Таисия неохотно поднялась с кровати в полшестого утра, ополоснула наскоро лицо и первым делом выпустила из загородки кур. Пересчитала. Все были на месте. Следов лисьего посещения она не увидела и подумала, что рыжая, видимо, пошла промышлять в другие дворы. Оглядев свое подворье, поправила половик на крыльце и пошла будить мужа.

День предстоял быть хлопотным. Собрались всем миром штукатурить новый дом из силикатного кирпича, который они с Андреем поставили на нижнем дворе, чуть поодаль от старой мазанки, выходившей своими окнами прямо на улицу. Новый ставили с расчетом, чтобы он был ближе к огороду и родниковому приямку метров за тридцать в горушку. Сил становилось все меньше, а зимой по скользкой тропинке совсем тяжело, да и опасно. Сколько раз падала, хорошо, что обошлось.

В малых хозяйственных заботах и нуждах она то и дело возвращалась к мыслям о детях своих, трех от первого мужа Васи, родившихся еще до войны, ставшими сиротами после гибели отца на фронте под Ленинградом в сорок первом году, и двух от второго мужа Андрея, появившихся в уже устоявшееся мирное время. О своих нераздельно кровных и неделимо любимых.

Первые трое давно определились с житьем-бытьем, живут семьями в разных уголках страны, старший Илья, после службы на флоте в Москве, средняя, дочь Алла в Казахстане, а младший Юра на Кубани в Староминской.

К ней они наведывались редко и ненадолго, на неделю, от силы две, но письма писали аккуратно и деньгами помогали, особенно старший. За них у Таисии душа не болела, не мучили тревожные думы, особенно за сыновей, живущих в достатке и уважительном отношении на службах. А вот дочери, Алле, не очень повезло с мужем: и пьет частенько, и руки распускает.

Тревогу у Таисии вызывали младшенькие – дочь Лора и сын Володя, недавно вернувшийся со службы в армии.

Лариса вышла замуж за военного летчика, чьи родители жили неподалеку в этом же селе. Служил он в летной части под Ряжском, был молчалив, какой-то замедленный, делал все не спеша, основательно. Дочь напротив, была беспокойной, вечно куда-то торопилась, взбалмошная, а в последнее время как будто недовольная чем-то, дерганная. О таких в народе говорят: будто шило в одном месте. Болит за нее душа Таисии, чует она неладное, да помочь не может. Только молится Богородице.

Когда меньшой, Володя, был в армии, уповала на него, как главную свою надежду. Что вот вернется, женится, осядет рядом с родителями в помощь и радость в их старости. Для него и дом стали ставить. А он пришел из армии, наладил гитару и увяз в гулянках с друзьями. Домой возвращался далеко за полночь, а утром в летнее-то время спал до полдня, а встанет, поест, опять за гитару и шасть из дома. Какая уж тут помощь?! Хорошо, хоть не пил, и то ладно.

Таисия говорила мужу Андрею: ты бы хоть приструнил его, может тебя послушает. А он одно: пусть погуляет, еще наработается. В конце концов сын уехал к старшему в Москву, а они с Андреем остались одни, и не видела Таисия просвета в своём одиночестве коротать надвигающуюся в лихости своей старость. Случись что с Андреем, которого мучают старые фронтовые раны, с кем она останется, к кому прислонит свою голову, кто откликнется на ее печали и хворости?!

Строительство дома подходило к концу, а зачем он им двоим?! Хватило бы и мазанки с кухней-времянкой, что достались в наследство Андрею от его бабушки. Зачем они ей, если из пятерых детей никого не будет рядом?!

Думая об этом, она машинально занималась привычными хлопотами – принесла воды из колодца, достала из погреба картошку и банки с соленьями, подмела приступок перед мазанкой, поставила на малый огонь кастрюлю с водой и принялась за готовку еды для застолья. Она делала то, что должен делать живой человек, хозяйка в своем доме.

Андрей возился у нового дома, готовил мастерки, затирки, ведра, лестницы-подставы, ощеп-жердь для поднятия груза, делая все это как-то замедленно, словно раздумывая: а надо ли?

