Во все времена служить в погранвойсках почиталось за честь.

Да – жара и духота, но не настолько, чтобы стонать и требовать открыть окна или люки, а тем паче остановки. Да – жажда, но не настолько, чтобы хныкать и канючить. По-гранцы ненавязчиво давали урок выдержки, настоящей, мужской.

Сразу за тоннелем внизу на обратном склоне белым камнем выложено: «Спасибо, Россия!» и сразу по салону автобуса: «Смотри! Смотри! Вон там, на склоне… ». Суетливо достаются фотоаппараты и – щёлк, щёлк, словно клацают затворы автоматов. Мужики мы не очень сентиментальные, но пронзает до слёз. Почему-то верится, что эта благодарность – не по команде сверху, а из сердца, от души и наотмашь бьёт в глаза всё время, пока петляешь по серпантину – то слева, то справа. Гордость переполняет, и комок давит горло: это мне низкий поклон, потому что я – русский, потому что принадлежу к великой нации. Потому что тогда, в августе прошлого года, мы все вдруг ощутили себя вновь единым великим народом перед грянувшей бедой, независимо от вероисповедания и цвета глаз. Это мы, прильнув к экрану на все пять суток войны, плакали, сострадали, молили о спасении и наших воинов, и осетинских женщин, детей, стариков, о том, чтобы Россия наконец-то поднялась с колен, осознала своё величие, свою ответственность за судьбы тех, кто последние два с лишним столетия был с нею и в горе, и в радости.

Господь услышал, а власть наконец-то не отделила себя от народа. А завизжала от ужаса Восточная Европа потому, что стало ясно: не буди лихо, не трави медведя шавками, себе же дороже будет.

Дорога крадется по ущелью, влипая то в правый склон, то в левый. В сумерках проезжаем Джаву – небольшой поселок, числящийся городком, центр одноименного района. Неказистый, неухоженный, пыльный и неуютный, ещё так и не оправившийся от давнего, почти двадцатилетнего землетрясения. Слева теряется в зарослях ежевики, бузины, шелковицы да дикого инжира Большая Лиахва, только слышно её ворчание. Справа карабкаются по склону невзрачные дома. Вроде бы и добротные, но веет ото всего этого какая-то временность, даже безысходность. Да, собственно, а как иначе? На что им жить? Дорога сама едва дышит, так что прокормиться даст едва ли – у местных самих денег с гулькин нос, а туристов сюда пока калачом не заманишь. Потому и редкие лица попадаю-щих сельчан серы и неприветливы, и взгляды хмурые, из-под лобья - порой полосонут, словно кинжалом, и тут же спрячутся под насупленными бровями. И не потому, что мы русские, а потому что сытые. А сытость и праздность у православных всегда не в чести были.

Да, что-то не очень-то приветливы братья – осетины. А чего им, собственно, радоваться, коли мы уже хоть как-то, но живём, а они всё ещё выживают, все эти двадцать лет.

Сначала власть горбачёвская, потом и ельцинская, перманентно бросала их под пули и ножи грузинские - считай, что все девяностые провоевали, потом блокадой души-ла, толкая в объятия то сокрушавшего Союз батоно Эдуарда, то холуйствующего и всё ещё осатанелого Мишико.

Жили лесом, выпасом скота, мамалыгой – подсобным хозяйством да натуральным обменом, как испокон веков жили. Словно и не было с благоговением вспоминаемых со-ветских лет. Думал ли великий Коста Хетагуров, что его народ в конце двадцатого столетия обрекут на вымирание. И кто: Грузия, носитель великой просвещенной культуры, с древнейшими христианскими традициями.

Когда осетинские старики обратились к Кремлю с мольбой спасти их народ от грузинского геноцида, их встретила гнусная улыбка циничного пройдохи Бурбулиса, русофоба и космополита. Бесстыдное было время, каиново.

Впрочем, тогдашнее ельцинское окружение ещё в мае девяносто второго предрешило судьбу и осетин, и абхазов Дагомысским сговором с Грузией, сродни мюнхенскому. Абхазия выстояла в кровопролитнейшей войне благодаря и своему мужеству и отваге, и нашим добровольцам, по сей день несущих клеймо наёмников. А вот как выстояли осетины – одному Богу известно да их покровителю Святому Георгию.

Аланы, предки осетин, когда-то приютили тех, кого потом назвали грузинами, учили их военному искусству, только ученики оказались неважными, всё больше специалис-тами по драпу под стать своему президенту.

