|
БРАТИНА
Говорила матушка:
– Жажда истомила.
Поднеси мне ковшичек влаги зоревой.
Вся душа измаялась,
Оскудела сила,
Заросла дороженька к солнцу лебедой.
К солнцу лебедой.
Собирал я матушке
Росы луговые,
Ковшичек серебряный полный подносил.
Не взяла, не выпила.
Губы ледяные,
Не открыла родная, как я не просил.
Наливал я матушке
Из ключей подкаменных
В туесок березовый одолень-воды.
Не взяла, не выпила.
Жестом неприкаянным
Заслонилась милая, будто от беды.
Собирал по капле я
Из озер немерянных
Да из рек несчитанных, из морей нагих.
Не взяла, не выпила.
То ли кем не велено,
То ль печать заклятия на губах сухих.
И спросил я матушку:
– Чем душа утешится?
Подала мне братину:
– Людям отнеси.
Что нальют, насыпят ли –
Все приму я, грешница.
Мало ли наварено яства на Руси?
Яства на Руси.
И пошел я с братиной
Долами да взгорками,
По деревням сгорбленным, умным городам…
И роняли жители
В чашу горе горькое,
Слезы да пожарища с кровью пополам.
Приносили жители
Старые и малые,
Сирые и нищие – голод и позор.
Молча клали в братину
От надежд усталые
От похмелья темные злобу и раздор.
Нес ее я полную
Неторопким шагом
По путям обратным, чтоб не расплескать.
В граде белокаменном
Бражная ватага
Кинула горсть золота: – Подавись ты, мать!
И поднес я матушке.
Выпила, не охнула.
Прокричали вороны с четырех сторон.
Но потом родимая,
Как травинка сохнула.
И стояла братина около икон.
Около икон.
***
На старинной гравюре,
где небо вразлет
Разметалось над полем,
Где ворон клюет
На дороге ячменные зерна,
Где легко и упруго
скользят облака,
Где не то, чтобы дни и года,
А века
Исчезают, как листья, покорно.
На старинной гравюре,
где сонный покой
От осокоря льется,
И на водопой
Пастушонок торопит отару,
Там душа и пространство
себя обретя,
Так слились воедино,
как мать и дитя,
Как два промысла божьего дара.
В окнах сумерки гаснут, стирая тона,
Размывая границы гравюры и сна,
Поля этого, этой дороги.
Нет отары давно и ее пастушка,
Бесприютен пустырь,
тяжелы облака,
И исполнено небо тревоги.
На асфальте дорожном
не зерна, а тлен,
Задохнулось пространство
в нашествии стен,
В бесконечности небо зловеще.
Но минувшее память жестоко хранит.
На обломке осокоря ворон сидит,
И возмездье в глазах его вещих.
1990
ШЕСТИДЕСЯТНИКИ
Судьба не любит заклинаний
И мстит жестоко за гордыню…
Кому он – гимн воспоминаний?
И мы зачем, такие, – гимну?
Ах, старый дом! Он мил и дорог
Лишь тем, кто дал ему обличье.
И даже диссонанс подпорок
Не портил музыки величья.
А те, кому он дан в наследство,
Он – символ затхлости и плена.
И манит то, что по соседству, –
Чужие окна, двери, стены …
Судить отцов считая вправе,
Мы окна настежь отворяли,
Но по великой той державе
Не ветры – сквозняки гуляли.
Мы думали, что мы молились
И за живых и за распятых,
А мы смертельно простудились
На сквозняках шестидесятых.
И мир запомнил не победы,
Оставим в стороне лукавство,
А наши жалобы и беды
В том, неподвластном злату, царстве.
Прости, Россия!
У иконы
Стоим и молимся о чуде –
Шестидесятники Симоны,
Шестидесятники Иуды.
* * *
Царь и мудрец.
Во все эпохи
Меж ними высился барьер.
И что в одном имелось крохи,
В другом с избытком.
Например,
В одном ума шальная сила,
В другом – руки слепая власть.
Природа их разъединила,
Чтобы себя потешить всласть,
Чтобы, устав от совершенства,
Вдруг испытать из всех блаженств
Необъяснимое блаженство
От сладости несовершенств.
О, как загадочно блуждала
Улыбка по ее лицу,
Когда народ она вручала
Очередному подлецу.
И как рыдала непритворно,
Себя за игрища коря,
Когда добра и правды зерна
Бросал мудрец к ногам царя.