Таисия с тревогой замечала, что муж иногда запамятовал то, что было вчера, просыпался по ночам и сидел на кровати, разминая раненую руку и не мог смотреть кино про войну без слез. Трудную он прожил жизнь. В шестнадцать лет ушел из родного села в шахтерский город, рубал уголек пока не призвали в армию. Там сразу приглянулся своим звонким тенором да украинским распевом своему командиру. Он и послал его на смотрины в Ансамбль Красной Армии, где его зачислили в хор. Войну Андрей встретил в сибирских гастролях и сразу же написал рапорт: прошу направить на передовую. Дали ему пять дней, чтобы проститься с родными и невестой, обещавшей ждать его вечно. С нехитрой поклажей пришел в военкомат и в тот же день прибыл в пехотную часть, стоявшую в обороне. Отчаянным был. Рвался в самые жестокие схватки. По ночам вопреки приказам лазал в немецкие расположения с финкой. Раздобыл где-то снайперскую винтовку, но это уже на третий год войны, а с разрешения комбата охотился за немецкими снайперами. Просидел однажды сутки под дождем в воронке от снаряда, укрывшись за убитой лошадью, выжидая, когда выдаст себя немецкий снайпер. Он и сам не мог объяснить, откуда в нем была такая лихость и ненависть к врагу? То ли потому, что насмотрелся он на сожженные хаты с селянами вместе с детьми, то ли от потерь друзей-однополчан, то ли от письма невесты, что она вышла замуж и просит его не писать ей писем. Он рассказывал о своей фронтовой жизни, и казалось, что лихость его была чем-то сродни азарту, игры со смертью, вызовом судьбе, и она приняла вызов и уберегла его, понимая, что это чувство было искренним и чистым, напрочь лишенное бахвальства и честолюбия. Это то, о чем сказал поэт:

«Есть упоение в бою».

Я встречал таких фронтовиков, которые вживались в войну всей своей плотью и помыслами, не представляя себе, как будут жить, когда она закончится. И в мирное время они уходили в затворничество, пьянство, теряя себя и смысл своего существования.

Получивший четыре ранения и контузию, Андрей ни разу не долежал в госпитале положенного срока. Возвращался в часть и снова неистово рвался в бой. Из-за своей фронтовой вольности и нарушений уставных требований он так и не понялся в звании выше старшего сержанта, хотя и был награжден кроме медалей двумя орденами Славы и был представлен к третьему, но что-то не сложилось в наградных канцеляриях, и третий орден Славы где-то затерялся.

В начале 45-го погиб в Венгрии его лучший друг Степан. Осталась вдовой жена и трое детей сиротами. Последние слова Степана были о них, как им жить горемыкам в сиротстве своем? И Андрей поклялся, что после войны женится на вдове с тремя детьми и поднимет их, и скрасит им безотцовщину добротой и мужской заботливостью.

Таисия и трое детей её, потерявшие родного отца на фронте в сорок первом году, приглянулись Андрею своей семейной сплоченностью, а Таисия открытым, по-женски мягкосердным характером, природной скромностью и трудолюбием. В свои тридцать семь лет она не потеряла былой красоты, военные годы только приглушили ее, как цветок в иссушительный зной, но достаточно было даже небольшого дождя, чтобы распрямились, разгладились листья, раскрылся поникший бутон, и весь цветок наполнился торжеством жизни, источая яркие краски, полутона и колдовскую истому. И Андрей предложил Таисии выйти за него замуж и стать отцом сиротам. Его приняли с добротой и заботливостью. И, уже через пару лет младшие двое, не знавшие, по существу, родного отца, стали называть его папой. Кроме старшего Ильи, но он к приходу Андрея в дом, уже жил самостоятельной жизнью, уйдя юнгой во флот в 14 лет. Впоследствии, хорошо относясь к отчему, он никогда не называл его папой, ревниво храня воспоминания о родном отце.

Андрей ещё раз обошёл дом, плеснул воды в яму с замесом для потолка и сел перекурить. Таисия поинтересовалась:

- А скрипку-то настроил? Давно-ить не брал в руки, а какой сабантуй без музыки да песен? Иван придет с баяном, вот и ладно будет.

Андрей еще в детстве смастерил себе скрипку, похожую на ту, что видел у одного цыгана, научился кое-как играть на ней. А с войны привез две немецкие скрипки и стал играть вполне сносно, так, что его часто приглашали на семейные праздники. Да и голос не потерял, перепевая всю компанию. Но теперь стал сторониться шумных праздников, больше любил уходить с ружьем на охоту, рыбачить, собирать грибы. Поначалу устроился лесным объезчиком, берег лес и зверушек, был молчалив и лишь иногда вспыхивал прежним безоглядным веселием.