Почти в центре Джавы за бетонной изгородью то ли перед школой, то ли перед по-селковой администрацией позеленевший бюст Сталина. Это он когда-то кроил по живому этнолоскутный Кавказ, нарезая границы, одних отселяя в дикие и безводные степи Казах-стана, а других: мегрелов, сванов, картлийцев, тех, кого зовут привычным именем грузины – в Абхазию, к солнцу и морю, создавая грузинские анклавы от Псоу до Ингури, населяя ими Гагры, Пицунду, Сухум. Расселил он их и в Южной Осетии, особенно в северном пригороде Цхинвала. Когда восьмого августа ревнители этнической чистоты двинули свои танки, именно в грузинских сёлах обосновались корректировщики артогня.

Потом то барельеф, то бюст, а то и целый памятник великому горца будет ещё не раз попадаться на пути. У осетин к нему своё отношение и не потому, что кто-то по-прежнему мыслит его именно осетином, хоть и незаконнорожденным – какая разница, но коса репрессий тогда прошла мимо, выкосив вокруг и кабардинцев, и балкарцев, и ингушей, и чеченцев, и карачаевцев, и черкесов…Да кого она только не коснулась, а вот осетин пощадила. Ну, да это так, к слову. Официальная-то родина Сталина совсем рядом, километрах в тридцати, в Гори, где и числится он грузином. Умел Иосиф Виссарионович держать Кав-каз в узде, да только ни его уроки, ни тем паче ермоловские не пошли нам в прок. Запамятовали, что Кавказ уважает только силу, вот и досюсюкались до третьей кавказской вой-ны, перманентно идущей вот уже второе десятилетие и находящейся сейчас в очаговой тлеющейся фазе.

3. Пригород Цхинвала со стороны Джавы – сплошные руины, утопающие в зарослях винограда, инжира, фундука. На некоторых стенах или чудом сохранившихся воротах на-искосок надписи белой краской: «Занято», а для уверенности ещё и фамилия нынешнего владельца. Занято-то занято, да пока не совсем: то ли опаска, что прежние хозяева вернутся, то ли просто в карманах пока негусто.

Всё это напомнило Сухум осенью девяносто третьего: те же надписи и часто мелькающие северокавказские фамилии, та же краска, почему-то белая. На войне белый цвет не любят, не её это цвет, у неё всё больше в почёте черный, красный да хаки, вот потому он высвечивает, выпирает, оттеняя другие. Сначала такими вот надписями заявлял о себе наступивший мир, а уж потом белеными стенами, пластиковыми окнами, белыми перед-никами на школьных платьицах…

Пригородный посёлок до войны был сплошь грузинский. Средних лет осетин, гля-дя в сторону, неохотно буркнул, что грузины сами, уходя в самый канун войны, взорвали свои дома. Он понимал всю абсурдность сказанного, потому и отводил взгляд. А вот женщина, довольно молодая и удивительно красивая, со старушечье седой прядью из-под чёрного платка, с навсегда поселившей и всё ещё невыплаканной болью в глазах, сказала обыденно и просто: наши это сделали. Грузины действительно ушли за день до войны, надеясь вернуться, когда нас уже не будет. Вот наши после войны и взорвали эти дома, чтобы они больше сюда никогда не возвратились. Они убивали нас просто так, за то, что мы осетины. Как же мы можем жить с ними рядом? Они сами сделали свой выбор.

Подумалось: так ведь по-человечески понятно, почему осетины разрушили грузин-ские дома и не к чему лукавить. Правда она всегда понятнее, какой бы не была. Можно морализаторствовать, сидя в кресле у камина, рассуждая о братстве народов и всепрощении, но когда растерзали твоего ребенка, когда убили жену, мужа, отца или мать, когда глумились над твоей сестрой или любимой – и всё вчерашние соседи, с которыми ты делил и кров, и стол, то разрушить лишь их дома – детский шлепок по попке шалуну.

Грузия стреляла не в осетин – стреляла в свое прошлое и свое будущее. В поколение своих отцов и в ещё незачатое поколение детей, которых, ещё не родившихся, уже будут ненавидеть. Дай Бог, чтобы время излечило от ненависти.

И по пути в Цхинвал, и на заставе мы вновь и вновь в разговоре возвращались к попытке осознания, как могло случиться такое, чтобы грузины подняли руку не только на осетин и абхазов, но на саму Россию. Ведь они такие милые, добрые, великодушные и гос-теприимные, у них такие задушевные песни, такой тонкий юмор.