МОЛЕНИЕ О МАТЕРИ
Снег.
Порадуйся снегу. Холодный озноб
То ли стыд, то ли позднюю горечь разбудит.
И остудит не болью обласканный лоб,
А уставшую душу любезно остудит.
Не излечит, а только подарит на миг
Состоянье причастности к чистому свету.
И возникнет над белой равниною лик,
Среди нас, среди грешных, которого нету.
На страницах полей, неподвластных пока
Нашим трудным заботам о хлебе насущном,
Белой вязью на белом струится строка
Из неведомой книги о главном и сущем.
И захочет душа эти знаки понять,
Полетит над снегами в неясной тревоге
И увидит:
Стоит одинокая мать
На пустынной, холодной, на русской дороге.
И увидит еще, как поземка метет,
Заметая грядущее вечным исходом,
И привычную боль милосердно вернет,
Чтобы мы не забыли, откуда мы родом.
А когда возвернется, неся на горбу
Несговорчивой памяти тяжкую ношу,
Помолись за того, кто не проклял судьбу,
Сам себе говоря, что бывает и горше.
ХРАМ
Отгремели салюты,
отплакали очи вдовиц,
Сорок пятый гулял
в тронных залах и сенцах.
Это было в сибирской глуши,
далеко от столиц,
Это вызрело в горнице русского сердца.
Кто позвал? Как случилось?
Никто потом вспомнить не мог.
И откуда взялись брёвна звончатых сосен?
Но сплелись в одночасье
следы уходящих дорог,
И одела убранство, как в августе, осень.
Люди вышли на взгорок
к излучине быстрой реки,
Помолились на все поднебесные дали,
И на голос работы откликнулись дебри тайги,
И безлунные ночи костры освещали.
По-над кряжем кедровым
склонился безногий солдат,
Двоеперстие падало крестообразно.
Он молился три дня.
И на праздник святой аккурат
Стал вытёсывать крест старине сообразно.
За венцами венцы поднимались
в небесный простор,
И притвор, и алтарь, и срединное место.
Купол – досточка к досточке –
крест над тайгой распростёр.
Люди ахнули, глядя: – И вправду, невеста!
Украшали всем миром, несли золоты кружева,
По старинной иконе от каждого дыма.
Освятили её на стозвончатый день Покрова
В честь Победы и Отчины Богохранимой.
Над вратами святого Георгия образ сиял,
В запах ладана ветер вплетался таёжный,
Голос хора старушек к спасению звал
Всех родимых своих на дорогах тревожных.
И пошли в него люди и в радости и в маяте,
И крестились, и близких своих отпевали.
И солдатской звездой
отражался рассвет на кресте,
И на лицах святых растворялись печали
...Года, годы прошли.
Та деревня стоит в наготе,
Не хотят люди жить там, где тлен и разруха.
В запущении храм.
Лишь вороны сидят на кресте,
Да с иконы Георгия пыль вытирает старуха.
* * *
Геннадию Иванову
Нам жить довелось на изломе эпох,
Хранивших любовь, и надежду, и веру.
Мы Бога не знали, но с нами был Бог,
Незримо стоящий за красным барьером.
От главных дорог храм стоял в стороне,
Но промыслом светлым душа возвышалась.
Молились мы братству, добру и стране,
Превыше которой ещё не рождалось.
В страде пятилеток и огненных лет
Была непрямой и нелёгкой дорога.
Высокой ценой добиваясь побед,
Мы строили Божие царство без Бога.
Ах, нам бы покаяться перед крестом,
Изгнать фарисеев и племя Иуды,
И выйти на путь, освященный Христом,
Навстречу в веках воссиявшему чуду:
В тот новый, неведомый Иерусалим,
Что встанет, лукавые царства разрушив,
Где правда и Вера, какие храним
Мы в наших, не проданных
дьяволу душах.
СЛЕПОЕ ДЕРЕВО
Оно покинуло вечером площадь,
Где речи с утра разносились гулко,
И, спотыкаясь, пошло наощупь
По улицам и переулкам.
Ветвями нащупывая дорогу,
Листья насторожив, как радары,
Оно излучало боль и тревогу
На спящие окна и тротуары.
И кто-то метался меж снами и явью,
И кто-то высчитывал судьбы и даты …
Корни в кровь раздирая о камни,
Слепое дерево шло куда-то.
В тоске ли по вечной симфонии леса,
По прели грибной и проталинам вешним?