Таисии казалось, что грызет его изнутри какая-то боль, и не понять было, что это за болесть такая. Мысли о муже быстро сменились заботами о предстоящей работе по штукатурке дома, и как расставить людей, что придут помогать.

Жаль, что не приехал никто из детей, особенно младший Володя, для которого и строился этот дом на две спальни, две комнаты и кухню с летней пристройкой.

И что ему здесь не жить? Благодать-то какая! Река под боком, лес от порога начинается, да и климат мягкий, добросердный, растет все, что посадишь – и черешня, и клубника, и абрикос… В селе есть универмаг в два этажа, магазины, шашлычная, больница, почта, клуб… живи в свою радость, расти детей. И автобусы в райцентр каждый час ходят, школу построили, десятилетку…

Таисия за переживаниями не заметила, как пришли помощники-спорядовые соседи, муж с женой. И потянулись следом с разных концов села родственники, знакомые и сразу включились в работу с Андреем.

К восьми утра набралось одиннадцать человек. Разбились на группы по двое, трое и взялись за штукатурку изнутри, за утепление потолка, за установку окон и дверей. Соорудили оцеп для поднятия смеси на потолок. Бабы с шутками да прибаутками месили в яме глину с рубленными соломой да кугой – болотным тростником, весело приплясывая голыми по колена ногами и припевая:

- Топор, рукавица,
Жена мужа не боится…
Мужики подхватывали:
- Рукавица да топор,
Мужик бабу об забор.

Маруся, родственница Андрея, перебила звонким, насмешливым голосом:

- «Поехал муж за водой,
Позабыл, ой, позабыл бочку.
А я молода, не ленивая была,
Схватила бочку да за ним вскочку».
И тут же другую, ласковую:
- «Ах, лужайка моя,
Да зеленая моя,
Ах, ты травушка моя,
Ты шелковая моя».

Смех, шутки, подначки так и сыпались в кругу работающих людей, соединяя их в одну большую семью, рождающую чувство сопричастности к судьбе каждого из них, к малому уголку родимого края. К жизни со всеми ее нуждами и праздниками. Эта работа и воспринималась ими, как праздник общинного единения, заложенного испокон в русском народе, как выражение неброской любви к ближнему своему.

Верка-смекальница, все подмечающая наперед, воскликнула:

- Ой, смотрите, ластвица гнездо слепила прямо над окном! Добрая примета. Хотя теперь птенцы уже спрыгнули из гнезда, давайте оставим его, пусть поселятся по весне.

Бабы сменили песню на привычную:

- «Называют меня некрасивою…»

А мужики уже к Андрею подкатываются:

- Не пора ли чеколдыкнуть с почином?

Выпили по стопке самогона, закусили огурцами да редиской и снова за работу.

К вечеру дом начал обретать благолепный вид, задышал пока ещё робким уютом, распахнул глаза застекленных окон и отозвался дверной пятой входящему человеку. Внутри пахло сырой штукатуркой, тускло поблескивала единственная лампочка на проводе, свисающая с потолка, через открытые окна и двери тянуло сквознячком.

Пожилой мужик с головой, покрытой чехлом от бескозырки, запротестовал:

- Нет, нет, закройте двери и окна, пусть медленно просыхает дом, чтобы не было трещин в штукатурке.

Деловая суета, разговоры, шутки только нарастали к исходу дня. Чувствовалось приближение застолья.

Таисия с двоюродной сестрой уже собирали на стол, расставляя закуски, бутылки с водкой и самогоном, кувшины с посытой и посуду. Из летней кухни тянуло запахами бишпармака, жареной рыбы и солениями. Отстающих в работе подгоняли:

- Николай, поспешай! Вишь, стол аж подпрыгивает, не дождется гостей.

Зашумело, разомлело застолье. Доброе дело осветило каждого осознанием нужности своей в общинности сельчан, в неразрывности их общего бытия, и все они чувствовали себя единой плотью и одной неоглядной человеческой душой. Это был их общий день, общее дело, общее веселье. И никто не думал, что завтра у каждого будут свои заботы, своя жизнь, задумки и планы.