Всё это так и в то же время не так. У большинства из нас было всё-таки киношно-книжное восприятие Грузии, хотя простой народ именно такой. Грузия всегда считалась наиболее благополучной и относительно спокойной республикой в составе Союза, без особого проявления национализма, даже на бытовом уровне. Но именно она после сем-надцатого первой воткнула нож в спину Российской Империи, начав резню не только абхазов и осетин, но и русских. Это она выступила инициатором развала страны, когда на тбилисской площади в апреле восемьдесят девятого обкатывался сценарий, по которому потом взорвут Карабах, Прибалтику, Среднюю Азию, окраины моей державы. Милые и добрые грузины гвоздили наших безоружных солдат заготовленными цепями, камнями, дубинками. Застило тогда демократам Собчаку и иже с ним: увидели несуществующих двух тысяч отравленных газом и полтора десятка якобы зарубленных сапёрными лопатками демонстрантов, но не заметили двух сотен покалеченных русских мальчишек. Правда этим собчакам и шеварднадзам была не нужна, потому и придумали очень удобный пасквиль на советскую армию – не свалив её, государство не разрушишь. Вот и старались, отрабатывая выданные векселя.

Три года спустя милые грузины отведали кровушки в Абхазии и Южной Осетии. Хотя опять это был не весь народ Грузии, а его уголовная отрыжка. Западная Грузия практически в войне не участвовала, Аджария вообще оказывала абхазам помощь, да и из двухсот пятидесяти живших в Абхазии грузин лишь единицы взяли в руки оружие. А были и те, которые воевали на стороне абхазов и осетин вместе с русскими, казаками, армянами, кабардинцами, чеченцами….

В эту пятидневную войну старая грузинка спасла раненого русского солдата, укрыв его от своих единокровцев. Грузинский солдат не стал стрелять в укрывшихся в подвале женщин и детей, крикнув своему командиру, что там никого нет. В прошлогодней войне каждый сам определял ту грань, за которой начинается бесчестие. Но на шестнадцатиты-сячную группировку натасканных на кровь вояк, на почти пятимиллионный народ таких оказалось единицы.

Насиловали девочек в захваченных сёлах, отрезали головы детям на глазах родителей, сжигали целыми семьями, расстреливали, давили танками… Даже с могилами воевали, расстреливая надгробья. И всё за пять дней войны. Звери зачастую человечнее людей.

Грузия всегда свысока смотрела не только на своих горских соседей, но и с особым презрением на русских, твердя о своей древности и приоритетности на кавказские земли. Но если обратиться к древним источникам, то обнаружим там упоминание об Армении и Алании, Карабахе и Абхазии, но ни слова о Грузии. В основе криминологического портрета насильника и убийцы лежит комплекс неполноценности. Так что корни нынешнего поведения Грузии и по отношению к соседям, и по отношению к России прорастают из глубины веков. И что характерно: Грузия толерантна к азербайджанским анклавам, независимо от центральной власти существующих в Дманиси, Болниси и иже с ними – генетических страх не позволяет замахивается на Азербайджан. Зато опустела без греков Цалка, пришедших туда ещё в гомеровские времена, из тридцати русских сёл осталось пять, на ладан дышит армянский Ахалкалаки, почти не осталось осетин в Телави – негру-зины в Грузии второсортны. Да и сам народ великого Руставели благодаря националисти-ческому угару умудрился стать маргиналом в своей стране.

Центральная улица Цхинвала носит имя Сталина, а недалеко от площади её пересекает Пушкина. Поразительное соседство, хотя оба – державники. Напротив двухэтаж-ный дом из серого камня с пустыми глазницами окон и языками копоти на стенах – он тоже сражался. В центре таких домов сейчас наперечёт, зато на многих наскоро заштукатуренные выщерблены от пуль и осколков.

Цхинвал не стал городом-призраком. Выстоял. Наверху осетинские ополченцы и российские миротворцы расстреливали последние патроны, а из переполненных подвалов возносилась молитва…

Ружьё, кинжал, кирпич и автомат –

Всё в дело шло, что было под руками.

А над молитвой тихой – русский мат

С известными и вескими словами.

В подвал гранату. И в один момент

Навек застыли глазки-незабудки…

Мы шли по улицам Цхинвал и Олег Постников, мой земляк, курянин, шептал эти стихи. «Куряне знатные кмети», сказано о них в «Слове о полку Игореве». Кметь – значит воин. Олег – воин, полковник, пограничник. Но даже его сердце, мужественное сердце воина сжималось от боли при виде этих пулевые отметин на раненых, выгоревших изнутри домах, при виде могил за школьной оградой…

Эти дома, эти руины стреляли в упор, и невдомёк было грузинам в натовских разгрузках, что не защитит их от праведной пули заморский бронежилет, не осенённый крестным знамением, и

....что крест на осетинах ставить рано –

Солдат российский, русский паренёк

Пришёл на помощь братьям из Цхинвала.  

На стене – полотнище российского флага и вновь размашисто, белой краской: «Спасибо, Россия!». Кавказ отнюдь не сентиментален, не в почёте эта черта у горцев. А здесь чувства не сдерживают.