Или на площади не было места
Для тихой молитвы за слабых и грешных?
Хотело ли хлеб обменять на свободу,
Найти ли за стенами мир и единство?
Искало ли древнему смыслу в угоду
Великое таинство материнства?
Или на зов одинокого друга
Корни тянулись и ветви летели?
… Может быть улицы мчались по кругу,
И купола, как вершины, шумели.
То ль заклинали святейшие мощи …
Но обреченности плен не разрушив,
Дерево вновь возвратилось на площадь
В строй покорных и равнодушных.
Оправив листья и корни спрятав,
Оно как будто дремало, стоя …
Трава шумела:
– Вот и расплата!
Шептали звезды:
– Оно святое!
|
* * *
Зима — беременная баба
Два месяца ходила на сносях,
Но ветродуй пришел в седых бровях,
И разрешилась в поле на ухабах.
И наперво дитя запеленала
В немереные белые холсты,
Настроила хоромы и мосты
По случаю такого карнавала.
Зарделось к ночи небо молодухой,
Принарядились в роще дерева,
И вдруг пахнула снега синева
Настоенной на хвое медовухой.
Два вечных цвета — белый и зеленый
Заполонили всю земную цветь.
И высыпали звезды посмотреть
На этот праздник в честь новорожденной.
И все ж в природе не было единства:
Укрытое от взглядов далеко,
Среди корней рождалось молоко –
Живой источник тайны материнства.
1986
* * *
Есть в России такие места,
Что не тронуты словно бы временем.
Там над рощами властвует древняя,
Первозданная красота.
Над поляной шмели, как цари,
С медуницы летят к иван-чаю,
Там березы забвенье качают,
И звезда над осиной горит.
На листах, что трепещут едва,
Грань меж тенью и светом неясна.
Там зовет неразгаданно властно
Неба добрая синева.
Сладок там малахитовый хмель
Трав, не знавших жестокости стали.
Там врачует заботы-печали,
Как знахарка, склоненная ель.
Ах, какая стоит тишина
В тех местах сокровенных России,
Словно рощу о чем-то спросили,
А ответа не знает она.
***
Савелий Ямщиков... Есть имена, в которых
Звучит кольчужный звон
и тяготы пути,
И тихий перезвон соборного узора,
И лишь в движеньях губ
узримое — Прости!
Навеяны ли в снах,
взросли ли в русском поле,
Иль высветились вдруг
на храмовой стене
Высокая тоска по образу и воле
И жертвенная страсть к бессмертной старине? Раздробленность времен
в единую триаду
По силам ли собрать в подвижничестве лет?
Свеча горит. Неколебима правда,
Когда душа хранит живоначальный свет.
Когда рукам и разуму подвластна
Спасительная каторжность труда...
И снова день.
И снова этот властный
Зов истины, бесстрашный, как всегда.
2007
***
Придет он, я знаю о том,
Наследник отеческой славы
И взглянет свинцовым зрачком
В глаза разоренной Державы.
И шагом тяжелым пройдя
Ее рубежи и пределы,
Он властной рукою вождя
Отделит от зерен плевелы.
Светильник надежды зажжет,
Очистив страну от проказы,
И снова воскреснет народ
Из нищей безформенной массы.
2003
***
Женщина сидела у реки,
Обхватив озяблые колени.
Было в ней все поровну: и лени,
И любви негромкой, и тоски.
Набегали волны на песок,
Возле ног ее ложась доверчиво,
Свет чуть обозначенного вечера
Был над ней прозрачен и высок.
Что она ждала, какая даль
В забытьи привиделась недолгом:
Желтый домик где-то по-над Волгой,
Глаз родных тревожная печаль?
Или неожиданный покой
Был всего дороже в то мгновенье,
Мыслей ускользающие тени,
Вечный свет, рождаемый рекой?
Или чьей-то воле вопреки
Время в восхитительном капризе
Набросало вечер на эскизе
С женщиной, сидящей у реки.
1996
ОЖИДАНИЕ
Подмосковье. Ноябрь. Туман.
Ограничено полем пространство.
Поздней осени милый обман —
Из последних запасов убранство.
В этом зябком покое сплелось
Все, что так переменчиво, с вечным.
Небо, словно старушечья горсть,
Скупо цедит мгновения вечера.
И в изломе ветвей, и в тропе,
Лишь эскизно намеченной в поле,
Что-то есть, как намек о тебе,
Как живое предчувствие боли.