Андрей вынес скрипку, Иван сосед развернул гармошку и поплыли в вечерней задумчивости, песни то протяжные русские, то украинские, прилаженные к особому языку, смешавшему полтавский и курский говорок в красивый певучий напев.

Расходились уже затемно. Некоторых мужиков их жены тащили буквально на себе, ругая и отвешивая подзатыльники.

Таисия с двумя соседками еще долго разбирали остатки застолья, а Андрей сидел в задумчивости и глядел на статный дом свой, и думал о том, что вот уйдут они с Таисией, и кому он будет нужен в этой сельской глубинке, хоть и красота природная рядом – река, грибной лес, да сочные травяные угодья, да простор – глазами не охватишь. Не поленись и все свое будет, своими руками выращенное да выпестованное заботливыми трудами. А молодым подавай город с его суетливостью да разными приманками на любой вкус. Не понимают, что потеряют они в городской суете и себя, и душу свою. А здесь были бы хозяева.

У старших от первого отца все уже определилось: и семья, и жилье, и работа. Да и у своей родной дочери все путем: вышла замуж за летчика, теперь живут в гарнизоне, детей – двух внучат растят.

А вот родной сын, младший из пятерых, Вовка никак не может выйти на свою стремнину, мечется от одного дела к другому и никак не возьмет в толк, что судьба не любит вихлеватых, а любит однолюбов, прикипевших к одному выбору. Да, перелицевали жизнь, ныне изнанка становится модной.

На следующий день привычные хлопоты отодвинули в долгорядье помыслы о детях. Андрей с Таисией привычно впряглись в насущные дела, не думая ради чего они укрепляют свое подворье, и кто будет владеть им опосля них, а просто делали то, что им положено было делать по их крестьянскому распоряду. А к полудню пришла почтальонша и принесла письмо от младшей доченьки Лариски из гарнизона, что они с мужем и детьми приезжают погостить на пару дней, проездом на юг.

Первое, что вырвалось у Таисии:

- Почему только на пару? Ждешь, ждешь, а они круть хвостом, только их и видели.

Но тут же отошла и веселая Андрею:

- Доченька приезжает. Слава Богу дождались. Праздник-то какой!

Встречали на вокзале всем кагалом родственников по мужней линии и своих. Вся эта шумная компания, уже присевшая разговеться перед встречей поезда, и потому особенно веселая, собралась на платформе и развлекалась под скрипку Андрея и гармошку так заразительно, что привлекла внимание ждущих поезд и просто посторонних. Одна из таких, женщина лет сорока, двигалась чуть поодаль от танцующей компании в каком-то ритуальном танце, для своей то ли печали, то ли радости, то ли заклинания. Руки ее то обнимали кого-то незримого, то отталкивали, ускользая в резком повороте тела, то безжизненно падали и снова искали того, кого только что оттолкнули от себя. Это был танец воспоминания и одновременно танец прощания с кем-то дорогим и близким. Лицо женщины светилось затаенным, робким светом, какой встречается у одиноких женщин.

Когда пришел поезд, и компания встречающих бросилась к вагонам, женщина еще минуту продолжала свой танец, постепенно удаляясь к вокзалу, пока не скрылась в его открытых дверях.

Во время застолья Таисия искрилась радостью, то и дело обнимая дочь, ее мужа Сергея и своих внучат Вадика и Женю. Улучив минуту, когда дочь была не занята разговорами, спросила ее укоризненно:

- Ты что такая не ласковая с Сергеем? Устала?

- Потом, мама, все потом, а сейчас давай веселиться по-нашему, по-сибирски.

Таисия почувствовала что-то неладное в нарочитом веселье дочери, все более ощущая неодолимую тревогу.

Наконец, когда дочь опустилась устало на приступок у мазанки, спросила решительно:

- Что случилось?

Лариса ответила спокойно и буднично:

- Мы расходимся с Сергеем.

- Ты с ума сошла! А дети? Как без отца?

- Не я первая, не я последняя. Как-нибудь проживем.

- Господи! Да что же случилось-то? Еще в прошлый приезд было все хорошо, все путем. Видно-ить, что он тебя любит и детей балует. Тихий, спокойный мужик, летчик, а не какой-нибудь прощелыга. Что тебе еще надо? Шесть лет уже как замужем и нате вам, разобралась Нюрка почем козья шкурка.

- Не надо мама. Ты же не знаешь.