Представляешь на секунду, что здесь творилось год назад и сердце плачет.

Вот ведь как повелось: каждому поколению ещё с Киевской Руси отмерена участь брать в руки оружие, поверяя честь и славу свою в больших и малых войнах. Отцы нахле-бались Афгана и всяких локальных конфликтов, сожгли души на окраинах Союза в межэтнических кровавых распрях, теперь вот и на долю сыновей выпало прикрыть собою Русь - матушку. Неужто и внукам передадим эту эстафету?

Цхинвал, как и прежде, обычный провинциальный город, невысокий, неброский, но с душой, каких немало в русской глубинке, с пыльными улицами, старыми платанами и грабами, выбитым асфальтом мостовых. И всё же необычный ощущением пустоты – нет привычной суеты, детского смеха, не видно женщин с детскими колясками. Даже птицы редки и молчаливы. Только на площади стайки щебечущих девчонок в школьных платьицах с белыми фартучками и чинных мальчиков в строгих костюмах и белых рубашках – словно вернулся туда, в своё прошлое. Ностальгия. Два десятка лет прожили цхинвальцы в перекрестии прицела, два десятка лет каждую ночь ложились спать и не знали, что их разбудит: луч солнца или канонада. Теперь пришла уверенность в завтрашнем дне.

Что ждёт их? Сумеет выстоять Кокойты перед натиском, нет, теперь уже не саакашвилей, а развращенного и циничного российского бизнеса? Трудно сказать – в республи-ке нет денег, чтобы даже вставить стёкла в школе приграничной Квайсе, выбитых ещё землетрясением девяносто второго года. Бездорожье, проблемы со светом и теплом, постоянные обстрелы – а они живут! Живут верой, надеждой, любовью. В Ленингор вернулось больше тысячи грузин – это уже прозрение, уже вера в возрождение морали, в то, что нас-тало время протянуть друг другу руки, сердца любовью обогреть.

Грузии не суждено стать доминантой в геополитике Кавказа – поднадоевший большим дядям и тетям пупс скоро займёт своё место среди других пылящихся игрушек.

По отступавшим грузинским колоннам российские войска не наносили ракетно-бомбовые удары – убийц великодушно отпустили с миром. Наверное, незлобливость наша не самая лучшая национальная черта, хотя даже в российской политике порой служит доминантой выстраивания отношений. Ну, такие мы, что поделаешь, раз за разом на грабли норовим наступить, а те всё по лбу да по лбу, а мы опять на грабельки. Нам бы у англичан практицизму в политике поучиться: «У Британии нет друзей, есть только интересы». Это опять Черчилль. Не стоит ждать от недавних братьев из довольно склочной коммуналки ни благодарности за прошлое, ни тем более прилежного поведения в будущем, пока власть что в Грузии, что на Украине, что в иных весях и далях с напрочь криминальным, маргинальным и русофобским сознанием. У России действительно только один союзник – это сама Россия, её армия, её ещё не до конца сломленный духом народ.

Знакомые мегрелы сетовали: что же вы остановились? Дошли бы до Тбилиси и не было бы сегодня Грузии: остались бы Мегрелия, Сванетия, Аджария, Кахетия, Имеретия и собственно картлийцы. Может быть, заодно разрешилась бы проблема и грузинских ар-мян, и грузинских азербайджанцев.

Ну, что сказать? Сильно прогрузинское лобби, вот и позволили и дальше детям играть со спичками. И опять неугомонный Мишико заводит танец с саблями, грозя России войной, теперь уже не только на суше, но и на море. И это уже не грузинские фантазии в летнюю ночь - угроза вполне реальна: втянется Россия, верная договорам с Абхазией, двинет свой полукаботажный флот, а на вопли Грузии откликнется натовская флотилия. Впрочем, даже одной Турции будет достаточно с её мощным флотом и генетическим ап-петитом на причерноморье.

Хотя возможен и второй вариант: поднадоевшего провокатора-моську отправят в метрополию, кукловод сменит марионеток, но интерес не утратит – очень уж лакомый кусок, эта Грузия с её амбициями. Расшатают Кавказ – упадёт Россия и распнут её, православную, на кресте, как распяли Сербию. Но тогда уже не станет ни Дагестана, ни Кабар-ды, ни Осетии, ни даже самой Грузии.

Слава Богу, есть и на самом Кавказе осознание этого, хоть новое поколение и принесло западный порок к родовым могилам. Есть ещё время к прозрению и путь к нему - через слово. Через писательское слово. Выверенное, ответственное, созидающее. Которое откроет души, словно слово пастыря, остановит, очистит, вразумит.

Москва-Владикавказ-Цхинвал