Так легко отряхнуть этот плен,
По тропе поднимаясь на взгорок,
Там, где ветер шальных перемен
То отчаянно сладок, то горек.
Где от дали, упавшей к ногам,
Почему-то совсем не привольно.
И захочется снова в туман,
Где по-прежнему пусто и больно.
1990
***
Мне мешает, мне что-то мешает
Навсегда распроститься с тобой.
То ли ангел над нами летает,
То ли ветер кружит снеговой,
То ли память, как птаха на стуже,
Все не веря, что лето ушло,
Над местами заветными кружит,
Будто прежнее ищет тепло.
Иль душа на развилке дорожной
Все никак не отыщет пути.
И вернуться назад невозможно,
И безрадостно дальше идти.
Или может, как поле в предзимье
Прячет жаркое лето в стогу,
Так и я твое светлое имя
В отлюбившей душе берегу.
ОЧИЩЕНИЕ ХРАМА
«Ревность по доме твоем
снедает меня»
(Ин. 2-17)
1.
Горело солнце.
Металось горячими кудрями зноя,
Дробилось о грани гранита и мрамора,
Взрывалось огненно-золотое,
Осколками рухнув на тело храмово...
– И это дом твой, Господи?
Тленного мира частица каждая
До сердцевины была расколота.
Разумные твари золота жаждали
И Бога, если Он был из золота...
– И это дом твой, Господи?
Заклинанье притвора, псалмы колоннады,
Парапета мистический, жертвенный танец,
Стенание горлиц, рев бычьего стада,
Никаноровых врат языческий глянец...
– И это дом твой, Господи?
От криков менял и торговцев ослица
Дрожит и косится на оргии храма.
Блики золота на душах и лицах,
Как блуждающая усмешка Хирама...
– И это дом твой, Господи?
Вертеп разбойников от лукавства.
Здесь все покупается, все продается –
Вера, любовь и небесное царство,
И тело, и души до самого донца...
– И это дом твой, Господи?
2.
Воздух сгустился до плотности молнии.
Высверк небесный и бич Иисуса
Храм очистительной силой наполнили.
И застонала толпа тыщеусто.
– Это дом твой, Господи!
Рушились лавки, летели динарии
И полусикли смешались с навозом.
Земной и небесный бичи ударили
По преисподней в величии грозном.
– Это дом твой, Господи!
Бичом по торговцам, бичом по наживе,
По царству тельца золотого – бичами!
Бичом по всему, что развратно и лживо,
Всему, что погрязло в обмане и сраме!
– Это дом твой, Господи!
И бросились прочь, круша и карежа
Торжище званых, скотина и люди...
Так с тела сползает мертвая кожа,
Так солнце весеннее пажити будит.
– Это дом твой, Господи!
И храм засиял, Божьим духом повеял,
И белого снега белее стал паче...
– Осанна! – кричали ему иудеи
Из простонародья.
Так что же Он плачет?
– И это дом твой, Господи?
* * *
Прощай поэзия!
Тебе ли устоять,
Блаженная, пред Новым Вавилоном?
Эпоха царства зла, блудница-мать
Глуха к твоим пророчествам и стонам.
Прощай, поэзия! Тебе ли устоять?
Прощай, поэзия!
Кто знает кроме нас,
Как плавится в душе нагроможденье
Реальности,
Как требует прикрас,
Чтоб не сойти с орбит круговращенья?
Прощай, поэзия! Кто знает кроме нас?
Прощай, поэзия!
Твой корм – кровавый пот
Души, уставшей от безумной гонки,
Проклятие отвергнутых забот
И тихий плач бездомного ребенка...
Прощай, поэзия!
Твой корм – кровавый пот.
Прощай, поэзия!
Где те слова любви,
Где вера та, тот воздух осиянный?
Ты мне шептала:
– Только позови,
Я все верну из дали окаянной...
Прощай, поэзия! Где те слова любви?
Прощай, поэзия!
Я чист перед тобой.
Возлюбленная, мне ли устыдиться
За лживость уст, за корысть, за любой,
За каждый стих, что пожелал родиться.
Прощай, поэзия! Я чист перед тобой.
Прощай, поэзия!
Последняя мольба
К тебе летит предтечею молчанья:
Не помяни уставшего раба
На радости, а помяни в страданьи.
Прощай, поэзия! Последняя мольба... |