- Так расскажи, мать всегда поймет. Как мы жили? С утра до позднего колотились в тяготах работных. А любовь… Что любовь? Прилетит, как ластвица весенняя, прощебечет, да и улетит. И снова впряжешься в дела да заботы вроде тягловой скотины. Только дети и сподобляют понимать, зачем живешь на земле.

Подошел Сергей. В своей неторопливой манере спросил:

- Ну что? Будем закругляться? Устали. Вон дед Кузьма притулился к забору и спит.

Лариса подхватила:

- Мама, давай провожать гостей, а я уложу ребятню и схожу на речку, окунусь с дороги.

Сергей нерешительно спросил:

- Я с тобой?

- Нет, хочу побыть одна. А у тебя много дел. И присмотри за детьми.

Сергей, ничего не сказав, опустил голову и вернулся к столу. Он налил себе пол стакана водки и выпил, вяло закусив кусочком сала.

Гости расходились медленно, в разнобой под тихую музыку баяна.

Прибрав на столе, Таисия кое-как разместила внучат, а Сергей еще долго сидел на приступке и курил одну сигарету за другой. Наконец, он ушел в родительский дом, сказав напоследок что-то Ларисе.

Таисия еще раз обошла двор, налила воды курам, проверила загородку и вошла в мазанку. Она тяжело опустилась на табуретку и обвела взглядом свое полунищее жилье: железную кровать, старый буфет, который она притащила с собой из Сибири, два стула, самодельную тумбочку, застеленную потрепанными кружевами, на ней фотографии родных, а над ней – иконы, убранные вышитым полотенцем. На Таисию смотрела Богородица, устало, жалостливо и одновременно отрешенно, как смотрят на малое дитя в колыбели.

Таисия подумала, что день выдался тяжелым, не смотря на приезд дочери, и что немало переживаний ждет ее и стала читать молитвы, обращаясь к Божьей матери.

Лариса спустилась вниз к реке, пройдя огородом через ивовые кустарники, пахнущие болотной сыростью. Она села на прибрежный песок, согнув колени, обхватила их руками и опустила голову. Ночь уже загустила небо над лесом, но над деревней и рекой все еще было светлым и умиротворяюще спокойным. Природа как бы подталкивала к раздумью: думай, душа живая, думай женщина, мать двоих детей, как ты будешь жить дальше, одна, без мужниной опоры и надежного достатка в доме.

Лариса понимала, что будет конечно трудно, но насколько и представить себе не могла. Почему она решилась на развод? Она много раз спрашивала себя об этом и не могла найти вразумительного ответа.

Все заслоняла какая-то непонятная истома в теле, в душе, во всем ее существе, которая только усиливалась с годами. Она возвращалась к своим студенческим годам в геологическом институте, к счастливой поре своей юности, к своей первой заполонившей все вокруг, как горный ветер, любови с невероятным счастьем ответного чувства, и черной пропастью, открывшейся перед ней после измены и разрыва с любимым.

Она до сих пор не понимает, как осталась жива, но это уже была жизнь механического существа без цели, без надежды, без различия людей на добрых, злых, веселых, мрачных, красивых или нет, друзей или посторонних. Все были на одно лицо, одна серая масса, и она чувствовала, что находится на грани помешательства.

И тогда она вышла замуж за военного летчика, односельчанина, который искренне любил ее. Муж, семья, дети только по первости заглушили в ней ощущение потерянности. Но со временем все более и более пробуждалась сладкая, женская истома, непонятная, требующая сильных чувств и ощущений. Мужа она не любила и не могла привыкнуть к его медлительности и молчаливости.

Лариса смотрела на спокойное, уверенное движение воды к своему исходу в море, в необъятную стихию, вольную и могучую, где штормовые валы после бури, обращаются в нежную, покорную, штилевую гладь, и завидовала речному потоку.

Нет, она так не смогла. Вся ее природа женщины восставала, против однообразной, скучной и покорной штилевой жизни. И она решилась на отчаянный шаг: разорвать эту монотонность дней, похожих на музыку волынки. И будь, что будет.

Таисия встретила дочь укоризненным вопросом:

- Ты где так долго была?

- На реке, вода хорошая и вечер на загляденье.

- Ну, не знаю. С вашими выкрутасами и на небо посмотреть некогда.

- Не бери, мама, в голову. Все будет путем. Ты же знаешь, что я не безрукая. Прорвемся.

Да, Таисия знала, что у дочери все есть: и характер, и дома у нее все горит в руках, хоть приготовить еду, хоть пошить что-нибудь, хоть заготовки на зиму сделать. И красотой Бог не обидел, и ладностью в теле, а вот счастье стороной обходит, не может она приманить его.

- Ладно. Иди спать в летнюю кухню. Я тебе там постелила. За внучатами сама присмотрю.

Таисия раскрыла свою постель, села на кровать и собрала свои сухонькие ладони в лодочку, похожую на чашу, словно ждала подношение щедрот от Богородицы. Беззвучно прочитав короткую молитву, она, тихо охая, забралась под одеяло, чтобы уснуть, дать отдых намаявшему за день телу, но не на столько глубоким сном, чтобы не услышать, если заплачет дитя.

Следующий день пролетел, как птица перелетная. Пришел Сергей, и снова они с Ларисой говорили тихо и спокойно.

«Хоть бы столковались» - вздыхала Таисия. Но к вечеру Сергей снова ушел в родительский дом, а Лариса нарядилась и сказала, что пойдет к подругам.

- Посиди дома с матерью, ведь завтра вы уезжаете, а мы толком так и не поговорили, - обижено сказала Таисия.

Но дочь отшутилась:

- У нас, мама, с тобой вся жизнь впереди. Еще наговоримся.

Таисия проворчала:

- С вами и через день не знаешь, что будет, не то за жизнь загадывать.

Рано утром следующего дня прибежала Егоровна, соседка из крайнего дома. И сразу в крик:

- Трофимовна, ты уйми свою сучку, чтоб не липла к моему зятю. А то я ей патлы-то повыдергаю. Вчера увела его куда-то, домой вернулся за полночь, весь выжатый, будто леший на нем пахал.

- Что ты кричишь? Детей разбудишь. Может твой зять еще где был, а не с Ларисой, - отбивалась Таисия, но уже понимала, что Егоровна говорит правду. Дочь вернулась домой аккурат в то же время. Женщины быстро пришли к согласию, соседка ушла, а Таисия едва добрела до приступки, села и заплакала.

Вспомнила сколько радостных надежд подавала дочь и когда в школе училась, и в институте. И отличницей была, и гимнастикой всерьез занималась, выступая на областных соревнованиях, и по дому помогала, не чуралась никакой работы. А на четвертом курсе, после практики будто кто порчу навел: стала молчаливой, недоброй, даже с лица потемнела.

«Хоть бы замуж вышла» - молилась Таисия, и Богородица вняла ее молитвам. Нашелся хороший парень из их же деревни, военный летчик, и Таисия вздохнула легко и радостно, когда он увез дочь в свою часть под Ряжском.

Да, конечно, Лариса была не очень заботлива и внимательна к Сергею, иногда грубила ему, но, чтобы шашни какие на стороне завести, такого Таисия и представить себе не могла.

«Это хорошо, что сегодня они уезжают. Может в отпуске на море все сладится,» - а сердце тревожилось, будто, не веря ее надеждам. «Лишь бы Андрей не узнал. Мало ему печалиться о младшем. Надо огородить его как-то».

Провожали Ларису с Сергеем тихо, без компании. Только сват еще пришел, а сватья не явилась, видно, пронюхала что-то.

Лариса не хотела брать с собой сына, а ехать только с дочерью, но Сергей настоял, чтобы дети были с ними.

Казалось, что все было, как обычно, как бывало уж не раз в замужестве дочери, когда они уезжали от нее. Но Таисия едва сдерживала слезы, глядя, как они с Сергеем и детьми заходили в вагон, как деловит был Сергей, и как спокойно холодна была Лариса. Не последний ли раз она видит это?

Когда поезд тронулся, Таисия уже не могла унять слез и заплакала тихо и горестно. Она видела удаляющееся лицо дочери в окне вагона, и вдруг явственно услышала голос:

- Не рыдай мене, мати!

Мелькнула мысль: откуда ей знать эти слова из писания? Может какая другая женщина прокричала их. Мало ли их таких, как дочь. И все же Таисия была уверена: это был голос дочери, в котором слышались и непреходящая тоска, и бессилие перед судьбой, и покаяние перед матерью.

Вверх

Внимание! Если вы заметили в тексте ошибку, выделите ее и нажмите "Ctrl"+"Enter"

Комментариев: